«Три товарища» 1936 год
Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего Бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться.
Родиться глупым не стыдно, стыдно только умирать глупцом.
Никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают всё, даже могилы.
Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.
Всякая любовь хочет быть вечной. В этом и состоит её вечная мука.
Нельзя принимать ничего близко к сердцу, ведь то, что примешь, хочешь удержать. А удержать нельзя ничего.
В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она длится не вечно — просто милосердие.
Упорство и прилежание лучше, чем беспутство и гений.
Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником — когда видишь, что делает из нее большинство людей.
Если человек чего-то стоит — он уже только памятник самому себе.
До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет к хорошему концу.
Самая тяжелая болезнь мира — мышление! Она неизлечима
Хорошо, что у людей ещё остается много важных мелочей, которые приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество — настоящее одиночество, без всяких иллюзий — наступает перед безумием или самоубийством.
Уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется уме
Забвение — вот тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем
В жизни побеждает только глупец. А умному везде чудятся одни лишь препятствия, и, не успев что-то начать, он уже потерял уверенность в себе.
Юность вовсе не хочет быть понятой, она хочет одного: оставаться сама собой.
...нельзя быть слишком молодой. Только старой можно быть слишком.
Истинный идеалист всегда хочет денег. Ведь деньги — это отчеканенная свобода. А свобода — это жизнь. Мужчина становится алчным, только повинуясь желаниям женщины. Если бы не было женщин, то не было бы и денег, а мужчины составили бы героическое племя. В окопах не было женщин, и не играло никакой роли, кто чем владеет, — важно было лишь, каков он как мужчина. Это не свидетельствует в пользу окопов, но проливает на любовь истинный свет. Она пробуждает в мужчине дурные инстинкты — стремление к обладанию, к значительности, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их поручники были женаты, — так они менее опасны. И недаром католические священники не знают женщин — иначе они никогда бы не были такими отважными миссионерами.
"На Западном фронте без перемен" 1929 год
Эрих Мария Ремарк
все ужасы можно пережить, пока ты просто покоряешься своей судьбе, но попробуй размышлять о них – и они убьют тебя.
Сколько все-таки горя и тоски умещается в двух таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, – в человеческих глазах.
Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее.
До какой же степени лжива и никчемна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.
Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми – и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам не хватало.
Железная молодежь! Молодежь! Каждому из нас не больше двадцати лет. Но разве мы молоды? Разве мы молодежь? Это было давно. Сейчас мы старики.
Каждый солдат остается в живых лишь благодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в случай и полагается на него.
Больше всего мне нравится быть одному, тогда мне никто не мешает.
Мы разучились рассуждать иначе, ибо все другие рассуждения искусственны. Мы придаем значение только фактам, только они для нас важны.
Ожидаешь чудес, а потом все сводится к буханке хлеба.
Предаваться унынию можно лишь до тех пор, пока дела идут еще не совсем скверно.
Кстати, как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на этом свете очень часто исходят от людей маленького роста: у них гораздо более энергичный и неуживчивый характер, чем у людей высоких. Я всегда старался не попадать в часть, где ротами командуют офицеры невысокого роста: они всегда ужасно придираются.
Мы разучились рассуждать иначе, ибо все другие рассуждения искусственны. Мы придаем значение только фактам, только они для нас важны. А хорошие ботинки не так-то просто найти.
Да, вот как рассуждают они, эти сто тысяч Кантореков! Железная молодежь! Молодежь! Каждому из нас не больше двадцати лет. Но разве мы молоды? Разве мы молодежь? Это было давно. Сейчас мы старики.
Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
идет дождь. Вода льется на наши головы и на головы убитых на передовой, на тело маленького новобранца и на его рану, которая слишком велика для его бедра, она льется на могилу Кеммериха, она льется в наши сердца.
единственно хорошее, что породила война, – в товарищество!
Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся этим.
В противоположность Кату Кропп – философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.
Я покупал их полностью – ведь я был солидный любитель, избранные произведения внушали мне недоверие – а вдруг издатели не сумели отобрать самое лучшее? Поэтому я покупал только полные собрания сочинений. Я добросовестно прочел их, но только немногое мне понравилось по-настоящему. Гораздо большее влечение я испытывал к другим, более современным книгам; конечно, и стоили они гораздо дороже. Некоторые я приобрел не совсем честным путем: взял почитать и не возвратил, потому что не мог с ними расстаться.
Хлопотно убивать каждую вошь в отдельности, если их у тебя сотни.
Что сталось бы с нами, если бы мы ясно осознали все, что происходит там, на войне?
теперь он остался наедине со своей коротенькой девятнадцатилетней жизнью и плачет, потому что она уходит от него.
Как же бессмысленно все то, что написано, сделано и передумано людьми, если на свете возможны такие вещи! До какой же степени лжива и никчемна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.
Государство и родина – это и в самом деле далеко не одно и то же.
Сегодня мы бродили бы по родным местам, как заезжие туристы. Над нами тяготеет проклятие – культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить? Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, – мне кажется, что нам уже не возродиться.
Война сделала нас никчемными людьми.
Мы еще не успели пустить корни. Война нас смыла. Для других, тех, кто постарше, война – это временный перерыв, они могут ее мысленно перескочить. Нас же война подхватила и понесла, и мы не знаем, чем все это кончится.
Осень. Нас, старичков, осталось уже немного. Из моих одноклассников – а их было семеро – я здесь последний. Все говорят о мире и о перемирии. Все ждут. Если это снова кончится разочарованием, они будут сломлены – слишком уж ярко разгорелись надежды, их теперь нельзя притушить, не вызвав взрыва. Если не будет мира, будет революция.
"Жизнь взаймы"1959 год
Свобода — это не безответственность и не жизнь без цели.
Разум дан человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя. Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.
Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать.
– У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.
Сострадание – плохой спутник, но еще хуже, когда оно становится целью путешествия».
Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.
Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать. Неужели я это забыл?»
– От судьбы никому не уйти, – сказал он нетерпеливо. – И никто не знает, когда она тебя настигнет. Какой смысл вести торг со временем? И что такое, в сущности, длинная жизнь? Длинное прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из нас живет минутой. Все, что ждет нас после этой минуты, – только надежды и иллюзии. Выпьем?
Она протянула руку к телефону, но не сняла трубки. Она знала, что он ей скажет. Она знала также, что он будет прав; но какая в том польза, даже если знаешь, что другой прав? Разум дан человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя. Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.
Не всегда поступаешь правильно, сын мой. Даже если сам сознаешь. Но именно в этом иногда заключается прелесть жизни.
– Не всегда поступаешь правильно, сын мой. Даже если сам сознаешь. Но именно в этом иногда заключается прелесть жизни. Понятно?
У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.
Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?»
Жизни не надо смотреть в лицо! Достаточно ощущать ее.
Мужество вовсе не равнозначно отсутствию страха; первое включает в себя сознание опасности, второе – результат неведения.
Каждый мужчина, если он не лжет женщине, говорит глупости.
В стране, где деньгам дают ласкательные имена, никогда не будет фашизма.
«Резка, – подумала Лилиан. – Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой позолотой хороших манер?»
свобода – это не безответственность и не жизнь без цели. Легче понять, какой она не бывает, чем какая она есть.
Платье – это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек становится иным, хотя сразу это не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья, воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и вместе с тем не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают, как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверные друзья и даже чем возлюбленный.
Если ты хочешь где-нибудь жить, значит, ты хочешь там умереть.
Сострадание – плохой спутник, но еще хуже, когда оно становится целью путешествия
Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья.
Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать
Трагизм и вместе с тем ирония заключаются в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мы постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными.
Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.
Два слова здесь, в горах, табу – болезнь и смерть. Одно из них слишком старомодное, другое – слишком само собой разумеющееся.
Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на краю пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, – жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не пошевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.
Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?
– Я не ревную, – ответила она спокойно. – У меня для этого нет времени.
Разум дан человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя.
"Станция на горизонте" 1927 год
Эрих Мария Ремарк
Разрыв не всегда означает конец, а часто бывает ступенькой для восхождения.
Нельзя привязываться к людям всем сердцем, это непостоянное и сомнительное счастье. Еще хуже – отдать свое сердце одному-единственному человеку, ибо что останется, если он уйдет? А он всегда уходит…
Человек должен либо вообще не уезжать, либо вообще не возвращаться, ведь по возвращении никогда не находишь того, что оставил, и впадаешь в разлад с собой.
– Нельзя привязываться к людям всем сердцем, это непостоянное и сомнительное счастье. Еще хуже – отдать свое сердце одному-единственному человеку, ибо что останется, если он уйдет? А он всегда уходит…
Трудно бывает установить новые отношения с людьми, которых знаешь давно.
Они чувствовали за горизонтом необъятность Вселенной, ее текучесть и бесконечность, но спокойно ставили ей границу, имевшую начало и конец и носившую имя – Жизнь.
Кая охватило беспокойство, он внезапно почувствовал, что пока он сидит здесь, наполовину безучастный, минуты и секунды его жизни безвозвратно утекают; где-то меж тем беззвучно катит поток Времени, загадочный и пугающий в своем неудержимом призрачном скольжении, безостановочный, как неумолимо текущая из раны кровь.
Странная вещь: чувство долга бывает у человека до двадцати пяти и после тридцати пяти лет, – в первый раз на почве идеализма, потом – из практических соображений. Промежуток – это время капризов и безрассудных идей.
ваша резкость показывает, насколько вы задеты
Ценное всегда скоротечно, а посредственность, напротив, устойчива.
Утешает только одно: кто так жаждет оседлости, не достигнет ее никогда. Человек, оседлый по натуре, жаждет авантюр.
Вечером, когда он, расслабившись после ванны, в одиночестве сидел у себя в комнате, тоска усилилась до степени такой безнадежной депрессии, что он почувствовал: здесь кроется нечто большее, чем запоздалая, чистая и светлая скорбь по эпизоду, который разделил судьбу всего человеческого – ушел в прошлое; та скорбь, что, будучи свободна от мутной, сентиментальной жажды обладания, столь же неотъемлема от всякого переживания, как смерть от бытия, – здесь назревал более всеобъемлющий конец, закруглялась дуга, стремясь превратиться в кольцо; здесь брезжило великое прощание.
Живешь и живешь – это пугает. Почему нельзя перестать жить, на некоторое время исчезнуть, а потом вернуться?
Красота мира состоит в том, что все течет и утекает, в том, что человек это знает и с улыбкой признает свою к сему причастность.
Кай день за днем проводил на трассе. Дела здесь были четко выстроены и легко обозримы. Стоило лишь попросить о помощи, и тебе сразу протягивали руку, оставалось только крепко ее ухватить. Здесь был автомобиль, в котором гудел мотор, его надо было обуздать и хорошенько за ним присматривать, дабы выжать из него рекорд. Здесь ставилась задача – простая, недвусмысленная, честная, без экивоков и неопределенности каких-либо скользких чувств. Можно было прямо нацелить на нее свое честолюбие и не блуждать в потемках.
Счастье – это всегда то, что впереди, и он хотел его растянуть, удержать, насколько мог.
Так приятно было спокойно посидеть, перебирая прожитые бок о бок годы, как дети перебирают крошки печенья.
Бывают ситуации, когда следует только молчать, – тогда они созревают гораздо легче, чем в перетряске слов.
Решения, пожалуй, принимаются только до двадцати лет, – бережно сказала принцесса. – Потом первая форма оказывается уже затвердевшей. Что происходит позднее, возможно, принимают за решения потому, что для этого имеются более громкие названия. Но чаще всего это бывает всего лишь рябь на поверхности, перемена окружения, возможно, также и склонностей, но решения – с ними давно все решено.
любовь к быстроте всегда волей-неволей связана с легкомыслием.
тихую пристань громче всех восхваляют люди, которые носятся в океане.
«Возлюби ближнего своего» 1941 год
В Библии сказано: «Возлюби ближнего своего».
Но — как возлюбить ближнего своего, если ближние твои желают лишь схватить тебя и убить?
Ты бежишь от смерти, ставшей реальностью, от ада страшных гетто, от безнадежности — к надежде...
Но надежда может обмануть. И тогда — «плачьте не об ушедших, а об оставшихся...»
Хорошая память — основа дружбы и гибель любви.
Когда человек боится, то обычно ничего не случается. Неприятности приходят именно тогда, когда их совсем не ждешь.
Кто-то подыхает рядом, а ты этого не чувствуешь. Твой живот цел — в этом все дело. Рядом, в двух шагах от тебя кто-то гибнет, мир рушится для него среди крика и мук... А ты ничего не ощущаешь. Вот ведь в чем ужас жизни!
Давайте веселиться! Жизнь скоро кончится, а после нашей смерти людей не будет интересовать, было нам весело или грустно.
— Между нами говоря, Штайнер, знаете, что самое страшное на свете? Скажу откровенно: самое страшное то, что всё рано или поздно превращается в привычку. — Он посадил пенсне на нос. — Даже так называемый экстаз!
— Даже война, — сказал Штайнер. — Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, у которого за десять лет умерли четыре жены. Сейчас у него пятая. Она уже болеет. И что бы вы думали? Он уже совершенно спокойно подыскивает шестую. Абсолютно всё — дело привычки! Всё, кроме собственной смерти!
Фиалки — бесполезное фиолетовое счастье! Но душу согревает.
Керн заметил, что, кроме чиновников, за окошечками работали и девушки. Одеты они были скромно и мило, большинство – в светлых блузках с нарукавниками из черного сатина. Керну казалось странным, что они боялись запачкать свои рукава, в то время как перед ними толпился народ, у которого была затоптана в грязь вся жизнь.
– Есть на свете и кое-что другое. Но ты этого не знаешь. – Она помолчала. – Ты не знаешь, потому что у тебя нет слез, и ты не понимаешь, что значит – грустить вдвоем.
– Да, этого я не понимаю. Мы не часто грустили, Лила.
– Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким,
каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.
– А что же это такое. Лила?
– Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.
Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни.
Древние греческие герои плакали больше, чем какая-нибудь сентиментальная дура наших дней. Они знали, что этого заглушить в себе нельзя. А сейчас наш идеал – абсолютная бесчувственность статуи.
Ночь в Лиссабоне 1962 год
Эрих Мария Ремарк
Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.
Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.
Ненависть – это кислота, которая разъедает душу, все равно, ненавидишь ли сам или испытываешь ненависть другого.
В неприятных воспоминаниях есть одна хорошая сторона: они убеждают человека в том, что он теперь счастлив, даже если секунду назад он в это не верил. Счастье – такое относительное понятие! Кто это постиг, редко чувствует себя совершенно несчастным.
Но во время бегства и опасности, в отчаянии как раз и начинаешь верить в чудо: иначе нельзя выжить…
Разве мы можем знать истинную меру своего счастья, если нам неизвестно, что ждет нас впереди?
В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов, – она быстро проходит.
Странно, какие только пути мы не выбираем, чтобы скрыть свои искренние чувства.
Но разве каждый не хочет удержать то, что удержать невозможно?
– Самый чудесный город тот, где человек счастлив.
В неприятных воспоминаниях есть одна хорошая сторона: они убеждают человека в том, что он теперь счастлив, даже если секунду назад он в это не верил.
Ненависть – это кислота, которая разъедает душу, все равно, ненавидишь ли сам или испытываешь ненависть другого. Я узнал это за время своих странствий.
В нежности была печаль, и печаль еще усиливала нежность.
Человек умирает, а кровать остается. Дом остается. Вещи остаются.
Наша память – это не ларец из слоновой кости в пропитанном пылью музее. Это существо, которое живет, пожирает и переваривает. Оно пожирает и себя, как легендарный феникс, чтобы мы могли жить, чтобы оно не разрушало нас самих.
Мне рассказывали, будто в Индонезии существует обычай время от времени менять имя. Когда человек чувствует, что он устал от своего прежнего «я», он берет себе другое имя и начинает новое существование. Хорошая идея!
Когда делаешь то, чего от тебя не ждут, обычно всегда добиваешься желаемого
– Как немцы любят сапоги! – Они нужны им, – сказал я. – Ведь они бродят по колено в дерьме
Только мы сами придаем всему значение.
Если бы ты только знал, как безотрадны все эти донжуаны! Как поношенные платья. А ты – ты мое сердце.
Возможность самоубийства – это в конце концов милосердие, и все значение его можно постигнуть в очень редких случаях. Оно дарит иллюзию свободы воли, и, может быть, мы совершаем его гораздо чаще, чем нам это кажется. Мы только не сознаем этого.
Я дышал, и мне казалось, что я дышу в унисон с плещущей водой. На мгновение мне даже почудилось, будто я стал частью моста и будто вода вместе с моим дыханием течет сквозь меня. Я не удивлялся, мне казалось, что так и должно быть. Я ни о чем не думал. Мысли текли так же бездумно, как дыхание и вода.
Иосиф. Все плохо. Но внешне все выглядит блестяще.
А пятнадцать лет несчастья – это кое-что значит. Можно набраться опыта.
Никогда не было такой веры в чудо, как в наше время, чуждое всяким чудесам.
уважение друг к другу – основа совместного уютного бытия.
Ради сохранения мира вынуждены вести войну.
Я уходил от разума и шел к чувству, от безопасности к авантюре, из реальности в мечту.
Заботы убивают так же, как дизентерия, от них надо держаться подальше; а справедливость – это вообще роскошь, о которой можно говорить только в спокойные времена.
Вы знаете, как в минуту опасности меняется зрение, оно становится другим, не таким собранным и острым, но более широким. Будто видишь не только глазами, но и кожей, особенно ночью. Видишь даже шорохи. Все тело становится чутким, оно слышит. И когда замираешь с приоткрытым ртом, кажется, что и рот тоже слушает и всматривается в темноту.
Вечная сцена! Слуги насилия, их жертва, а рядом – всегда и во все времена – третий, зритель, тот, что не в состоянии пошевелить пальцем, чтобы защитить, освободить жертву, потому что боится за свою собственную шкуру. И может быть, именно поэтому его собственной шкуре всегда угрожает опасность.
Эрих Мария Ремарк.
"Время жить и время умирать" 1954 год
Совесть обычно мучит не тех, кто виноват.
А почему бы ей не смеяться? Смеяться ведь лучше, чем плакать. Особенно, если и то и другое бесполезно.
Действуй, пока никто не успел тебе запретить.
Хорошо, когда есть сигареты. Иногда это даже лучше, чем друзья. Сигареты не сбивают с толку. Они молчаливые друзья.
Ведь чудо всегда ждёт нас где-то рядом с отчаянием.
Слышишь? Оказывается, всё очень просто, если относиться к жизни просто.
Вечно мы забываем, что в любое время можно самому поставить точку. Мы получили это в дар вместе с так называемым разумом.
Просто счастливы нынче только коровы. А может быть, и они нет. Может быть, только камни.
Вам, должно быть, нелегко живётся, если вы всё ещё верите в справедливость.
— Вы улыбаетесь, — сказал он, — И вы так спокойны? Почему вы не кричите?
— Я кричу, — возразил Гребер, — только вы не слышите.
Слишком часто он до сих пор отводил глаза и ничего знать не хотел. И не только он, так же поступали и сотни тысяч других, надеясь этим успокоить свою совесть. Он больше не хотел отводить глаза. Не хотел увиливать.
«Триумфальная арка» 1945 год
То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни.
Жить — значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты... Не надо отказываться от нее. Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.
Жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения.
Умер человек. Но что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться.
Кто слишком часто оглядывается назад, легко может споткнуться и упасть.
Людям хочется иногда расстаться, чтобы иметь возможность тосковать, ждать и радоваться возвращению.
Чье-то дыхание. Частичка чужой жизни... Но все-таки жизни, тепла... Не окостеневшее тело. Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?
Женщин следует либо боготворить, либо оставлять.
Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил.
Никогда не следует мельчить то, что начал делать с размахом.
И что бы с вами ни случилось — ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным.
Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба.
Мы живем в век консервов, нам больше не нужно думать. Все за нас заранее продумано, разжёвано и даже пережито. Консервы. Остается только открывать банки. Доставка в дом три раза в день. Ничего не надо сеять, выращивать, кипятить на огне раздумий, сомнений и тоски. Консервы.
Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.
Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.
Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.
Жила-была волна и любила утес, где-то в море, скажем, в бухте Капри. Она обдавала его пеной и брызгами, день и ночь целовала его, обвивала своими белыми руками. Она вздыхала, и плакала, и молила: «Приди ко мне, утес!» Она любила его, обдавала пеной и медленно подтачивала. И вот в один прекрасный день, совсем уже подточенный, утес качнулся и рухнул в ее объятия.
И вдруг утеса не стало. Не с кем играть, некого любить, не о ком скорбеть. Утес затонул в волне. Теперь это был лишь каменный обломок на дне морском. Волна же была разочарована, ей казалось, что ее обманули, и вскоре она нашла себе новый утес.
Не терять независимости. Все начиналось с потери независимости уже в мелочах. Не обращаешь на них внимания — и вдруг запутываешься в сетях привычки. У нее много названий. Любовь — одно из них. Ни к чему не следует привыкать. Даже к телу женщины.
Дай женщине пожить несколько дней такой жизнью, какую обычно ты ей предложить не можешь, и наверняка потеряешь ее. Она попытается обрести эту жизнь вновь, но уже с кем-нибудь другим, способным обеспечивать ее всегда
Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.
Странное дело — нам всегда кажется, что если мы помогли человеку, то можно отойти в сторону; но ведь именно потом ему становится совсем невмоготу.
Нигде ничто не ждет человека. Всегда надо самому приносить все с собой.
Какими жалкими становятся истины, когда высказываешь их вслух.
Свободен лишь тот, кто утратил всё, ради чего стоит жить.
Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.
От оскорбления можно защититься, от сострадания — нельзя.
Возможно ли удержать ее? Разве смог бы он ее удержать, если бы вел себя иначе? Можно ли вообще что-нибудь удержать, кроме иллюзии? Но разве недостаточно одной иллюзии? Да и можно ли достигнуть большего? Что мы знаем о черном водовороте жизни, бурлящем под поверхностью наших чувств, которые превращают его гулкое клокотание в различные вещи. Стол, лампа, родина, ты, любовь... Тому, кого окружает этот жуткий полумрак, остаются лишь смутные догадки. Но разве их недостаточно? Нет, недостаточно. А если и достаточно, то лишь тогда, когда веришь в это. Но если кристалл раскололся под тяжким молотом сомнения, его можно в лучшем случае склеить, не больше. Склеивать, лгать и смотреть, как он едва преломляет свет, вместо того чтобы сверкать ослепительным блеском! Ничто не возвращается. Ничто не восстанавливается. Даже если Жоан вернется, прежнего уже не будет. Склеенный кристалл. Упущенный час. Никто не сможет его вернуть.
Когда умираешь, становишься каким-то необычайно значительным, а пока жив, никому до тебя дела нет.
«Черный обелиск» 1956 год
Смерть одного человека – это смерть, а смерть двух миллионов – это только статистика.
Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по–настоящему интересоваться тем, что его касается.
- Изабелла, — говорю я. – Милая, любимая, жизнь моя! Мне кажется, я наконец почувствовал, что такое любовь! Это жизнь, только жизнь, высочайший взлет волны, тянущейся к вечернему небу, к бледнеющим звездам и к самому себе, — взлет всегда напрасный, ибо он – порыв смертного начала к бессмертному; но иногда небо склоняется навстречу такой волне, они на миг встречаются, и тогда это уже не закат с одной стороны и отречение – с другой, тогда уже нет и речи о недостатке и избытке, о подмене, совершаемой поэтами, тогда…
Я вдруг смолкаю.
- Я несу какой-то вздор, — продолжаю я, — слова льются непрерывным потоком, может быть в этом есть и ложь, но ложь только потому, что сами слова лживы, они словно чашки, которыми хочешь вычерпать родник, — но ты поймешь меня и без слов, все это так ново для меня, что я еще не умею его выразить; я ведь не знал, что даже мое дыханье способно любить, и мои ногти, и даже моя смерть, поэтому – к черту вопрос о том, сколько такая любовь продлиться, и смогу ли я ее удержать, и смогу ли ее выразить…
Чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни. Ваше здоровье, Ризенфельд.
Странное дело: если бы близкие при жизни иного покойника хоть наполовину так заботились о нем, как тогда, когда им от этого уже нет никакой пользы, трупы наверняка охотно отказались бы от самых дорогих мавзолеев; но уж таков человек: по-настоящему он дорожит только тем, что у него отн
Но, видно, всегда так бывает: смерть одного человека – это смерть, а смерть двух миллионов – только статистика?
То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни.
– Конечно. Где ложь и где правда, знает только Бог. Но если он бог, то не может существовать ни лжи, ни правды. Тогда все – бог. Лживым было бы только то, что вне его. Если же существовало бы что-нибудь вне его или противоположное ему, он был бы только ограниченным богом. А ограниченный бог – не бог. Значит, или все правда, или Бога нет. Видишь, как просто.
Если от чего-нибудь отказываешься, то не надо это терять совсем, – говорит Георг. – Так поступают только идиоты.
Гробовщик Вильке выходит из своей мастерской. В бороде у него застряли опилки. В руках он держит банку с аппетитными кильскими шпротами и, причмокивая, поглощает их. – Каково ваше мнение о жизни? – спрашиваю я. Он задумывается: – Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой другое, чем после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости. – Правильно. Наконец-то я слышу разумный ответ. – Ну и хорошо, только, если вы сами знаете, зачем тогда спрашивать? – Спрашивать полезно для самообразования. Кроме того, я утром ставлю вопрос иначе, чем вечером, зимой иначе, чем летом, и до спанья с женщиной иначе, чем после. – После спанья с женщиной? – говорит Вильке. – Верно, тогда все кажется другим! А насчет спанья я и позабыл! Я склоняюсь перед ним, словно он аббат: – Поздравляю с аскетизмом. Значит, вы уже победили жало плоти? Кто может этим похвастаться! – Глупости, вовсе я не импотент. Но если ты гробовщик, женщины ведут себя очень чудно. Жмутся. Боятся войти в мастерскую, когда там стоит гроб. Даже если угощаешь их портвейном и берлинскими оладьями. – А на чем подаете-то? – спрашиваю я. – На недоделанном гробу? На отполированном – наверное, нет; ведь от портвейна остаются круги. – На подоконнике. На гробу сидеть нельзя. И потом – это же еще совсем не гроб. Он становится гробом, когда в нем уже лежит покойник. А так – просто столярная поделка. – Верно. Но трудно все время помнить об этой разнице. – Смотря по тому, с кем имеешь дело. В Гамбурге я встретился с одной дамой, которой было совершенно наплевать. Ее это даже забавляло. Подавай ей гроб, и все. Я набил его до половины мягкими еловыми опилками, они так романтично пахнут лесом. И все шло отлично. Налюбились мы вволю, и она захотела вылезти. Но на дне гроба в одном месте еще не высох проклятый клей, планки разошлись, волосы дамы попали в клей и прилипли. Она подергала-подергала да как начнет кричать! Думала, мертвецы ее за волосы держат. Кричит и кричит; ну, тут собрались люди, пришел хозяин, ее вытащили, а меня с места погнали. А жаль, могла бы получиться интересная связь; да, жизнь – нелегкая штука для нашего брата. Вильке бросает мне вызывающий взгляд, по лицу пробегает усмешка, и он с наслаждением начинает выскребать содержимое консервной банки, однако мне не предлагает.
Во всем виноваты наша расхлябанная интеллигенция и евреи.
Пройдет немало времени, прежде чем перестанешь вздрагивать, хотя бы механически, как лягушечья лапа от гальванического тока. Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.
Фукс улыбается, как Гастон Мюнх со сцены городского театра после исполнения роли Карла Гейнца в пьесе «Старый Гейдельберг».
Передо мной иногда словно открывается расселина, кажется, она идет до центра земли. Чем она заполнена? Тоской? Отчаяньем? Или счастьем? Но каким? Усталостью? Смирением? Смертью? Для чего я живу? Да, для чего я живу?
Не пренебрегайте великой мудростью церкви. Это единственная диктатура, которая устояла в течение двух тысячелетий.
Странно, думаю я, сколько убитых видели мы во время войны – всем известно, что два миллиона пали без смысла и пользы, – так почему же сейчас мы так взволнованы одной смертью, а о тех двух миллионах почти забыли? Но, видно, всегда так бывает: смерть одного человека – это смерть, а смерть двух миллионов – только статистика?
государство, этот неуязвимый обманщик, который растрачивает биллионы, но сажает за решетку каждого, кто недодал ему пять марок, всегда найдет уловку, чтобы своего обязательства не выполнить.
И почему вы не ощущаете этой ночи, а лишь свой незрелый ум? Почему рассуждаете о жизни вместо того, чтобы ощущать ее?
Доллар поднимается каждый день, но каждую ночь курс твоей жизни на один день падает.
Человек живет, на семьдесят пять процентов исходя из своих фантазий и только на двадцать пять – исходя из фактов; в этом его сила и его слабость
– На хороших манерах нынче далеко не уедешь. – Нет? А на чем же? – спрашиваю я, чтобы заставить его высказаться. – Нужно иметь чугунные локти и резиновую совесть.
Собственность рождает стремление к порядку!
Эх ты, сивилла, склоненная над темными прудами меланхолии!
– Ничего не имею против конфискации сигары, – заявляю я. – Хотя это грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого в жизни не знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик. – А я не гомосексуалист.
Осень и весна – самый выгодный сезон для торговцев похоронными принадлежностями: людей умирает больше, чем летом и зимой; осенью – потому, что силы человека иссякают, весною – потому, что они пробуждаются и пожирают ослабевший организм, как слишком толстый фитиль тощую свечу.
уже станет ясно, что верить не только очень удобно, но что иногда наша вера бывает даже оправдана.
– Все мы прожили больше. – Да, и мы должны были бы эти годы использовать. – А разве мы этого не делаем? Георг смеется. – Используем в те минуты, когда не хотим ничего другого, кроме того, что делаем.
– Каждый приличный человек в моем возрасте непременно страдает мировой скорбью, – решительно отвечаю я. – Это право молодости! – А я думал, что у тебя молодость украли, когда ты был в армии. – Верно. С тех пор я ищу ее и не могу найти. Поэтому у меня двойная мировая скорбь. Так же как ампутированная нога, она болит вдвое сильнее.
никогда не предпринимай никаких сложных ходов, если того же можно достичь гораздо более простыми способами.
Собственность рождает стремление к порядку!
"Тени а раю" 1971 год
Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности, если ума нет.
Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.
Каждый хочет меня воспитывать. И каждый знает все лучше меня. Слушая эти советы, можно подумать, что счастья полно в каждом доме. Но это не так. Человек – мастер давать советы другим.
«Ты, – сказал он, – вступаешь в эпоху женщин. Запомни поэтому: только безнадежные кретины хотят доказать свою правоту женщине и взывают к ее логике».
некоторые русские дамы умеют возводить стройные логические построения, основываясь на ложных посылках и ложных умозаключениях, а потом предъявлять претензии к другим. Очень привлекательная, очень женственная и очень опасная черта.
О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлива. А о несчастье люди рассказывают ночи напролет.
Вещи начинают говорить, только когда на них долго смотришь. А те вещи, которые говорят сразу, далеко не самые лучшие.
Трусость в соединении с жестокостью как раз и являются логическим следствием любой тирании.
Почему, собственно, мы проявляем гораздо больший интерес к несчастью своих ближних, нежели к счастью? Значит ли это, что человек – завистливая скотина?
Уже осень. А осенью не следует оставаться одной. Пережить осень и так достаточно трудно.
Иногда даже страх приносит пользу, подумал я спокойно. Главное – расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случится несчастье. Жизнь – как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие.
Есть вещи, раздумье о которых не способствует их прояснению. Потому и не стоит о них слишком долго рассуждать. Это только все портит и усложняет. Такие решения принимаются мгновенно.
Беда сплачивает людей лучше, чем удача.
Однако с людьми, которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с притертой крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно. Но если они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку к кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их друг от друга.
Ничего я не пил, кроме кофе и грусти.
Ты, – сказал он, – вступаешь в эпоху женщин. Запомни поэтому: только безнадежные кретины хотят доказать свою правоту женщине и взывают к ее логике».
Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота.
По-моему, у всех наших недоразумений одна причина: мы с тобой слишком мало бываем вдвоем
Иногда даже страх приносит пользу, подумал я спокойно. Главное – расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случится несчастье. Жизнь – как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие.
Я довольно долго жил среди русских эмигрантов. И заметил, что их женщины из чисто спортивного интереса задирают мужчин куда чаще, чем рекомендуется.
Иногда просто необходимо, чтоб тебя захлестнула волна сентиментальности и ты забыл о всякой осмотрительности и хорошем вкусе. Потом можно отряхнуться и вдоволь посмеяться над собой.
Что в конечном счете принадлежит человеку? И на какой срок? Все взято взаймы, украдено у жизни и без конца крадется вновь.
Он усвоил привычку многих односторонне образованных людей потешаться над всем, чего не понимал
«Ты, – сказал он, – вступаешь в эпоху женщин. Запомни поэтому: только безнадежные кретины хотят доказать свою правоту женщине и взывают к ее логике».
Такие разговоры вели люди, которые не видели войны и думали, что, немного поволновавшись, они уже кое-что сделали. Это были разговоры людей, не знавших опасности…
Реальная война – это та, что происходит у тебя на родине. Все остальное нереально.
Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, – Лахман на секунду задумался. – Что это: героизм или идиотизм?
– Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, – Лахман на секунду задумался. – Что это: героизм или идиотизм?
"Земля обетованная" 1998 год
Это ум — скучная вещь. Тут все ходы известны, их нетрудно предвидеть. Зато такую великолепную глупость постичь невозможно. Она всякий раз нова, непредсказуема и потому таинственна. Что может быть лучше этого?
Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные.
— Счастливый ты человек.
— Это чем же?
— Да хотя бы тем, что счастья своего не ведаешь.
Всякий опыт чего-то стоит. И пока это только деньги, ничего страшного.
Распродажа вовсе не значит себе в убыток! Распродажа — это просто распродажа. Разумеется, мы не прочь кое-что на ней заработать.
Кто любит, тот не пропащий человек, даже если его любовь обернулась утратой; что-то всё равно останется — образ, отражение, пусть даже омраченные обидой или ненавистью, — останется негатив любви.
— ... ревность — это не водопроводный кран, чтобы перекрыть его, когда захочешь.
Женщины не обязаны говорить правду. Это было бы слишком скучно. Хотя они и не лгут, просто они большие мастерицы приукрашивать.
Я утратил нечто, чего не было, и тем сильнее страдал от утраты.
В каждом из нас живут затаённые обиды, которые только и ждут своего часа.
... в обнажённом виде женщины всегда говорят иначе, чем в одетом.
— ... в том и загадка банальностей: на свой примитивный лад они истиннее самых остроумных парадоксов.
... не каждого можно принудить к его счастью.
Куда деться от снов и призраков прошлого, которые приходят к тебе незваными гостями?
Смешное спасает от трагического, а вот трагическое от смешного не спасает.
Вы живы! Сколько людей приняли смерть, а так хотели пожить ещё чуток, еще хоть самую малость!
Кто научился ждать, тот надёжно защищён от ударов разочарования.
— Кто же мы на самом деле?
— Люди, — сказал я. — Только большинство, похоже, об этом забыли.
Одиночество — это болезнь, очень гордая и на редкость вредная.
Ненависть к иностранцам — вернейший признак невежества.
... пока ты жив, ничто не потеряно до конца.
Иной раз так легко одним лишним вопросом всё разрушить.
Нет таких бездн, где не нашлось бы места счастью, и в этом, наверное и состоит вся тайна выживания рода человеческого.
Тот, кто всегда вынужден ставить на один шанс из ста, как раз по этой причине никогда не станет преграждать дорогу обыкновенной удаче.
— Да она просто алмаз чистого отчаяния, — Без малейшей примеси горечи. — Он бросил на меня пристальный взгляд. — И без раскаяния, — Добавил он. — Это другая сторона, та, что без будущего. Та, что лишь в настоящем. Она не замутнена даже надеждой. Только веселый покой чистого отчаяния...
— Надо только страстно желать — засипел он мне в ухо. — Это как закон сообщающихся сосудов. Чувство передается другому постепенно, как медленный удар молнии. Своего рода перетекание космической энергии. Но природе надо немножко пособить. Ибо она безлична и капризна...
— Счастье, несчастье, — продолжила она, — это все громкие, напыщенные понятия минувшего столетия. Даже не знаю, чем бы я хотела их заменить. Может — одиночество и иллюзия не одиночества? Не знаю. А чем еще?
Надежда умирает тяжелее, чем сам человек.
Я-то знал: воспоминания, если уж хочешь ими пользоваться, надо держать под неусыпным контролем, как яд, иначе они могут и убить.