— Ваш паспорт,— лениво бросила регистраторша четвертого отсека, где начиналось оформление рейса на Екатеринбург. — Сиверцев Игорь Анатольевич,— так же лениво обнародовала она первую страницу.— Ручная кладь имеется?
— Только дипломат,— отозвался Сиверцев, в очередной раз дивясь гипнотизму администраторского тона.
— Пройдите на спецконтроль,— навязчиво пролез в уши тот же механический голос, и новоиспечённый пассажир принялся собирать со стойки небрежно брошенные документы.
Стараясь ничего не выронить под ноги милицейскому ефрейтору, в позе тощего атланта прислонившемуся к стене, Сиверцев сделал несколько осторожных шагов вперёд. Вот и промежуточная цель, упомянутая в приказе строгой дамы, — триумфальная арка спецконтроля. Ещё один милиционер за пультом и один на выходе — полный боекомплект.
— Металлические предметы на стол! — скомандовал первый.
Сиверцев повиновался. Арка, тем не менее, огрызнулась воплем звонка. Испуганная мысль кинулась шарить по карманам в поисках запретных предметов. Ах, да! Наверняка это блестящее тело авторучки «Паркер», подаренной ему в прошлом году Марией. О страсти Сиверцева к добротным авторучкам знал — как пишется в шпионских романах — ограниченный круг лиц. Среди них: Мария и, пожалуй, жена, если ещё не забыла. Скорее всего забыла.
И в самом деле фонил «Паркер». Извлечённый из недр записной книжки, он лёг рядом с другими предметами: перочинным ножичком в мундире из красной пластмассы, горсткой мелочи, связкой ключей.
Что вдруг пришло на ум: странно, но Сиверцев никогда прежде не отдавал себе отчёта в целесообразности подобных процедур, вызывавших спазм самолюбия — слишком сквозило запашком подозрительности к законопослушному пассажиру.
На сей раз звонок промолчал.
Сиверцев изловчился и скосил взгляд на монитор, изобличавший в болезненном мерцании экрана внутренности ручной клади. Было видно, как неаккуратно сложены в дипломате вещи — толпятся в нижнем углу мыльница с бритвенным прибором и зияет тенью дорожный бестселлер.
Далее на очереди обрывок транзитной свободы: миновав электронного Цербера, публика текла в блок-накопитель, который через стеклянную дверь имел своим продолжением уже пленэр — своего рода капитолийскую лужайку, отгороженную от взлётного поля неприступностью металлического барьера. Курящие томно отдавались своей страсти; для поэтичных натур открывалась возможность обозреть сто восемьдесят градусов горизонта, от края и до края загромождённого продуктами жизнедеятельности homo sapiens в виде автострад, скелетов ЛЭП, многообразия исходящих чадом труб. И всё же кое-где посреди этой свалки выскальзывал штришок лесополосы, делал короткие перебежки от оврага к оврагу и прятался на окраинах пеленавших землю небес.
Истошно пахло керосином, что пожирали ненасытные чрева крылатых чудовищ. Ощущение времени расчленилось на ритм их взлётов и посадок.
Спустя полчаса, службы аэропорта подали некое подобие транспортного средства, снабжённое внутри изобилием прямоугольной пустоты. Оно и доставило всю в предвкушении полёта толпу к трапу лайнера.
— Сначала пассажиры головного салона, согласно билетов,— соревнуясь со свистом запускаемых двигателей надрывалась дежурная,— повторяю: сначала головного!
Ближе к трапу нетерпение спрессовалось в cутолоку. Рыжеволосая гарпия с ребёнком на руках исподтишка работала свободным локтем, а некий старичок за спиной целеустремлённо проталкивал перед собой угловатый чемоданчик. Сиверцев почувствовал настойчивое — до тошноты — проникновение последнего в пахи и огрызнулся:“Чтоб тебя!..”
Тем приятнее после идиотизма посадки было ощутить лоно кресла, комфорт которого представлялся условным в той же пропорции, как и связь между ожиданием и реальностью. Собственно говоря, реальность заключалась в невозможности вытянуть ноги или расправить плечи. К тому же рядом, возле иллюминатора, уже восседал сосед. Сиверцев сразу его как-то и не приметил.
По виду это был представитель интеллигентских или околоинтеллигентских общественных слоёв, непонятной комплекции и средних лет, хотя возможно его чуть старила седина шевелюры, эпатажно собранной пучком на затылке в стиле рок-группы “Статус Кво”. Сдавалось, что род его деятельности близок к богеме, но излишне мясистое лицо могло сказать опытному аналитику-визажисту (Сиверцев таковым не являлся) нечто совершенно иное. Прочие детали: очки в проволочной оправе, твидовый пиджак поверх футболки, тщательно обработанные ногти. Попутчик читал “Огонёк”. Сиверцеву ничего не оставалось, как достать из дипломата и своё чтиво.
Самолёт успел набрать крейсерские десять тысяч метров, а Сиверцев погрузиться в потёмки детектива “Оружие возмездия”, когда сосед отложил в сторону журнал.
— Всегда в полёте пытаюсь объять разумом ту пропасть, что дымится под подошвами башмаков, и всякий раз терплю фиаско,— произнёс он, как бы обращаясь сам к себе,— то ночь, то облака, то душевная вялость. Вот и теперь всё чудится, будто за бортом распростёрлась не более чем театральная бутафория, что тотчас и подтвердится, стоит лишь распахнуть люк... Знаете, на свою беду с детства не боюсь высоты. Наверное какой-нибудь ответственный за это ген отлучился в решающую минуту моего созидания. И всю жизнь испытываю дьявольские позывы, презрев притяжение земли, кинуться вниз, раскинуть руки и парить Икаром от одного горизонта к другому. Сам удивляюсь, чьими молитвами жив до сих пор, ибо любой край так и манит меня, так и зовёт; лишь сердце заходится, словно от предстоящей встречи с женщиной.
Он замолчал, столь же внезапно, как начал разговор, и отвернулся, будто выгорившись в пустоту и тем самым разрядившись. Мысленно Сиверцев дал ему кличку “Спикер”. Журнал он больше не тронул, но переключился на созерцание ночи, рождавшейся из сизой мглы востока.
Бесшумно скользнула стюардесса, осветив салон тусклой улыбкой, и предложила напитки. Спикер не заметил её скромного обаяния, ибо был погружён в себя, Сиверцев же взял из нежных рук стаканчик “Фанты”.
— Да, большинство бед происходит из-за них,— продолжил Спикер, словно очнувшись от грёз,— и не дай бог человеку попасть под владычество дьяволов в обличье нимф. Каким ничтожеством тотчас становится жертва, каким беспомощным и зависимым от коварства существом, сколько бездарных и необъяснимых поступков, сколько предательств и клятвоотступничеств, подлостей и преступлений совершается людьми в угаре страсти к этим бестиям! А всё по одной единственной омерзительной причине — проникнуть в заветный ларчик сладострастия и хлебнуть его отравы. Женщина — изобретение дьявола!
Он на миг замолчал, но тут же продолжил:
— Всё в прошлом, всё уже в прошлом... Как легко душе после неподъёмных оков! Кажется, что уже ничто не сможет прижать её к земле.
Тут Спикер осёкся, с треском заломил пальцы и вновь тупо вперился в иллюминатор, за которым уже вполне сформировалась чернота.
Сиверцев попытался найти объяснение странному поведению попутчика. Где-то вскользь ему приходилось слышать о специфических формах неврозов, исходящих бесконтрольным потоком речи, подчас просто матерщиной, но по одной лишь причине — снять напряжение. Значит, случай из разряда таковых.
— Но вот прыгнуть с парашютом так и не привелось,— без всякой логической связи продолжил Спикер.— А как хотелось! Меня всегда завораживают зрелища затяжных прыжков группой. Гармония духа, укрощение стихии. А вообще, мир полон мерзостей. Признаюсь, устал от мысли: возможно ли счастье без примеси лжи, коварства и алчности? Дурацкий, книжный вопрос. Эх, если бы человечеству разом выброситься из челнока порочного бытия и отдаться экстазу полёта! Один этот миг оправдал бы все прежние грехи.
Тут попутчик вдруг резко повернулся к Сиверцеву и в упор спросил:
— А вы что же свободны от подобных проблем? Тогда вы счастливчик. Только счастье подобного рода вызывает подозрение. Я имею в виду то, что довольный жизнью человек смахивает на телёнка, покорно жующего в стойле своё сено, а это, согласитесь, печальная картина. В жизни, если хотите, не хватает изюминки, которая придала бы ей вкус. Такой, чтобы было возможно оценить её ценность.
Скажу по секрету, у меня есть превосходный рецепт против рутины. Нужно лишь решиться смешать пару острых ингредиентов, как-то: страсть к новизне и презрение к смерти. Уверяю вас, полученная смесь даже при разовом употреблении отбивает хандру и повышает жизненный тонус. Вы словно рождаетесь заново. Что, не верите? Я лично принимаю её время от времени, когда от тоски совсем невмоготу. Вот как сейчас, например. Конечно, я мог бы и не посвящать вас в подробности, а насладиться жгучим раствором единолично, но что-то мне подсказывает, что вам я непременно должен открыться. К тому же бесцветное выражение ваших глаз вызывает жалость. Взгляните,— оживился Спикер и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой калькулятор,— вот предмет, в котором вы не находите ничего, кроме свидетельства развития нашей цивилизации. Внешне всё так, но внутри... В нём спрятан сюрприз, скажу я вам, сюрприз совершенно необычайный — ключ от моей, вашей, их — он обозрел взглядом салон — судьбы, каковая в настоящий момент полностью находится в его электронных беспристрастных руках. Это вам, батенька, не кружка пива! Центр вселенной сосредоточился для нас с вами в этой пластмассовой коробочке. Ну, не чудо ли! Я вижу страх на вашем лице. Опасность — в вашем представлении этого слова — конечно существует, но она вовсе не обязательно должна осуществиться. Беспричинный страх — признак слабости духа, а я ведь вам ещё ничего не объяснил. Так вот, по профессии я бывший электронщик. Мой разум, сформированный иллюзиями радужного детства и скреплённый впоследствии скелетом чётких логических схем, с некоторых пор стал давать сбои при бесконечном соприкосновении с маразмом окружающего мира. Лёгкая хворь может запросто родить депрессию, и тогда я маюсь почти физически. Отвратительные ощущения. Но это — прелюдия. Я отвлёкся от сути. А она такова: здесь (он пальцем указал на корпус калькулятора) вмонтирован микропроцессор, принцип действия которого, с точки зрения технологии, примитивен — поочерёдным перебором комбинаций он ищет заданное число. Это число, состоящее, правда, аж из десяти порядков, введено методом случайной выборки в другой прибор, находящийся в моём багаже. И вот, когда одна штучка угадывает хитрости другой, она тут же посылает радостный сигнал своей подруге, от которого в той срабатывает довольно мощное взрывное устройство,— достаточно мощное для того, чтобы на куски развалить несущий нас на всех парах аэроплан. В сей миг мы и ощутим счастье свободного полёта. Попытайтесь представить себе торжественность события. Но, опять же, только в случае, если отгадает.
Сиверцев испытал ползучий — сверху вниз — спазм внутренностей. Стоит ли верить ли этому авантюристу? — был первый вопрос, в то время как трепет подсознания дрожью перекинулся на руки. Сиверцев сунул их под мышки. А если на самом деле? Тогда каким образом пропустили его багаж? Дойти до такой мысли! Злой гений. Ладно бы сводить счёты с собой, но... Да как он посмел! Как он!..
— Знаю, о чём вы сейчас думаете, — как ни в чём не бывало продолжил Спикер. — Вы думаете, как это я посмел. А вот посмел и всё тут. Какое имеет значение, что привело меня на этот путь. Главное — мы все сейчас братья. И я, подобно господу богу, хочу распорядиться... Возможно у многих из здесь присутствующих просто не хватает духа. Вы, конечно, можете поднять шум, поставить на уши службу безопасности, только вряд ли стоит рубить сук, на котором сидите. В принципе он может уцелеть. Предупреждаю, если я почувствую малейшую для себя опасность с вашей стороны, я тотчас нажму вот эту маленькую кнопочку. Он указал на кнопку калькулятора со знаком равенства. Это мгновенно уравняет наши разногласия — заряд взорвётся. Так что... У вас есть шанс. Спешу успокоить: для меня данный полёт, обставленный по всем правилам русской рулетки, четвёртый по счёту — и ничего, шифр ещё ни разу не был отгадан, как вы понимаете. Зато какая встряска чувств, какое наслаждение растянутой неопределённостью! На всякий случай можете взглянуть на фотографию вашего семейства, что ещё ярче окрасит ваши ощущения.
К Сиверцеву постепенно вернулся дар речи.
— Вы уже достаточно рассказали о себе,— сказал он, вытирая пот над верхней губой,— но всё же — кто вы?
— Если кратко, то, наверное, неудачник, если шире — философствующий неудачник. Вас устраивает?
— Вполне, и нисколько не облегчает.
— Признаюсь, мои помыслы чужды общественному восприятию, и с некоторых пор я категорически отказался публиковать их, дабы не осквернять чистоту идеи примитивным непониманием обывателей. Блеском её является теория освобождения личности от бессмысленности бытия, этой изощрённейшей насмешки природы самой над собой. Разумеется, глупо в наше время пользоваться методом нищего студента с берегов Невы. Вы помните? Но я — не тот случай. Да и на роль Сонечки Мармеладовой у меня нет подходящей кандидатуры. В моём романе нет места для её любви.
Он вновь прилип к иллюминатору.
— Ну вот, вы совсем перестали читать,— сказал он не оборачиваясь,— а вначале так, казалось, были увлечены. Значит мой рассказ показался вам занимательным? Естественно: всё в нём смахивает на добротный триллер с той лишь разницей, что вы не какой-нибудь соглядатай, а самый настоящий участник. Несопоставимые по колориту вещи, согласитесь. Постарайтесь понять, дружище: не проникнувшись сутью моей философии, вам будет трудно пережить оставшиеся полчаса полёта — они покажутся вам вечностью. Впрочем, вы не первый такой, и я перестал удивляться. Странная природа людей: стремишься подарить им счастье, а они его отвергают. Где-то творец дал промашку. Ну ничего, как вам угодно, а мне предстоят минуты трепетного ожидания. Предчувствую, как дух зайдётся в экстазе невесомости — истинной невесомости! — если она состоится. В принципе, я уже давно мог бы воплотить в реальность задуманное, выбери я маршрут подлиннее,— скажем, на Новосибирск или Ташкент. У тамошних авиакомпаний, кстати, прескверный контроль, так что в смысле груза без проблем... Но тогда я лишился бы возможности посмаковать. Вот как сейчас. Да что там, я банально повторяюсь.
Чувства Сиверцева были похожи на скомканную бумажку. Мысль о том, что в любой момент может нагрянуть конец не усваивалась; хотелось по-детски верить в иронию судьбы, которая вот-вот рассмеётся своей проказе и в награду за пережитые страхи погладит по голове. А если всё это правда? И вновь по нутру колыхнулась волна холода. Что же делать? — отчаянно неслось сквозь мозг. В самом деле, нелепо сгинуть так вот бездарно, в самый разгар жизни. А как же незаконченные дела, как Маша? Она так хотела ребёнка.
Бурные мысли откинули Сиверцева на спинку кресла. Испарина бисером усыпала лоб и он вновь потянулся за носовым платком, затем кнопкой вызвал стюардессу, тотчас явившуюся с дежурным гигиеническим пакетом, и попросил дать ему воды. “Скоро посадка и вам станет легче”,— успокоила она, подавая стаканчик. “Да, да”,— только и нашёл ответить Сиверцев. Сосед хихикнул, зловеще запустив руку в нагрудный карман.
Самолёт качнуло, он дрогнул крыльями, Сиверцев в ужасе дрогнул в ответ, но тревога не состоялась — просто самолёт пошёл на посадку. Из динамиков бодрым сопрано о чём-то прошелестела стюардесса, загорелась надпись: “Пристегнуть ремни!”
Веки Спикера были прикрыты, словно в приступе медитации.
— Свобода откладывается — игра продолжается,— бормотал он, как-то разом сникнув и потеряв интерес к Сиверцеву.
Самолёт с судорогами лобызнул посадочную полосу и провозгласил свой восторг по этому поводу финальным рёвом турбин. “Оставайтесь на своих местах до полной остановки двигателей”,— был слышен уже знакомый голосок.
***
— В новостях передали, что самолёт пропал где-то под Хабаровском, — с кухни шумнула жена,— но никто не знает причины.
— И не узнает,— отозвался Сиверцев.