Наконец-то! Наконец-то он, Шилов, увидит то, что в мечтах видел столькие годы. Вот лишь бы не ослепнуть, лишь бы не умереть... Всего один шаг, всего один рывок... Дверная ручка обожгла пальцы латунным нетерпением и страхом: что там за?.. На миг ему почудились сбои в ритме сердца,— точь в точь такие, что он испытал при первой встрече со своей тайной, и что повторялись всякий раз при её необъявленных — исключительно по ночам — визитах, когда весь горизонт погружённого в сон шиловского существа озарялся всплеском восторга, рождавшегося в кущах анонимных грёз. Поначалу это бывало похоже на облако, подсвеченное изнутри искрами бирюзовых зарниц. Оно рождалось из ничего, возможно из маленькой капли росы, блестевшей на лепестке у Шилова под ногами, и разрасталось, разрасталось,.. медленно поглощая пространство ночной сказки. На определённом этапе своей эволюции облако начинало кристаллизоваться, загадочно, во исполнение мысли архитектора сомнамбул обращаясь гранями хрустального дворца — хранилища синевы Вселенной. По-прежнему вся композиция полна туманного свечения, осеняющего, подобно божественному прикосновению, теперь уже и самого Шилова. Он озирается вокруг и всюду натыкается на себя — вид со стороны, — уходящего в аквамариновую бесконечность. Столь дальний путь не страшит — он знает: где-то там, в дымке времён и пространств его ожидает счастье. Мерещатся благоухания сиреневых садов, в которых лазурными голосами поют птицы индиго. Поют Голубую рапсодию.
Cколько раз Шилов пытался собрать воедино хрупкие осколки этого миража, неизменно рассыпавшегося с приходом в спальню первых признаков утра! Отчётливо помнилось лишь предчувствие чуда, начинённое изнутри избытком лунной зыби. Оно вот-вот должно было случиться, да всякий раз не успевало. — А вокруг колко, как от шага по юному снегу, похрустывала тишина.
Ощущения подобного рода бесспорно состояли в близком родстве с таинствами детства и таковыми навек застыли в недрах Шилова. Иначе как ещё можно было бы объяснить их столь внушительное долголетие и ту щемящую грусть, что в приступах бессонниц вскипала под ложечкой.
По мере взросления Шилова фантазии его из инфантильной слабости всё более перерождались в идею-фикс, чуть позже заставившую уже въяве принять на веру факт своего якобы истинного существования. Детище потребовало жертвоприношения. Таковым явилась собственная жизнь Шилова. Всё так искусно стало с ног на голову, что он даже не заметил подлога и с радостью отдался в рабство новоявленному божку, вещавшему на ушко, что сны его — вещие, скитаются где-то в безымянной действительности; требуется лишь отыскать их.
Время от времени из разных, совершенно случайных источников к Шилову просачивались сведения, прямо или косвенно подтверждавшие его догадки. А именно: то-де где-то разворошили секретный прежде архив с чертежами странного сооружения, похожего на зимний сад; то — более конкретно — наткнулись на останки шедевра, исполненного “из голубых самоцветов Урала” и расхищенного прежними властями; то, будто бы, выявили живого свидетеля, последним видевшего сокровища, прежде чем они канули в Лету.
Подобные вещи тягостно буравили мозг Шилова и как нарыв не давали покоя. Не в силах противостоять наваждению, он принимался за измышления своего, помеченного знаками метафизики мирка, центром которого был он сам, а всё прочее громоздилось вокруг прозрачно-призрачными стенами. Строительным материалом явилась уже упомянутая вселенская синева. Шилов видел, как члены его полыхают голубым пламенем и ложатся на окрестности громадными языками теней. Впрочем, причиной подобных галлюцинаций могла быть пагубная, вынесенная со школьной скамьи и укреплённая на скамье студенческой привязанность Шилова к марихуане. Тем не менее...
Чтобы приблизиться к истине, ещё подростком Шилов приступил к целенаправленным поискам. В перечне слов, участвовавших в его жизни, появились такие как: библиотека, архив, хранилище и проч. С тех пор все выкройки времени обязаны были совмещаться с лекалами данных слов. И Шилов, уподобясь книгочею из австрийских сказок, лопатил горы бумажного хлама.
Пришлось смириться с неудобством неожиданных формальностей, выдвинутых, например, со стороны некоторых библиотек: требовалось, видите ли, дать клятву использовать при заполнении бланков исключительно жёлтую пасту с флуоресцирующим составом, стержень которой торжественно выдавался вместе с читательским билетом. При этом запись в реестр управляющий заносил пастой оранжевого цвета, надо полагать вышестоящего в иерархии цветов, а ручку суетливо прятал в сейф. Или ещё в том же роде: посещать архивы ему позволили лишь после сомнительных тестов на психологическую устойчивость, якобы совершенно необходимую при работе с тамошними материалами. Здесь чуть было не возникли сложности, учитывая упомянутое пристрастие Шилова к химическим эйфориям, на тот момент, надо признать, прогрессировавшее. Он предпринял недюжинные усилия по мимикрии под законопослушного обывателя. Всё, слава богу, обошлось, и ему было выдано свидетельство со специальной защитой от подделок, какой снабжают серьёзные банкноты.
На перепутье жизни Шилов женился, и это недоразумение он долго не мог себе объяснить. Существование новой семьи протекало в двухкомнатной квартирке, доставшейся в наследство от бабки. Жизненного пространства болезненно не хватало, к тому же одну из комнат Шилов, вопреки коллективной воле, ещё при жизни хозяйки начал стилизовать декорациями своих диковинных снов. Вначале поменяли цвет роговиц два небольших окошка — с бесцветных на голубые,— что тотчас повлияло на самочувствие всего интерьера: тот холодно просветлел. Затем подобной же стерилизации подверглась люстра, которую Шилов оснастил васильковым абажуром, как раз в тон обновлённым обоям. Мебель была заменена на конструкции из плексигласа, подсвеченные изнутри галогенными лампочками. И самое главное: коллекция стала заполняться истинными, как виделось Шилову, драгоценностями — осколками голубого стекла, приносимыми в дом отовсюду; из них он принялся собирать грандиозное панно. Подкованный в искусствах ум мог бы съязвить, что-де в сообщники нанялся сам Врубель. Начал Шилов с самого пола. Композиция медленно, но верно ползла вверх и становилась похожа на оживающую мечту. Особо ценными приобретениями, такими как аметистовые щётки, например, он инкрустировал центры стен, символизируя изобретённую им идею центричности космоса.
Когда у Шилова заводились деньги, он не раздумывал, куда их потратить. И как только они бывали потрачены, в нутро «беломорины» закладывался заряд, Шилов включал иллюминацию, закуривал и ложился навзничь посреди комнаты. Потолок тотчас становился бездонным куполом неба, куда как в бездну уплывал сизый дымок папиросы. Вскоре там, в необозримых далях вселенной зажигались и начинали свой нескончаемый хоровод звёзды. Так Шилов мог пролежать целые часы напролёт. Ему виделись миры, недоступные постижению разумом. Оставалось лишь, захлёбываясь от необъяснимого счастья, наслаждаться разверзшимся перед взором зрелищем.
Во время одного из таких погружений тихо ушла жена, оставив в другой комнате голые стены. Шилова это вовсе не огорчило; напротив, он был даже рад, что отныне сможет безоговорочно посвятить скудную на события жизнь поискам. Поискам Синей птицы.
Шилов бросил работу и всецело отдался достижению своей призрачной цели. Временами у него совершенно не было средств, ибо всё уходило на “травку”. А когда заводились, излишки тотчас шли на приобретение очередных стеклянных безделушек.
В один прекрасный день рысканья по библиотекам и архивам дали, кажется, свои плоды. Волей судьбы занесённый в некий город с труднопроизносимым названием, приводить которое не имеет смысла, Шилов случайно наткнулся на манускрипт, больше похожий на неряшливую диссертацию или полный сумбура научный доклад, где в подробностях приводилось описание того, что Шилову уже начинало казаться несуществующим призраком.
В руках его оказалась пачка пожелтевшей от времени бумаги, обильно помеченная по краям тараканьими следами. Двусмысленность текста, в который Шилов жадно углубился, таила в себе разгадку пути, ведшего сквозь запутанный лабиринт. Требовалось лишь уцепиться за путеводную нить и уже её не выпускать. Буква за буквой, шаг за шагом привели Шилова — не странно ли? — в родной город. Он брёл по тротуарам и всё в нём путалось от предвкушения столь долгожданной встречи. Шилова не смутило, что дорога вывела его к перекрёстку улицы, на которой он жил и подвела к подъезду собственного дома; не смутило и когда она проводила его на третий этаж до его квартиры и дальше, после услуг несговорчивого — в трясущихся шиловских руках — ключа, указала на дверь той самой символической комнаты, за которой... За которой волшебно звучала Она, не укладывавшаяся ни в какие слова, его Blue Rhapsody. Шилов, будто в приступе амнезии, напрочь не узнавал интерьеров. Неужели ничего этого не существовало в прежней его жизни? Сквозь щели в дверной притолоке текли струи вселенской лазури, бурно омывая сердце Шилова лихорадочными предчувствиями, отчего оно едва не разрывалось на части. Вот лишь бы не ослепнуть, лишь бы не умереть... Всего один шаг, всего один рывок... Латунная ручка обожгла нетерпением и страхом: что там за?..
Он рванул её!
В лицо ударил запах улицы, состоявший из смеси автомобильных выхлопов и городских нечистот, а в глаза — лазурь юного рассвета, поднимавшегося поверх крыш. Из окон дома напротив приглушённо доносились звуки рояля, предположительно с пластинки некогда популярного Рея Конниффа. Стен у былого шиловского жилища почему-то не было, под ногами повисла пустота третьего этажа. Там, внизу просыпался город, набухал приземлённой суетой и был до отвращения мерзок в своей обыденности.