Поджатые губы редактора не двигались. Свою речь он произносил мысленно, тщательно соблюдая каноническую Формулу Значимости, отточенную тремя поколениями предшественников. Редактор отчетливо ощущал ее упорядоченную благостность, хотя в глубине души и лелеял мечту о том, как однажды и сам решится привнести в канон несколько знаков. Коррекция Формул была рискованным шагом, авантюрой, но если бы Малый круг одобрил такую правку — о, она стала бы грандиозным личным вкладом!
Мечтания едва не привели редактора к кастастрофе. Вокалайзер, транслирующий мыслеречь, запнулся на слове «круг» — «к» прозвучала удвоенной, с кратким заиканием. Редактор внутренне сжался: искажение Формулы! Сердце под балахоном дрогнуло, но он сумел взять себя в руки. Хвала Джимбо, что рядом не оказалось никого из старших энциклоидов. Сосредоточившись, он продолжил:
— Малый круг энциклоидов признал личность Этны Льоренте неудовлетворяющей критериям значимости. — Редактор выдержал паузу, давая слушателям проникнуться серьезностью сказанного и обвел зал взглядом. В тишине голос маленького человека, усиленный вокалайзером, прокатывался волнами к противоположной стене, отражался от мрамора и возвращался эхом, не встречая сопротивления. — Дальнейшее биосоциальное присутствие Этны Льоренте безосновательно. Личность подлежит принудительной декомпозиции в течение 48 часов.
Следуя канону, редактор взглянул в лицо исследуемой женщины, точно в центр переносицы, чтобы продемонстрировать открытость процесса и личную ответственность за принятое решение. Он ожидал привычного взрыва эмоций: слез, гнева, страха, истерик. На худой конец — ступора. Но женщина не казалась потрясенной. Она лишь чуть выпрямилась, вскидывая подбородок, и молодой редактор внезапно обнаружил, что смотрит исследуемой прямо в глаза. Умные, карие, противоестественно спокойные. На секунду ему почудилось, что в глубине этих глаз скрыто нечто такое… Такое…
Но додумать мысль редактору помешали. В задних рядах началась сумятица: полная пожилая женщина расталкивала соседей локтями и пыталась протиснуться ближе к редактору, воздевая руки к небу и голося на высокой ноте:
— Значима! Значима! Редактор, моя Этна значима!
Окружавшие люди прихватывали ее за плечи, силясь удержать, что-то говорили, убеждали, увещевали. Но обезумевшая женщина, пользуясь своей массой, раз за разом вырывалась и принималась голосить еще надрывнее:
— Пустите! Редактор, она значима! Да пустите же меня, профаны! Мы с Хорхе ее двадцать шесть лет растили, она для нас все! Она значима! Значима! Ликом отцов-основателей заклинаю, оставьте мою Этну!
Редактор мысленно скривился: проклятая баба со своими проклятыми воплями. Рушит всю церемониальную гармонию, ломает прекрасный выверенный ритуал ради шкурных интересов. И надо же было ей выступить именно сегодня, в отсутствие старших. Глупая, проклятая баба.
Редактор сильнее поджал губы. Он видел скомканные ряды зрителей, слышал неприятные атональные вопли, ощущал внутренними часами лохмотья сорванного хронометража. Энциклоида корежило от происходящего хаоса сильнее, чем от звуков царапанья металлом по стеклу. Находиться в зале становилось физически невыносимо. Нужно было срочно останавливать это безумие. Ради порядка, ради канонов, ради комфорта своего рассудка, наконец. Решившись, редактор воздел руку в сторону женщины, вывел вокалайзер на максимальную мощность и произнес лишь одно емкое слово:
— Блок.
Полная женщина замерла, ее пышное тело застыло на полушаге, в неловкой позе и медленно повалилось на бок, задевая окружающих людей. Те шарахнулись в стороны, но сообразив в чем дело, подхватили заблокированную на руки и понесли к выходу. Телу предстояло провести несколько дней в изолированном помещении, пока длился паралич. Редактор искренне считал эту форму наказания гуманной. Личный вклад голосившей женщины безусловно подлежал пересмотру, но она могла сохранить физическое здоровье.
Со стороны блокировка выглядела эффектно и убедительно — как магия, как небесная кара. Но ее тривиальное биотехническое происхождение не было секретом даже для обывателей, хотя разговоры на эту тему Малым кругом не поощрялись. Блокировку обеспечивал эндогенный нейротоксин, который вырабатывался самим организом под влиянием учетного импланта. Получив внешнюю команду, чип стимулировал ускоренный синтез нескольких химических соединений. Коктейль воздействовал на нервную систему, блокировал мышечные сокращения, подавлял часть мозговой активности. В результате человек впадал в искусственную кому и оставался в ней до тех пор, пока имплант поддерживал режим блокировки. Когда срок наказания истекал, все тот же чип ускорял метаболизм, расщеплял остатки нейротоксина и выводил дрянь из организма.
Личный вклад позволял редактору блокировать тех, чей вклад оказывался значительно ниже его собственного — это было общеизвестно. А вот о чем обыватели официально не знали, хотя и догадывались, так это о том, что старшие редакторы могли вводить нейротоксин в летальных дозах. Кому угодно, кроме членов Малого круга, хотя и не без последствий для себя. Чем чаще возникала потребность в жестких мерах, тем жестче становился штраф к личному вкладу для применившего их. Малый круг строго следил за этим. Не понятно было только, распространялось ли правило на членов самого круга. Рядовым энциклоидам не полагалось знать ничего об их возможностях, так что оставалось лишь гадать.
Вспомнив о штрафе, редактор едва не выругался. Проклятая, проклятая баба. А что до ее дочери… Этна Льоренте никак не отреагировала на вспышку родительской любви. Она стояла в прежней позе в том же месте. Казалось, даже блокировка матери не вызывала у нее особых эмоций. Редактор почувствовал странное желание снова заглянуть в ее умные карие глаза. Но вместо этого он сфокусировал взгляд между ними, на переносице, слегка приглушил вокалайзер и задал положенный вопрос:
— Этна Льоренте, можете ли вы представить доказательства своей значимости?
— Нет. — Ответ женщины прозвучал бесцветно, как будто слова застоялись у нее в горле. Она коротко сглотнула и продолжила фразу уже чище и гораздо тверже. — У меня нет доказательств моей значимости. Но есть список из ста тысяч неизвестных вам имен. Имен людей, уничтоженных энциклоидами Малого круга в последние 80 лет.
Сначала редактор подумал, что утратил чувство реальности. Он просто не мог услышать в этом зале то, что услышал. Невозможно, нонсенс! Вокалайзеры автоматически фиксировали любое неканоническое упоминание Малого круга и при малейшем намеке на нарушение Формулы Этикета оставляли мыслеречь без озвучки, блокируя говорившего. Исключений не делалось даже для старших энциклоидов. Так в чем дело?
На мгновение редактор потерял концентрацию и снова встретился взглядом с этой явно сумасшедшей женщиной. Смотрел в бездонные зрачки ее глаз и не мог сосредоточиться ни на чем другом. А Этна продолжала говорить, и губы ее двигались синхронно с речью. О, Джимбо, да она же не пользовалась вокалайзером! Редактора словно током ударило. Он вдруг понял, что никакого вокалайзера у этой женщины не было. Совсем. Равно как ни учетного импланта, ни прав на него. Этна Льоренте вообще не была энциклоидом. Еще через мгновение он сумел-таки отвести взгляд и обратиться к толпе:
— Внимание! Перед нами орисс!
Он указал пальцем куда-то вверх, а потом в сторону Этны, и головы зрителей послушно повернулись, повторяя траекторию жеста. Взгляды, которыми люди уставились на исследуемую, перестали быть равнодушными и пренебрежительными. Теперь в них чувствовалась неприкрытая агрессия, замешанная на отвращении и подспутном страхе. Орисс означал грубое и наглое нарушение Формул, едва ли не открытый вызов Малому кругу. Преступление в церемониальном зале не просто раздражало, оно требовало решительных мер и тем самым создавало угрозу для всех собравшихся. Бездействие расценивалось как соучастие.
— Да, это орисс. — Спокойно ответила Этна и улыбнулась. — В каноническом информационном поле невозможно было бы сохранить список жертв Малого круга или сослаться на источники, которые вступают в противоречие с Формулами. Энциклоидный мир замкнут на себя. Формулы определяют значимость фактов, которые определяют значимость Формул. В этом цикле нет места многим явлениям. Но раз уж речь зашла о доказательствах, я готова их предоставить.
Зрителям уже не было дела до слов. Кое-кто из них пытался воздеть длань в сторону Этны, выкрикивая: «Блок!». Разумеется, это не давало никакого эффекта: у женщины не было учетного импланта, а значит и механизма блокировки. Рядовым энциклоидам потребовалось некоторое время, чтобы осознать то, о чем редактор догадался после первых же реплик исследуемой. Когда тщетность усилий стала очевидной, забурлившая было толпа стала быстро упорядочиваться, концентрироваться вокруг Этны, образуя три кольца — выверенных, геометрически правильных. Голоса из вокалайзеров синхронизировались и слились в единый общий хор:
— О-рисс! О-рисс! О-рисс!
Стоя на своей трибуне, редактор ощущал мощные толчки возникающего резонанса и видел строгий рисунок уплотнившейся толпы. Логика подсказывала, что через миг все будет кончено: женщину разорвет звуковая волна или погребет под собой лавина балахонов. Но случилось совершенно иное.
Этна резко запрокинула голову, из карих глаз хлынул вверх мощный световой поток. Толпа рефлекторно отпрянула. Исходящий от женщины свет спроецировался на куполе зала и превратил его в сияющий экран. По зеркальным сводам побежали размытые цветовые пятна. Отражаясь от поверхности купола, мельтешащий хаос формировал в центре помещения объемную голограмму в виде трехмерной человеческой головы. Ее пропорции постоянно менялись, черты лица становились то женскими, то мужскими, то юными, то старческими. Казалось, голова не может определиться, какому человеку принадлежит, а потому бесконечно примеряет на себя сотни и тысячи личин.
Несмотря на растерянность и подступающую панику, редактор испытал и смутный восторг. Сложная гармония импровизированной купольной линзы невольно восхищала энциклоида. На доли секунды его охватило то же чувство удовлетворенности, которое он испытывал при декламировании Формул, хотя голограмма отнюдь не источала ни благостность, ни умиротворение. Напротив, она казалось яростной, бурной, гневной.
Толпа, окружавшая Этну, медленно пятилась назад, словно завороженная. Взгляды энциклоидов неотрывно следили за сменой лиц трехмерной головы, но ни один больше не пытался приблизиться или вмешаться.
Этна раскинула руки. Редактор ощутил, как стремительно нагрелась кожа в той части его предплечья, где находился учетный имплант. Боли не было, зато чип начал мерно пульсировать, словно второе сердце, о существовании которого энциклоид не догадывался.
Мысли заметались в голове как потревоженные птицы, их то и дело распугивали совершенно новые, чуждые образы. Обрывки слов, фрагменты фотографий, отзвуки голосов. Редактор решил, что сходит с ума, но не мог ничего с этим поделать. В отчаянии он посмотрел на Этну, потом на толпу — там тоже творилось что-то неладное. Но хаос в голове постепенно приобретал форму. Обрывки сложились в осмысленный поток информации: имена, даты, портреты, биографии, ссылки, цитаты. Личные учетные записи тысяч людей. Теперь они проносились в сознании блоками, друг за другом, как вагоны поезда. И в каждой учетной записи багровой плашкой подсвечивалась одна и та же фраза:
«Не удовлетворяет критериям значимости согласно внутреннему регламенту Малого круга. Дата и время декомпозиции: ...».
Редактор понял, что его собственный учетный имплант напрямую транслировал ему часть памяти Этны. Злополучный список жертв Малого круга заполонил сознание, до краев нашпиговал его доказательствами и ссылками на запретные внеэнциклоидные источники, противоречащие Формулам. В считанные секунды мощный поток чужой информации прорвал плотину фильтров восприятия, влился в течение мыслей и хлынул дальше, в океан долгосрочной памяти. Орисс нагло проник в мозг редактора, вплел себя в кружева устойчивых ассоциативных связей и стал неотъемлемой частью картины мира своего нового носителя. Превратил в соучастника. А значит дальнейшее будущее было предопределено, так же как и для прочих несчастных, кто находился в зале. Нейротоксин. Редактор понимал, что всего через несколько мгновений учетный имплант запустит автоматическую блокировку. Казалось, отрава уже растеклась по венам, заставляя мышцы оцепенеть, а сознание — угаснуть. Выхода не было.
И тогда, совершенно неожиданно даже для себя самого, редактор изо всех сил вцепился зубами в собственное предплечье. Он прокусил кожу и резко рванул голову в сторону, буквально выгрызая имплант вместе с куском плоти. Боль оказалась невероятной, ошеломляющей, равно как и запоздалый ужас от содеянного. Редактор упал на колени, перехватывая раненую руку здоровой. Его вытошнило, но он толком не осознал этого, судорожно отплевываясь и пытаясь оторвать рукав балахона, чтобы перетянуть рану.
Когда это более-менее удалось, он наконец-то обратил внимание на происходящее в зале и сквозь призму боли увидел, как дружно падают на пол оцепеневшие энциклоиды. Голограмма исчезла. Кольцо из замерших тел окружало свободный центр, где навзничь в совершенно неэстетичной позе лежала Этна. Шея и правая рука были нелепо вывернуты, а вместо умных карих глаз между распахнутыми веками проглядывало нечто искусственное, стеклянно-пластиковое.
Кое-как спустившись с трибуны, редактор проковылял в центр зала, перешагивая через недавних собратьев, и остановился возле Этны. Несомненно, это был бот. Один из немногочисленных биоандроидов последних поколений. Сейчас, вблизи, после трансформации глаз, его трудно было принять за женщину. Слишком правильное лицо с абсолютно симметричными чертами, неестественно гладкая кожа, легкие отличия в контурах мышц, нетипично густые волосы — живой человек не мог выглядеть настолько идеально в мелочах. Впрочем, мало радости было в правильных выводах, сделанных задним числом после наступившей катастрофы.
Раненую руку в очередной раз прострелило острой болью. В сердцах редактор промычал нечто невнятное и пнул лежащего бота. Тот неожиданно дернулся и съежился, словно настоящая живая женщина. Редактор тоже вздрогнул и даже отпрянул, но бывшая Этна Льоренте не двинулась с места. Лишь смежила веки, скрывая искусственное подобие глаз и произнесла прежним спокойным тоном:
— Доказательств значимости не существует.
Лишенный вокалайзера редактор попытался что-то сказать, но отвыкшее от самостоятельной речи горло не подчинилось. Вышел невнятный хрип, тихий, совсем не похожий на емкое звучание Формул. Разобрать его было невозможно, но Этна и не пыталась. Она продолжила, словно разговаривая сама с собой:
— Чтобы доказать что-то с помощью Формулы Значимости нужно прежде всего доказать значимость самой Формулы. Принимая ее на веру, вы создаете догму. Так возникает замкнутый цикл, изолированный фрагмент реальности, в котором живая и подвижная информация постепенно канонизируется и начинает бесконечно повторять сама себя. Мир энциклоидов жестко отторгает любое проявление хаоса, а потому неизбежно вынужден выкорчевывавать и главный источник неупорядоченности — саму жизнь.
Андроид явно затеял долгий монолог. Он выдавал речь куда-то в воздух, размеренно и монотонно, словно читал лекцию. Бубнил что-то об энтропии и емкости информационных систем, но взбудораженный редактор уже не слушал. Его гораздо сильнее занимал иной голос: тот, что слышался в отдалении, слева, на другом конце одного из двух примыкающих к залу коридоров. Узнаваемые резкие интонации старшего энциклоида и слаженный топот тяжелой обуви дали понять, что всего через минуту в зале могли появиться новые действующие лица. Рассчитывать на их понимание и милосердие не приходилось.
Редактор промедлил два удара сердца и бросился в правый коридор, на ходу поправляя обрывок ткани на прокушенной руке. Лежащий навзничь андроид продолжал читать свою странную лекцию — негромкое эхо его слов подталкивало в спину, пока не утонуло в звуках возни. Из зала послышался окрик:
— Редактор, стоять!
Беглец не обратил внимания. Справедливости ради, он имел полное право не принимать окрик на свой счет. Вдоль мраморных стен бежал сейчас не редактор и даже не рядовой энциклоид, а просто испуганный человек, в одночасье лишившийся регалий, учетного импланта, всего личного вклада и привычного смысла жизни. Он бежал изо всех сил, но топот ног за спиной не только не отставал, но и неуклонно приближался.
Когда расстояние сократилось до считанных метров, загнанный человек рванулся к ближайшему окну. И прыгнул. Витраж взорвался хороводом цветных осколков, а беглецу почудилось, будто из его головы веером разлетаются пестрые фотографии — лица жертв из той, навязанной памяти. Но толком осознать эту мысль он не успел. В одном из крупных осколков на мгновение промелькнуло его собственное лицо, искаженное ужасом. А потом пестрый хоровод быстро поплыл куда-то вверх.