Нет, Сенька не был деревенским пареньком, но и городским его назвать можно было с натяжкой. Детство и юность прошли во дворах с шлакоблочными домишками в два этажа да в два подъезда, под окнами которых, как в деревне, росли яблони, вишни, сирень да черёмуха. Эти дворы, послевоенной застройки были довольно просторными, с садами, лужайками и тополиными аллеями.
Под окнами, с парадной стороны каждого дома, жильцы обычно разбивали клумбы, огораживая их от собак невысоким штакетником. По обыкновению подобные клумбы заполнялись разноцветными ромашками (так звали космею), весенними нарциссами и тюльпанами, мелкими ноготками и высокой «многоэтажной» мальвой. Где же не было окультуренных клумб, место под окнами занимали заросли золотых шаров или медуницы. Так или иначе, бурьяну места не доставалось нигде. Под окнами Сенькиной угловой двушки, что находилась на первом этаже, клумбы не было. До тех пор пока двенадцатилетним пацанёнком Сенька не взял в руки лопату и плотницкие инструменты.
- Ну кто так копат, Сенька, кто так копат? – прозвучал за спиной голос соседки бабы Дуси, - твою Серёгу! Ну-ка, дай сюда!
Баба Дуся, отбросив свою клюку, схватила лопату и стала учить Сеньку как надо целину копать.
- Что ж ты такими комьями пузо себе надрывашь? Дернову землю надоть узенько-узенько, тоненько-тоненько, да травкой вниз, да с подрезом корешков. Вот так, не торопясь и тюкай. Держи! – баба Дуся передала Сеньке лопату и почти скомандовала, - клюшку мою подай-ка сюды!
Конечно, Сенька знал, как лопату в руках держать – уж бывало, ковырялся в земле у бабки в деревенском огороде. Но то ж в огороде, а тут целина с вековой дерниной…
Когда же дело дошло до строительства штакетника, со своими советами нарисовался подвыпивший дядя Лёня с цигаркой в зубах. Со знанием плотницкого дела, он, зажав меж пальцев чадящую соску «Примы», орудовал ей как заправский мастер местной ремеслухи* указкой. Тут так, а здесь сяк, гвоздь не прямо – на бочок, молоток же в кулачок, да на кончик ручки.
«Следят что ль все за мной? – подумалось Сеньке, когда при посадке цветочной рассады появились сразу два советчика.
- Ну что ты, бестолочь, цветок в суху землю пихаш? – прокудахтала повариха тётка Зина, - канавку выкопал, болтушку сделал и сажай.
- Да смотри, чтоб листочки нижние в землю не попали, - дошёл черёд до её мужа дяди Коли, знатного «профессора» цветоводства, а по совместительству грузчика и выпивохи.
- Ноготки глубоко не сей! – донёсся голос бабки Зои из раскрытого на втором этаже окошка, - в рядочек рассыпал, да чуток землёй присыпал. Иначе не взойдуть!
- Да… блин… как же вы меня все достали! – в сердцах крикнул Сенька и, бросив работу, уселся, скрестив руки и надув щёки, на ближнюю диван-скамейку.
Юный натуралист зажмурил глаза, потому как почувствовал, что вот-вот они намокнут солёной слезой обиды.
- Хммм… - деловито крякнул дядя Саша из соседнего дома. Он стоял перед Сенькой, опёршись на палку обеими руками, - что замучил тебя народ своими советами? Да-аа, от людей на деревне не скроешься, хотя и городом зовёмся… Ты не серчай на них, не серчай… мы ж в стране такой живём – в стране Советов. Так что привыкай – советовать у нас каждый горазд. Не серчай, а дело, что задумал, не бросай – хорошее дело, хорошее…
Глаза дяди Саши блеснули хитрецой и вкрадчивой улыбкой, и он, снова хмыкнув-крякнув, опираясь своим грузным телом на палку, ушёл тяжёлой развалочкой восвояси.
С середины лета, когда Сенькины весенние труды превратились в маленький уголок цветущих райских кущ, всяк проходящий мимо непременно останавливался и, поглядывая в Сенькино окошко, раскрывал рот с очередной похвалой в адрес юного цветовода. А в окошке красовались горшки с кустами томатов и висящими на ветках красными мелкими плодами «черри». Нет, это не было эксклюзивом того времени. Тогда и не ведал никто, что у буржуев есть такой сорт помидоров, размером чуть больше вишни. Сенька вырастил их из семян обычных томатов, что были куплены в местном магазинчике «Дары природы». Конечно, Сеньке было приятно наблюдать через тюлевую занавесочку реакцию остановившихся под окном зевак.
В каждом дворе Сенькиного городишки стоял большой дощатый стол со скамейками, где мужички с пивом забивали по вечерам козла, а бабы гремели бочонками лото. За этим же столом всеми жителями двора отмечались свадьбы, проводы в армию, юбилеи да поминки.
Любое из этих народных мероприятий заканчивалось хмельными песнопеньями да частушками.
«В роще моей поёт соловей – не даёт покоя тёще моей. Тёща моя – хуже соловья, не даёт покоя мне тёща моя!»
А за полночь столы каждого двора заполнялись молодёжью с картами и гитарами, огромным катушечным магнитофоном и пузырьками дешёвого портвейна. Здесь под утренние зорьки «глаза в глаза» зарождалась первая любовь, кипели кровь и страсть буйной юности. Молодецкие ночные посиделки не раз заканчивались разбитыми носами да поломанными скамейками. Песенный репертуар молодёжи семидесятых был смесью блатняка с комсомольской лирикой.
«Ох, не манди… не манди… Неман – дивная река!», «На дальней станции сойду – трава по пооояс…», «Там, за поворотом… там за облаками… там… тамтарам-там-тарам…» Это под гитару.
А с катушек магнитофона, который как мешок картошки приносился к столу на плече и требовал электропитания от сети или больших, с кулак, батареек, доносились песни АББА, Бониэм и конечно же хиты Битлз.
Когда же лето заканчивалось, и приходили ненастные осенние деньки, стол со скамейками засыпало пожухлой листвой, к нему приходил хромой ветеран войны дядя Вася с гармошкой, доставал из-за пазухи маленький гранёный стаканчик, чебурашку** «Золотой осени», и, тяпнув в одинару, заводил гармонью и охрипшим, прокуренным голосом «Когда б имеееэл златыя горы, да чаши пооолныя вина!»
Манера игры на гармони и пения была своеобразной, какой-то чеканисто-маршевой. Он не раздувал плавно меха, не растягивал их в зеленеющей тоске, а играл, нервно дёргая гармонь, будто хотел порвать её. И пел так же с надрывом, покрикиваючи.
В летние каникулы, в буйной зелени кустарников детвора каждое лето устраивала для себя целые городки шалашей. Любимым занятием были игры «в войнушку» с деревянными автоматами, винтовками из древесных сучьев и «пистиками» (пистолетами) из коротких, загогулистых сучков кустарника. Каждый шалаш по детскому воображению был то штабом партизанского отряда, то пограничной заставой – это зависело от киношки, которую смотрели накануне в местном клубе или «по ящику», а бывало и по пересказу одним из юных бойцов прочитанной им книжки о войне. Когда в подобном штабе разрабатывались оперативные планы нападения на соседнюю улицу, возле шалаша обязательно выставлялся часовой, а к соседям (на «сопредельную территорию», «в тыл врага») посылалась разведка.
Но настоящими войнами были набеги пацанов на соседские яблони, вишни и черёмуху. У своего дома они до созреванья не трогались. Как гласит народная поговорка: «В чужом-то огороде ягода слаще!». Черёмуха с сиренью ломалась ещё в цветущем виде. Но поскольку черёмуха была уже не в кустарниковом возрасте, а произрастала взрослыми деревами, то цвет её – ломать не переломать, до макушки не достать. Верхние этажи черёмухи оккупировались во время созревания ягод. Сколь было поломанных сучьев, падений, а вместе с ними синяков и ссадин в кровь! – и всё из-за этих чёрно-синих ягод-зёрнышек. После таких налётов чёрные руки и мордахи отмывались только на третий день. Напротив Сенькиной квартирки тоже стояла черёмуха, во времена каникулярных затиший, когда кто-то уезжал в пионерлагерь, кто-то в деревню к бабке с дедом и Сенька оставался во дворе один, эта черёмуха с толстенным горизонтальным суком на высоте около двух метров была любимым местом. На том суку, полулёжа-полусидя, Сенька коротал время за чтением библиотечных книг. Здесь под черёмуховой сенью были прочитаны «Похождения Гулливера», «Белый Клык», «Невероятные приключения Робинзона Крузо», «Мушкетёры» Дюма, книжки фантастов Жюля Верна и Александра Беляева и прочие, прочие в основном приключенческие вещи. Когда же личный состав детского и подросткового населенья был более одного сидящего на дереве чтеца, то словно красные макаки из сказки про Маугли, пацаны облепляли плодовые деревья. И не важно, что яблоки были кислющими, не созревшими. Чтоб они становились съедобными, в набеги с собой в карман насыпалась соль – вернейшее средство! Плюнул на яблочко, потёр об рукав, штанину или пузо, выплюнул первый неглубокий надкус, посыпал сольцой и очуфистываешь всё яблоко до огрызка, не морщась. Мало было обожраться кислых яблок, лазая по деревьям – пацаньё норовило накидать их за пазуху, да побольше, чтоб потом животами мериться – кто больше набрал под майку или рубаху. Гоняли ребят за это дело беспощадно. Сначала окрики из окон.
- Сенька! А ну-ка слезай, паршивец! Яблоки ишшо не созрели, а он их трескает без зазренья совести,а! Вот смотри негодяй – схватит тебя дизентерия, как начнёшь дристать на три метра против ветра, не считая брызгов! А и того хуже глисты заведутся, яблоки ж немытые уплетаешь!
- Вовка! И ты здесь окаяннный! А ну, слезай, гадёныш! Батьке расскажу - он то тебе ремня всыплет по тридцать первое число.
- Колька! Зубы в яблоках оставишь – другие не вырастут!
Если подобные окрики не вызывали страху в ребячьей наглости, то взрослое население переходило к боевым действиям – обычно жители второго этажа из окон и с балконов вёдрами ледяной воды обдавали захватчиков. Баба Дуся, что жила на первом этаже, с боевым кличем «Твою Серёгу!» выскакивала из дому и запускала в оккупантов свою клюку. Попадание налётчику точно в задницу, у бабы Дуси было стопроцентным.
А ещё в Сенькином городишке, как и в любом другом небольшом фабрично-заводском малоэтажном городке, между дворов стояли длинные ряды сараев. Всяк сарайчик был закреплён за каждой семьёй, живущей в этом полугороде-полудеревне. Размером эти сарайчики были чуть больше чулана в избе. Главное - погребок для картошки и зимних разносолов, местечко для «ласапеда» иль мопеда с педалями. В иных сараях стояли уже безпедальные мопеды «Рига» а то и всенародно любимые «Аркашки» - лёгкие мотоциклы марки «Минск». Те, у кого «сарайки» были поболее таких чуланов, заводили пару-тройку курей, клетку с «королями» (кроликами), а то и порося держали.
Крыс и мышей здесь практически не было, потому как на низком чердаке, а был он общим для всех сараек, постоянно жили полудикие кошки. Можно сказать целая колония кошек. Все они были «на одно лицо», одинаково серого цвета. Вот как голуби дикари, которых сизарями звали. Какая посветлее, какая потемнее, но обязательно серые. Рыженьких, беленьких, чёрненьких, с пятнышками или в полосочку не было никогда. Домашние кошки как огня боялись этих серых диких бестий. Даже мартовский зов природы не привлекал друг к другу дикарей и их квартирных сородичей. Зато и сараи и помойки были чисты от крыс. У контейнеров с мусором даже ворон нельзя было встретить. Каждый раз, вынося ведро, любой житель Сенькиного и соседнего дворов, сталкивался с этими «бандерлогами» кошачьего племени. Высыпаешь мусор – будь готов! – из контейнера выскочит хотя бы одна, а то и две-три серых твари. Усядутся на край бака и будут шипеть на тебя, пока не уберёшься восвояси. И не дай Бог замахнуться на кошака – тут же пойдут в ход выпущенные из лап острющие когти. Даже редкие в те времена дворовые собаки не набирались смелости подходить к помойке. Кстати говоря, стай бездомных, бродячих собак вообще не было. А из-за серых кошачьих бестий в чердаках сараев не селились голуби, под застрехами не жили воробьи, не цеплялись к фронтонам ласточкины гнёзда.
Но наведывались в сараи двуногие крысы. И крысятничали периодически. Пацаны этим редко занимались – побаивались не только детской комнаты милиции, но и колонии для малолеток. Как-никак тут уж натуральным воровством попахивало. Уголовкой. Занимались подобным воровством, как говорили в те времена, «асоциальные элементы» - отъявленные алкаши и тунеядцы. Они были завсегда на Руси. «Скоммуниздить» ласапед или мопед было редким исключеньем, поскольку в малом городке они находились в два счёта. А вот чего-нибудь пожрать из разносолов, «короля» из клетки прихватить – это да.
Понятия бомж в те времена не было, как не было и самих бомжей, но вот алкашня и тунеядцы досаждали честной народ. Да, выпивох среди мужичков было много, но все они были честными тружениками. Да, бывалыча и дебоширили в семье, и баб своих бивали, но до воровства не опускались. Среди воров были не только домушники (в основном гастролёры, как минимум с другого конца города ), но и тряпошники, что промышляли во дворах по бельевым площадкам.
Сегодняшним жителям городов, выросших среди асфальта, не понять такого явленья как площадки для сушки белья посреди улицы. Да-да, во времена «сенькиных» городских дворов земля не была залита в панцирь асфальта или бетона. Детвора по утрам, как и в деревне, бегала босиком по росистой холодной траве, а узкие бетонные или плиточные дорожки были некоей сетью, соединяющей меж собой подъезды, дома, дворы и улицы. Маленькими бетонными островками были площадки для сушки белья. И то не в каждом дворе «бельевые» были залиты бетоном – просто несколько вкопанных в землю металлических или асбестовых труб с перетянутой сетью верёвок. Нонешним семьям и не понять как это – сушить бельё на улице. Если только Сенькины ровесники, что сегодня, во втором десятилетьи двадцать первого века стали дедушками и бабушками расскажут об этом. Чтобы уберечь бельё от тряпошников, во дворе со всех скамеек за ним следили часовые, как правило, бабы – хозяйки белья и старушки, что при появлении во дворе чужака начинали нарочито громко голосить:
- Милок! Ты потерял здесь кого иль сам потерялся?!
- Ээй! Ты чёсь забыл в нашем краю?!
Иные просто сходу кричали:
- Мылиция! Мылиция!
При этих окриках народ высовывался в окна или выскакивал на улицу с палками да скалками.
Объединяющим все поколенья Сенькиного двора были не только застольные мероприятия, угрозы воровства, но и иные обстоятельства уже в причине своей природного характера. Или стихийного бедствия, коим мог быть только пожар…
Однажды, среди ночи Сенька очнулся от ядовитого запаха, что приносит с собой пожар. Открыв глаза, он впервые в жизни насмерть перепугался – потолок, стены, пол – всё полыхало алым цветом. Но то был не огонь, то через окна пробивался свет о зарева пожара. Сенька подскочил с кровати к окну. Горели сараи. Люди, построившись в цепочку, передавали друг другу вёдра с водой, бабы голосили в истерике, то молясь, то матерясь. Сенька выскочил на улицу спешить на помощь. Но старушки заслоном, словно милицейское оцепление, не давали мелким приближаться к пожару. Когда стало понятно, что «первую линию» сараев не спасти, вода из вёдер полилась на стены соседней, второй линии. Началась стрельба – это горящий шифер кровли осколками стал разлетаться в разные стороны. Пожарных машин не было… народ, бросив безнадёжное дело, разбежался по своим сарайкам – спасать имущество и животину – через стены доносился дикий вой собак, визг хрюшек. «Короля» в ужасе передними лапами барабанили по клеткам. Из открытых дверей всё это зверьё выскакивало прочь, вырываясь из рук своих хозяев. Между тем огненная шрапнель шифера словно метеоритный дождь стала засыпать всю округу. Находится у второй и третьей линии сараев стало совсем опасно и народ отступил.
«Вовремя, твою серёгу!» - воскликнула баба Дуся, заслышав вой пожарной машины. А следом – неимоверный грохот рухнувшей крыши, которая объединяла под собой не менее сорока сараев с обоих сторон «линии». Вой собак и пожарной машины, визжание поросят и причитанья баб во весь голос оглушали Сеньку. Он закрыл уши ладонями и зажмурил глаза. Но это не спасло его от ужасной картины – в закрытых глазах каким-то мультиком ему привиделся «Последний день Помпеи». Совсем недавно он разглядывал эту «картинку» в одном из учебников старшей сестры.
Сенька очнулся, когда кто-то тронул его за плечо.
- Пойдём домой, - сказал отец, нет у нас больше сарая. И картохи нет и грибов нет. Ни капусты, ни огурцов солёных ни помидоров – ничего больше нет… Будем одни макароны в зиму жрать.
Поутру Сенька проснулся от женского плача. Бабы, рассевшиеся как мокрые куры, по всем скамейкам двора причитали друг перед дружкой о потерях в своих махоньких подсобных хозяйствах.
- «А ну молчать всем, твою серёгу!», - выйдя из дому закричала баба Дуся, - настоящей беды не видели, войны не видели… Куры, гуси, порося… - разголосились! Тоже мне – потеря какая. Горя настоящего не знаятя! Что значит похоронки с фронта одну за другой получать не знаятя! На отца, мужа, братьёв, да на сына…. Куры, гуси, твою серёгу!
Гробовая тишина нависла над сенькиным двором…
Баба Дуся сняла очки, достала из кармана мужского пиджака, в коем всё время ходила, носовой платок и стала протирать то очки, то слёзы на глазах…
- А и то правда… - поднялась со скамейки тётя Люба, - чё зазря кудахтать-то, разве поможешь слезами горю-то? Никак не поможешь… Давайте-ка, бабаньки, отрывайтя задницы от скамеек. Пойдём пепелище разгребать, может в заваленных погребах чё-нить и откопаем уцелевшее.
День был выходным и потому мужики со всего двора собрались за столом. Только вот козла они не забивали. Квасили мужики, с утра и с горя квасили.
До тех пор пока Валюха, по возрасту ещё молодуха не накинулась на своего молодого мужа с бельевой веревкой:
- Лёха-лёха отчего те плёха! – принялась она охаживать той верёвкой муженька, - увижу тебя ещё раз среди этой алкашни старой – вот этой вот верёвкой удавлю, зараза такая! Поминки, понимаешь, они тут устроили! Бабы пожарище разгребают, а они глазёнки борматухой заливают!
Это был первый случай пожара в сараях. Вскоре та же беда регулярно стала приходить на иные улицы сенькиного городишки. Ко времени когда сенька дорос до восемнадцатилетнего «лба» сараюшек не осталось ни в одном дворе… Отдельный мирок сенькиного детства сгорел в пожарищах не войны, но мирного времени…
Но каждую весну во дворах было такое явленье природы, что объединяло в весельи все поколения местных жителей - массовый вылет хрущей (майских жуков). С сачками по двору носилась и мелкая детвора, и «лбы», и молодые родители и седые бабки с дедками. Последним носиться было и не обязательно – случались такие сезоны лёта хрущей, что ловить их можно было сидя на лавочке ладонью. А бывало, этот насекомый вертолёт мог и сам человеку в лоб врезаться, да с такой мощью, что только на ногах держись. Пойманные жуки поселялись в пустые спичечные коробки с обязательным прикормом – кусочком зелёного листа берёзы. Такой коробок был в каждом кармане не только у пацанов, но и у девчонок. Ведь самым забавным было приложить эту «хрущёвку» к уху и слушать царапанье жука. Захватывающим зрелищем была охота воробьёв на хрущей – ох, какие они выкручивали пируэты в погоне за жуками! Просто асы воздушного боя.
Вторым явлением была, конечно, зима. Всё населенье двора вываливалось по вечерам строить горку. Родители, старшеклассники и кабаны предармейского возраста катали огромных размеров снежные шары, да такие, что катать шар начинали в одиночку, а к горке его толкали уже целой оравой. Мелюзга катала и подносила маленькие шарики и обычные снежки для заделки пустот между крупными шарами. Бабули же следили за соплями мелкой детворы. В результате общих усилий горка вырастала высотой метра в четыре и длиной метров в пятнадцать. На каждой улице, в каждом дворе стояли такие горки. Было даже такое соревнованье – у кого горка выше и скат её «склище» и длиннее. После обрубки собранной снежной массы деревянными лопатами да зачистки фанерками, происходил самый ответственный момент – заливка водой. В сенькином дворе горка была самой лучшей в городе, потому как заливалась она «в тряпочку». У одного из жителей двора был огромный отрез брезентухи, который из «сарайки» надо было втроём волочить. Им накрывался скат горки и постепенно через рассекатель (сплюснутую трубку) производилась финишная заливка. Это действо проводилось долго и муторно и не менее чем в три-четыре приёма. В общем и целом горка строилась не меньше недели. Из-за проливки наскрозь она становилась не снежной, а ледяной массой. По весне, когда сходил снег, и ни в одном дворе не оставалось и следа от снежных горок, детвора с соседних улиц прибегала в Сенькины пенаты, где среди начинающей зеленеть травы всё ещё стояла эта ледыха, пусть уже и шибко утаявших малых размеров. Если апрель был весь в пасмуре, то горка держалась до Первомая.
Но вот чем не мог похвастаться Сенькин двор – так это хоккейной площадкой. Гонять шайбу приходилось на междворовой дороге. В те годы никто и не задумывался чистить дороги до асфальта (или бетона) и посыпать их реагентами. Снег на дороге укатывался колёсами машин да шлифовался детскими валенками, в которых вместо коньков и детвора и «лбы» гоняли шайбу.
Лет в тринадцать-четырнадцать Сенькина душа возопила гражданским демократическим протестом – собрав целую ораву пацанья Сеня пришёл в местный ЖКО требовать полноценную хоккейную коробку.
- Да поймите Вы, молодой человек! – возопил опешивший от такой гражданской наглости какого-то малолетки начальник ЖКО, - ну некому у меня строить вам площадку, просто некому. В штате полтора плотника – один пьяный, другой… сраный, а делов в хозяйстве – за гланды! – начальник ухватил сам себя за горло.
- Дайте материал, сделаем сами! – заявил Сенька, - а иначе…
- Что иначе?! – побагровел начальник ЖКО.
- А иначе мы напишем… нет мы также всей гурьбой дойдём до горкома партии!
Через неделю во дворе выгрузили пару машин горбыля и началась «Всесоюзная стройка». Хоккейная коробка была построена всем двором, от мала до велика. Тут уж советы Сеньке давать было не кому – каждый был при деле.
Когда с помощью всё той же брезентухи, по той же технологии что и на горке, был идеально залит лёд и электрик ЖКО подал свет на площадку, кто-то из взрослых произнёс:
- Ну вот, теперь батя на коньки разоряйся!..
Весна… В каникулы последних дней марта ещё лежит во дворах снег, но солнце уже растопило его на теплотрассах. Вместе с ветерком обсушило землю. И тут же у ребят находилось новое занятие – игра «в банки», а по сути своей та же самая игра в городки. Надоели «банки» - гоняли мяч в минифутбол или играли в вышибалы и пионербол. А наигравшись, валились на потеплевшую землю теплотрассы и прищурив глаза наблюдали как в лазоревой вышине неба нарезали круги выпущенные размять крылья гриваки дяди Володи. Его голубятня стояла на краю двора, по соседству с заводской железкой (железной дорогой), которая соединяла собой завод с товарной станцией основной Казанской магистрали. Упреждающий клич кукушки по нескольку раз в день нарушал покой в прилегающих к дороге домах. И здесь не обходилось без вездесущей детворы, которая наровила подцепиться на облучок товарного вагона.
Весной все дворы города занимались всенародным благоустройством – апрельская суббота перед днём рожденья вождя мирового пролетариата, так и называлась – ленинский субботник. Местный ЖКО развозил по дворам грабли да мётлы, краску да кисточки. И «дворяне» вылезали из своих квартир чтобы собирать подснежники – мусор, что зимой прятался в снегу, мести, грести да валить в кучи и сжигать листву с сухой травой, подновлять и «свежевать» краской скамейки, песочницы и двери подъездов. Эти добровольно-принудительные мероприятия были ещё одним объединяющим действом не только в сенькином дворе, но и во всей огромной стране Советов. Да если б и не было этих субботников, народ всё равно бы выходил на улицы наводить весенний порядок средь своих жилищ.
В годы сенькиного детства и юности, во времена тотального дефицита, был ещё один социальный элемент, объединяющий население всех дворов и улиц. Очереди. Очереди за всем, кроме хлеба. Даже за молоком. Поэтому у Сеньки было особое задание на каждый день. Приходя домой из школы, он бросал портфель, скидывал пионерский галстук, хватал авоську с пустыми бутылками из-под молока, зажимал крепко в кулаке оставленную на буфете маманей денюшку и сломя голову мчался в «молошный», дабы успеть до обеда прихватить молока. Вечером же, к приходу матери с работы никакого молока в магазе уже и не было. Очередь, не очередь, но человек восемь-десять на сдачу бутылок стояло постоянно. Так же как и за молоком в разлив. Но в Сенькиной семье предпочитали фасовку – молоко в стеклянных бутылках или в картонных треугольничках, коробочках по типу пирамиды Хеопса. Молоко и хлеб, так же как кильки в томате, тёмные грубые макароны, плавленые сырки и пшёнка с сахарным песком были в магазине всегда. Всё остальное – дефицит. И как только «выкидывалась» на прилавок-витрину колбаса, глазированные сырки, появлялись пельмени, кукурузные хлопья или чай со слоном (ох!...- всего дефицита и не перечислить, даже за помидорами в «Дарах природы» надо было очередь отстоять) в магазине и за его дверью на улице выстраивались «мавзолейные» очереди. Вот это было явленье! – огромное средство массовой информации! Ток-шоу! Когда в упомянутый «Дары природы» или в овощной магазин с народным названьем «Зелёненький» приходили большие фуры и всегда подвыпивший грузчик не мог справиться с разгрузкой арбузов, дынь, огурцов или помидоров на помощь приходило пацанское население. Оно разбивалось на две бригады – двое-трое находились внутри машины и сгружали товар вниз, где в цепочку выстраивались ребята и передавали друг другу ящики с овощами или как мячи перекидывали дыни да арбузы. Недалече топтались, казалось бы, глазеющие на чужой труд молодые бездельники. Но так только казалось, а на самом деле это была тактическая хитрость. За процессом разгрузки наблюдала завмаг или старший продавец. Как только они хоть на секунду отвлекались, топтуны тут же подавали условный знак или звук и в сторону бездельников летели арбузы или иные овощи. Тут уж главное не пропустить пас. А схватив передачу – прячь под рубаху и дёру со всех ног. После такого баскетбола бесплатная пожива делилась «по чесноку», по-честному, значит. И что характерно никто в этом промысле не испытывал ни малейшей капельки угрызенья совести, ибо все знали как работала вороватая машина советской торговли и как много бахчевого товара, овощей и фруктов списывалось на тот же «бой» или иные потери.
Кстати, картошка в «Дарах» или в «Зелёненьком» закупалась редкими жителями Сенькиного городишки, ибо на его окраине, сразу за железной дорогой, на так называемых пустырях, были разбиты огороды. На них практически каждая семья выращивала свой «второй хлеб», который так же как и бельё во дворе приходилось охранять. В «наряды» по охране картошки выходили, как правило, главы рабочих семей. Ведь кроме кабанов, что наведывались сюда из ближнего леса, огороды, как и сараи посещали те же самые асоциальные элементы. И, конечно же, вездесущая пацанва. Недалече от огородов был старый пруд, на берегу которого летними вечерами разводился костёр, удилась рыба, варилась уха и пеклась в углях… подкопанная картоха. Чтобы остаться незамеченным, тырилась она с огородных грядок по-пластунски.
…«В городском саду играет духовой оркестр, на скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…». В соседнем дворе находилась так называемая агитплощадка – простецкая дощатая сцена, перед которой на деревянных столбиках были врыты в землю ряды длинных скамей. Несмотря на такое названье, агитационных мероприятий там не было, лекторы общества «Знание» проводили свои посиделки в клубе. А сюда наведывались лишь местный духовой оркестр, да певцы клубной самодеятельности. Молодёжь эти устаревшие элементы культмассовой работы не привлекали и агитплощадка могла притянуть к себе только старичков да старушек, что приходили сюда послушать старые вальсы оркестра да романсы не народных артистов, а артистов из народа. Лавки и сцена постепенно разваливались и со временем от агитплощадки остались только врытые в землю корешки да пеньки скамеечных столбиков…
Если же кого тянуло к культмассовым тусовкам, то от Сенькиного двора до клуба – минут двадцать пешим ходом. А там, рядом, и заводской стадион на котором гоняла мяч заводская футбольная команда в турнирах с иными предприятиями города и района. И крытая полусферой эстрада с летним кинотеатром. Тир, аттракционы, качели-карусели и… даже своё, хоть и махонькое, но всё же! - «Чёртово колесо», воспетое в вечность песней Муслима Магомаева. А дальше, уходя вглубь старого парка, можно было и грибков поднабрать, ягод боярышника и дикой малины. В прочем и лес, настоящий лес, был недалече. Нужно было только перемахнуть через железку (ветку казанской железной дороги), затем через пшеничное поле и вот он – ближний сосновый бор, переходящий в березняк по левому флангу и в ельник – по правому. А там, впереди в глубине лесной чащи, череда глубоких оврагов – любимое место для катания на лыжах. В одном из этих оврагов с малого родничка зарождается ручей, который перед выходом из леса превращается в малую речку, а на сопредельной уже городской территории с помощью построенных плотин становится каскадом четырёх озёр, на каждом из которых по два-три небольших диких пляжика. На центральном же озере пляж, обустроенный как на курорте, да ещё и с лодочной станцией. Эти искусственные водоёмы были неплохо зарыблены и пользовались огромной популярностью у пацанов и взрослых любителей рыбной ловли. Если ориентироваться по теченью подводной протоки (т.е. руслу бывшей речки), то правый берег этих рукотворных проточных озёр был городским, а по левому стояла стена соснового леса. Вместо названий у этих озёр была нумерация. У горбатого мостика под которым проходила протока из второго озера в первое под правым, городским берегом был родник у которого постоянно толпился народ с вёдрами и бидонами. А уж когда случались аварии на городском водопроводе, очередь к тому роднику была не меньше чем в Мавзолей Ленина.
Ну и чем не деревня?
Вот в такой окружающей среде и прошло Сенькино детство и промелькнула юность. На девятнадцатом, предармейском году Сенькиной жизни семья получила долгожданную новую квартиру улучшенной планировки в другом конце города с панельными многоэтажками. И это был уже совсем иной мир… Без друзей и знакомых, без «сараек» и шалашей. Вскоре пришла повестка в Армию, и никаких проводов за столом под сенью яблонь у Сеньки не было… И только слова из песенного хита тех лет намурлыкивались в голове, напоминая о прошедшем и навсегда вместе с детством ушедшем: «Любимый мой дворик, о как ты мне дорог, я по тебе буду скучать… И будут мне снится моих друзей лица, скорее дай руку и …. прощааай»