Башня

Турмин скромно, несмотря на почётный статус именинника, сидел, притулившись у края стола, и на салфетке, которой уже успел воспользоваться после бифштекса, рисовал башню, изобиловавшую нишами и наростами разного рода без претензии оных на практическую целесообразность, то есть как обычно бывает при бездумном пачкании бумаги в приступах мысленных амнезий. Он вообще-то мог рисовать исключительно башни — всё прочее разнообразие жизни находилось вне досягаемости его фломастера. Ужин был в разгаре, и речь зашла именно о них — первобытных динозаврах архитектуры. По традиции обществ, отягощенных представлениями о собственной исключительности, беседа ветвисто плелась вокруг обсуждаемого предмета, с изящным дилетантизмом касаясь его поверхности и лаская побегами игривой мысли окрестности смежных сфер.
— Нам бы следовало безоговорочно согласиться с тем, что башня суть символ мироздания. Можно предположить, что изначально культ её происходит из фаллической природы древних верований. Недаром генетическая память человечества стремится расставить на своём пути эти знаки преодоления самоё себя, чтобы не заблудиться в кустистых дебрях истории. Тому доказательством, первое, что приходит на ум: источник роковых раздоров вавилонян или же шикарное украшение Пизы. На худой конец — башня Мартелло в восемь часов утра. Помните? — многозначительно изрёк Синеоков, поправляя очки. — Предлагаю принять сумбурный набор моих слов в качестве эскиза к характеристике, которая, возможно, хоть в чём-то совместится с контурами блестящего юбилея нашего Костика, Константина Семёновича Турмина, незабвенного друга и товарища, в каком-то смысле посвятившего жизнь детищу, находящемуся в родстве с упомянутыми проводниками в поднебесье. А кроме того, так и напрашивается на язык дифирамб — душевная его щедрость и жизнелюбие не знают границ, и мы, близкие, черпаем из этого родника порой расточительно, порой неблагодарно.
Банальность, но вот и подобрались годы, подкрались и, как всегда бывает, совершенно неожиданно,— на манер ночного насильника, с алчным блеском в глазах вышедшего из-за угла и покусившегося на самое драгоценное — жизнь. Все наверняка догадались: подобным коварством обладает исключительно время, отобравшее, будем надеяться, пока что меньшую часть отпущенного Турмину божьего дара.
Можно долго и кропотливо перечислять достоинства виновника торжества, но никакого красноречия не хватит, чтобы выпростать те чувства, что зудят в груди и будоражат душу. Не знаю, как отнесутся к моей поспешной инициативе прочие присутствующие — специального уговора о регламенте между нами не было,— но позволю себе-таки, сгорая от нетерпения, обнародовать общеизвестную тайну, которой все мы свидетели уже многие годы, шитую, как говорится, белыми нитками, но оттого нисколько не тускнеющую при представлении в качестве подарочного сюрприза. Итак, сейчас я убедительно попрошу Юрия Иваныча взять на себя нелёгкий, в самом прямом смысле слова, труд внести сюда шкатулку, нет, скорее, сундучок с... ну конечно, друзья мои, с тремястами шестьюдесятью шестью — год-то високосный! — доминошными костями, которых хватит на продолжение необычного строительства как раз до следующих именин — по штуке на день. Картишки, правда, вразнобой и для обычной игры не годятся, но наша ведь не обычная, напротив... Не так ли?
— Чудно же ты придумал, Константин,— внося тяжесть, запыхавшимся баском прорычал Юрий Иванович Каменев, городской архитектор, исправно и неуловимо бравший взятки за выделение участков под гаражи, дачи и прочие объекты частного сектора,— мне бы и в голову не пришло возводить посреди квартиры какую-то скоморошную башню из, на-те вам, домино.
— Не та у вас головушка, дружок,— отбил Синеоков,— очевидно не та. Да и вообще, не всякая выдумает соотнести число строительных единиц с количеством прожитых дней собственной жизни. Скажу откровенно, лично я не рискнул бы столь фамильярно вторгаться в дымящуюся чернотой кухню господина Хроноса — страшно, знаете ли, во тьме угодить в кипящий котёл. А Костя, вот, не боится. Итак, на текущий момент калькулятор показывает (с устной арифметикой я не в ладах) число четырнадцать тысяч шестьсот десять. Столько, увы, уже позади. Пора укладывать следующий кирпичик в сооружение, выстроенное, судя по всему, пока наполовину. Во всяком случае, отчётливо просматривается желание автора строить ещё долго и с удовольствием.
— Только жаль без раствора,— подковырнул Каменев,— без раствора какая ж стройка.
— Вечно вы наведёте тень на плетень,— вновь встрепенулся Синеоков,— ну как вы не понимаете, что это всего лишь поэтическая аллегория, игра даровитой мысли, если угодно, отражающая до крайности наглядно и доходчиво вещи в иной интерпретации совершенно недоступные рядовому воображению.
— Такому как моё, хотите вы сказать? — сморщился Каменев и подхватил рюмку водки. — Моё воображение, в отличие от некоторых, подсказывает мне, что пора бы и выпить, а не менжеваться тут, понимаешь... За тебя, Туря!
Горькая пролилась в Каменева легко и непринуждённо, словно не было в его внутреннем устройстве никаких для неё преград. Крякнув и закусив чем бог послал, а именно тем, что тихонько подложила на его тарелку соседка с левого фланга, супруг которой был занят разговором со своей соседкой, большой говоруньей женой Синеокова, обширно потянулся в карман пиджака за сигаретами.
— Как насчёт того, чтобы ненароком пустить тебе дыму в глаза, Любаша, ласточка моя,— сострил он, косясь на аппетитные её маммологические дюны. — Любаша лукаво хихикнула, приглаживая декольте. К досаде Каменева вместе с сигаретной пачкой выполз и скомканный слюнявчик, пользоваться которым по соображениям элементарной гигиены было уже сомнительно.
— Как развёлся, знаешь, так вот и пошло,— словно извиняясь буркнул он, засовывая сертификат холостякя обратно. — Так ты не возражаешь?
— Я обожаю как ты куришь, Юра, этак солидно, с достоинством, особенно, когда мизинцем стряхиваешь пепел с колен, будто мушку сгоняешь. Мне кажется и всё прочее у тебя выходит не менее грациозно. Признаюсь тебе: втайне я такая жуткая фантазёрка и иногда грежу наяву будто бы мы… будто бы мы с тобой...
— Не мучь, не пытай трепетное сердце,— возбуждённо прошипел Каменев, хватая её за руку,— когда, где? Только шепни... Да хоть!..
— Тс-с-с! Тише, чёрт тебя подери, не сейчас же, уймись, нас могут услышать. — Любаша одёрнула руку. — Ну, может, чуть позже ты прокатишь меня в своей машине и мы хлебнём свежего воздуха после этой духоты. Как обычно.
Каменев тяжеловесно откинулся на спинку стула и растопыренными пятернями пригладил шевелюру, в то время как Любаша, молниеносно переключившись на другую тему, что тоже было результатом уже отыгранных дубляжей, принялась назойливо поправлять запонку на рубашке мужа, г-на Николаева, завхоза одного из солидных учреждений. При всех своих очевидных преимуществах любил он ещё и застолье.
— Я вот думаю, не будь Костьки с его выкрутасами, так и не явилось бы у нас повода сегодня собраться всем вместе,— промямлил уже подвыпивший Николаев.
— Да, это хоть и не яркая, но добротная звезда на нашем небосклоне,— всколыхнулась мадам Синеокова. — Заткни уши, Костенька, чтобы от похвал не подхватить звёздную, как говорится, болезнь. В самом деле, набор твоих личностных качеств — привилегия, весьма редко встречающаяся у одного отдельно взятого индивида, и, в частности, профессиональные твои достоинства дантиста неоспоримы. Представим на миг, какими провалами стыда зияли бы наши позывы улыбнуться, не располагай мы время от времени твоим оперативным вмешательством; каким гастроэнтерическим зловонием исходили бы наши чрева! И вот он, ангел-хранитель, осеняющий белым крылом от всякой напасти.
— Фу, как сразу пахнуло формалином от ваших слов, Галина Петровна,— словно уже уселся в стоматологическое кресло,— простонал Каменев. — Кстати, почём теперь вставить приличный керамический имплантант? Говорят, бешеные деньги. Я вот намереваюсь обзавестись раз и навсегда, да так, чтобы безымянный археолог смог потом восхититься жемчугом фикс в глинистой оправе черепа.
— Какой кошмар, о господи! — воскликнул Синеоков, экзальтированно потирая виски,— извечный стиль вашего мышления, Юрий Иванович,— слишком уж много в нём тяжести надгробного камня с эпитафиями на любой вкус.
— Оставьте ваши гадкие метафорки при себе, уважаемый,— огрызнулся Каменев,— а вот вам, между прочим, дружище, за вашим дрянным романтизмом и костюмчик некогда обновить. Может, просто не на что? Не знаю, о каком уж тут стиле...
— Это вы себе!..— вскричал Синеоков, но вмешался господин Х., до сих пор сидевший в тени прочих речей.
— Тихо, пожалуйста, тихо! Ещё не хватало осквернить светлый день чёрным раздором. И из-за чего кипятиться-то, из-за пустячков,— умиротворённо проговорил он. — В самом деле, ну не всё ли равно, чем мы явимся призрачным потомкам, да и явимся ли — рассеемся в пустоте, рассосёмся в вечности. Даже сами попытки представить себя за чертой собственной жизни уже разжижают рассудок,— лишь озноб в поджилках, да вдалеке, посреди бархатного мрака, отблески фейерверков, что запускают грядущие поколения, а они, скорее всего, и краем мысли не коснутся памяти о нас, так только, впишут строчкой в учебник истории, мол, была такая-то эпоха...
— Моё глубокое убеждение,— в унисон с господином Х. промурчал его дружок, господин У., поправляя пышное шёлковое жабо и игриво всплёскивая подведёнными глазами,— моё убеждение, родившееся на фоне сизой тучи размышлений милашки Х. — кстати, какая же мерзкая сегодня погода, морось и ветер, ветер,.. так и рвёт из рук зонтик — о чём это я говорил, ах да, моё... Я совершенно убеждён в том, что Костик, возводя свою башню, возможно интуитивно, возможно по наитию скрытых сил, совершает нечто вроде бытового подвига в глазах нас, обывателей. Он как бы очень вещественно, буквально руками соприкасается с субстратом материи, недоступной осязанию рядового большинства, и которая в ином случае просто течёт сквозь пальцы. Согласитесь, друзья мои, — это таинство, таинство сродни масонству, занимавшему лучшие умы былых веков, пахнущих своей позолотой теперь лишь в музеях. Среди нас — последний романтик, воплощение вымерших идеалов, симбиоз естественного и непостижимого. Впрочем, нечто подобное сегодня уже звучало и я рискую повториться, но надеюсь, никто не откажется подписаться под моей пламенной речью. Так выпьем, пока она не успела остыть!
У. протянул бокал с шампанским и, пригубив, прижался словно от холода к плечу Х.: “Какая всё-таки неприятная погода”.
Тем временем Турмин с улыбкой беспричинной вины так и сидел в истомном тылу застолья. Было видно, как рука его мелкими фрикциями доводила шедевр до только ему виденного совершенства, что обнаружилось появлением мельчайшего узора каменной кладки, кольцами поднимавшейся ввысь, а игра света и тени давала вполне правдивое ощущение объёма. Если кто-нибудь из присутствовавших вдруг бросил бы заинтересованный взгляд в смежную комнату, он без труда уловил бы почти абсолютное сходство того, что пряталось там в сумерках грядущей ночи и того, чем так счастливо была беременна турминская салфетка: каждое требовало подаяния от своего творца.
Оседлав кончик фломастера, мысль Турмина пустилась в обход владений. Вот она в некоторой нерешительности покинула лужайку у подножия башни и по отвесной стене, слегка уже подёрнутой коростой мха, вознеслась на самую верхотуру, где наткнулась на поэтический свинарник незавершённости. Впрочем, это было ложное впечатление, поскольку во всём строительстве чувствовалась железная рука системы, зорко следившей за соблюдением неписанной конституции. Вольность допускалась лишь в комбинаторике кладки того или иного из кирпичей. Всё! Главное условие — бесперебойное снабжение. Только оно могло внести радикальные поправки в ход дела. А пока то там, то сям путь преграждали глухие стены тупичков, или западнёй обрушивалась под ногами недостроенная оконная ниша, в которую можно было свалиться и сломать себе шею. Либо ещё прозаичнее: строительные мостки, забытые накануне. Потихоньку обойдя всё и повсюду оставив следы, Турминская мысль (речь о ней) в задумчивости натыкалась на себя со спины, и когда та, впереди, оглядывалась с укоризной на лице, эта хлопала себя по лбу, мол, ну конечно, что ж  это я...
Отсюда, где соприкосновение с торопливыми облаками было делом вполне естественным, а щебет ласточек по закону небесного братства мнился родным языком, жутковато уже было обронить вниз легкомысленно-неосторожный взгляд — не дай бог, разобьётся насмерть; обронить туда, где таким крошечным, как на наклейке спичечного коробка, таким беззащитным притих в кудрях майских трав педальный автомобиль — извозчик райских грёз, подсевших на запылённом полустанке памяти — между тремя и четырьмя годами юной ещё жизни. Как давно это было, а он всё там, и не шелохнётся. Беда в том, что так и не привелось больше спуститься к старому другу, поприветствовать ласковой ладонью по гладким бокам как бывало. Помнится лихой вираж на повороте тропинки, ведшей к дальнему сараю через двор,— обязательно с бурунчиком пыли,— что роднило этого удальца с его всамделишными собратьями-гулливерами. И вот уж фантазия встрепенётся обрывками былых ярких одежд и летят по миру цветные ленты, вступая в бурную связь с порывами ветра; те плещут в лицо какофонией ароматов — от черёмухи до прозаического содержимого курятника, в двери которого бдительно вахтует гамбургский петух.
Дальше за забором, если приникнуть глазом к щели, длинным голубым языком посреди пламени солнечного дня (всё почему-то помечено именно этим природным обстоятельством) тянулась, венчая огороды, речушка. Купания в ней вожделяли картинки мокрых предутренних снов,— видимо счастливчики, зодиакальный календарь которых окроплён водой, по зову первородного естества стремятся к ней и по-настоящему бывают счастливы лишь в соприкосновении с нею. Образ реки, рефреном вкраплённый в мелодию детства, так и завяз в песке, как вязли ноги перед прыжком в ласковую пучину; изредка, правда, посреди прочей, протянувшейся однообразием, жизни мерещились в приступах грусти поблёкшие трепетные звуки. Память подхватывала, латала прорехи и вот уже крался из-за лесополосы рокоток бирюзовой «волги», в которой вся семья собралась ехать в город за покупками. Отец вёл. Иногда в качестве поощрения руль торжественно, но краткосрочно передавался Турмину. Неизбывное, особенно для мальчишек, ощущение власти над железным ящуром. За окном размытым кадром сквозила придорожная растительность, в душе бесновался восторг. Если приглядеться как следует, то и по сей день возможно было различить с высоты башни спину гигантского светлячка, ползшего посреди полей. Только уж больно схематична стала картина, больно плоска и уныла, словно живопись неряхи-художника, словно мираж, прежнее правдоподобие которого теперь представлялось неправдоподобным.
Вернувшись из дальних странствий на круги своя, мысль Турмина, внезапно опахнутая облаком непогоды, отчего дёрнулись полы плаща и лицо усыпало жемчугом дождевых капель, счастливейшим образом встретилась посреди блеска оконных стёкол с отражением Стеллы — его подруги, которой он никак не решался признаться в любви. Во встречной же её любви он был совершенно уверен. Турмин взял её за руки, нежно притянул к себе и поцеловал. Стелла стояла с настежь распахнутыми глазами и задыхалась от счастья. Тучи откатились прочь, ветер подхватил её волосы и вплёл в них мимолётную радугу, вспыхнувшую на изнанке ненастья. Только зрелище нагрянуло столь стремительно и оказалось столь ненадёжным, что в следующий миг новая туча бесстрастно швырнула в стекло новую порцию свинцовых слёз, отчего образ Стеллы ломко отёк на подоконник.
Из списка сквозных подруг, волей судьбы составлявших Турмину компанию по жизни, лишь Стелле позволено было продолжить с ним путь. Подспудно, при первой же встрече с ней, он сразу почуял, что она сможет совместиться с его болезненной страстью к башням. Прежние варианты поразительно быстро наливались нарывом презрительных насмешек — Стелла же приняла его целиком, без попыток что-либо в нём переломить или воровски проникнуть в противоречивое Турминское нутро. Бесценное качество, и Турмин смог оценить его по-достоинству. Да, он любил Стеллу. Скоре всего, так оно и было. Возможно, исключительно исходя из соображений любви, хрупкой и беззащитной, он до сих пор оберегал Стеллу от знакомства с обществом, в котором обитал сам многие годы.
Она обещала прийти потом, позже... и её обещание согревало его сердце.
Турмин оторвался от рисунка, краем глаза обозрел толпу и остался вполне доволен её способностью к самоудовлетворению,— это когда хозяину можно втихомолку принять окраску гостя.
Изрядно набравшийся Синеоков ударил по гитарным струнам. Хлынули печальные звуки, кастрированные фальшивым слухом исполнителя, и у некоторых вышибли слезу. Первоначальная радость ( причина её уже была забыта) органически переродилась в свою противоположность. Несколько голосов образовали грустный хор, столь характерный для застолий провинциальных городков.
Параллельно с самозабвенным подвывом общей песне Любаша рассматривала фотоальбом Турмина, выуженный ею из безымянного тайничка, о существовании которого забыл, пожалуй, и сам владелец. Глядя через её плечо, Турмин с удивлением обнаруживал по окраинам помятых снимков присутствие Стеллы, на что Любаша отзывалась многозначительным “Хм”.
— Хм,— делала она, скомкав мордашку и чувственно касаясь руки Турмина,— хм.
Неразлучные друзья Х. и У. оказались равнодушны к музыкальным авантюрам масс и, хихикая, сидели в обнимку перед телевизором, на экране которого разворачивалась драма весёлого боевичка. Постреливали, покуривали, поруливали... И никакой жалости к автомобилям. Сексующиеся гангстеры под гнусаво-сифилитический тенорок переводчика перебирались из постели в постель, громоздя за собой горы трупов. Hollywood — значилось на промелькнувшем дорожном указателе. Воодушевлённый зрелищем У. яростно потирал пухлые ладошки и пытался поцеловать Х. в щёчку; тот кокетливо уворачивался, мол, потом, потом, не сейчас...
Чудо бездарности — напившись вдрабодан из общей картины камнем выпал — прямо в чресла скрипучего канапе — Любашин супруг, где минутой позже был объят приступом томного храпака. Прочие с готовностью махнули на него рукой, а Любаша и Каменев — с энтузиазмом.
— Костя, Костенька,— рукоплеснула разрумянившаяся Любаша,— помнится, в прошлом году ты зачитывал нам параграф из семейных хроник, где указывался точный миг твоего рождения. Он наступил, взгляни-ка на часы. По обычаю, негласно укоренившемуся в нашей среде, самая пора тебе возложить очередной камушек,.. торжественно и чинно открыть новую страницу жизни. Пошли же, пошли! Как это всегда необычно, как хочется стать свидетелем! Прихватите кто-нибудь фотоаппарат — надо увековечить... Ну же!
В точном соответствии с доктриной психоанализа толпа впала в детство, выстроилась паровозиком и с улюлюканьем, толкая перед собой именинника, ринулась в сумерки спаленки, обустроенной Турминым под хранилищницу башенного тайнорождения. Пф-пф-пф! Пф-пф-пф,— попыхивал локомотив в такт своим колёсам, отчего всем его вагончикам сделалось жарко. Мужчины скинули пиджаки и отпустили удавки галстуков; дамы, пальчиками оттягивая на груди платья, делали принудительную вентиляцию.
— Духотища! — закатив глаза, простонала Любаша, и Каменев как по команде опрометью кинулся открывать окно, чертыхаясь со шпингалетами, намертво присохшими к своим ложементам. Потом он подпёр рамы башенками из книг, в изобилии водившихся повсюду в квартире Турмина. Башенками же, словно термитники, книги возвышались то там, то сям, заставляя и гостей и хозяина спотыкаться о скопища чужих омертвелых мыслей.
В центре комнаты за импровизированным ограждением из собачьих поводков-цепочек поблёскивала громада главной башни, похожей больше то ли на мавзолей, то ли на супермаркет. В трепетном ожидании её окружила жаждущая зрелища публика. Любаша, ступая менуэтным па, торжественно внесла диванную подушку, на которой по аналогии с орденами, покоилась доминошина мастью, кажется, четыре к двум. Впрочем, какая разница. Орденоносица приблизилась к Турмину и, поклонясь в пояс, протянула ему свою ношу. Турмин слегка дрожал, когда брал её. Во всяком случае, так всем показалось. С трепетом язычника он шагнул к башне и замер. Далее рука его медленно, словно скованная холодом гипноза, опустила своё приношение. На прощание жертва успела блеснуть одной из граней своей неповторимости, прежде чем сгинуть навеки. Под вспышкой фотоаппарата на лбу Турмина крупно обозначился пот. Последовало мгновение абсолютной тишины, затем всеобщий вздох то ли радости, то ли печали — и участники события принялись по-русски, широко целовать друг друга в губы.
— Странно, почему-то меня сегодня знобит,— как бы оправдываясь произнёс Турмин,— ведь всё настолько привычно, даже обыденно...
Это потому, что день сегодня выходит вон из ряда прочих дней — разменять пятый десяток, знаешь ли... Что он с собой несёт, грядущий, какие у него планы? — многозначительно протянул Синеоков. — Однако ж, будем надеяться, будем надеяться...
Воспользовавшись минутным замешательством, Любаша и Каменев решили, наконец, проветриться. Её супруг-завхоз, будучи по-прежнему беспробудно пьян, остался равнодушен к тайной проказе жены и, причмокивая, перекатился на другой бок. Ну, да бог с ним, блаженным. Их исчезновения, похоже, никто не заметил; лишь госпожа Синеокова мечтательно завела глаза.
В тот миг, когда беглецы, обуянные ажиотажем побега, приоткрыли входную дверь и, сдавливая лукавый смех заговорщиков, взялись за руки, чтобы продолжить путь к наслаждениям, они услышали, как за спиной что-то, рождённое сквозняком, крякнуло, треснуло и разразилось громом, протянулось чередой разномастных звуков, увенчавшихся шепелявым и протяжным “ш-ш-ш...”
Если бы любопытство пересилило страсть и заставило их вернуться, они обнаружили бы, что произошло непоправимое: распахнутое порывом ветра окно родило целую сеть роковых обвалов, а именно: стопка книг рухнула и подмяла под себя парусину портьеры, которая, напрягшись, с потрохами вырвала из стены ослабевшие от долгих трудов щупальца карниза, в свою очередь со всего маха ухнувшего по торшеру, а уж тот, в довершение дела, ткнулся пустой своей головой под самое основание турминской башни.
Вначале никто ничего толком не понял. Все замерли, как по команде в детской игре, и смотрели на поэтично растекавшиеся по сторонам доминошные ручейки, напоённые водами внезапно растаявшего ледника. И только когда последняя капля былого величия тихонько соскользнула к подножию, все подняли глаза и увидели полотняную бледность на лице Турмина. Заворожённый, он созерцал гибель своего рукотворного детища, созерцал в бессилии чем-либо помочь. У ног бесформенной грудой распростёрлось мёртвое тело; блеск былых членов тускнел на глазах, душа уносилась прочь.
Турмин упал на колени и в горячке принялся было восстанавливать разрушенное, но руки его тряслись и не слушались. “Ну, как же это, как же?..”— шептал он, путаясь в словах.
Вечер был непоправимо испорчен. Почуяв это, публика исподтишка потянулась к выходу и вскоре иссякла, за исключением никому не нужного завхоза Николаева. Впрочем, Турмин этого уже не видел: добравшись до постели, он не раздеваясь лёг.
Заполночь вернулись счастливые любовники, вспомнив-таки о необходимости забрать оставленное сокровище, так и не вышедшее из водочной анестезии, и осталась весьма благодарна хозяину за незапертую дверь. Сгробастав обузу, Каменев поволок её к выходу; ликующая— ибо как ладно всё обошлось — Любаша семенила следом. Они не заметили метаморфозы, происшедшей с атмосферой турминского жилища Вот только подозрительно кругом горел свет.
Стелла, как и обещала Турмину накануне, пришла утром следующего дня. Странно, но ей всегда доставляло удовольствие прибирать его холостяцкий хаос,— чувство, которое она иногда пыталась заглушить, внушая себе неестественность подобных позывов, поскольку подсознательно догадывалась, что таким вот образом проявляется тайная и навязчивая связь её с ним, перерастающая, быть может, даже в зависимость. Тем не менее, и на сей раз у неё замерло сердце от предвкушения встречи с аурой, в которой обитал её возлюбленный. Она мечтательно подумала о том, как в отсутствие хозяина (десять утра и он на работе) будет безнаказанно заговаривать его вещи, его книги и рукописи, которыми он начал болезненно — в ущерб любви к ней, к Стелле — увлекаться в последнее время, и в которых она ничего не могла разобрать.
Закравшись в мягкие Турмовские тапочки, Стелла прошла в комнаты. Первое, что она увидела — разрушенная башня. В груди колыхнулась тревога.
Турмин лежал лицом к стене. Он спал, но спал столь чутко, что не было заметно дыхания. Такой хрупкий сон бывает перед пробуждением. Вероятно, он слышит её шаги и поджидает, чтобы напугать. Руку закинул за спину, будто плеть, но сколько в ней коварного напряжения. Он и прежде любил подобные штучки. Слишком бледны пальцы — наверное отлежал.
— Костя,— шепнула Стелла, осторожно толкая его в плечо,— Костя, ну хватит, ты же знаешь, что я всегда ужасно боюсь...
Турмин не отзывался. Стелла, дабы предупредить разгаданный замысел, навалилась на него и тут же отпрянула: Турмин был холоден как лёд. Осторожно перевернув его на спину, Стелла увидела то, чего прежде ей не доводилось видеть никогда. Глаза её наполнились ужасом.
— У вашего мужа обширный инфаркт. Смерть наступила ночью, по всей видимости во сне, что почти исключило страдания,— деловито констатировал врач вызванной скорой.