Собственно, это уже и не детство – канун 1961 года, мне полных 16, ну да ладно. Скажем так – на пороге взрослой жизни. В это время, если кто забыл, было объявлено о грядущем с первого января 1961 года «изменении масштаба цен» и настойчиво подчеркивалось, что это ни в коем случае не денежная реформа. То есть все вроде бы останется как есть, просто все номиналы уменьшатся в десять раз. Скажем десять рублей («червонец», или фамильярно «чирик») станет рублем (целковым), а рубль превратится в десять копеек (гривенник). Но эта простота таила в себе и неожиданности – как приятные, так и неприятные. Например, было объявлено, что все цены, в которых после десятикратного сокращения появятся доли копейки, будут округляться в пользу покупателя. Но вот, к примеру, один из самых ходовых московских платежей - звонок с уличного телефона-автомата стоимостью в 15 копеек («пятиалтынный») - округлился до двух копеек. То есть становился дороже на треть. Но это так, к слову.
Теперь, причем тут политэкономия. Дело в том, мой папа на тот период своей жизни был как раз преподавателем общественных наук, в том числе и политэкономии. Его собственная экономическая деятельность на то время сводилась в основном к утаиванию от мамы сдачи. Причем не вообще сдачи, а только самой мелкой, которую трудно учесть – от одной до трех копеек включительно. Нет, на ту пору он был уже вполне состоятельным кормильцем семьи. После двадцатого съезда и последующих событий он, можно сказать, вышел из своего подполья, стал легально работать по специальности – преподавателем различных общественных наук, но, главное, он получил персональную пенсию, причем союзного значения. Это пенсия давалась старым большевикам за «заслуги перед партией и государством». И вот, когда ему перестали грозить срок или вышка за эти самые заслуги в революцию и гражданскую войну, его за эти же самые дела взяли - да и наградили. И сумма по тем временам была вполне-вполне приличная. Но, как я теперь могу понять, чувство, которое я бы назвал инерцией, или послевкусием нищеты, осталось. Отсюда и утаенная медь. Вообще, с этой пенсией в нашей семье связана довольно забавная история, но к этой картинке она прямого отношения не имеет.
Прямое же отношение к ней имеет то обстоятельство, что персональная пенсия не ограничивалась деньгами. К ним полагался ряд привилегий, в том числе 80-ти процентная скидка на лекарства. Но действовала эта скидка только в нескольких аптеках, так сказать, спецназначения.
Итак, декабрь 1960 года. Папа просит меня сходить в такую спецаптеку, которая располагалась, опять же, в спецполиклинике. Как обычно, он вручает мне пачку спецрецептов, но вместо обычной купюры, как правило «трояка», достает со шкафа, откуда-то с крышки его (где, оказывается был тайник) свою неправедную заначку. Это туго набитый, явно самодельный клеенчатый не скажу «мешочек» – прямо-таки мешок, из которого выпирают ребра монет. В общем, «все шо нажито непосильным трудом», пожалуй, за много месяцев, а может и лет. Мешок тяжел - я с некоторым напрягом удерживаю его в полной горсти. «Ты вот это отдай – говорит папа – И пусть тебе сдачу дадут бумажками».
Поликлиника старых большевиков, в которой и была та самая спецаптека, находилась Ермолаевском переулке, что вблизи Патриарших прудов. Там и по сию пору поликлиника. Только она уже никакая не «спец», ни для каких не для старых большевиков, или, скажем, старых диссидентов, а просто районная. Для тех, кому не по карману платная медицина. Впрочем, в тех же стенах и платное отделение. Для тех, кому, по словам классика, результат лечения не безразличен. Вместе со статусом помещение утратило былые шик и лоск, хотя снаружи, а отчасти даже и внутри, несет поблекшие следы былой роскоши. Теперь я и сам время от времени тащу туда свои хворобы.
Но тогда я, юный и шустрый, бодро цокаю каблуками по наборному паркету коридоров там, где он не прикрыт пухлыми ковровыми дорожками. По стенкам, на мягких кожаных диванах сидят смиренные старички и старушки. Они либо перешептываются, либо как бы дремлют в ожидании очереди. Каждый своей.
Боже, боже! Сколько психологических и приключенческих романов, сколько детективов, сколько трагедий шекспировского размаха таили в себе эти творцы, участники, жертвы и обломки великой драмы! А я гарцевал перед ними, такой весь из себя… тонкое и звонкое пустое место. Или, может, чистый лист.
Что-то я отвлекся. Процесс «деньги - товар» прошел со скрипом – то бишь со звоном монет и злобным ворчанием провизорши. Еще бы! Ведь ей пришлось пересчитывать целую гору «однушек», «двушек» и трехкопеечных монет! Благо еще, что очереди в это время не было.
К слову сказать – вот странность: трехрублевая бумажка могла быть и «трешкой», и «трешницей», и «трояком». А к медной денежке в три копейки никакое прозвище не пристало. Или я не помню. И еще. Вот пятнадцатикопеечная монета носила кличку «пятиалтынный», однако трехкопеечную почему-то никто «алтыном» не называл. При том что рядом благополучно существовали «гривенники» и «двугривенные». То есть 10 и 20 копеечные монеты. Но это я опять отвлекся.
В результате непростых расчетов и пересчетов, я получил пакет с коробками, флаконами и ампулами (папе в то время делали уколы на дому), а также, как сейчас помню, две синих пятерки и зеленую трешку, то есть тринадцать рублей. Которым с новогодним боем курантов предстояло превратиться в один рубль тридцать копеек. Ничуть не потеряв при этом, по радиозаверениям, своей покупательной способности.
А теперь развязка. По случаю моего уже состоявшегося совершеннолетия, а оно тогда наступало, помнится, в шестнадцать лет, я был допущен, наконец, на празднование нового, 1961 года, в компанию старших братьев. Их было трое – один родной и двое двоюродных в возрасте от двадцати до тридцати лет, а также их друзья и подруги. К слову сказать, студенты и выпускники московского автомеханического института. Торжество имело быть хоть и в коммунальной квартире, но в отсутствии старшего поколения. Всех деталей я уже, естественно, не помню, а что помню – поминать не стоит. Самое же интересное случилось уже утром, конечно, не слишком раннее – когда все более-менее прочухались. Братья и вся их гоп-компания, как-то странно перемигиваясь и вроде бы пересмеиваясь, отправили меня, как самого младшего, за добавкой. Но не за водкой, а за хлебом, наказав принести непременно серый нарезной батон, который по рубль тридцать семь. Я, безденежный, протянул ладошку и мне насыпали в нее горсть медяков. Я пересчитал. Получилось тринадцать копеек – шесть двушек и копейка. Я, признаться, тогда соображал туго, но до меня все же дошло, что на новые деньги, тринадцать копеек разделить на десять, получается чуть больше копейки. Я с немым вопросом и возмущением воззрился на братьев. «Давай-давай! – сказали они мне, загадочно переглядываясь – Иди-иди, не умничай тут!». И я пошел. Благо булочная здесь же, через дорогу, то есть через улицу Герцена, что теперь Большая Никитская. Улица есть, а ее, этой булочной, теперь нет. На ее месте сквер между церковью Большое Вознесение и странной беседкой со странными статуями Александра Сергеевича и Натальи Николаевны Пушкиных. Но это к слову. В общем, я добрел до булочной и высыпал из потной ладошки на обитый оцинкованной жестью прилавок свою медь. Честно говоря, я ждал неизбежного взрыва справедливого негодования со стороны продавщицы. Но, к моему, все еще вялому, изумлению взрыва не последовало. Вместо него мне был вручен хорошо знакомый сероватый батон с ложбинами и гребнями наискось через спину, с которым я благополучно и вернулся к нашему пиршественному столу. И хотя батон был довольно черствый, явно еще вчерашний, что тут было радости! Они хлопали друг друга по плечам и пожимали друг другу руки, вроде бы поздравляя друг друга с некоей большой удачей, или большим достижением! Потом брат как бы неохотно, свысока, объяснил мне, что они между собой рассудили и порешили, что мелкая медь, скажем, до пятака сокращаться не будет, а останется в своем номинале. Потому как, ясное дело, ее изъятие и перечеканка обойдется много дороже, чем она сама по себе стоит. И вот, по результатам поставленного на мне эксперимента, эта гипотеза блестяще подтвердилась!
А что подтвердилось еще? А то, что кучка развеселых оболтусов-технарей обошла в экономическом предвидении умудренного теоретика именно в этой области!
Ведь папина операция с разменом мелочи привела к тому, что фактически он сам себя лишил суммы, эквивалентной ста тридцати рублям на старые деньги! А это по нашим тогдашним достаткам ого-го!
И о чем все это говорит? Да о том, по-моему, что уже тогда нарождалось поколение циников-прагматиков, призванное сменить поколение идеалистов-бессеребреников. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Благими и другими.