Самолёт начал снижаться.
Я прибываю в этот промежуточный на моём жизненном пути город, чтобы пробыть в нём около трёх часов до вылета следующего рейса. В иллюминатор хорошо видно, как нахохлилось своей шарнирной анатомией крыло, пытаясь подгрести под себя побольше неба в преддверии непредсказуемой встречи с землёй. Пилоты щедры на потеху: кресло шарахается вниз — сердце вверх, выровнялось, ещё раз... Хорошо. Даже весело — кое-кто нервно, с придыханием хихикает. Теперь провалился бок, и тотчас невесть откуда выскользнули стройные (с данных-то привилегированных позиций) порядки картонной архитектуры, перемежённые багряной уже о эту октябрьскую пору геометрией уличных насаждений. На самих улицах с удивлением обнаружилась некая, как бы не совсем настоящая, жизнь, больше похожая на возню муравьёв. Сквозь стену турбинного воя из бортового радио пробился щебет стюардессы, доверительно сообщающий, что в аэропорту посадки плюс двенадцать по Цельсию, недавно прошёл дождь. Досадую: придётся достать плащ. Сосед-студент справа сытно погряз в трясинке порнушных комиксов, пребывая тем самым в совершенно иных пространствах. Я же осторожно тяну из-под него полу своего пиджака, которая по причине необъяснимой узости кресел оказалась зажатой на чужой территории. Попутно ещё раз натыкаюсь в кармане на глянцевитую упругость фотобумаги, весьма уже по краям обветшалой и придавшей своему содержимому охристый оттенок. Ловлю себя на мысли, что, видимо, оставлю её нетронутой из страха столкнуться с метаморфозой, сгубившей Дориана Грея.
Тряхнуло. Всякий раз, когда я пользуюсь самолётами, втайне жутко опасаюсь стать жертвой этой чудовищной техники. Ещё больше — попасть в безликую статистику телевизионных новостей, ибо безликости не переношу органически, даже в некрологах.
А возможно ли надеяться, хотя бы гипотетически, что она придёт меня встречать? Мне хочется тешить себя мыслью, но... Да и адресок-то её, извлечённый из небытия старой записной книжки, кажется уж больно ненадёжным, быть может исчезнувшим уже из жизненного оборота. Сколько минуло лет? Смешно, но никогда прежде не удосуживался подсчитать. Во всяком случае, не меньше десятка. Пронеслись годки, точно вихрь — лишь песок скрипит на зубах... А её? Какие полотнища укрыли её несбывшиеся мечты? Впрочем, почему несбывшиеся?
Быть может я её не узнаю. Она всегда относилась к разряду сереньких мышек. Что называется fine, но без особых примет. Согласись, говорю я себе, серое меньше выгорает на солнце, серое лучше сливается с окружающей средой, а это — серьёзные предпосылки к процветанию. Надеюсь, так оно и есть. За теневой её полупрозрачностью я долго не замечал сам источник тени — Зоя (имя моей героини) как бы и не заслоняла собой окружающий мир, а лишь накладывала на него незримый отпечаток в виде воздушного подмывка акварелью.
Помню насколько я удивился, столкнувшись с ней в институтсткой столовой. Боже, какая стихия занесла этого мотылька на пиршество ненасытных капустниц! — явилось первой моей мыслью. Я был убеждён, что пища ангелов — дух, витающий в ойкуменах тотального счастья. Разве я не прав? Так вот, я в буквальном смысле столкнулся с Зоей в дверях и книжки, которые она трепетно прижимала к груди, посыпались на пол. Банальнейшая ситуация, придуманная романистами для завязывания знакомств между своими персонажами. Я кинулся поднимать толстые фолианты по кибернетике, попутно обследовав Зоины ножки. Недурно, отметил я тогда про себя, весьма недурно.
“Вы что, нигде с этим не расстаётесь? — бестактно, как сейчас помню, бросил я. Она зарделась краской невинности так и не найдя, что ответить.
Потом мы вскользь встречались ещё несколько раз и начали здороваться вроде старых знакомых: привет, как дела? Она появлялась в обществе своих подруг, более агрессивных и напористых, доказательством чему служил фланговый эскорт из двух-трёх влюблённых молодчиков, что не вызывало во мне особого энтузиазма.
Я начал ловить себя на мысли, что ищу встречи с ней, что жажду увидеть её, что... И прочее в том же духе. Глупо, полагал я, тем не менее подсознательно сужая вокруг неё блокаду своего якобы ненавязчивого присутствия. По закону концентрации вероятностей (не знаю, существует ли такой; возможно, я буду его изобретателем) радикальная встреча надвигалась неотвратимо. Ибо я этого хотел. И она состоялась, поскольку не могла не состояться. Знаю, я вызывающе самоуверен в своей последней фразе. Тем не менее...
Так вот, случилось это на заурядной тусовке, выделившейся на фоне прочих лишь присутствием на ней Зои. Изобилие хереса, родного брата Бахуса, обернулось задушевной вакханалией, отчего мне сделалось жарко. Угрюмая палитра обыденности вспыхнула вдруг феерией красок, оголтелые запахи змеями поползли в ноздри, забираясь в те поры мозга, где рождалась страсть. Без обиняков я взял Зою за руки. Лемуровы её глаза молча вопрошали: почему только теперь? И мы поплыли по облакам.
Опуская подробности, перейду, как делают в кино, к следующему кадру, разворачивающему перед зрителем картину ночного парка. Вся она влажна от зыби лунного света и пота наших тел, только что отринувших друг от друга. Земля парит тёплом. Мы встали, обнажив смятенье трав в приюте нечаянного греха. Зоя вяло поправила платье, мимоходом обобрав с него иголки старой хвои; я же, наскоро одевшись, встал в сторонке и тупо ждал. Мной овладело стойкое ощущение потери — будто что-то важное так и не вписалось в сценарий только что отснятого фильма.
Мы двинулись сквозь сонные улицы. Бархатом тёрся о крыши домов мрак июльской ночи, поглощая звуки наших шагов. Я курил и мечтал о своей одинокой постели. Кто она, та что идёт рядом со мной, думал я, что ей от меня нужно?
Возвращаясь к размытому уже очерку юности, думаю, скольким же годам потребовалось отдать себя в жертву, чтобы пришло, наконец, осознание истинных Зоиных достоинств. В самом деле, может ли какая-либо из эмансипированных нынешних суккуб с любовью выдавить прыщ на шее своего избранника или же руками постирать вонючие его носки? Навряд ли. А Зоя могла, причём без претензий на благодарность. Мне даже казалось, что для неё это своего рода сорт сомнительного удовольствия.
Самой смешной из ужимок Зои была патологическая боязнь показать наготу, этакий рудимент целомудренной деревенской нравственности. А мне так страстно хотелось её наготу увидеть. Пытка: дойдя до откровений осязания, быть лишённым прелести созерцания. Ко всему прочему, во мне пробудилась доселе дремавшая фантазия дикаря, что по-своему усугубляло проблему. С разных позиций я пытался взять крепость, подходы к которой охранялись с паранойической бдительностью. Потерпев фиаско в лобовых атаках, я с хитростью опытного полководца заходил с тыла. Например, вдруг включал настольную лампу, и пока Зоя бывала объята оцепенением этого, по её выражению, ужаса, я алчно смаковал. Она судорожно заворачивалась в одеяло, пыталась изображать гнев и даже на несколько минут (на большее её не хватало) отлучала меня от себя, но потом успокаивалась и отдавалась воле событий.
По утрам Зоя на ципочках, чтобы меня не разбудить, пробиралась в кухню и готовила завтрак из яичницы и кофе. Дабы внести ясность в экзистенциальный вопрос наших отношений уточню, что я снимал однокомнатную квартирку в тихом пятиэтажном доме, и это пристанище было сродни полуденной тени в райском саду: в нём просто невозможно было не грешить. А когда Зоя, опять же бесшумно, возвращалась в комнату, от неё исходила необъяснимая смесь запахов кухни и ещё не проснувшейся кожи. Зоя нагибалась, пола гигантской, по тогдашней моде, футболки, заменявшей ей ночную, касалась моего лица, входя в окраины последнего из снов щекотанием клевера — я посреди поляны, окружённый зноем и гулом пчёл. Вдруг порыв ветра... и я просыпался. Зоя улыбалась, садилась на край кровати и, взяв мою ладонь, говорила: “Привет”. — Как же мало смыслил я в женщинах, принимая Зоину добродетель за анахронизм, якобы подлежащий безжалостному искоренению из современного обихода.
После завтрака она чуть ли не силой волокла меня в город, на люди, где словно бы хотела продемонстрировать публике своё последнее приобретение — меня. Она наобум выбирала какую-нибудь из улиц и толкалась во все публичные двери. Так мы познакомились с доисторическим старичком-вахтёром, охранявшим проходную давно всеми забытого учреждения и просиявшим от счастья, когда Зоя одарила его своим младенческим поцелуем в морщинистую щеку; потом забрели в книжную лавчонку, где мой ангел с наивным выражением лица пролистал пособие по домашнему сексу, считавшемуся в его перечне ценностей вынужденной нагрузкой к чему-то истинно в жизни значительному; далее следовала очередь магазина “Оптика”. Надо сказать, оба мы были очкариками, что страшно мешало целованиям в приступах сумбурной любви, и поначалу нам даже захотелось перейти на контактные линзы. Но близорукость самой любви неисправима, и мы вообще пожертвовали коррекцией, просто-напросто снимая с носа свои стёклышки. Тем не менее, Зоя, уподобясь известному басенному персонажу, не могла отказать себе в удовольствии примерить весь имевшийся в продаже арсенал “рам”. Она надевала оправу на кончик носа и глядела поверх неё (словно гипотетические стёкла уж слишком сильно искажали картину мира) в угол огромного зеркала, и если ей что-либо не нравилось, корчила рожицу и показывала язык своему двойнику. Тот отвечал взаимностью. Зоя дула губки, лезла в сумочку, выложив на стол попредметно её содержимое: пудреницу, авторучку, карманную книжку стихов, автора которых я так и не смог разобрать на обложке, лак для ногтей, несколько заколок, салфетку, таблетки анальгина, ещё какаю-то неподдающуюся учёту мелочь и, наконец, предмет поиска — губную помаду. Зоя торжественно наносила несколько жирных штрихов и перистальтическими манипуляциями губ ловко растягивала краску. “Чудесно!”— причмокнув резюмировала она, кладя помаду на место и как совершенно ненужную вещь возвращая продавцу оправу. Всё это в её исполнении выглядело столь естественно, что ни у кого даже не возникло мысли, будто могло быть как-то иначе.
Далее в очереди посещений могли оказаться и гастроном, и, например, контора по ремонту квартир, и фотоателье, где мы снялись и откуда была родом фотография, лежащая сейчас у меня в кармане,— до тех пор, пока не бывала пройдена вся улица до конца.
На следующий день повторялось примерно то же самое. Погода стояла на редкость жаркая и свои ежедневные походы Зоя сдабривала мороженым. Поглощала она его бережно, обкусывая вафельный стаканчик и гладко слизывая саму мякоть, на белом теле которой оставались плавные следы её губ. При этом она вдруг поднимала на меня свои помутневшие от удовольствия глаза и спрашивала: “Хочешь?” Я ухмылялся и качал головой. Втайне она была рада, как бывают рады дети при отказе взрослых от предложенных даров.
Но мне прискучила эта дневная маята — я жил предвкушением грядущей ночи. В свою очередь ночи катастрофически быстро теряли краски своих восторгов, опять же оставляя ждать наступления дня. Оразовался замкнутый круг.
Припоминаю мимолётную её фразу, ставшую последней каплей моего терпения. Как-то на перепутье полуденной истомы, уже возвращаясь из традиционного патрулирования городских улиц, мы присели на берегу прудка, закованного архитектурной инквизицией в бетонный панцырь. Зоя, по своему обыкновению сняв босоножки, погрузила припухшие пальчики в зелень стоялой воды и, потупив взор, спросила: “А что, если я забеременею?” Меня покоробила сама мысль, выродившаяся в нервный окрик: “Глупости, всё глупости!” Зоя испуганно отшатнулась. В тот день она больше не проронила ни слова, а на следующий ушла в своё общежитие. Я испытал облегчение, сходное с тем, когда освобождаешься от давно надоевшей вещи.
В разных вариациях наши встречи случались ещё некоторое время, пока мне не наскучило окончательно. Я старался либо просто избегать её, либо, по-возможности, перепоручать прежней компании. Вскоре она, слава богу, всё поняла, или же ей, дурашке, разъяснили.
Зоя выпала из моего поля зрения примерно на год. Однажды я вновь случайно, как в первый раз, встретил её в институтской теперь уже библиотеке, где по смешному отражению событий она вся была занята бутербродами. Зоя с готовностью предложила мне перекусить, но я отказался.
— Знаешь, у меня всё изменилось,— сказала она и меланхолично уставилась в точку на паркете. — Поначалу, когда в памяти ещё свежи были твои прикосновения, я страдала приступами цветных нервных снов. По утрам я вставала с заплаканными глазами и не знала, как жить дальше. Но это прошло, прошло... — Последовала пауза, заполненная импотенцией моей мыслительной деятельности. — Я вышла замуж,— сказала Зоя и вновь примолкла. — Он душка, такой выдумщик, такой весельчак. Порой меня мучит мысль: а люблю ли я его, любила ли? Опасный вопрос, и у меня на него нет ответа. Может всё оттого, что в жизни многое пошло не по тем колеям, сквозь унылые пейзажи, пронизанные моросью холодных дождей. Это меня мучит, ночами я не могу спать, а когда дрёма сморит, то плывут какие-то неопределённости, туман, поля, за которыми чёрный, страшный лес... Я боюсь и во сне кричу, а когда в ужасе просыпаюсь, муж гладит мою руку. Да, пожалуй я не люблю его, но с ним так хорошо, так комфортно... Он такой добрый, ласковый, вы бы наверняка сошлись. А я — о, господи! — попыталась бы стать вам обоим подругой. Хочешь, я тебя с ним познакомлю? Он всегда так рад, когда я знакомлю его со своими новыми друзьями,— то ли смеётся, то ли плачет. Как ребёнок при исполнении сокровенного желания. Какую же чушь я тебе несу!
Я смотрел на Зою и не знал, как остановить это нервное словоблудие, готовое вот-вот разразиться слезами. И тогда я тоже стал гладить её руку.
Мы вышли в город, и я проводил Зою до трамвая. Уже садясь она махнула рукой и тихо сказала: “Пожалуйста, не исчезай”. Я кивнул.
А дальше...
На этом месте моего повествования в ручке кончилась паста и я, так и не закрепив на бумаге обрывки следующей мысли, вынужденно откладываю блокнот в сторону. Словно рядами пашни, такой же, что виднеется за иллюминатором, взрыты моими строчками белые листки бумаги. От них поднимается парок сочинительского нарциссизма, которым я с удовольствием пьян. Самолёт идёт на посадку, ещё раз в пробеле небес ухает вниз, вызывая приступ тошноты. Я достаю пластинку жевательной резинки, сосед-студент рядом грызёт яблоко: “Успокаивает, знаете ли”. Видно, как нахохлилось шарнирной анатомией крыло в преддверии непредсказуемой встречи с землёй. Опять я прибываю в этот промежуточный на моём жизненном пути город. Возможно, я даже жду в глубине моей тёмной души встречи с Зоей, но для этого надо было хотя бы дать телеграмму.