Как-то перед ужином меня неожиданно вызвал к себе начальник курса. Я шел, недоумевая, зачем я понадобился Паше, за мной вроде бы ничего такого не числилось.
Ревенко был хмур, слегка прихрамывая (ранение на фронте), прохаживался по своему крошечному кабинету. Я доложил о прибытии и застыл у дверей.
Павел Григорьевич остановился и, пожав плечами, сказал:
– Не ожидал от тебя, не ожидал. Хороший курсант, спортсмен, чемпион… Ладно, я тебя не накажу, если скажешь, с кем играешь в преферанс на чердаке.
Я был настолько поражен, что, наверное, с минуту молчал, потом брякнул:
– Преферанс на чердаке? Товарищ подполковник, да я карточных мастей не знаю, а тут такое…
Паша густо покраснел и тихо, переходя на шепот, произнес:
– Пять суток с содержанием на гарнизонной гауптвахте. За вранье и укрывательство подельников.
Откуда мне было знать, что Ревенко страстный преферансист и заявление о том, что я, девятнадцатилетний болван, не знаю карточных мастей, он принял за издевательство.
У меня, как при нокдауне, поплыла стена с картой Советского Союза.
– Разрешите идти?
– Иди. И не забудь пройти медкомиссию.
В коридоре меня захлестнула обида, даже скулы свело. Игорь Кравченко, стоящий дневальным по роте, глянув на меня, спросил:
– Что с тобой? На тебе лица нет.
– Пятерик схватил… с содержанием.
– За что?
– За преферанс. На чердаке я, видите ли, играю. С подельниками.
– Да ты же в карты ни бум-бум.
– Начальству виднее.
– Не переживай, Томас Манн сказал: «Чтобы стать писателем, надо обжиться в каком-нибудь исправительном заведении».
Сам Игорь, уже не помню за что, на первом курсе отсидел пятерик на губе, что на Садовой улице. И как следствие – цикл любовной лирики.
Весть о том, что Паша упек меня на пять суток, мгновенно облетела роты. Ко мне подходили, жали руку, поздравляли с боевым крещением. Филипцев, частый посетитель исправительного заведения, дал мне подробную инструкцию, как вести себя в камере, как представиться сидельцам, как закосить температуру и перебраться в лазарет.
– Хорошо, если пошлют работать в архив. Бабы там – огонь! Это от соприкосновения с героическим прошлым. Идут на тебя гренадерским строем. В случае чего прикинься припадочным. Или ночное недержание у тебя…
– Славка, я ведь и в морду могу дать.
– Опять ты за свое. На губе не геройствуй, не при, как слон на буфет. Особенно с Мойдодыром.
– Кто это?
– Старшина губешника. Мойдодыр спрашивает меня однажды: «Спички, сигареты есть?» – Я ему: «Так точно, спрятаны в анальном отверстии, сразу за сфинктером!» Мойдодыр, понятное дело, не знает, где это. Добавили мне двое суток за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей.
А я купался в обиде. Когда ты невиновен и страдаешь по чьему-то навету, обида особенно сладостна. Я представлял себя то генералом Карбышевым, которого фашисты на морозе обливают водой, то Достоевским, ждущим казни.
Перед посадкой меня опять выдернули к начальнику курса. Старшина роты Ермилов остался в приемной с документами об арестовании. На этот раз Павел Григорьевич встретил меня с улыбкой. Я четко доложил:
– Курсант Носов к следованию на гарнизонную гауптвахту готов.
– Садись.
– Спасибо, я постою. – Я себе в этот момент очень нравился: холодный тон, непоколебимая уверенность в своей правоте. Хорошо бы сейчас умереть. Упасть бы у стола и… Вот шуму-то будет.
– Я тебя вызвал, чтобы извиниться. Осечка вышла. Перепутали тебя с Русланом Годиновым. Намудрил информатор в темноте. Руслан – симулянт известный, отсиживался в лазарете, а как узнал, что тебя, невиновного, сажают, прибежал в больничном халате и повинился. Он на чердаке карточный притон устроил. Разогнал я эту малину. Еще раз извини и не держи зла. – Паша пожал мне руку и с усмешкой добавил: – А игру в преферанс все же освой. А то чем ты на флоте заниматься будешь?
Ах, Паша, Паша! Добрейшая душа. Пестовал нас по-отцовски, сурово, мы – дети войны были обделены мужским вниманием, сплошь безотцовщина. Он, да и все воспитатели, включая Рудоса, готовили нас к сложной жизни, тяжелой морской службе. За это низкий им поклон.
Продолжение следует.