Пузыри

Леонид Околотин
   
            Не все узнают про тебя, но всё случайно, что не закономерно...

     Речушка, в своих заросших берегах и поворотах, с неожиданными омутами, где по жаре  в зеркале темной воды любовались собой девки да ворочались под берегом лягухи, вынырнула вдруг из-под нависших елох, густо  сбившихся по берегам вперемежку с крапивой,  и выкаталась, как миленькая,  на  свой  солнечный приплесок.  Деревянный мосток, что  на Красную горку скумекали мужики для полоскания белья, был печально грустен, как никакая другая осиновая деревяшка. Хоть был он и стар, но всегда обласкан  зелеными прядями подводной травы, стайками прозрачной мелочи, да глиняными, мягкими для волос, струями воды. Для младой в течении и буйной весной реки мосток непрочно стоял  на своих склизких искривленных ногах, меж которыми сновала по ночам рыбья мелочь.  Не раскорячиться да и просто выжить ему было трудно. Ещё бы - когда на нем враз собирались бабы, словно сговорившись, приходили посудачить да выполоскать наболевшее за неделю. Одна тема - про своих и чужих мужиков. Да заодно прихватывали на коромысле нехитрое бельишко. Безглазым от выпавшего сучка зрачком мосток лицезрел нависшие над собой зады баб, равномерно двигающихся в такт полоскания в студеной воде грубых простыней да тяжеленных  домотканых половиков, стонал порой под грузом тел и  наваленного белья. Однако же дослужил верой и правдой, из-за ледохода редко подряд выдерживая три года.

   Вот и теперь, когда ступила на него нога  невиданного в деревне мужского размера, крякнул, застонал, напрягся, но принял на себя тело пластуна, пожелавшего напиться девственной водицы. Парнище увидел дрожжащее отражение, вытянул губы, чтоб не свело зубы, хмыкнул, вспомнив про известную телевизионную лошадь и опустил вспотевшее лицо в студеные струи. Заломили зубы от холода, да оторваться  не было сил от  вкусного  жидкого зеркала. Сладко было, как  от греха. Водица,  как благость, растеклась по всему телу горячностью, словно после долгих объятий и нежности с любимой. Громко фыркнул, вмиг вспомнив звуки своего коня в юности, утерся  рукавом, огляделся. Присел на пенёк, оставленный на мостках для чистого белья. Оставалось ему пути немного, подумал - успею. Только затих паря, нахлынуло что-то...

    Вот и крайний дом на пригорке, ладный звенящий пятистенок, с добрым скотным двором, пустующим  и теперь безголосым. Без навозной кучи в метр высоты, выраставшей за зиму от изрядных отправлений вымястой  пеструхи с теленком, овец, поросенка да гарема рябых кур с красавцем - петухом.

    Пригорок с реки хоть и небольшой, но что-то  вдруг запыхался Левон, схватился за сердце, трепыхалось оно от ожидания видений. Перевел  паря дух.  Как и раньше, он не торопился, уже спешить было некуда, да и шёл он, чувствую душевную потребность,  к очередной своей цели. А ведь чуток совсем не дошел, тело подвело. Хотел не физически ощутить насыщенную энергетику этих мест, а сердцем своим окунуться в волны истории тех мест.

    Еще издали начала открываться ему знакомая картина. Пролетела перед глазами история улицы, сего дома, его обитателей. Ему было не вновь, а вошло в удивление еще с давних времен. Ценил он это состояние своей души, но даром природным и великим в себе это не считал. Однако что-то когда-то было, ведь с чудом не рождаются...
 

      Далеким апрелем 1965г. лед на Волге  уже горбился на прибрежных валунах, выпирали наружу подводные камни, буйки и коряги .  Россыпью длинных кинжалов-кристаллов лед сверкал и таял на солнце, образуя полуметровые  темные воронки вокруг  двух  столетних пней от вековых вязов и  ушедших под воду вместе с улицей после поднятия уровня Волги. Летом к толстой цепи между пнями  всегда привязывались на растяжках деревянные лодки. К ней же  и цеплялась во время купания ребятня. Место было для всех почти сакральное, под нависшей церковью и поповской улицей, под ногами всегда находили и черепки, и кости, и даже горшочки с монетами из схронов  тех лихих времен.

       А в тот год сокольские  лодки, просмоленные до черноты кипящим гудроном,  лежали на берегу перевернутые кверху днищами и смиренно сохли в ожидании покраски лавочек, шпангоутов и стланей изнутри. Всё вокруг ждало главного события на реке - ледохода. Уже появились парящие чайки - первый признак скорого открытия воды.  Но особенно ждали, конечно, люди. И лодки мужиками заранее готовились к  спуску  на воду во время ледяной демонстрации. Река вскрывалась, а люди ждали сбора даров  реки в виде совершенно необычных подарков:полоскален, гармоней, бревен, дров и прочих сюрпризов.

    Летом и особенно осенью бились  эти лодки на цепной привязи во время штормов, терзаемые волнами, гремели цепями, стонали во время буйства стихии, как в аду души грешников, пока седьмой вал ближе к полуночи не прекращал их мучения и топил всех, выбивая паклю из пазов. И лежали они по корму в воде, растерзанные, словно собаки на цепи, задушенные  беспощадным волком.

     Левон, будучи  9 лет от роду, вместе  с Беловым Сашкой до Гусевым Юркой, что были на 4 года старше его, устроили прощальный чемпионат по прыжкам в длину с цепи, раскачивая ее с двух сторон и отправляя в полет сидящего на ней подростка сильно и расчетливо..

   В тот блаженный день светило солнце, лед был гладок и горизонт чист, как вера в завтрашний ледоход. Волга дышала, давала подвижки, все жило и оживало на глазах. Хотелось и парням движухи и чего-то высокого. Только рекорды по прыжкам в длину с раскачиваемой цепи все не покорялись и  "олимпийский" рекорд за чертой никак  не покорялся.
  Вот и к последнему роковому  прыжку  Левон готовился долго, но запомнил его навсегда. Оторвался от цепи под гиканье парней  он не на взлете, а в высшей точке зависания цепи, когда парни умышленно и одновременно рванули цепь что было  свой мочи. И что-то пошло не так. Ударился  он своим, казалось,  треснувшим затылком об голый лед с высоты  почти 2-х метров. Потемнело враз всё перед глазами, дыхание прервалось, сердце угасало с каждым ударом. И чудно вдруг  ему стало и страшно. И будто увидел  Левон себя  и  всю округу, словно с высоты родного обрыва.
  Он глазами парящей чайки смотрел на происходящее сверху. Видел, как смеялись сначала парни, а потом увидел в глазах их страх, когда  они поняли, что натворили и как бежали от него прочь  в гору. А он смотрел на свое лежащее бездыханное тело, и не больно было, а летали будто мушки вокруг, да невесомого тела не было, лишь в небе одни глаза его. Кричал, да голоса не слышно было. Говорят, пролежал Левон без малого минут сорок. Взрослые прибежали. Только почувствовал он, как  будто два ангела опустили глаза ему опять в тело, лежащее на льду и вдохнули ему в грудь глоток воздуха. Чуток вздохнул он, и уловил запах матери и бабушки.
 
    Покорежило его еще немного, оклемался.  Зла дружкам не помнил, но чудной какой -то потом стал, видеть мог, что другим не ведомо, но стал беду предчувствовать и предательство. Перестал доверять, кому разумел раньше. Другим стал, словно какие знаки получил сверху. И услышал тогда очень явственно - это твоя третья жизнь. Но ты не кошка. Подумал, что просто опять везунчик.  Но зажал в себе сию способность, с тем и жил. С видениями и знаками.

   Утекло воды в Волге не мало, берега обвалились, лодки сгнили, пни в воде без цепи стояли, людей хороших забывать стали. Времена изменились сильно, одна корысть да злоба в сердцах людей осталась.. Болело сердце у Левона, уходили годы. Приходили в мир другие люди, уходили старые, сильные и яркие.  Их забывали. Только не все достойны  были забвению. У Левонтия на реальную жизнь, кроме своей, накладывалась слоями жизнь прошлая, чужая, прозрачная. Много лишнего наслаивалось. Но пришло время  и ему собирать яркие камушки.  От видений ночных временами  становилось нехорошо, голоса наутре стал слышать, засобирался в путь - дорогу. Многим надо отдать было дань памяти.

  Вот и вылез кое-как на косогор Левонтий, закрыл глаза и понеслись картины у него перед глазами. 
   
    Все те же ворота и покосившиеся столбы. Те же окна и те же березы. Тот же, самый важный в жизни чей-то родительский дом. И он стоял, открытый всем ветрам, развернутый лицом на север, меж двух оврагов. И высился по центру  кручи. Сползало в речку всё- и справа, и слева, а этот стоял, и  корнями старых берез  цеплялся долго и как мог сопротивлялся року.  Дом всегда был полон звуками, запахами утренних пирогов и надежды, Только сейчас из трубы не шел живой дымок.  Увы! 

      Мы возвращаемся к родному дому всегда, даже если его уже нет. Туда, где  осталась  лишь труха, кусочки фундамента да надписи на воротах, скамейках, деревьях, что мы оставили десятилетия назад. Мы прислушиваемся к чудесным звукам воскресного радио "Маяк"  - "Мы начинаем утреннюю передачу с Добрым утром!"  И пусть материалисты говорят, что это чепуха - энергию родного гнезда, мол нельзя измерить и зафиксировать. А как тогда передать ощущения, когда ты просыпаешься от запаха печёных пирогов  с яйцом и зеленым луком под звуки оптимистического  и веселого диктора радио.  И открыв  сейчас свой третий глаз, видишь, как мать куриным крылышком макает в растопленное сливочное масло, смазывает им пироги и  румянит тебя самого, еще сонного.  А что же тогда у нас щемит сердце? И почему мы  так ждем, когда из ворот выглянет мать, а из соседнего дома раздастся свист... А прищурившись, вглядываясь в вечность, мы увидим, что  сквозь раненую молнией березу выглянуло солнце. И улыбаемся. Ведь это одно и то же! Мама и  Солнце!

       Всё есть! И все осталось где-то... И глядя на сбившиеся  родные воротины, вспоминаем сквозную дыру  в одной из досок. Она появилась от удара кулаком, когда тебе было 18 лет, от твоей бешеной силушки, когда ярость ослепила глаза. Это была  твоя первая неразделенная любовь, променявшая тебя на  друга-красавца. И еще было видно дырку справа, через которую изнутри можно было отодвинуть жердину и распахнуть счастье в забытую юность... И сгрызенные верхние доски, которые были  досадной преградой для вечно лающего на прохожих двор-терьера. И щель почтового ящика с надписью - И МНЕ!  И мягкая травяная поляна перед домом, когда мы, юнцы, и даже девочки, с раннего утра  уже играли в "жопки", когда люди шли на работу и улыбались нашей беззаботности.

     Дом тот, стоял звенящий, сосновый, и видно было, что рубили его с любовью, бревнышки пригнаны один к одному, и рубили его мужики  местному баянисту да жене его Галине с прозвищем Глаженая. Под гармошку и  построили, быстро и ладно. Так и жили, не тужили бы, да больно странна была деревенским бабам приезжая  суженая гармониста. Своей  аккуратной внешностью, речью и одеждой выделялась она среди других, да ещё  непривычными в деревне цветами в палисаднике. Удивительно, но от неё всегда пахло чуть поджаренной от глажки  старинным угольным утюгом, длинной и строгой юбки, кофточек с вязаными крючком оборками и еще бог знает чем, что сводило с ума местных мужиков.  Была у нее способность без мата управлять всеми, и объяснить всё простым языком. И  она умела молчать. А это в деревне очень ценно. Ходила, словно тень, строгая была, только лишь не молилась. Ну, копия Пистимеи Макаровны из фильма. Училкой она была в деревенской школе. Детей большей частью и по их несчастью, по пьяни сделанных родителями в угаре,  учить пыталась уму-разуму. Да и деревенских баб тоже.

    Гармонист был парнем завидным, чубатый красавец, - от богатых и зажиточных, сумевших уцелеть и при наших, и ваших, и работал в сельсовете секретарем. Отец его, Назарыч, щуплый, но жилистый деревенский староста, всю жизнь катал валенки, когда другие ломили горбы на колхозных полях да фермах. Местный Щукарь сумел на овечьей шерсти пусть не въехать  на телеге в рай, но заработать на стороне  совсем не чуток, а так, на жизнь с маслом,  но для всей большой семьи.

    Левонтий в такие минуты отрешенного состояния, когда словно пелена закрывала ему свет божий,   явственно чувствовал, видел  и слышал где-то  у себя в голове, как возникали картины из прошлого, стоило ему прикоснуться к вещам или ощутить энергетическое возмущение в пространстве. Это возмущение от эмоций, кризисных и переломных моментов в жизни людей оставляло вблизи домов, долгоживущие колебания. Их то он и воспринимал, как никто другой. Он тщательно скрывал это состояние и отговорками его молчанию или грусти были недомогания и головная боль.

   Назарыч

    Вот и сейчас Левон перед собой видел картину, как в те далекие времена староста под вечер собирал местных  мужиков на лавочке у своего дома и с упоением пересказывал прочитанную политинформацию о текущем политическом моменте. И на сомнения и возражения упирался, будто колхозный бык Рейграс, если ему перечили рядовые колхозники.  О, в эти вечера он был и оратором, и представителем власти на текущий момент. Убеждения его о прочитанной истине  в передовице  газеты "Приволжская Правда" были настолько велики, что он с яростью, достойной убеждениям коммуниста, доказывал людям и самому себе, что раскулачивание его собственной семьи было единственно верным путем и способом остаться в живых при тех порядках. Мужик сей был всегда и оставался до смерти с прищуром. Хитроват был по жизни. На то  он и староста!
    Еще будучи  в возрасте пятидесяти лет, заказал себе строганный  сосновый гроб, затащил его на чердак  и периодически ложился в него, когда рисовались ему  от вина да хвори совсем не радужные картины. Складывал  на животе ручки и закрывал глаза, как учили в местной церквухе.  Хотелось ему хоть на несколько часов сменить фильмы в своей туманной голове  про тяжелую жизнь на райскую и спокойную.  Но фляга с бражкой под образами, домашние дела, голодное мычание в хлеву вымястой Дочки  да усилия старой Дуни, переворачивали деда из гроба на пыльный чердак. Так гроб и пылился, пока кто-то из местных, зная о слабости Назарыча, не приходил с поклоном и просьбой "одолжить на время" гроб для срочного дела. Так и дождалась многократным рейсталлингом его домовина своего часа. Но это было уже после похорон любимой своей Дуняшки, почти всех односельчан, и  после того, как уже в свои бодрых 82 года, он пришел к снохе и заявил, что он ещё мужчина и ему требуется женщина. Посмеялись все, покрутили пальцем у виска. Только привел он в домушку бабенку, 70 летнею "молодуху" из другой деревни, чтоб спину потерла за подпись на неё старого дома. Грязнуля была по сравнению с Дуняшей, да благо слеповат староста стал и было всё  для него чисто и гладко. Так и терся  с ней почти до 90 лет. С ней и почил в бозе тихо и мирно. Остались дом да  сундуки с тогдашним богатством в виде распотрошенных тряпок, пахнущих нафталином, и обидами родственников на молодца Назарыча. 

   Левонтий встряхнул головой, набежало памяти, как табун колхозный, все наперебой спешат, топчут друг друга, видя такую оказию проявиться снова в земном мире из мира будущего.

 Лексеиха.

     Гармонист парнем был видным, один  только чуб чего стоил, широкая улыбка, лапа на половину гармони, веселый характер да память на складные матерные бесконечные  и заковыристые частушки делали его первым парнем на деревне. И он был всегда в завидках у местных грудастых доярок. На гулянках  сами лезли под гармонь со стакана самогона, да тот не позволял себе, строг  он был, дома его ждала "Пистимея". Слухи же по деревне передаются быстрее пожарного набата и отравляли жизнь Глаженой шептанием за спиной в сельмаге. Она сама вышла замуж, не дождавшись весточки от бывшей любви, отслужившего в армии, но продолжала втайне помнить свою первую любовь. На одной из  учительской конференций в РОНО они случайно или неслучайно встретились. И случилось то, что не забывается навеки. Перемену в поведении жены гармонист заметил сразу, догадки  переросли в пьяную убийственную ревность. Дом пылал изнутри бешеной ревностью, выплескиваясь в виде пьяных подозрений, презрительного молчания со стороны основания любовного треугольника, но выход был лишь в виде агрессии. Галина разрывалась между конференциями, скотиной, огородом,  летом сбором ягод в лесу, уходом за пчелами на пасеке, проверкой тетрадок поздними вечерами и руганью с мужем. Выпивка имела цену в куске мяса, банке меда, мешка картошки и рыбы, всегда и в любое время. Закрома же были  не бесконечны.
   На фоне скандалов уехал в Горький учиться в судоходку старший сын, не видевший никогда большой воды, только лишь возбужденный рассказами отслужившего на флоте отца да видом старых фотографий флотской жизни. Серега был парнем видным, девки липли к нему как пчелы на мед. Но местных красавиц просто так никто отдавать не собирался. Только будущий матрос внезапно и трагически погиб под баржой. Местные ревнивцы просто так девок не отдавали.  Дело закрыли  фактически без расследования. 

   Гармонист запил беспробудно. Требуя денег, в ход шли и кочерга, и утюг, и всё, что подвернется под горячую руку. Изнутри на входной двери Левон сам видел острые и уьийственные вмятины от носка утюга. Глубина многочисленных вмятин не оставляла шансов жертве на выживание. В чулане среди овчин была припрятано ружье, снаряженное жаканами на лося,  не зарегистрированное, но для деревни это было обычное дело - и обрез, и прогулки сохатых по краю деревни. Вот оно-то и должно было выстрелить однажды. И оно дождалось своего часа.

    В очередной раз, когда похмельный синдром во время долгого запоя был особенным, вдруг  ёкнуло что-то в груди у Лексеихи и подбросило её сердце до икоты. Чуяла!  Быть сегодня беде! Коленька совсем разуму лишился. Кинулась в чулан, разрядить успела двустволку, назад положила под овчины, притоптала. А в дверях уже сам стоит, с мутными глазами, в рваных трусах, перегаром и недельной щетиной..
 - Давай меду! Где спрятала? Давай мяса!
     Выскользнула бог весть как на крыльцо, да встала, как вкопанная, оглушенная  звоном стекла из кухни, посыпавшимися осколками  и дулом ружья,  из окна в упор приставленным к груди.

 - Неужто нажмешь, Коля? - взмолилась и смотрела в мутно - хмельные глаза мужа.
 - Стой, сука! На, получай за всё! - и раздался щелчок курка. Ошарашенный осечкой гармонист нажал на второй. Осечка!! Вытянув ствол и переломив стволы, он  понял и взревел. Но Глаженая не стала испытывать судьбу и  уже летела стрелой, куда ее несли ноги. Дом стоял на отшибе и в шести направлениях у неё были заготовлены лёжки из веток и сена и сделаны укрытия под неприметными шалашиками. Кусок рукава пленки служил  защитой от дождя. Куда её погонит Коленька она заранее не знала.

     Вздохнул Левонтий, тяжело было видеть картины, но ведь и шел туда, чтоб увидеть и вновь пережить это  вместе с прозрачными образами.

   Изуверства больного рано или поздно найдут свое завершение. Или сосуд порвется или захлебнется злодей в своих рвотных массах. Только лишь  неожиданно нашли гармониста в 200 метрах выше по реке с проломленной головой. И что странно, в легких его была речная вода с водорослями и речным мусором. Дело закрыли, коров накормили, гармони больше не звучало. Вдова, оставшаяся одна глухими зимними вечерами поначалу  стала заговариваться с коровой и кошкой, пока за ней не посватался механик из соседнего колхоза и увез её глухой зимой в тракторной волокуше в другую деревню.
    Эх, хорошая была Лексеиха! В той деревне она прижилась, влилась в редкостный сейчас  деревенский матриархат. В той деревне когда умирала одна из местных женщин, старейшины - женщины практически не подпускали мужчин для поминовения и проведения обряда и провожали почившую в последний путь как самих себя. Этой участи и чести удостоилась Лексеиха, ставшая своей в чужой деревне.
 
   Вздохнул Левон, посмотрел на солнце, прищурился. Лег на траву, что на пригорке. Хорошо-то как: перед глазами утопали в траве наполовину вросшие в землю избенки, сараюхи скособочились, готовые упасть и лечь в землю в память о сельских мытарях да деревенских ухажерах. Немало было укромных мест для молодежных посиделок. Немало было простых и чистых историй с признаниями в любви, укромных свиданий, а то и просто приютов-коронушек для беглых жен, обиженных невест и пьяных мужиков. Посещая родную землю, шел порадоваться счастливому, а волны накрывали и накрывали. С этим и жил.
 
Дашка

      Женский ум гибок и памятен. Не зря бабка говорила своей внучке, тыкая костлявым пальцем в ее плоскую грудь с пупырышками - Твоя задача найти простачка, чтоб деньги носил в семью, да при тебе был, как дым при печке. А ты сама не будь дурой, смекай умишком, чем мужика взять! Вона у тя манок какой, пусть малый, но славный! Только помани, селезня, намеком, краешком или запахом, враз голову парню снесет. А ты уж не мешкай! Похитрей будь, что не умеешь - притворись, что рукодельничаешь славно, умеешь  кашу сварить или пельмешек каких, мол то в школе проходили. И что бабка у твоя домоводство вела в школе, мол стараешься помалу, только осваиваешь. Твоя задача - свою хворь душевную спрятать от глаз суженого, ор свой,  бешеный, заглушить надо в себе, да говорить, что в детстве на велосипеде каталась, тормоза отказали, упала на раму, крови, мол,  много было. Авось и приберет тебя, грешную,  кто в миру добрый.  Добрых дураков еще много на свете!
   
   Последнее не говорилось вслух, а лишь с крестом и молитвой, понимая, что грех на душу берут, упустив в своей жизни самое главное. Слова Дашке сказаны были не разом, и не только бабкой, но и матерью, и усвоены были ею как целью своего дальнейшего существования.

    А начиналось-то всё как здорово. Любил папа маму, подарки ей делал, на Волгу возил, рыбу ловили, арбузы ели. Только арбузы те мочегонными оказались. Моча не в ту сторону со временем пошла, нормальный путь  гормоны постепенно забыли и в голове накапливались токсинами. Целое месторождение токсинов в виде головастиков с хвостиками. Да еще и мама, работая в интернате с психически ненормальными детьми, вошла в роль детской надсмотрщицы, переняла тюремную методику и, выжатая системой, приходила с работы никакая. Не до чего было! Не до ласок, не до мужа, не до дочери. Только бы немного покоя да свой угол.
   
    Стас, конечно, поначалу держался, пытаясь расшевелить и взять добром иль силой супружеский долг,  но видя сухое женское тело и потухший  взгляд, поначалу домогался, но не смог насильничать над женой. Токсины в мозгу  да память не давали забыть ему сладкие звуки откупоривания райских пробочек.  А Дашка  тем временем росла сорванцом, особо никому не нужная, не ведавшая, что несет в себе психогенную бомбу. Не думали об этом и ее родители, предаваясь, кто заботам, кто утехам. Болела, ну так что - все болеют. Стала плохо видеть, спотыкаясь и видя перед собой только узкий коридор. Так то - бывает!  Оглохла, так то - грипп, на все Божья воля!

  Не до нее родителям было. Опустились руки, воля пропала. Мать на себя руки наложить пыталась. Так и проглядели почти девчонку, попала она в водоворот таких же брошенных, что вызывают страдания себе и окружающим, что круги на воде,  а сама камнем была, тонула, да спасать некому было. Дома стычки, холод, а в компании тепло. Там все такие, без косичек, без белья и нестриженые. Моду взяли протыкать, кто веки, кто ноздри, кто мочки уха, пупки и органы. А что тут сделаешь? Конфликт двух миров - тот, который замкнут, в себе, с проблемами, и  вечно на работе, и тот, который протест свой на детородный орган навесил. Смотри - я протестую!  На стройке костры жгли, картоху пекли, пакетики варили, шарами окисью азота давали подышать для смелости во время вписки. Вот тогда и совершила она свой первый полет. Упала на стройке с высоты  4х метров в проем на бетонный пол, но выжила, хоть кровью ходила. Не до школы, да и так разумом не блистала.  Из школы вывели. Обучение на дом перевели.
 
   Вот тут и появилась репетиторша - англичанка, в элегантных чулках и ажурной кофте, за гонорар усердно пичкала уроками девочку. Дашка покорно учила нудную грамматику в тесной комнатушке пока не увидела, как  папа Стас в соседней комнате англичанке  шумно делал комильфо, да так искусно естествовал, что оторваться  всем было невозможно, противно, но  крайне познавательно, особенно для больной  умом Дашке. Криком ребенка заклинило бешеных мартовских собак, извернувшихся враз и увидевших искаженной от ужаса лицо девчонки. Мать узнала подробности от дочери и лишь случайность спасла ее от  последствия самоубийства. Но попытка суицида была не последней.
   Мать развелась с отцом, усугубив и так финансовое благополучие, Стас был проклят до скончания века, женился на англичанке и репетировал с ней Камасутру в официальном порядке пока она не родила ему двух сыновей. Но проклятие на нем так и висело, перетекая плавно на его детей, англичанку и все , что было связано с его именем.
   
   Клубок судеб  лихих  явственно раскручивался перед глазами Левонтия все быстрее. И уже ломило виски от груза и калейдоскопа увиденного. Упал в мягкую траву, что росла в низинке возле дома и закрыл глаза.
   
  Пузыри
 
   А ведь было время, когда во время сильных гроз, когда молнии рвали дранку на кровле дома, когда сильнейшие разряды за стеной  пулей отправляли всех  малых под пыльную кровать, а старых осенять себя знамением и читать в красном углу молитву во славу Божию, приседать от страха перед образами во время удара и грома, как гроза вдруг стихала. Дом ещё дрожжад от ударов и страха. А все верили , что спасла  дом молитва. И что-то ещё. В глаза друг другу не смотрели, не желая увидеть животный страх. Последний раскат в назидание, что она молнией ещё вернется, гроза проявляла милость. И  потом наступала тишина. Все стояли и вслушивались в изредка доносившиеся раскаты уходящей в сторону Волги жестокой стихии. Распахивались мигом занавески, окна расхлебенивались настежь, и в дом врывался  резкий запах озона. Ребятишки вылезали из-под кроватей, и с криками вылетали на улицу. А там уже гурьбой соседние храбрецы уже топтали по  теплым лужам огромные пузыри. Пузырей было много, работы хватало всем лишь до той поры, пока в той ямке, покрытой шелковой травой,  где  сейчас лежал Левонтий,  не набиралась с окрест  доверху вся дождевая вода. Дикое гиканье, разбег и скольжение на животе сквозь воду и траву разрывало деревню от радости. Никого молнией не убило и никто не сгорел. Деревни  теперь уж почти нет, а крики детворы остались...Но было и по другому. Деревню звали Подкурново.