Письмо Марлен Дитрих Эдит Пиаф
(из цикла «Письма другу»)
Париж, 5 мая 1992 года
Дорогая моя Эдит!
Последние 13 лет я прикована к постели из-за проклятой шейки бедра. И 29 лет, как тебя нет со мной. Боли мучают меня. Не знаю только, какая из них сильнее – боль из-за сломанной кости или из-за потери близкого друга, каким ты для меня была и есть. Никакие лекарства мне не помогают. Только алкоголь ненадолго служит анестезией. Правда, в последнее время из-за него у меня начались проблемы с почками. Когда врач журит меня за наплевательское отношение к своему здоровью, я отделываюсь шуточками. Вот вчера ему сказала: «Если есть почки, то они должны распуститься». Врач меня не понял. Ушёл мрачнее тучи оттого, что я в очередной раз отказалась от госпитализации.
Ты, наверно, сильно удивишься, что я пишу тебе. Писать письма я никогда не любила. В крайнем случае – меня хватало на коротенькую записку с парой фраз. И вот решила тебе написать. На тот свет. Может потому тридцать лет без тебя – каторга. И это письмо тебе – вместо молитвы. Оно должно долететь до неба, где ты ждёшь меня.
Помнишь, как мы познакомились с тобой? Ты приехала в Штаты на самом пике своей славы. Когда я узнала о твоих гастролях – решила во что бы то ни было познакомиться и поговорить с тобой, добиться дружбы. Хотя дружбы не добиваются. Дружба приходит сама, как неприметная весна. Вольтер однажды сказал, что все почести этого мира не стоят одного хорошего друга. Он прав тысячу раз!
Помнишь, как мы встретились и проговорили вечер допоздна, будто сто лет не виделись? Нам надо было сказать друг другу многое! Например, о музыке. Я восхищаюсь твоим даром. И при первой же встрече обратилась к тебе с просьбой поставить голос. И как рада была, что ты не отказалась стать моим учителем.
Тот вечер убедил меня, что ты – мой человек и я всегда должна быть с тобой рядом – какие бы перипетии не изменяли причудливо наши пути.
В Штатах я помогала тебе одеваться перед выступлениями в театре или в клубе «Версаль». Как я радовалась, когда ты светилась, рассказывая о своём Марселе. Назавтра ты собиралась в аэропорт встречать Сердана. Я боялась разбудить тебя, когда пришло известие, что Марселя больше нет – его самолет разбился над Азорскими островами. С тобой случился удар, припадок, что-то иное – не знаю, каким словом назвать то, что с тобой произошло. Последовали врачи, таблетки, уколы, дни и ночи в слезах. Тебя спасал тогда не морфий, как принято сейчас писать, а Любовь. В твоей жизни Она была на первом месте после Музыки.
Знаешь, я была уверена, что ты после такой потери отменишь свое выступление в "Версале", но ты даже слышать об этом не хотела. Ты вышла и спела как никогда. Этот концерт сравним разве что с твоим парижским выступлением в сентябре 1962 года. Ты пела с Эйфелевой башни Парижу и всему миру мои любимые «Нет, я ни о чём не жалею», Ты не слышишь», «Право любить» и, конечно же, «Гимн любви».
Я восхищаюсь тобой! Ты не сломалась тогда, в Штатах, ты не сломалась, попав в автокатастрофу. Мне было у кого брать пример! Что моя сломанная шейка бедра ничто по сравнению с твоими болями! Ты пела, как будто ничего не произошло, никакой трагедии. Актеры говорят: «Что бы ни случилось, представление продолжается». Ты одна из плеяды великих и потому ты, хрупкий мой воробышек, свои боль и горе вложила в песни.
Я очень рада, что новая любовь вернула тебя к жизни. Когда ты влюбилась в Жака Пилса, я, как настоящая подружка невесты, собирала тебя под венец. Все бросали на нас косые взгляды, когда мы любя обнимались и целовались после бракосочетания. Я видела, как побледнел Жак. Потом до меня дошли слухи, что в артистической среде стали ходить едкие стишки обо мне, авторство которых приписывалось Жаку. Ты была страшнее фурии. Ты устроила ему сцену! Может, поэтому вы так быстро разбежались.
От новых бед и болезней тебя спас Тео! Измученная бесконечными турне, с больной печенью, исчезла с глаз публики на несколько месяцев, но была под нашим с Тео неусыпным присмотром. Его, как и Ива Монтана, ты вывела на сцену. Они благодарны тебе за веру в их талант и поддержку.
В твоей жизни было два Жана – Жан Маре и Жан Кокто. Признаюсь, я чуточку ревновала тебя к этим красавцам. С одним тебя сдружили «Тайны Версаля», а с другим – его литературное творчество. Ты всегда много читала – до концертов, во время турне, в больнице. И однажды призналась мне, что зачитываешься стихами, пьесами и романами «некоего Жана Кокто». И вдруг, после одного концерта, судьба привела Его к тебе! Вы стали друзьями. Я ценила тебя за то, что ты, кроме могучего певческого дара, обладала даром дружить с достойными мужчинами, любить их до самозабвения.
Твоя душа отошла в небесные выси и ты не знала, что, услышав по радио известие о твоей смерти, Кокто произнес: «Корабль идет ко дну». Через несколько часов после твоего ухода не стало и его. Все называли тебя воробышком, а он – соловьем. Он успел написать: «Эдит Пиаф, подобно невидимому соловью, теперь сама станет невидимой. Нам останется от нее только взгляд, ее бледные руки, этот высокий лоб, собирающий лучи рампы, и голос. Голос, который заполняет все вокруг и летит все выше и выше, постепенно оттесняя певицу, увеличиваясь подобно тому, как росла ее тень на стене, и, наконец, величаво воцарясь на месте, где стояла маленькая робкая женщина. Душа улицы проникает во все поры города. Это уже поет не мадам Пиаф, а моросит дождь, жалуется ветер, и лунный свет стелется по мостовой...».
Я провожала тебя на кладбище Пер-Лашез с сорокатысячной толпой. Над катафалком кружили растревоженные птицы. В одной из них я пыталась разглядеть тебя, мой друг. Никого в жизни я не любила так, как тебя. Спасибо за твой «Гимн любви». Он, как и ты, всегда со мной!
Твоя Марлен.