Собиравшаяся на прогулку Мария остановилась у зеркала.
Дневной свет явно не намеревался поддерживать иллюзий, и в отражении ей представилось лицо откровенно стареющей женщины. Из-под нависших век пристальный взгляд «полинявших» глаз, что называется, чайного цвета, от частого пользования очками слегка прищуривающихся. В бровях проглядывают сединки, да и выщипаны они теряющей зрение хозяйкой не безупречно (кстати, маминым самодельным пинцетом: когда-то в молодости ей смастерил и преподнес его ухажер, а выросшая и повзрослевшая дочь потом беспардонно выпросила, потому что был он куда удобнее теперешних и ей-то был нужнее, чем старевшей матери…). Морщины!.. Как бесчинствуют они на ее лице: две глубокие продольные на высоком лбу предательски дополняются мелкими; по вертикальной меже вписалось в каждую бровь, целый рисунок на переносице; от крыльев носа к уголкам губ – по глубокой борозде; над верхней губой – рельеф-гармошка; вниз от уголков губ уходят по скулам выразительные петроглифы…
Пройдясь взглядом по привычным собственным чертам, вернулась вновь к глазам и оторопела: на нее внимательно смотрела ее мать.… Без шуток!.. Лицо в зеркале было явным подобием выражения лица матери…
«Мама?!.. Откуда?.. Я ведь никогда не была на тебя похожа.… В детстве за большие черные глаза ты в шутку, посмеиваясь хитро, звала меня Совой. В молодости многие отмечали мое большое сходство с бабусей. Но никогда и никто не говорил, что я похожа на тебя. На общих фото мы никогда не выглядели подобием друг дружки. Пришла пора?..» - смятенно размышляла Мария.
Видать, пришла... Или только подступает….
Мать тогда была уж лет на двадцать старше, чем она сейчас. Жила одна в своей трехкомнатной квартире: и быт ее, и она сама выглядели всё более удручающе – не ухоженно и одиноко.
Так выпало, что в молодости, совпавшей с труднейшими военными и послевоенными годами, было не до ухода за собой. Позже, когда благодаря своему упорству и трудовому усердию добилась достатка, все силы и стремления направляла, чтобы вырастить дочку, вывести в люди и обеспечить ее. К тому времени без нее не могла обойтись и стареющая мать. О себе же она привыкла не думать и утратила к себе интерес.
Уже и дочь жила отдельно своей семьей, и старой матери не стало. Казалось бы, теперь-то уж, хоть на старости лет, воздай себе должное. Но ею овладело безразличие: зачем?.. В течение десятков лет иногда приобретавшиеся наряды висели в шкафу и аккуратно лежали на полках: «на выход», зачем переводить? Каждый день, нацепив линялое тряпье, она выискивала трудоемкую работу: разрабатывала заброшенные и заросшие сорняками уголки усадьбы, «воевала» с колорадскими жуками, перекладывала дрова в сарае – перерыв делала лишь на дневной отдых и на время телесериалов. Умотавшись за день, едва находила в себе силы умыться вечером. Кстати, оставшись одна, и еду готовить почти перестала: та, не хочется,… зачем?.. Перебивалась всухомятку. Применилась к китайским бульонным кубикам и быстро заваривающейся лапше. Разве что в отопительный сезон, пока топилась печка, ставила на нее кастрюльку с парой очищенных картошек, чтобы сварились.
Зимой, к тому же, в помещении было зябко; мать закрывала двери других комнат и в своей спаленке подсаживалась к теплой грубке погреться, нацепив, что потеплее, и обувшись в валенки.
Дочь навещала каждый день: приносила продукты из магазина и домашнее варево, периодически делала уборку, а к Пасхе белила в помещении. Но разве только в этом заключаются потребности человека? Всё чаще возвращаясь к размышлениям о матери, она пришла, наконец, к решению.
- Нам надо уже мать забрать к себе, - при удобном случае подталкивала к согласию мужа, - сколько можно мне на два дома разрываться…
- Тебе пора к нам перебираться, - толковала матери. – Я в отпуск иду – у тебя пока выбелю и покрашу, у себя в доме порядок наведу – огород зарастает. И с огородами та же канитель.
Это правда. Ей приходилось стараться в первую очередь для матери, потому что та никогда не ждала помощи, а наоборот, стремилась успевать сама. Поэтому порядок в доме наводила сначала у нее, потом – у себя, огород полола в той же очередности.
Как говорят, вода и камень точит: перестал противиться муж, наконец-то и мать согласилась:
- Да мне, конечно, уже хотелось бы пожить, как барыне, на всем готовеньком: не топить печку, не откидывать снег…
- Так и решим. Пока лето, займемся переездом, - объявила Мария.
Комната матери и в новом жилище досталась не самая теплая. Зато располагалась отдельно от других и из нее удобнее было попадать в кухню и в туалет. А для дополнительного обогрева установили масляный обогреватель. Что уместилось из перевезенной обстановки, разместили здесь же: диван и кровать, трехстворчатый шифоньер, стол и тумбочку с телевизором. Оставшееся «добро» распихали по кладовкам. Что-то и вовсе можно было смело отправить на свалку, но мать горячо воспротивилась:
- Это все моим горбом нажито. Вот когда меня не станет, делайте, что хотите. А пока я жива, не трогайте, пусть лежит.
Не стали трогать. Места хватало, и в шкафах на веранде, в мешках на чердаке получили новую прописку габардиновые пальто с каракулевыми воротниками и плюшевые жакетки, принадлежавшие матери и лет десять назад умершей бабушке, расписные платки и подзоры с наволочками, вышитые материнскими руками и не один десяток лет уже просто перекладываемые с полки на полку, перины и ворох пуховых подушек, а также чуть не за всю их жизнь когда-то ношеная одежда, использовавшееся белье, давно не нужные, но сберегаемые: «Кто знает, какая дальше еще будет жизнь»…
Мать в новой обстановке вроде бы встрепенулась, стала бодрее. Наверное, из намерения не стать обузой работала еще больше, чем до этого у себя. Причем, категорические возражения дочери только подстегивали ее рвение. Не дают дела на кухне и по дому – есть большой двор и огород…
В отсутствие хозяев обмазала снаружи и побелила баню. Глины где взяла? Так накопала. За половой сходила к соседям – не отказали. Известку? Понятно, что в магазине купила….
- Как семенная картошка из погреба оказалась в гараже?!.
- Так я ведрами подоставала: спущусь, понабираю – наверх поднимусь да высыплю…
А картошки ведер тридцать с гаком…
И это в возрасте после восьмидесяти лет. Разумеется, подобные подвиги давались матери непросто. К тому времени все настойчивее подступала гипертония, временами нестерпимо болело колено. Уже продолжительное время она принимала некоторые лекарства, не обходилась без мазей и растираний. Но не сдавалась.
Однажды, вернувшись из бани, позвала дочь:
- У меня в бане почему-то стало всего по два: два ковша, две мочалки…. Вот и тебя тоже две…
Это был первый звоночек: случился микроинсульт.
К счастью, назначенное врачом лечение помогло, и мать недолго оставалась без дела. Казалось, с еще большим рвением хлопотала тут и там.
Наверное, самочувствие все-таки ухудшалось, потому что стала чаще устраивать себе паузы: труд чередовала с кратковременным отдыхом:
- Устала что-то, полежу немного…
Но на праздное времяпрепровождение по-прежнему не соглашалась.
Марии так и не удавалось утихомирить ее деловитость, или хотя бы добиться, чтобы одевалась поприличнее, тем более, в минуты передышки не оказывалась на лавочке у соседки напротив в том же, в чем мелькала у себя во дворе. Что, не прихорашиваясь, отлучается она от дома намного дальше, дочь не подозревала.
Чем больше сдавало здоровье, тем упорнее мать искала способы его восстановить. После телепередачи о здоровье занялась, оказывается, ходьбой…
После трудового дня Мария по пути завернула в магазин за продуктами, чтоб потом идти прямо домой. Жили далековато от центра: на дорогу от дома до работы у нее уходило минут двадцать – лишний раз за чем-то специально не пойдешь.
Из продмага вышла с сумками в обеих руках и – вперед.
На дворе стояла ранняя весна. Среди проезжей части улицы в пробитых транспортом колеях выступала вода. На обочинах снег перемежался с наледью. Непросто было пробираться, чтобы не поскользнуться и не упасть, чтобы проезжающие машины не забрызгали, и Мария вынуждена была все время смотреть под ноги.
Однако мельком поглядывая вперед, успела заметить на некотором расстоянии ссутулившуюся старуху, которая вышагивала по обочине, опираясь на палку. Путь ей давался труднее, и расстояние между ними сокращалось. Вот уже прямо перед глазами Марии все больше кажущаяся знакомой спина путницы в бывшем черном, а теперь линялом пальто на синтепоне, нелепо подвязанном каким-то сторонним поясом или вовсе чем-то, похожим на веревку. На ногах большие, явно не по размеру, черные резиновые литые сапоги, какие раньше выдавали дояркам на работе.
Прибавив шагу, Мария поравнялась, а затем заступила дорогу матери:
- С ума сойти!... Ты что тут делаешь?!.
- Гуляю…. По телевизору говорят, надо ходьбой заниматься, каждый день ходить не меньше часа…- с растерянной жалкой улыбочкой отвечала не рассчитывавшая быть пойманной с поличным мать.
- Ну что же ты делаешь! Разве не видишь, какая дорога трудная?- все больше выходила из себя дочь.
- Да я из дома вышла – еще так не подтаивало, дорога была легче, а теперь развезло, но что ж поделаешь, надо добираться…
- Ты посмотри, во что ты одета!.. У тебя нет нормальной одежды?!. – не унималась «начальница».
- Та у меня сил нет переодеваться: пока переоденусь, вспотею и устану, - неуверенно оправдывалась потускневшая старуха. - И сапоги эти легче обувать: сунул ногу – и всё…
- Не хочешь переодеваться – сиди дома!.. Тут в центре люди кругом. Все меня знают. Что, если сотрудники увидят, в чем ходит моя мать?.. Не позорь меня! – расстроенная, недовольная дочь развернулась и, не оглядываясь, двинулась вперед…
Вернувшаяся позже мать молча прошла в свою комнату, разделась и сразу прилегла на диван.
Мария украдкой поглядывала на нее через дверные стекла: лежит теперь уставшая, да еще и обиженная, руку на глаза положила – поди, еще и слезы льет…. Было так горько, что мать, действительно, сдает, что она опять не сдержалась и выступила перед нею, что та тоже такая твердолобая, как назло, выводит из себя. И что за натура? Всё-то ей надо. Не успеешь вернуться с работы – встает на пороге с вопросами и указаниями:
- Ну, какие новости в деревне?..
- А почему … помидоры не сеешь? Бабки соседские уже посеяли…
- Ты скажи ему (про зятя), пусть он…- и на все уже приготовлена своя реакция. Бесполезно оправдываться, что на работе не до новостей: «Врешь всё. Вон, Люба вообще никуда не ходит, дома сидит и то всегда про все знает…. А ты мне просто не хочешь рассказывать», что, мол, и я не один десяток лет огородом занимаюсь, успею вовремя: «Так люди ж посеяли уже…», что муж не маленький мальчик, чтоб ему указывать…. Причем, на не устраивающие ответы неизменно бурно реагирует:
- Ну, как так жить?.. Пока живая, мне всё надо, я же ваш семьянин (взяла в обиход не совсем подходящее слово). А у вас мне никакой жизни… – в сердцах хлопает дверями и уходит к себе.
После таких стычек Мария, как побитая собака, изо всех сил держится, чтоб не дать воли эмоциям или слезам: ей, действительно, трудно работается, многим в жизни приходится рулить самой, действительно, недостаточно внимания уделяет матери, а уж тем более тепла – словом, тоже «никакой жизни».
Вот и теперь по разные стороны дверей льют слезы две самые родные и любимые друг для друга души на свете, а согласия между ними все меньше...
После того случая мать больше далеко не отлучалась. Весной еще перед родительским днем отважилась, не докладывая, сходить убраться на могилку к своей матери, но там ей стало настолько плохо, что, благо, рядом какие-то люди оказались – помогли, привели в чувство.
Теперь она стала более сговорчивая, покладистая. В огороде копалась только с утра, а едва начинало пригревать солнце, уходила в дом к телевизору или к кому-нибудь из соседских старушек посудачить. Можно сказать, что и прихорашиваться стала понемногу. Дочери иной раз выказывала сочувствие по поводу того, каково той в жизни достается. Жертвенным образом загадывала:
- Хоть бы дольше пожить, чтоб пенсию вам получать,.. - но в облике ее теперь поселилась какая-то печаль, и стала она блёклой да понурой…
Это была ее последняя полная весна: со средины следующей весны матери не стало…
Тяжело переживала Мария смерть матери. Она даже не задумывалась, насколько тесно они были переплетены. И теперь едва не каждое мгновение, когда мысли ее по какому-нибудь поводу привычно обращались к матери, ею овладевало остолбенение…
А мысли обращались…. Кому же, как не матери, хотелось рассказать о хорошем урожае и удачных сезонных заготовках, об успехе на работе и очередном повышении пенсии, о планируемом ремонте и о поездке в родные места к общим для них землякам, о достижениях в учебе и спорте старшего правнука, которого та успела понянчить и даже учила езде на велосипеде, и каким знатоком марок автомобилей растет младший правнук (считанные разы видела его наяву, но фотографию целовала каждый день: «Хорошенький, как ангелочек»). Даже о том, что присылаемое в последние годы ей как труженице тыла поздравительное Письмо Президента РФ к 9 мая, уже доставленное на местную почту, по их адресу не принесли: она не дожила три недели – письмо отправили обратно.… Как же хотелось теперь общения с мамой, при жизни которой всё было не до того…
- Ох, будешь ты потом жалеть, да поздно будет, - в сердцах не единожды бросала мать среди какой-нибудь пустячной перебранки. Не верить ей было невозможно: именно ее ведь грубое обхождение со своей родительницей поневоле, видать, усвоила Мария. И раз после смерти бабушки она так говорит, значит, на себе испытала, каково это, не приходится сомневаться – расплата последует. К тому же, собственное сердце убедительнее материнских предостережений гнетущей болью и теперь изводило Марию, едва вспыхивало между ними несогласие.
Так случилось, что после смерти матери Мария осталась самой старшей среди совсем немногочисленной родни: две двоюродных сестры и брат да их дети. Отношения были доброжелательные, сердечные, да жили все отдаленно – тесных контактов не получалось, в основном обменивались поздравлениями к праздникам.
Совсем вскоре, всего через несколько лет, пришлось остановиться и в профессиональном плане. Столь многие годы ставившая во главу угла работу, отдававшая ей большую часть и своего домашнего времени Мария вынуждена была уйти на пенсию. Потрясение от этой остановки, от ощущения собственной никчемности, особенно в первый год, трудно было передать: жизнь остановилась…
Пространственная незаполненность становилась явственней и оттого, что в ней все меньше нуждались дети. Они уверенно пошли вперед, ведомые своим предназначением утверждаться в профессии, налаживать быт, строить семью и растить детей – полной мерой вступали в зрелость. Чем дальше и успешнее они, ее радость и гордость, шагали, тем реже успевали оглянуться. Ох, как она их понимала!.. И как понимала теперь материнские слезы…
«Вот таково было и твоей матери», - вполне справедливо себя урезонивала, но это не добавляло оптимизма, а лишь усугубляло трагедию. Как сквозь лекало, в ее судьбе все отчетливее проявлялась теперь материнская. Не зря говорят, пока сам не испытаешь - не поймешь…
Как часто бывала она нетерпима к «выкрутасам» матери…
На торжество вручения аттестатов об окончании школы они отправились всей семьей: их сын и внук - тоже выпускник! В заполненном до отказа зале еще только разворачивалось событие, когда мать неожиданно заявила:
- Пойду домой…
- Ты что?.. До нашего еще даже очередь не дошла.…
- У меня так сильно разболелось колено – не могу больше сидеть…
- Ты же не маленькая, потерпи…. Будешь пробираться – людям мешать…. Сиди, давай!..- не успела закончить Мария, как мать неуклюже поднялась с сиденья и стала пробираться по ряду под гневным взглядом дочери…
На похоронах бабушки, которыми занимались Мария с мужем, она и вообще удивила. Поздним вечером, когда все необходимые приготовления были выполнены и хлопотавшие на кухне женщины ушли, чтоб наутро вернуться готовить поминальный обед, а они остались сидеть у гроба вдвоем, мать неожиданно встала:
- … больше не могу,.. пойду спать…
- Да ты что?! Это ведь последняя ночь!.. Уж родным точно надо быть рядом, а не идти спать…
- Я в последние ночи с ней насиделась: почти глаз не смыкала.… У меня так болит голова…
В день похорон принималась скандалить с Марией из-за приготовлений: по-своему перекладывала поминальные платочки, целую бучу устроила, требуя перемерить полотенца, предназначенные для опускания гроба:
- Там должно быть два метра лишних!... Богачка какая…. Перемеряй и отрежь!..
Должно было пройти время и поменяться собственное состояние, чтобы Мария по-другому увидела свою мать, почувствовала ее через себя изнутри.
Теперь и ей была знакома боль в коленях. «Как же тебе было больно... – сидя среди ночи на постели с втиранием в руках, мысленно обращалась она к отдыхающей на небесах матери, - прости, мамочка!.. Как больно…». А поднявшись и восстановившись после инсульта, она вот уже сколько лет вынуждена была считаться и с собственной головой…
Мать не обременила ее изнуряющим длительным уходом: остановилась и через пару недель отправилась в мир иной. Но этого времени хватило Марии, чтобы многое понять и об этом. Ведь когда проживаешь дни рядом со своей умирающей матерью, ты уже другой.
К сожалению, и в самые трагические мгновения мы зависим, в том числе, и от собственных сил и здоровья. Без поддержки близких их оказывается меньше. А бабушку мама доглядывала сама и подольше, чем ее потом досталось доглядывать Марии, которая лишь проведывала тогда своих старушек каждый день, не задумываясь о самочувствии младшей из них. Мать и с покойницей до утра оставалась одна, лишь с рассветом отправившись со скорбным известием к дочери, чтоб раньше времени не побеспокоить…. И раз уж она встала и пошла от гроба поспать, значит, сил в ней, действительно, больше не оставалось. Будешь тут в состоянии стресса вытворять: и платочки сосчитаешь, и расходы проверишь…
Все эти воспоминания неотступно висели над Марией. Забываясь в воображаемых диалогах, она окружала мать недоданной дочерней любовью. Однако неизбежно возвращалась в действительность: не переиграешь и не вернешь, как не вернешь назад головокружительную молодость и яркую зрелость, профессиональный подъем и огромную востребованность среди членов семьи и коллег, среди друзей и единомышленников. НЕ ВЕРНЕШЬ.
«…что мог, ты уже совершил…» - пронзительная некрасовская фраза неожиданно оказалась применительна в ее случае.
- Что, гулять пошла?.. За пользой для здоровья?.. – едва приметно ухмыльнулась своему отражению Мария, испытанием для которой становилось все более надвигавшееся одиночество и забвение, усугубляемое дряхлением организма и апатией: зачем?..