ПЕРВЫЙ ПОЛЁТ
Серая, какая-то вся общипанная гусыня около месяца до самого весеннего тепла сидела под дедовской кроватью в кошелке на яйцах, сидела, парила и напарила – вылупились, почти все разом, такие же общипанные, как и их мамашка, страшненькие гусята. Всю эту живую кучку вместе с гусыней перетащили на солому в старую баню, и семья зажила своей жизнью. Гусак убегал от другой семьи, чтобы навестить своих выкормышей, строжился над ними, что-то командно кричал, но в воспитании не участвовал. В общем, жизнь шла своим чередом, шла в такой суматохе, что никто и не заметил, как придавили одного из маленьких птенцов. Он покричал-покричал, да и перестал – всё равно никто внимания не обращает. Но после этого стал он каким-то вялым и отставал в развитии; мало того, стало заметно, что шея у него клониться как-то на бок: похоже, маманя нечаянно наступила на него и сдвинула шейный позвонок. И все бы ничего, но, подрастая, стал он ни с того ни с сего заваливаться на спину и, лежа, дрыгать оранжевыми ножками, а перекатиться, чтобы потом самостоятельно встать, он никак не мог. Когда это стало повторяться и стало понятно, что гусенок – инвалид и нуждается в человеческой помощи, то прозвали гусенка Игнатом Ивановичем – уж больно он был похож проявлением своей болезни на того Игната Ивановича, что жил с нами по соседству и которому мы, ребятишки, частенько помогали встать с земли на ноги, когда он вдруг внезапно у всех на глазах падал на землю; – это было у него с войны, после контузии. Так два живых существа оказались связанными одной судьбой – оба были больными-инвалидами.
Когда гусёнок немного подрос, его падения стали редкими, но он не успевал за подвижными сородичами, а потому нам частенько приходилось искать его. Со временем стая всё чаще и чаще возвращалась домой без него; но он был упрямым и тянулся за ней из последних силёнок. Мы приучили его сидеть дома. Он возмущался, но постепенно свыкся с новым своим положением. Ночевал он со «своими», а утром провожал стаю своим особым криком, чем тревожил всех. Но гусак с гусыней быстро уводили за собой со двора "детвору", как от ревущего капризного ребёнка. Зато вечером, когда стая возвращалась домой, все, от мала до велика, бросались к нему навстречу и клювами целовались с ним и терлись своими шеями об его кривошею. И столько было в том нежности, что даже внешне суровый гусак, предводитель стаи, почему-то в эти моменты выражал свою любовь не к своему детёнышу, а к гусыне-мамашке: он крутился вокруг неё и своим клювом, по форме таким же как у Игната Ивановича, мягко щипал ей шею.
Болезнь же давала о себе знать хоть и редко, но метко: бывало, гусёнок подолгу, почти бездыханный, лежал на спине, и нам ничего не оставалось, как отпаивать его самогонкой (бутылка всегда стояла на летней кухне), – также, как бабушка отпаивала маленьких больных поросят, так и мы боролись за жизнь гусёнка: насильно раздвигали его клюв и вливали ложку, а то и две хмельного питья. Гусенок быстро оклёмывался и когда начинал дрыгаться в руках, его отпускали, и он носился по двору как угорелый.
Когда Игнат Иванович оперился, то стал даже красивым: серо-синий окрас туловища, на короткой, немного кривой, совсем белой шее – головка с коротким и сплюснутым с боков клювом, таким же оранжевым, как и его лапки... Он стал домашним любимцем. Когда мы все уезжали из дома на покос или на рыбалку, гусёнок оставался во дворе за главного. Дед по- человечески разговаривал с ним, давал наказы, а тот, еще больше свернув свою шею на бок, слушал его. Он да пес Мальчик на цепи считались главными сторожами. И если вдруг чужие поросята пытались пробраться во двор, своими "медными" пятаками поддевая крепкую входную калитку, то первым у ворот грозным гусиным гоготаньем встречал их Игнат Иванович, а Мальчик затем своим лаем уж окончательно отгонял непрошеных гостей от ограды.
Интересные были у Игната Ивановича отношения с псом Мальчиком: бывало, в обеденный перерыв Мальчик, распластавшись, дремлет у своей конуры, а не такой уж легкий молодой гусак, забравшись на пса, посиживал на нём с гордым видом, как бы показывая всем свое высокое положение. Похоже, не тепла он искал в общении с псом, а дружбы; раз жизнь разлучала его на день со своими братьями и сестрами, то дружбу приходилось искать на стороне. Что не нравилось ему в Мальчике и от чего гусёнок усердно тряс своей головой, словно оглушенный, так это то, что уж больно громко Мальчик лаял – хоть уши затыкай. Это надо было видеть: гусёнок, как у себя в перьях своим клювом выискивал мелких вредных тварей, так и у Мальчика, возясь клювом в шерсти и прищелкивая, – осуществлял санитарно-гигиенические мероприятия в плане профилактики собачьих болезней. И никак не мог понять он одного: почему Мальчик никогда не делиться с ним едой, а все рычит и клацает клыками. Дружба дружбой, а харч – порознь...
Один раз, когда мы на телеге подъезжали с пашни к нашему дому, то еще издали наблюдали такую картину: пес Мальчик, не понятно как, но всё же сумевший заскочить на срез столба вкопанного у калитки во двор и, как кошка, свернувшись в клубок, примостился на этом столбе, а у подножия столба томился в ожидании хозяев Игнат Иванович, а, завидев нас, один приветливо залаял с высоты, а другой загоготал на земле.
Надо было видеть, как по-детски шалит молодой гусь, когда дед сидит на крыльце дома и смолит сигарету. Молодой гусак ходит, как говорится, вокруг да около и задирается на деда, пытаясь, вытягивая шею и шипя, как взрослый гусь, ущипнуть деда за брючину. Дед в ответ делает пугающее движение в сторону забияки, и Игнат Иванович, расщеперив крылья, отскакивает с восторгом ещё дальше от деда и, как ребенок от удовольствия смеётся, что его не поймали на проказе, а потом, поспешно удаляясь от деда, азартно и нахально гогочет, подзадоривая деда, – что же он, увалень, не может догнать его... Деда он любил, у него даже походка была чем-то схожей с дедовской, особенно, когда ходили они копать хрен для окрошки или червей на рыбалку; он и на рыбалку за дедом пошел бы, но "падучая" могла и там бы его настигнуть.
И так же, как дед, Игнат Иванович считал себя хозяином во дворе. Он разгонял драчливых петухов и участвовал в разборках: когда шубушились на дворе гуси и утки, постоянно деля между собой территорию, то он невозмутимо ложился на границе между противостоящими стаями и междоусобица постепенно затихала.
Если же во время кормёжки поросята сильно брызгались в корыте, громче обычного чавкали и баловались, то он, усмотрев в этом непорядок, их усмирял: щипал клювом их в пятаки и за уши, и иногда они его слушались и, как бы угомонялись, но не надолго.
Врагами у него считались, как говорила бабушка, вредная корова Зорька да бодастый бычок Кузя. Игнат Иванович считал их глупыми и невоспитанными, так как они не подчинялись никаким правилам и не признавали под своими копытами никакой мельтешащейся твари в виде птицы, – им бы все жевать и бессмысленно мычать, короче, бычились они, как говорила бабушка. При встрече с ними Игнат Иванович обречённо отходил в сторону.
С бабушкой же он был уважительным, внимательным, достойно принимал от неё понукания и старался во всём угодить. Со мной же он позволял, как бабушка говорила, всякие вольности. Нашим с ним коронным номером был такой фокус: я клал в отсутствии Игната Ивановича в карман своих брюк корочку хлеба, а потом на людях жестом просил его определить, в каком кармане находиться хлеб, при этом рукой я незаметно для других, показывал ему, в какой карман ему клювом надо залезть. Он понимал мой жест, и у нас получалось классно! Наслаждались мы, ребятишки (кто старше, кто моложе) ещё и тем, когда он в гневе кусал покрышки своего неприятеля-мотоцикла (мотоцикл был тогда в моде, лёгкий такой – "Минск" или "Восход", и имелся почти у каждого уважающего себя подростка). Так вот этот трескучий звук мотоцикла гусак не любил – тут уж мы хохотали над гусаком до колик в животе.
Так же он (да и Мальчик тоже) не любил нашу соседку, совсем старенькую бабку Свиридиху. Не любил он её за проклятый костыль, которым она постоянно замахивалась, и из-за которого однажды пострадал Мальчик. Он от злости на этот костыль взял и "цапнул" его хозяйку за ногу (вряд ли перепутал с костылём), а потом такие серьезные последствия были: выстригали у Мальчика клок шерсти и им каким-то старым способом (чуть ли не колдовством) лечили бабкину рану. Мальчик по-прежнему продолжал, сидя на цепи, на неё лаять, а Игнат Иванович теперь принципиально не связывался с ней, но при встрече, обходя её стороной, всё равно продолжал шипеть на бабку и её проклятый костыль.
В один из теплых осенних дней, когда уже на полях, что находились на горе, за нашими огородами, убрали пшеницу, я видел, как члены стаи под предводительством нашего гусака в крутую гору карабкались (тащили свои тушки) на своих коротких лапках, а, забравшись на верхотуру (я тоже потом поднялся за ними в гору) взялись за подбор неубранных колосков, как будто им дома голодно было и дроблёнки не хватало. Когда я, вернувшись, рассказал об этом деду, то он, щурясь от ярких лучей солнца, лыбясь, проговорил:
– Щас, набьют пузяки и полетят.
– Куда полетят? – недоуменно поспрошал я.
– Куда, куда... Ясно куда, в реку. Жди, красиво лЯтеть будут. Обучаться молодняк будет к полету, это от диких гусей у них осталось.
– А они совсем не улетят? – смолол я, как мне показалось, глупость.
– Ты чё, куда они без нас. У нас с ними семья...
И после полудня они вздумали лететь. Как только послышался на горе крик еще не взлетевших гусей, так закричал во дворе и Игнат Иванович. Полет стаи с горы над нашей усадьбой на реку, где птицы кормились и выросли, был красив и шумен. Ещё когда молодняк, набравшись храбрости, под контролем взрослых, с большого разбега и под беспорядочное гоготание, словно оно давало им силы, только усилено взмахивал крыльями, а потом стал медленно набирать высоту, наш Игнат Иванович, развернув, как меха у гармошки, свои крылья, вдруг превратился в статного молодого лебедя и, разогнавшись по площадке нашего двора, каким-то чудом перелетел через деревянную ограду, невысоко, но все же поднялся над землей и, сам того, наверное, не ведая, под наши удивлённые взгляды полетел... Полетел, что-то испугано гогоча в сторону реки, где по глади воды били своими крыльями уже приводнившиеся гуси его родной стаи. Мы с дедом, бабушкой и Мальчиком заворожено смотрели на траекторию полёта нашего Игната, и тут я случайно у деда в глазу увидел блеснувшую солнечным зайчиком слезинку. А с реки доносилось до нас, – как остатки стаи шумно приземлялись в реку; туда же, хоть и летя на малой высоте, к своей семье, изо всех сил маша крыльями, стремился и наш гусак Игнат Иванович...
На следующий день я уехал домой, в "свои университеты", как говорила бабушка. А на Рождество, снова прибыв в деревню, узнал печальную новость: перед самым Новым Годом скоропостижно от своей "лихоманки" во время очередного затянувшегося приступа скончался сосед наш Игнат Иванович ...
Тогда же, за праздничным столом, я спросил у деда и о судьбе гусака Игната Иваныча. Он лишь, посмотрев на тарелку с жареным гусём, молча поднял рюмку:
– За упокой души обоих Игнатов, – дед явно хотел замять этот разговор. – Пусть земля им будет пухом.
Чуть позже, тут же, сидя за столом, дед, видя на лице моём совсем не праздничную задумчивость, сам рассказал о том, о чём я хотел его спросить:
– Затоптал его бык в загоне по первому морозцу. Пошел Иваныч наш погреться в гусятник и на тебе, – под копыто зловредного Кузи попал, не повезло ему в этот раз – сразу насмерть его бычок придавил. И похоронен он в земле-матушке, так что не брезгуй, ешь гуся, не Игнат это. Ты что, у меня у самого бы рука не поднялась на него. Хорош был гусь, – и как-то дед криво улыбнулся, – и этот неплох. – Дед взял со стола жирный кусок гусятины и стал аппетитно закусывать им очередную, только что выпитую, рюмку бабушкиной самогонки.
Я деду верил и чуть-чуть оттаял сердцем. Гуся я есть не стал и пошел кормить Мальчика супом с оставшимися от обеда гусиными косточками. Он, конечно, ничего не понимал и аппетитно уплетал, нет-нет, да отрываясь от вкусной похлёбки с косточками и поглядывая на меня, словно говорил: " Ты что грустишь, дружок? Видишь – жизнь какая ныне сытная. Хорошего в жизни так мало, что успевай, пользуйся этими мгновеньями". У меня же перед глазами стоял тот, осенний, высокий полет с горы стаи домашних гусей... А полет нашего гуся Игната Иваныча, хоть и был он невысоким полётом, был в тот момент важнее всего в моей жизни... Тот самый полет, первый полет – он стал глобальным в жизни гусака Игната Ивановича, так как после этого самостоятельного полета он вопреки своей ущербности стал постоянно жить теперь в стае, в своей семье. Этот полет оказался ТЕМ САМЫМ ПОЛЁТОМ и для меня, потому что он был первым, дающим возможность испытать в первый раз ощущения от возможного полета над всем миром, который уже немного был виден и с этой жизненной высоты... Этот первый полет давал задел на будущее: не ползти по земле с опущенной головой, а пытаться с поднятой головой смело идти по жизни.