— Тамара Васильевна, Мариночка, лапушки, прошу вас, располагайтесь, пристраивайтесь к скромной гостеприимности сегодняшнего стола. Говорите, с мужьями рядом? Да ради бога, милые мои, места вдоволь, мужички ваши будут при вас! Какая трогательная привязанность к мужьям. Редкость прямо-таки антикварная в наши сумасбродные дни. Заслуживает всяческого поощрения. Ай-Душечка, принеси ещё салфеточек, золотце,— Олегу Фёдорычу не хватило. Уже несёшь? Умница ты моя. А что у нас с рюмочками? Раз, два, три... Шесть. Порядок, хотя слишком уж чётно, разит чертовщинкой. Ну ничего, к счёту мы допустим лишь число пар. Итак, три по два. Извиняюсь, Анатолий Владимирович, задел вас, так вы к супруге, к супруге поближе, она вам местечко забронировала возле себя. Пусть я буду до смешного сентиментален, но сколь же это трогательно — сохранять привязанность на протяжении лет. Всегда искренне радуюсь, глядя на вас. Чувствуйте себя как дома, забудьте, что вы в гостях. Извечное свойство праздников начинаться скомканно, словно воспоминание о первой любви: сам всегда мучаюсь с руками , не знаю куда деть. Ещё чуточку терпения, сейчас начинаем. Ай-Душа, иди-ка сюда, мы ждём, пора!
Мейфис Иванович Слепский, врач, принимал гостей. Специально по этому поводу к белой рубашке и коричневым брюкам он, против обыкновения, надел не галстук, а бабочку густого малинового с аппликацией в горошек. Пальцы его то и дело сновали в область адамова яблока; при том, что сам он в это время вылавливал своё отображение в каком-нибудь из блестящих предметов и украдкой поправлял чуждую вещь. Это выглядело забавно, но осталось без общественного внимания по причине собственного освоения гостей в географии хозяйского зала. За исключением, быть может, Мариночки — Марины Леонидовны, для большей респектабельности — в силу профессии и призвания (последнее пусть останется на её совести) дипломированного психолога, усердно и в будни и в праздники разлагавшего обобщённую серость человеческой натуры на спектр индивидуальных мерзостей и добродетелей. Она снисходительно хмыкала себе под изящный с плавными изгибами ноздревых крыльев нос всякий раз, когда на глаза попадался обнажённый чей-нибудь изъян: например, не очень ухоженные ногти Тамары Васильевны или лёгкий, почти изящный для данных социальных слоёв лицевой тик самого доктора. Ей, надо полагать, подобные сведения о чем-то говорили.
Наконец из кухни выплыла хозяйка дома, она же домохозяйка, она же Аида Феоктистовна, жена Слепского, столь мило называемая им в обиходе Ай-Душей.
Аида Феоктистовна представляла из себя даму довольно объёмистой конфигурации и не делала поползновений на излишнюю моложавость. На вид ей было слегка за пятьдесят, что и соответствовало действительности. Ни по одному из указанных поводов Аида Феоктистовна не комплексовала в силу философии своих полувыродившихся иудейских корней, для которых главное не стройность стебля, а питательность почвы. Почвой же Слепских, несомненно, была их крепкая семья. Мейфис Иванович всегда томно смущался, когда речь заходила о внешних, видимых общественному мнению атрибутах их с Ай-Душей семейного благополучия, и всегда позёрски троекратно сплёвывал через левое плечо, либо кидался стучать по дереву во избежание дурного навета.
Так вот, наконец из кухни выплыла хозяйка и укомплектовала собой праздничный табльдот. Она несколько замешкалась, распределяя на стуле ягодичные округлости, потом Мейфис Иванович взял речь:
— В изумительный этот июньский вечер мы собрались, чтобы отметить профессиональный праздник тех, кто бдительно, как солдат — извиняюсь за пышный слог — стоит на страже здоровья общества. И хотя сам я принадлежу к отряду ныне чествуемых, осмелюсь-таки, вопреки рекомендациям скромности, причислить свою профессию к числу наиполезнейших.
Мейфис Иванович запнулся в поисках достойных его мысли слов и отрывисто вздохнул, сохраняя тем самым и в молчании темп речи. Публика сосредоточенно притихла, полная выспреннего ожидания. Мейфис Иванович вздохнул ещё раз и продолжил:
— Все мы смертны, увы, и тут уж против судьбы не попрёшь, но согласитесь, друзья мои, использовать отпущенный срок хочется сполна, без оглядки на хвори; хочется пронестись орлом над красотами жизни, а не ползти по её тёмным закоулкам — соответствуясь с метафорой известного литературного мэтра — жалким червём в сопровождении первородного страха. И тут на помощь приходим мы, медики. Мы пестуем, нянчимся, носимся со своими пациентами как с писаными торбами, иногда уже вопреки здравому смыслу,— для того лишь, чтобы они вновь, выражаясь красноречиво, встали на крыло.
— Фося, ты затянул, дружок,— прошамкала уже пожёвывавшая Аида Феоктистовна, уложив на скрещённые руки оба экземпляра своих подвядших маммологических сокровищ.
— Сейчас, Душа, секундочку,— виновато заулыбался Мейфис Иванович и сверкнул позолотой ровнёхоньких фикс,— ты же знаешь мою страсть к увертюрам.
Тем временем Аида Феоктистовна заботливо обобрала с брюк супруга несколько только ей видимых ворсинок.
— Так вот... На чём я остановился? — затормозил Мейфис Иванович,— ах, да! Так вот, в виде тоста позвольте предложить потрёпанный не хуже старого пальто, но изящный анекдотец о том, как некие бездарные эскулапы долго-предолго лечили больного, а он, несмотря ни на что, умер естественной смертью. Словоблудие, естественно, из арсенала злых языков, но мораль мне видится противоположной от авторской, а именно: лечили-то плохо, да всех бы так лечили! Прошу аплодисменты.
Аплодисменты последовали незамедлительно, и рюмки в синхронном танце рук взметнулись к устам, в которые были торжественно опорожнены. Забрякали о фарфор тарелок приборы, с неловким соблюдением приличий извлекая из натюрморта сервировки аппетитные куски.
— Прошу вас закусывайте, не стесняйтесь. Чем богаты — тем, как говорится, и рады,— бурным грудным контральто прогудела хозяйка, молниеносно раскрасневшаяся от вишнёвого ликёра, которым с самого начала решили баловаться дамы.— Разносолов не предлагаем, но кое-что, кое-что... Салатик из брюссельской капусты с яблоками и виноградом, фаршированные индейкой блинчики, паштетик из говяжьей печени с лимонными корками, филе палтуса под овощами, анчоусы — Фося привёз из Москвы — в уксусной заливке, немножко колбасного ассорти, декорированного зелёным горошком нового урожая, чуть позже подоспеет утка в гарнире “а ля барон Мюнхгаузен”, свиная отбивная с картофельным пюре для любителей пива и англо-сакских причуд в гурманизме. Вот! Страсть как люблю готовить. Но всего по чуть-чуть, для пробы. А уж следом пойдут кофейный торт, бисквитные оладьи — нечто вроде любимой в нашем доме мацы, клюквенный мусс и брусничный морс, и так далее и тому подобное — всё в духе русской кухни.
Аида Феоктистовна слегка задохнулась на исходе своего гастрономического повествования и скромно потупила взор в ожидании закономерных похвал, тогда как в воздухе повис вздох всеобщего предвосхищения удовольствий.
— Вы нас сгубите, милая,— сквозь нахлынувшую слюну вымолвила Тамара Васильевна,— правда сгубите. Мы тут истязаем себя всяческими изуверскими диетами, понимаете ли, а вы...
Слова её, как бы в подтверждение, были тотчас многозначительно обрисованы мужем, Анатолием Владимировичем: обширным движением рук он недвусмысленно намекнул на возможные метаморфозы с фигурой.
— Томочка, не в характере русского человека отказывать себе в святом для него пристрастии. Да и ни к чему этот мазохизм — что ещё останется в жизни? — встрял он в разговор.
— Так уж больше и ничего? — несколько возмутилась Марина Леонидовна, театрально вскидывая вверх раздвоенный подбородок. — Вас послушать, так все мы тут патологические чревоугодники, если не сказать больше, как прозрачно сквозит из вашей мысли,— обжоры! В определённом смысле, Анатолий Владимирович, это даже непатриотично. Я вам скажу больше: нужно любить свой народ во всех проявлениях его национального характера.
— Э-ка круто вы взяли, Мариночка, да я и не спорю, я только так...— прикартавливая пустился в оправдания балагур-проказник,— но к вам это ни с какой стороны не относится, золотце вы наше: все правила мира закономерно заходят в тупик при примерке их к вам, ибо вы — абсолютное исключение из таковых. Да простит мне столь незамаскированный комплимент супруг ваш многоуважаемый. Хотя ему, глядя с некоторых позиций, должно быть даже приятно.
Олег Фёдорович хмыкнул. А Анатолий Владимирович удовлетворённо смахнул тылом ладони испарину со лба. Он частенько вступал в импровизированные, причём обоюдожеланные, стычки с Мариной Леонидовной, и это доставляло им обоим специфическое удовольствие — то ли игроков, то ли тайных любовников. Последнее недостоверно. Впрочем, незамысловатая логика экономиста Анатолия Владимировича всегда бледнела на фоне психологических пассажей Марины Леонидовны.
— Хитёр же вы, голубчик,— отвечала Марина Леонидовна, промокая губы бумажной салфеткой, которую вместе с оставленным отпечатком малиновой помады отдала почему-то Анатолию Владимировичу. Тот умилённо положил её под свою.
— Должна заметить,— продолжала она,— что, невзирая на всю вашу демонстративную неприязнь к моим рекомендациям, втайне вы им следуете. Спросите, что я имею в виду? А то, что прочли-таки украдкой упомянутого мной в прошлой нашей беседе янки Карнеги и теперь им исподтишка пользуетесь — ох, как преуспели в простеньких дифирамбах!
— Каюсь, пробежал,— с готовностью признался Анатолий Владимирович, кладя руку на сердце,— втуне мечтал блеснуть перед вами новыми знаниями. Только, думаю, вряд ли возможно сделать переливание их рафинированных кровей в наш организм — не тот душевный состав, не приживётся.
— Экий вы циник, — колыхнулась Марина Леонидовна, нарочито демонстративно поправляя бретельку бюстгалтера, выбившуюся из-за овала декольте. Анатолий Владимирович с ёком сглотнул, задрапировав нечаянную страсть опробыванием анчоуса.
Тут к разговору подключился Мейфис Иванович, решивший почему-то, что ему пора подключаться:
— Дабы не забыть за пламенным диалогом собственно причину нашего сегодняшнего rendez-vous, предлагаю приобщиться к цивилизации с терпким романским оттенком. Оразец её я, как вы можете догадаться, привёз на днях в память об утончённейшей из столиц.
— Вы имеете в виду Париж, Мейфис Иванович? — воскликнула Тамара Васильевна.— Знаю, вы только что оттуда. Как я вам завидую, господи, боже мой!
— Именно Париж, милочка. И привёз много чего интересного: кроме всего прочего вот этот “Шартрёз” шестьдесят шестого года розлива. Представляете! То есть, где-то тридцатилетней выдержки. Признаюсь, каждый глоток отдаётся во мне пейзажами с картин Писсаро или, на худой конец, Сислея.
Тут Мейфис Иванович достал из брюк носовой платок и тщательно высморкался.
— Извиняюсь, сквозняк где-то пробрал. Неизбывное коварство сквозняков... Хотя сам всегда предупреждаю... Ай-Душа, поставь подобающую случаю музыку. Например, “Романтический клавир”,— я просто обожаю это акустическое очарование.
— Продолжая тему, Мейфис Иванович, хотелось бы заметить,— подал голос Олег Фёдорович,— что вы вообще излишне, даже порой болезненно увлечены разными там сквозными галлизмами и, по правде, я лично не всегда могу найти этому оправдание. Тамошний блеск привлекателен как перезрелый плод, только он вот-вот начнёт гнить. А почему бы нам не обернуться и не кинуть взор в сторону иных, восточных садов, преисполненных толком ещё и не распробованных нами ароматов?
— По-моему, мы их напробовались досыта. Вся наша сущность до аллергии пропитана тамошними зловониями. Ваш ориентальный оптимизм вреден сам по себе, по причине искажённости его призмы, сквозь которую вы предлагаете рассматривать действительность,— беззлобно огрызнулся Мейфис Иванович.— Там, где вы советуете, мы увидим лишь напористую агрессивность изнурённых нехваткой жизненного пространства обществ, стремящихся при том всех обратить в свою сомнительную веру. Я же предпочитаю любым религиям проверенную жизнью философию индивидуализма.
— К чему спорить по пустякам?— поспешила вмешаться Аида Феоктистовна,— Фося, это ты затеял, озорник, и ввязываешь в перепалку Олега Фёдорыча. Отведайте-ка лучше, мужички, моих котлеток по-киевски, отвлекитесь. А вы, Олег Фёдорыч, в вашей газете, кажется, организовали уголок весёлой домохозяйки, не так ли? Какой же вы умница! Теперешняя пресса всё больше полна баталиями приторного колорита, так и прыщет в читателя ядовитыми стрелами, стремясь отравить его и без того отравленное существование. А тут — островок добродетели посреди океана зла. Весьма мудрое решение с вашей стороны, моя вам искренняя признательность. Сразу чувствуется неподдельная забота о людях.
— Хоть вы, Аида Феоктистовна, хоть вы добрым словом...— плаксиво откликнулся Олег Фёдорович.
— Да что вы, не стоит, всё пустяки,— мурлыкнула Аида Феоктистовна и принялась расправлять оборки платья.
Публика примолкла. В тишине пурпуром обнажилась романтика “Романтического клавира”; подвывали скрипки, позвякивала посуда; гости сосредоточенно жевали, опасаясь заводить какой-нибудь новый возбуждающий разговор. Анатолий Владимирович полез вдруг через весь стол за кетчупом и по удручающему коварству событий пролил его на скатерть — на её лоснившуюся лазурью белизну. Аида Феоктистовна невольно всплеснула руками, но дело поправить было уже нельзя. Тамара Васильевна бросила растерянный взгляд на мужа, на Аиду Феоктистовну, принялась было суетливо подтирать пятно салфеткой, отмеченной помадой Марины Леонидовны. Хозяйка, успев оправиться и сменить гримасу отчаяния на маску нервозного гостеприимства, стала успокаивать уже Тамару Васильевну, подхватывая из её пальцев салфетки и размазывая ими пятно всё шире. Тамара Васильевна кинулась в околичные объяснения по поводу того, что и она-де и Анатолий Владимирович буквально на днях держали в руках книжку о правилах хорошего тона, да так и не купили. А видно — зря. Кто знает, не пожалей они грошовых, в сущности, денег, взамен приобрели бы массу полезных сведений, которые не позволили бы свершиться подобной чудовищной оплошности. Объяснения были с достоинством приняты.
Происшествие невольно подтолкнуло разговор в сторону воспитания вообще (как бы уже в неопределённо-безличном контексте, что выводило из круга предполагаемых невежд самих присутствующих) и “воспитания подрастающей поросли — цитируя Олега Фёдоровича, — порочной во многих смыслах слова” в частности, отличительной чертой которой, по общему убеждению, явилось буйство анатомического пышноцвета на фоне духовного даунизма. Последняя фраза была построена не без помощи Мейфиса Ивановича. В подтверждение озвученной гипотезы Тамара Васильевна привела довод из своей каждодневной учительской практики, повествовавший о том, как буквально на днях она вынуждена была стать невольным свидетелем вопиющей сцены: совокупления — прямо на учительском столе! — парочки, с позволения сказать, влюблённых мерзавцев-старшеклассников; причём юная потаскушка — хорошисточка, дочь приличных родителей ! — и глазом не повела, намертво присосавшись к своему скороспелому сердцееду. Тоже, кстати, выходцу из благополучного внешне семейства. “Хотя бы дверь сколько-нибудь надёжно удосужились прикрыть!” — негодовала Тамара Васильевна, вся краснея от собственных слов.
— Просто не успели. Вы думаете им было до подобных пустяков? — съёрничал Олег Фёдорович.— Да и к чему: дело молодое, ненасытное.
— В самом деле, что вас, собственно, смущает, Тома? — вяло бросила Марина Леонидовна.— И прежде подобное бывало на каждом шагу. Скажете нет?
— Бывало, ещё как бывало! — оживлённо перехватил словесную подачу, хоть и не ему адресованную, Анатолий Владимирович.— Просто раньше обстоятельнее подходили к выбору места и времени; наиболее предусмотрительные ещё накануне делали рекогносцировку, дабы не попасть по-дурацки впросак. Скажем, самыми оживлёнными очагами дружбы в летнее время были скамейки ночного парка,— жёсткие неудобные скамейки, плодами бдений которых и явилось ныне подрастающее племя. А действительно, Тома, отчего тебе вдруг вздумалось так подробно наблюдать за этой вакханалией, этим ознобом зреющей похоти? Каковы же были твои собственные ощущения, если не секрет? По-моему, сцены подобного рода непременно пробуждают самые что ни на есть тщательно скрываемые инстинкты. Наш приватный психотерапевт, надо полагать, имеет определённые соображения на сей счёт, не так ли, Марина Леонидовна?
— Что, самому захотелось, козлик ты мой ретивый? Ха-ха-ха! — вспыхнула Тамара Васильевна, заломив руки. — Завидуешь фальшивому отблеску чужих удовольствий. Знаю, это ты в супружеской кровати нос-то воротишь, а как на дармовщинку!..
— Не дури, я так просто, нельзя же в самом деле... весь сор...— засеменил языком Анатолий Владимирович.
— А ты как думал? Вечно виляешь хвостом. Конечно приятно со своими экономисточками втайне от надоевшей жены шуры-муры крутить. Ишь, испугался сор из избы вынести. Да его уже столько скопилось, что не выносить нельзя!
Анатолий Владимирович осёкся, вобрал голову в плечи и очевидно загрустил, ибо принялся жевать салат.
— Если уж вы так жаждете подвергнуть вашу половину показательному остракизму,— встрепенулась словно бы предвкушавшая удовольствие копнуть в чужом грязном белье Марина Леонидовна,— то извольте: по приведённым косвенным признакам у дражайшей Тамары Васильевны наблюдается острое неудовлетворение либидо, что подталкивает её к бессознательной сублимации — не пугайтесь, сугубо профессиональные термины — или, попросту, к поискам путей душевно-сексуальной разрядки, хотя и несколько самобытным способом. Следует подчеркнуть, весьма дурной симптом для вас, Анатолий Владимирович, — если срочно не откорректируете схему своего супружеского поведения, быть вам в недалёком будущем моим пациентом, а заодно и обладателем ветвистых... Ну, вы понимаете. Последнее часто зависит исключительно от эмоционального настроя женщины. Ведь верно, Тома? — с издёвкой выговорилась Марина Леонидовна.
— Марина, будьте милосердны, признайтесь, что вы нарочно сгустили краски, так сказать для острастки, — взмолился Анатолий Владимирович.— Со страху даже всклад пошло, чёрт возьми!
— Подробнее о вышеупомянутых проблемах можно узнать в классическом учебнике Фромма, например. Вы же почитываете по моим рекомендациям?— бесстрастно отозвалась та.
Наряду с изощрённым умом, приводившим в замешательство оппонентов любого толка, Марина Леонидовна блистала — особенно в мужских обществах — ещё и весьма изящной плотью, на которую Мейфис Иванович то и дело украдкой постреливал глазом. Она и впрямь была хороша в свои тридцать с аккуратненьким хвостиком: чистейшее матовое лицо с нежной синевой в теневых впадинах, едва различимый налёт чёрной пыльцы над верхней губой; чёрное же преобладает и в цвете глаз и в цвете волос. Местные beaux mondes, в которых волей судьбы приходилось вращаться Марине Леонидовне, неизменно отзывались влажной злобой дамских половин и вожделённым похрюкиванием мужских, особенно если разыгрывался дансинг и выявлял всё совершенство её фигуры. Кто-то за глаза принимался активно сочувствовать мужу, то есть Олегу Фёдоровичу, в том, что скроен-де он из весьма непрочного текстиля и на роль смирительной рубашки не годился. Ему бы впору поменять сценические позиции, но свободной в их семейной пьесе оставалась лишь роль половой тряпки. Её-то он всё успешнее и играл в последнее время.
— А знаете, я где-то читал,— начал вдруг Олег Фёдорович, в очередной раз чувствуя неопределённость своего положения,— наверное в одной из тех бульварных газетёнок, в которые наш вахтёр заворачивает тормозки, будто такой высокопробный продукт человеческой жизнедеятельности как любовь оказывается на поверку следствием всего лишь некоторой цепи химических реакций, правда весьма запутанной цепи. Поразительная примитивность. Примитивность мысли, я имею в виду, изобретшей столь кощунственную мысль.
На лице Мейфиса Ивановича проступила снисходительная ухмылочка. Он взбил на висках кудряшки, украдкой отыскал своё в каком-то безымянном глянце отражение и довольный собой вынес резюме:
— Вы всегда были идеалистом, добрейший наш Олег Фёдорович, а нынче и подавно. Нет, нет, я не осуждаю вас, ибо это — ваше счастье и громадное нравственное преимущество перед нами, закоренелыми циниками — быть идеалистом. Но дело, к сожалению, обстоит именно так: медицина последних лет однозначно сходится на материальном объяснении духа, в том числе и любви как составной его части. Увы, но мне приходится вас разочаровать.
Мейфис Иванович выпустил вперёд нижнюю губу. На колени ему лениво и не без помощи хозяина взобрался жирный кастрированный кот, облизнулся и лениво, с пеленой на глазах обозрел со своей новой высоты вторгшихся в его размеренное существование персонажей.
— А что, собственно говоря, вас так смущает в данной истории? Её прозаичность, вытолкавшая взашей поэтику неразгаданной тайны под названием душа?
— Я просто сказал,— взмолился Олег Фёдорович, легонько шарахаясь в сторону,— просто сказал, без всякой задней мысли, а вы опять, Мейфис Иванович, за своё: тушуете всё тёмными карандашами, да ещё в таких выражениях.
— Э-э, так нельзя — без задней мысли! Мысль хоть самая завалящая, а должна быть, хоть мыслишка... Ибо нежданно-негаданно нарвались мы на любопытный поворот дела. Представьте: вам скверно, пакостно, душевный тонус ваш одного цвета с осенней слякотью, а тут — бац! — пилюлю Олегу Фёдорычу с целью создания гармоничного — или гормонального? — настроения и добропорядочного поведения. И вот уж счастье рекой потекло по подопревшим жилам. Каково, а?! Это вам не хухры-мухры, милый мой! Этак мы, братец, вам любое настроеньице, любое состояньице вашей душеньки состряпать сможем. Так сказать, на заказ. Шутка. Ха-ха-ха! Что вы вдруг скисли, Олег Фёдорович, бросьте, выше нос! Представляете, какие перспективы впереди, какая обширная сфера деятельности для нашей очаровательнейшей Мариночки Леонидовны раскрывается, о-го-го! Выяснится, что и вся-то её наука не какое-то законспирированное таинство, а тоже лишь тривиальный набор химических формул, составляя которые в заданных конфигурациях можно будет получать такое!.. — Мейфис Иванович нахмурил лоб, прищурил глаза. — В качестве доходчивого примера: данному коту с микстурным именем Валерьян, столь вальяжно развалившимся у меня на коленях, была сделана невинная — и даже полезная, с точки зрения его безнадёжно-обречённого положения холостяка — операция-манипуляция, буквально за пять минут и — на-те вам: совсем другой челов... тьфу, чёрт! совсем другая скотина образовалась. Отошли в прошлое всякие там гадкие запахи, всякие мерзкие ночные вопли. А разрешилось всё элементарно, даже без применения каких бы то ни было специфических, вытравляющих дурь веществ: просто выдернули смердивший корень, питавший дурь дурными соками. Метаморфоза налицо — тьфу, опять же! — на морду.
Марина Леонидовна поморщилась, представив порочной частью своего воображения Мейфиса Ивановича, облаченного в дырявую шкуру и таковую же судьбу своего усатого любимца. Возможно, причиной её мыслей послужили пикантные разговоры, принятые в медицинских и околомедицинских кругах, где он частенько делал явно декларативные ссылки на свою, якобы наступающую на пятки адоническую слабость. Все делали вид, что шутка принята, но знали: старик ещё хоть куда! Может быть, лишь Аида Феоктистовна не знала этого наверняка.
Впрочем, игра воображения Марины Леонидовны самой ей показалась слишком дерзкой, в некотором смысле лишённой политеса, и потому не была обращена в слова: Марина Леонидовна смирненько ковырялась в своей тарелке.
На кухне что-то угрожающе заскворчало; Аида Феоктистовна трусцой помчалась туда. Олег Фёдорович вновь слегка приуныл и, смастерив из потёртой бумажки — предположительно читательского письмеца, нечаянно завалявшегося в нагрудном кармане — голубка, запустил его вслед Аиде Феоктистовне. И вновь раздались аплодисменты. Аида Феоктистовна обернулась, расплывшись в безмятежной улыбке.
— Оля, не балуй, ты же не дома, в конце концов,— любовно цикнула на мужа Марина Леонидовна,— сколько раз я тебе говорила, будь серьёзней.
Олег Фёдорович встрепенулся, как уличённый в проказе ребёнок и притих в ожидании следующих событий.
События проследовали таким образом: ещё три или четыре раза произносились тосты, которые были добросовестно запиты водкой и напитками менее крепкими, заедены салатом из брюссельской капусты, котлетами по-киевски, фаршированными блинчиками, свиными отбивными. Анчоусов в уксусной заливке и паштета из печени уже не осталось. Фаршированная яблоками утка ещё не подошла.
Далее, по въедливому обычаю приснопамятных времён, дружно проголосовали за гастрономическую паузу в виде перекура и турнирчика в лото. Деньги на кон Мейфис Иванович выставил сразу за всех, причём чисто символические, с серпом и молотом, извлечённые из безымянных загашников комода, хранившего, надо полагать, семейные раритеты. Примерно там же нашлись и карты, и мешочек с нумерованными бочонками.
Кот по наследству был передан вначале Аиде Феоктистовне, затем его приняла Марина Леонидовна, а уж Анатолий Владимирович безжалостно изгнал его с колен, обретя в хищно сверкнувших глазах импотентного друга ещё одного врага.
— Ставим по гривеннику, господа. Позвольте мне так вас величать то ли на новый, то ли на старый манер. Предлагаю импровизацию: попробуем разыграть сценку быта третьего, хотя не исключено что и второго сословия. Как вам сие нравится? Годны мы на роль правопреемников? По имущественному критерию — и в подмётки не годимся, но, чем чёрт не шутит, может быть по иным?..— опростался затаённой надеждой Мейфис Иванович, потрясая мешочком с бочонками.
— Водку, Мейфис Иваныч, и тогда хлестали в самых разных общественных кругах, причём закусывали преимущественно солёным огурцом, — вяло бросил Анатолий Владимирович и демонстративно выудил из тарелки аккуратненький экземпляр вышеупомянутого овоща. — Прелесть, доложу я вам, просто прелесть! Какие тут могут быть сословия, когда главное — условия. Конец фразы скомканно вывалился из его уст вместе с хрустом пупырчатой плоти.
— Пили тогда водку преимущественно купцы, приказчики и городовые,— сбрыкнул Мейфис Иванович. — Лучше берите карту, начинаю диктовать. Итак, шестьдесят девять — перевёртыши-крепыши. У кого там, у вас, Тамара Васильевна? Оч. хорошо. С почином-с вас! Далее: пятнадцать, тридцать один, двенадцать... — успеваете? — восемь, да, именно восемь. Сколь сексуален данный незатейливый вроде бы символ, не находите? В самом деле: талия, бёдра! А если уложить на бок, то и вовсе — рябь в глазах. Напрягите фантазию: “Как трепетна, легка цезура, что перси разделяет величаво...” К сожалению, не моё — гейнево. Колоритный слог, как и всё у устинного корифея. Тридцать три — во все глаза смотри! У вас внизу, Олег Фёдорович, почти под ногами, пропустили.
— Не подсказывайте, Мейфис Иванович,— вторглась в его разглагольствования Тамара Васильевна,— иначе освободим вас от почётной роли глашатая.
Мейфис Иванович осёкся и зашамкал, немо подгребая воздух нижней губой, крякнул и полез во фланелевые закрома за очередным номерком:
— Виноват, больше не буду, больше не буду...
Обозначилось молчание, прерванное на апогее общей неловкости Мариной Леонидовной:
— Продолжая спортивную тему, (у нас же турнир) верно ли болтают в городе, будто лучшим местом для любителей русской рулетки теперь является ваша больница, Мейфис Иваныч?
Марина Леонидовна явно хотела уколоть оппонента.
Что вы такое говорите, милая моя,— добряцки возмутился Мейфис Иванович.— Из разношерстья спортсменов в моём заведении преобладают любители портвейна, доминошных костей, ну и, быть может, ещё два-три — в зависимости от амбулаторной ситуации — мастачка доморощенного преферанса. Вот, собственно, и всё. Семёрка — на кон!
— Не скромничайте, Мейфис Иваныч, вы же догадываетесь: речь идёт о больном с выявленным иммунодефицитом. Или это всего лишь слухи, которые надлежит решительно опровергнуть? Так опровергайте, иначе любое обращение к врачу сделает нас беспримерными храбрецами! Мысль о прикосновении стетоскопа уже бросает в дрожь, а уж если, к примеру, зубы лечить...
И Тамара Васильевна замахала по подобию веера ладошкой перед загоревшимся лицом.
— Вы об этом не думайте,— сказал Мейфис Иванович,— а зубы лечить нужно, иначе умрёте от какой-нибудь тривиальной язвы, имеющей коварное свойство переходить, скажем, в рак. Вот будет обидно! Вы же мне толкуете о каких-то надуманных пустяках. Достаю: четырнадцать. Общество с самого своего зарождения кишит мерзостями, и упомянутая вами — лишь одна из них, да и то находящяяся в стадии своего младенческого, так сказать, омерзения. Что-то будет потом! Грядёт грандиозный естественный отбор, безжалостная селекция, если хотите. Нечто сродни всемирному потопу. И тогда выживут сильнейшие...
— Жестоко, функционально, бездушно, вызывающе безнравственно! — воскликнула в сердцах Тамара Васильевна. — Люди вашей профессии, Мейфис Иванович, все без исключения, — сводные братья двуликого Януса. Не хихикайте пожалуйста, я в словаре недавно читала, так что знаю о чём говорю. В самом деле: с одной стороны — декларированный гуманизм, с другой — оголтелый цинизм. И как только всё это в вас уживается! Я не собираюсь обвинять лично вас, но согласитесь...
— Ха-ха-ха! Сорок один! Иногда я действительно ощущаю себя этаким ангелом в демонской плоти. Вы правы — издержки профессии. Но если б мы были другими, позвольте заметить, каким бы манером лечили мы тогда своих пациентов: как бы резали — не спорю, иногда и насмерть, кто это сказал? — как бы истязали терапевтическим режимом? Но ведь во благо, во благо! В конце концов, все мы, врачи, давали клятву, господа,— бессмертную клятву Гиппократа. Это — наша Библия. И мы вынуждены лечить алкоголиков, наркоманов, проституток, прочую дрянь во имя любви к ближнему. Пышным цветом цветут в рассаднике социального загноения болезни как соматического, так и невротического характера, прежде не имевшие даже названий. По части последнего Марина Леонидовна не даст соврать. Сорок пятый, пузатый, прошу любить и жаловать.
— Вы совершенно правы,— отозвалась адресатша риторического вопроса, вытянув губы трубочкой и многозначительно наклонив голову,— общество больно, его охватила пандемия неврозов, а к ним гнездятся такие нарывы, как вышеупомянутые вами алкоголизм и наркомания; сюда же следует отнести всевозможные сексуальные патологии, разводы, суициды и проч. и проч. На таком тусклом фоне заманчиво уже блещут недавние ещё аутсайдеры благополучного мира, не говоря уж о его старожилах. Даже и толковать неприлично, Мейфис Иванович. Впрочем, тамошняя цивилизация полна своих болячек.
— Трясу и достаю: шестьдесят два,— выкрикнул Мейфис Иванович.
— Там, по-моему, рай, рукотворный рай, где каждый живёт в своё удовольствие,— мечтательно закатила глаза Тамара Васильевна.— Я вот думаю: как нелегко, должно быть, покидать рай, когда срок твой подходит к концу и пора собирать манатки! Нам в этом смысле легче.
— Нам совсем хорошо, чары нашего райка не столь коварны — без проволочек отпускают на волю, гы-гы,— бодряцки гоготнул Анатолий Владимирович. — В тех краях, я знаю, на случай особенной спешки существует особенный сервис: за умеренную плату накоротке знакомят с господом богом. Но это — для малодушных.
Раздался привычный зов: двадцать один.
— У меня, у меня,— зашепелявила Аида Феоктистовна,— ставлю, Фося, ставлю, голубчик.
— Ставь, душа моя, ставь. Шестнадцать — щёчек розовый цвет, когда всё покрыто пеленой невинности. Не отвлекайтесь, господа, на миражи былого, это уже не про вас, игра продолжается. Так кто там упомянул об эвтаназии? Сорок три – глаза протри. Столько мне было десять лет тому... Так кто?
— О чём, о чём? — искренне удивилась Тамара Васильевна.
— Об эвтаназии, говорю.
— Вечно вы мордуете нас своими умопомрачительными словечками, и вечно я при этом чувствую себя дурой набитой, ибо ни бельмеса в них не понимаю. Облегчаюсь только лишь, когда в какой-нибудь сплетне напакощу со зла хилому племени интеллигентов. Вы уж меня простите, если относите себя к таковым, Мейфис Иваныч, хотя с виду-то вы вполне добротный мужчина, в полном расцвете сил. А терминами вашими я частенько пользуюсь в качестве орнамента — красивее, знаете ли, выходит. Вы бы хоть транскрипцию, сноску какую давали для точного пользования.
— Опять же, издержки профессии, милая Тамара Васильевна, даже не замечаю, выходит само собой. А вам я советую побольше читать литературы общеобразовательного характера. Попытаюсь разъяснить смысл обозначенного мной термина.
Мейфис Иванович сделал на лице эскиз улыбки, инкрустированной по подобию ископаемого вождя прищуром глаз.
— Шестёрка и следом — шестёрка дуплетом. Сколь настойчиво сегодня преследуют нас арифметические намёки. Собственно, что далеко ходить: расскажу о себе.
Итак, в былые, закостеневшие на перепутьях моей жизни годы, изнурял меня один сон, являвшийся ко мне, как сейчас помню, с удручающим постоянством. Какова его изначальная природа — а сны ведь непременно из чего-то рождаются, утверждают осведомлённые источники,— я не могу понять до сих пор. Случался он регулярно, а именно: по понедельникам и четвергам. В эти дни у нас в плановом порядке бывали массовые операции.
Я, после вечерней прогулки с Джекки, моим спаниэльчиком, скоропостижно сдохшим в прошлом году, и после рюмочки коньяка, целовал на ночь мою и поныне драгоценную Аиду Феоктистовну — не даст соврать, — ложился на правый бок и с содроганием ждал пришествия этого кошмара. А приходил он невинно и всякий раз изобретательно: то посреди цветущей поляны подо мной разверзалась земля; то, открывая дверь на перепутье сквозных комнат я шагал в пустоту; то во время моих задушевных плесканий в ванне из розового мрамора, окутанной клубами парфюмерных благовоний, раздавался сытый ёк, словно кто-то глотал пробку, и вода с рёвом (по сценарию Эдгара Аллана По) закручивалась воронкой, слизывая меня прочь, словно клочок мыльной пены. — Короче, в любом из этих случаев я оказывался в бездне без конца и без края. Можете себе представить.
И вот я лечу, тычусь в пустоту и в оцепенении ожидаю вспышку конца. Но лишь ветер свистит в ушах. Признаюсь: ни с чем не сравнимая пытка. Мне уже начинает мерещиться, что сердце рвётся на мелкие лоскутки, что мозг вскипает пеной ужаса. А вокруг — царство стылого мрака.
Вскоре у меня появляется весёлый попутчик, которого я, правда, вижу лишь фрагментарно: выпачканные зелёной слизью копытца, смердящий дух из пахов, всё в сивом пуху рыло... Классический персонаж. Он играючи, как это проделывает кошка с мышкой, цапает меня своими влажными щупальцами, хихикает, нашёптывает: “Отдайся, не майся, продайся — и наслаждайся!..” Но тут же звериным воем: “Не то — умрёшь, пропадёшь, вошь, вошь...”
Барахтаясь на грани сознания, я хочу кричать из последних сил, но лишь шевелю губами: “Согласен... не властен... пусть, пусть...” И тут — стоп!
Тьма лопается, будто чёрный пузырь, и я вываливаюсь из её липких лохмотьев прямо в райские кущи, которые оказываются моей постелью.
Слепский на миг замолчал.
— И что же дальше, Мейфис Иваныч,— в наивном недоумении любопытствовала Тамара Васильевна,— что из всего этого вышло? По-моему, вы нас просто дурачите, простофиль, находя в этом особый сорт удовольствий. Нехорошо, Мейфис Иваныч, нехорошо — мы же интеллигентные люди, чёрт возьми.
И Тамара Васильевна сделала обиженное лицо Она даже на некоторое время отставила от себя приборы, чтобы обида её выглядела более выразительной. Анатолий Владимирович тоже не на шутку разволновался из солидарности с супругой и слегка вспотел.
— Тамара Васильевна, милая, вы напрасно так отчаянно комплексуете. Просто через этакую вот аллегорию-триллер я и пытаюсь объяснить вам суть проблематики, в медицине на сегодняшний день актуальной. Больше того, она становится тем поверочным камнем, что запущен нами в собственную цивилизацию. Сорок семь.
В виде обобщённой выжимки смысл таков: самоубийство пациента руками лечащего врача. Любопытное сочетание слов, не правда ли? В случае со сном, если вы заметили, я тоже смалодушничал, чтобы избежать...
Самое любопытное в жизненной практике — это если забываешь зонтик, и начинается дождь,— состроумничал Анатолий Владимирович, оставшись весьма довольным собой.
— Толя, не паясничай, вечно ты со своими пресными шуточками,— в очередной раз цикнула на него жена, тогда как сама принялась поклёвывать ягоды из брусничного мусса.
— Растолкуйте-ка подоходчивее, Мейфис Иванович,— призвала к ответу Марина Леонидовна.
Черты лица Мейфиса Ивановича собрались в гримасу удивления:
— Мариночка, но вы то!.. Хотя, впрочем... Мы могли бы обратиться к специальной литературе и обнаружить несколько совершенно замечательных трудов — восемьдесят четыре, прошу любить и жаловать — в данной отрасли знания. Возьмём, например, таких авторов как Веддингтон, Миллер или Вайнауэр. К сожалению, в отечественной науке тема практически не проработана по неким совершенно непонятным, возможно политическими причинам. Ну, разве что, уместно было бы упомянуть киевского профессора Глушкова.
Этимологически термин распадается на два других, созвучных, а именно: дистаназия — то есть как бы насильственное подогревание безнадёжно остывающей жизни, и ортоназия — отказ от бессмысленной во всех отношениях, если уж жертва действительно обречена, дистаназии. Выберите-ка: что человечнее? Вот и почва для дискуссии.
Публика притаилась. Тотчас в атмосфере объявился зуд спорадического полёта большой, с отливом зелени, мухи, проникшей сюда с лоджии сквозь нелегальную брешь в марлевой занавеске. Этот звук вдруг был разом проглочен другим — бесформенным и шершавым,— просто чихнул Олег Фёдорович. Функция носоглотки, близкая в палитре удовольствий к горячему цвету оргазма (по утверждениям всегда здесь впередиидущих французов-сексологов) привела Олега Фёдоровича в благостное состояние духа; он учащённо заморгал сквозь проступившие слёзы и совершил несколько сжимательных движений ладонью, которой прикрывал розоватый провал рта, словно бы растирая невесть откуда взявшуюся влагу.
— Можно я закурю,— встрепенулась Тамара Васильевна и, не дожидаясь ответа, уже подпалила сигарету, держа её в пучке алых мясистых губ. — Всё это ужасно, просто ужасно,— резюмировала она, сытно выпуская из себя отработанную струю дыма. — Больше того — это совершенно бесчеловечно. Вы говорите кошмарные вещи, Мейфис Иваныч.
Мейфис Иванович сделал паузу.
— Как знать, как знать, не придётся ли нам в роковой час прибегнуть к подобным услугам медицины. Прошу не забывать про игру — тринадцать. Подозрительные знаки расставлены сегодня на нашем пути.
— Вы всерьёз полагаете, что больные подобного рода будут в состоянии принять самостоятельное решение? — спросила Марина Леонидовна.
— А почему бы и нет? — подачей на подачу ответил Мейфис Иванович. — Впрочем, сила их страданий такова, что люди, за них ответственные, могут взять на себя... — предположил Мейфис Иванович.— Семь.
— В таком случае, это уже можно будет квалифицировать как умышленное убийство, не находите? — вкрадчиво вклинился Олег Фёдорович, со смаком раскатывая за щеками глоток коньяка.
— Ну так уж сразу и убийства, да ещё умышленного. Вы слишком маху даёте. Важно понять, что вопрос пикантен до изящества, с обыденными мерками к нему не подступиться. Требуется чувство внутреннего, так сказать, такта или, как где-то намедни читал, требуется воспитание чувств,— парировал Мейфис Иванович. — Ощупью отбираю кругляшок — пятьдесят один. Давайте разберёмся: бывают случаи вегетативного — на нашем товарном говорке, — то есть попросту растительного состояния больного, когда юридически вполне уже можно констатировать смерть, ибо мозг умер и умер безвозвратно. Но вот филантропы разных мастей до пены у рта готовы сражаться за сомнительную жизнь кожаного мешка, набитого экскрементами, исходя из своих извращённых представлений о гуманизме, истязая при этом и здравый смысл и терпение ущемлённой стороны, то бишь родственников. И никому невдомёк, что сам виновник торжества чужд всей этой возни, ибо его уже попросту нет. Последняя мысль нелегка для осмысления, особенно при бьющемся ещё сердце несчастного. Теперь представим себе то облегчение окружающих, вынужденных быть причастными к коллизии, когда доктор, после непреложных формальностей с документами, отключает, наконец, аппарат и снимает за правую дужку свои роговые очки. По-моему, это сигнал к торжествам. Поверьте, мне приходилось видеть счастье в глазах, замаскированное безутешной слезой под личину печали. Для приличия.
— Даже если и попытаться приспособить столь инквизиторскую мысль к сопротивляющемуся рассудку, тотчас вопрос встанет во всей своей философской неразрешимости,— возмущенно прозвучал голос Олега Фёдоровича.— В самом деле, пытался ли кто-нибудь из присутствующих здесь представить момент собственной смерти? Опираясь на негативный опыт в мечтательностях подобного калибра, с уверенностью могу предположить, что все успешно поворачивали обратно, как только мысль неосторожно приближалась к запретной зоне. А теперь вообразите, каково вашим так называемым пациентам, Мейфис Иваныч,— им-то хода назад нет!
Мейфис Иванович потёр переносицу и подёргал бровями.
— Им хода назад нет, вы правы, но у них есть серьёзное моральное преимущество: однажды решившись, они уже наверняка прошли тот мысленный путь, о котором вы толкуете и который повергает в трепет всех нас. Мы могли бы в данном контексте рассмотреть пример с классическим суицидом как образец самоэвтаназии, когда помощь посторонних формально не требуется. Мне могут возразить, что я-де мешаю божий дар с яичницей, но здесь действительно звенья одной цепи. Больше того: если самоубийце помешать совершить задуманное, он вновь и вновь будет искать случая довести идею-фикс до конца, пока не успокоится навеки. Вообще говоря, наше столетие привнесло в общественную мораль много чего такого, что её отягощает. Вспомните античный мир: эвтаназия присутствовала в нём органично и естественно, как глоток воздуха. Больше того, она была законна и даже поощряема. Поясню: неосознанно повинуясь закону естественного отбора, столь эффективному в дикой природе, древние сбрасывали ущербных своих детей — подчёркиваю: своих! — в ущелье, дабы не страдали сами и не укоряли видом своих страданий общество. И кто бы их за это осудил? Да никто! Напротив, осудили бы за попытку бездействия.
Мейфис Иванович порозовел, перейдя от простого повествования к декламированию. По причине внутреннего возбуждения на шее у него проступила артерия, сопровождённая впадиной жирной тени. То и другое синхронно колыхалось в такт речевой артикуляции.
Между тем, взгляд его в очередной раз шмыгнул в декольтированные закрома Марины Леонидовны; та краем глаза перехватила пас и стыдливо, словно школьница, прикрыла пикантное место ладошкой. Мейфис Иванович ухмыльнулся, она ладошку отняла, оба остались довольны.
По улице прогрохотал трамвай; стены квартиры отозвались ему тоскливым гулом, который органично перешёл в гул включившегося лифта.
— Ужасные звуки! — воскликнула в сердцах Марина Леонидовна. — Как я обожаю в погожий летний вечер выехать на дачу и в окружении райской природы и тишины насладиться жизнью.
— Всё было бы гораздо проще,— не замечая отвлечённых ремарок Марины Леонидовны продолжал Мейфис Иванович,— если бы человек действительно верил в своё бессмертие и сопутствующую ему библейскую сказку.— Прошу поставить семьдесят три.— Тогда он не только не страшился бы смерти, но с затаённым восторгом ждал бы её: а что там, за порогом. Может уж боженьки поджидают у врат с терновыми венцами в руках и поют “Алилуйя” неземными голосами?
Прокашлялся и вступил в разговор Олег Фёдорович:
— Однажды за утренним чаем,— сказал он,— мне вдруг подумалось, что более или менее плодотворно потягаться со смерьтью может только творец, воздвигающий обелиск своего Я в серебристых ойкуменах будущего. От прочих остаются лишь вехи календарей да пожелтевшие, никому не нужные фотографии.
— Как я вас понимаю, Олег Фёдорович, вы даже не представляете! — воскликнула Марина Леонидовна, сумбурно выбираясь из-за стола и усаживаясь за пианино.— Музыка, только музыка среди других отраслей творчества является сверкающим апофеозом бессмертия, только она оправдывает наше ничтожное существование, только она облагораживает его до каких-то разумных формул!
Марина Леонидовна широко взяла один за другим несколько аккордов, плеснула оранжевым — под цвет запоздалого солнечного луча, рассыпавшегося пунктиром меж чёрных клавиш — пассажем, в который незванно проникли несколько фальшивых голосов, и томно вздохнула:
— Нет, времени это неподвластно. Вслушайтесь в ночной шепот лепестка под названием “Ноктюрн”. Как и всё соцветие, носящее имя Шопена, он неувядаем и будет благоухать в душах грядущих поколений до тех пор, пока в жизни остаётся место для нежности и любви.
— Блистательность вашего спитча сама по себе заслуживает быть увековеченной в каком-нибудь литературном пантеоне,— высказался Анатолий Владимирович.
— Свои ярлычки, Анатолий Владимирович, лучше приберегите для иного товара,— тявкнула Марина Леонидовна.
Троекратно раздался нервный всхлип звонка — с улицы явился внук Слепских, пухлый розовый мальчик Кирилл. На нём было надето: цветастые шортики, белые кроссовки, бейсболка с сияющим на лбу символом космополитизма — надписью “USA”. Орудие своего развлечения — скейтборд — он бросил у двери и продефилировал прямиком к праздничному столу, где со знанием дела выудил из блюда жирненький куриный окорочёк.
Аида Феоктистовна умилённо крякнула, погладила его по головке, поправила шортики и бейсболку.
— Сильно не разгоняйся, Кирюша, ты можешь упасть и пораниться.
Кирюша что-то нечленораздельное буркнул, суя в рот мясной оковалок и избегая тем самым необходимости отвечать.
— Ох уж эти детки-конфетки, — с ласковой укоризной пропела Аида Феоктистовна.
Мейфис Иванович выкрикнул очередной номер и окошки в таблице Тамары Васильевны закрылись. Она бурно захлопала в ладоши, взвизгивая: “Я кончила, кончила, кончила!..”, и от этого её признания публика облегчённо вздохнула, ибо уже давно маялась затянувшимся актом игры. Тем более что на столе как-то внезапно появились голубцы, а мимо них супруг Тамары Васильевны пройти не мог: “Непременно к голубчикам стопку водки. Обож-ж-жаю!”
Уже закусывая, он невразумительно пробуровил нечто вроде: “Вы не правы, Мейфис Иванович, не правы...”— и широко вытер ладонью рот.
Мейфис Иванович кивнул.
— Что ж, у меня есть последний аргумент,— ответил тот, вставая и подходя к тумбочке с бытовой электроникой.
Спустя пару секунд видеомагнитофон уже заглотил кассету; на экране прокашлялась рябь.
— Зрелище, должен предупредить, не из приятных. Впрочем, страшного ничего нет.
Вслед за беглыми титрами выбежали ступеньки парадного крыльца, предложили пройти к стеклянным самораспахивающимся дверям, прямо на которых надпись: “Clinique de St.-Paul”, или что-то в этом роде. Далее вестибюль, осушающая взгляд стерильность стен и воздуха. Вот лифт — распахивается в залитый светом коридор; следуют несколько умозрительных, вместе с поступью телекамеры, шагов до больничной палаты, которая как бы молчаливо приглашает приобщиться к своему тайному содержимому. Спустя несколько кадров становится ясно, что приобщаться не очень хочется; скорее хочется вернуться обратным путём и положить кассету на своё место, в тумбочку. Да, да, тут как раз на экране промелькнула прикроватная тумбочка больного. Она оказалась открытой и совершенно пустой. Вот медсестра прикрывает её и подходит к аппарату искусственного дыхания,— пластиковые мехи монотонно совершают свой сизифов труд.
Зритель же в панораме обозревает палату, потом — на широком плане — ложемент в стиле “high technology”; к центру его от угловатой архитектуры приборов тянутся коммуникации — трубки и провода, — без которых жизнь возлежащего в нём “нечто”уже давно превратилась бы в стылое воспоминание современников. На том, что когда-то именовалось лицом, по свойски обустроилась тень смерти, терпеливо сидевшей у изголовья кровати.
Вслед за импровизированным анонсом объявился лечащий врач весьма интеллектуальной наружности и оттого уже подспудно заслуживавший доверия. Тот не мешкая пустился в вязкий монолог, прокомментировав свежие данные энцефалограммы. Она была мертвенно спокойной.
Итак, речь шла о женщине околобальзаковских лет, ставшей, подобно несчастной жене г-на Г.Гумберта, жертвой автокатастрофы. Все её шансы уже перекочевали через рубеж, отделяющий этот мир от иного. Доктор о чём-то деловито толкует, но язык его чужд и непонятен. “Ситуация необратимая,— скользит подстрочный перевод,— мозг умер. Жизнедеятельность прочих органов поддерживается исключительно аппаратурой. Последнее слово, господа, было за самыми близкими родтвенниками, сделавшими свой мучительный выбор. Они ожидают в холле”.
Кадр на мгновение сменяется трагическими лицами упомянутых лиц, тихо пребывающих в ожидании уже предначертанных событий.
“Их выбор разумен и гуманен — вновь побежали титры — это эвтаназия. Она освобождает от оков жизни, если те становятся нестерпимо жгучими. Составлены все необходимые документы.”
Доктор элегантным движением пальцев утёр уголки рта и направился к системе жизнеобеспечения. — Несколько простейших манипуляций, аппаратура отключена, гармоника полиэтиленовых лёгких останавливает свою шепелявую мелодию на полпути; чуть колыхнулась кривая кардиограммы и без проволочек выпрямилась; лёгкая волна конвульсий. Итого: 8 секунд. Скрупулёзно оформляется констатация смерти.
Чуть погодя, через три скомканных кадра, приглашаются родственники со всеми атрибутами печали: платочки возле глаз, строгая торжественность одежд — долгожданная кульминация, репетиция похорон. Аминь.
Зрители издали осязаемый вздох; Мейфис Иванович хрустнул пальцами. Дальнейшее содержание плёнки разрядилось в рамках опять же медицинской проблематики: скользнули корпуса фармакологического производства, таблетки, шприцы, дебилы, аборты, презервативы, наглядная операция на сердце — пособие для провинциальных кардиологов — и прочее, и тому подобное...
Мейфис Иванович вынул кассету.
— Как видите, тема противоречива, друзья мои, и занять в ней сразу однозначную позицию весьма непросто. Подсознательно человек помещает себя в центр ситуации, и оттого она становится ещё сомнительней, если не сказать — тупиковой. Я лично как врач при любой постановке вопроса склоняюсь в пользу существования и разумного применения данного метода,— опростался речью Мейфис Иванович.
— А вам не кажется, Мейфис Иванович, что при существующем уровне общественной нравственности — или безнравственности, затрудняюсь ответить — кое-где будут иметь место, пользуясь эвфемизмом, некоторые злоупотребления,— лукаво спросил Олег Фёдорович.
— Я же сказал: разумного применения,— тихонько огрызнулся Мейфис Иванович.
— Расплывчатый, очень расплывчатый критерий,— не унимался Олег Фёдорович. Мы задеваем высоты морали, до которых ещё нужно дорасти и не как-нибудь скоропостижно, а через долгую и кропотливую эволюцию — когда ни у кого не возникнет соблазна... Вы понимаете?
— Начинать всё равно придётся. Чтобы не тянуть резину: почему нам не вклиниться в эволюционный процесс прямо сейчас, прямо здесь?
— Что вы имеете в виду? — спросила Марина Леонидовна
— Немногое, милая: имею намерение приобщиться пока что к чисто умозрительному решению темы, точнее, к попытке решения. Вообще-то, она недвусмысленно простирается в сферу психологической науки, и я рискую нарваться на грубость со стороны профессионала за дилетантство в утончённых сферах. Но всё же, осмелюсь предложить вниманию общественности некоторый отвлечённый и совершенно коротенький тест, который никого не обременит и который косвенно касается сегодняшнего нашего разговора. Причём вся процедура будет обставлена вполне технологично, в духе времени,— он у меня в домашнем компьютере. По большей части данный агрегат является предметом баловства моего внука, но иногда и я... Так вот, на экране появятся только три вопроса. Согласие или несогласие с ними можно будет обозначить простым нажатием той или иной из клавиш, которые я укажу. Затем машина сделает соответствующие подсчёты и мы узнаем нечто интересное, возможно даже, неожиданное. Итак, приступаем? Чудесно, начну с себя — в целях лучшей наглядности.
Мейфис Иванович включил компьютер, заваленный дискетами и бумажным хламом — обожаемый внучек, по природе своей и воспитанию большой оболтус, любил создать вокруг себя поэтический свинарник — и вывел на дисплей текст синего цвета:
1. Хотели бы Вы жить вечно? ( Да, нет ).
2. Жизнь — это приговор случайности? (Да, нет).
3. Всякий ли страждущий достоин глотка воды? (Да, нет).
— Экспликация такова: положительный ответ — плюс один балл; отрицательный — минус один. Причём, в силу гуманистических соображений мы будем определять не индивидуальное, а коллективное мнение по всей совокупности вопросов. — Мейфис Иванович торжественно замолчал, но быстро спохватился. — А теперь, например, вы, Марина Леонидовна, как человек, искушённый в тестах. Будьте любезны.
Марина Леонидовна пожала плечами и несколько недоверчиво приблизилась к компьютеру.
— Извольте, но что-то я не уловлю в них скрытого зерна, которым обычно снабжаются тесты.
— Это ничего, это не страшно, просто тест очень уж ничтожен в размерах и зерно в него, вероятно, не поместилось. Да вы нажимайте, нажимайте кнопочку, Марина Леонидовна, не стесняйтесь. — Следующий! Следующий!..
Чудненько.
Несколько минут спустя Мейфис Иванович воодушевлённо провозгласил:
— Ну вот, все мы сделали свой выбор, который так или иначе повлияет на конечный результат. Ввожу функцию обобщения. Порядок. Мы имеем: “да” — 33,4 процента голосов, “нет” — 66,6. Поздравляю! А теперь некоторые тонкости подсчёта. Программа составлена на перевес простого большинства. Таким образом выигрыш выпал на ответ “нет”. Знаменательное число, не правда ли, набор цифр встречается нам сегодня уже не в первый раз. С вашей стороны правомерен естественный вопрос: что всё это значит? Я отвечу: это значит, что несколько мгновений назад все мы участвовали в исполнении последней воли одного из любопытнейших моих пациентов, будущее которого даже в восприятии его помутневшего рассудка терялось во мраке вечности уже на ближайших страницах календаря, ибо он с его изнуряющим циррозом печени, будучи подключённым к аппарату жизнеобеспечения, вполне отдавал себе отчёт в происходящем. Но дух авантюриста сохранился в нём до последнего вздоха, когда он продиктовал — при нотариусе, естественно — бумагу следующего содержания. — Мейфис Иванович извлёк из лохматых страниц записной книжки вчетверо сложенный листок, поправил бабочку и зачитал: “ Настоящим заявляю...” — Предварительные подробности вроде имени, фамилии и подтверждения дееспособности больного я опускаю по причине экономии времени,— высказался Мейфис Иванович. — “Настоящим заявляю, что, в связи с полным осознанием факта неизлечимости моей болезни, прошу персонал больницы в лице лечащего врача Слепского Мейфиса Ивановича произвести процедуру эвтаназии в виде остановки аппарата жизнеобеспечения в момент, за которым становится очевидной бессмысленность усилий по поддержанию моей жизни; в то же время настоятельно прошу проследить за тем, чтобы дух мой был уже за пределами досягаемости тех дополнительных страданий, что будут сопровождать отключение.
Имущественные права...”
И так далее по тексту. Прочее в содержании нас не касается, ибо тривиально касается родственников. Вы понимаете, друзья мои, что столь тяжкая ноша, взваленная на меня, в моральном аспекте была мучительна и не позволяла осуществить указанное мероприятие, а воля умирающего — закон. Вот и пришлось пойти на хитрость с привлечением коллективного ума и совести, правда опосредованно, вскользь, через некий шутейный тест, который и явился той последней точкой, которой не хватало в скучной, никчёмной повести, закончившейся-таки, слава богу. Каково, а? Сигнал уже ушёл по модемной связи и приведён в исполнение.
Мейфис Иванович весь просиял, глаза его сверкали азартом, щёки подёрнулись тенью румянца, на лбу выступила испарина.
— Совсем забыл,— пролепетал он,— да вы и сами догадались, что ответ нашего теста и явился приговором обречённой жизни, став одновременно гимном эвтаназии. Так что, все разговоры на эту тему перешли от пустоты формы к наполненности содержания. Содержание-то наше полным-полно самой реальной реальности. Угу-гу, угу-гу, угу-гу...
В рядах праздновавших воцарилось нечто вроде оцепенения. Казалось, что им никак не удаётся приобщиться к смыслу провозглашённого Мейфисом Ивановичем и, более того, — собственную к нему причастность. Кто-то крутил пуговицу на пиджаке, кто-то слизывал помаду с губ, кто-то отчаянно пытался почесать у себя под лопаткой.
Первым визгливо раздался голос Тамары Васильевны, в негодовании выбросившей вперёд ручку с пухлыми пальчиками:
— Да как вы посмели, Мейфис Иванович! Да как вы!.. Не спросив... не сделав предупредительного намёка! Никто бы из нас никогда... Мыслимо ли — смертный приговор!.. Просто непостижимо!
— Прелестная реакция, милочка, ей-богу. Сколько в ней неподдельного человеколюбия, сколько экспрессии! Остаётся лишь порадоваться преданности соотечественников традициям классического русского гуманизма, — широко поведя руками, ощеристо улыбаясь, отреагировал Слепский.
— В самом деле, Мейфис Иванович, тут уж вы хватили через край. Если мы сейчас же не услышим объяснений, дальнейшее наше пребывание здесь окажется под вопросом,— раздражённо бросил Олег Фёдорович, отпуская узел галстука.
— Ну зачем же так сразу, не стоит кидаться в крайности, хотя я и переборщил, конечно, с этой своей затеей и готов тысячу раз извиниться перед каждым из вас персонально, только думаю, ситуация не столь трагична, как может показаться. Но я совершенно честно назвал свой эксперимент всего лишь тестом и тем самым не налагал на вас никаких моральных обязательств,— ведь тесты вовсе не обязательно обращаются в реальность. Больше того — спешу и вовсе успокоить наиболее совестливых — вся эта история и не могла быть больше, чем инсценировка, розыгрыш, поскольку речь в ней идёт об эвтаназии, не разрешённой законодательством нашей страны в качестве юридической нормы. То есть, никакой здравомыслящий человек не отважился бы собственноручно подписать себе несколько лет тюремных застенков. Что же касается мнимой жертвы, судьба которой столь коварно была выставлена мной на волю случая, то спешу сообщить, что та мирно и без постороннего вмешательства скончалась несколько дней тому назад; тестамент же от её имени — вот взгляните — просто чистый лист белой бумаги и не более того. Так что, всё прекрасно, господа. Зато какая пикантная подробность нашей коллективной души открылась нам въяве! Где бы мы ещё такое о себе узнали? То-то.
— Ну вы шутник, уважаемый Мейфис Иваныч, ох, шутник! — облегчённо выдохнул Анатолий Владимирович. — Такое придумать...
Скомканность чувств в публике понемногу улеглась и она принялась за дегустацию мороженого — дело рук самой Аиды Феоктистовны, — инкрустированное ореховой пыльцой.