Карма

             
               

                ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
     Настя сама отнесла своего ребеночка на погост, выкопала могилку и похоронила без слез и надрывающих душу бабьих причитаний. В сельсовете ей выдали справку о том, что двухмесячный младенец Леонид Петрович Свинолупов помер от заворота кишок и претензий к его маме Свинолуповой Анастасии Петровне советская власть не имеет.
     По правилам-то детенка следовало анатомировать и выяснить причину смерти,  но до районного центра было около семидесяти верст с большим гаком, а осенние дожди расквасили землю до полужидкого состояния, превратили почти весь район в сплошное болото. Не вертолетом же, право слово,  трупик доставлять, да и к чему? Велика, понимаешь, фигура...
     Настя уволилась из колхоза,  благо, к тому времени сельским труженикам, ранее закрепощенным,  паспорта стали выдавать на руки, и уехала из своей родной деревни куда глаза глядят. На родной-то стороне, как теперь говорят,  ей ничего хорошего в жизни не светило. Сказать, что она не отличалась привлекательностью, значит, ничего не сказать. Положа руку на сердце, страшна была Настя как ночной кошмар после трехлитровой кастрюли пельменей, а потому и замуж ей вовсе  выйти не светило не только в своем колхозе, где и было-то полтора мужика, но и во всей необъятной державе. Она знала это и не обольщалась понапрасну. Была рада бесконечно тому, что пьяный в лом тракторист Степка, возивший на ферму корма,  с дурных глаз позарился на нее и сделал ребеночка. Она и хотела-то исключительно только ребеночка, а мужики ей, коли по большому счету, были как собаке пятая нога.
     Когда помер младенчик Ленечка, Настю с горя зациклило. Она не плакала, не рвала на себе волосы, ибо не верила в его смерть. Даже когда в землю закапывала, не верила, думала, что не с ней все это происходит, что ее Ленечка дома спрятался и надо просто крепко постараться и найти его, проказника мамкиного...
     Плакала она теперь, в поезде, на исходе вторых суток пути из Зауралья в центр России. Плакала тихо, чтобы не мешать пассажирам, умаявшимся за долгую дорогу и утихшим наконец в одуряющем, со стонами и натужным храпом, тряском вагонном сне.
     Спали все. Даже проводница перестала объявлять остановки и не выходила из своего служебного купе. Не спала Настя. И не спал на соседней нижней полке младенчик Ленечкиного возраста. Он молча лупал глазенками, пускал из ротика пузыри и вовсе не намеревался орать по обычаю всех младенцев. Мама его, молоденькая совсем и красивая, как артистка из «Волги-Волги» (Настя по дремучести своей не запомнила ее фамилию),свернулась на краю полки в глубоком сне.
     Поезд начал притормаживать. Настя не раздумывала. Подхватив малыша, метнулась по проходу в тамбур, открыла дверь и выпрыгнула в ночь, под откос. Сила, что загадочным образом оберегает воров и алкоголиков, помогла и ей. Она не ушиблась, не была размазана по стрелочной будке дальнего от станции поста, пролетев с младенцем впритирку со стеной.
     Два дня шла лесом, укутав Ленечку Петровича Свинолупова своей самовязанной кофтой, кормила его грудью, подивившись пришедшему вдруг молоку. Сама за это время маковой росинки во рту не подержала, а молоко так и перло, так и перло, норовя разорвать груди.
     Прибилась, наконец, в какой-то глухой деревеньке вдали от центральной усадьбы колхоза "40 лет Октября". Колхозишко хилый был, побирушечий, то бишь, дотационный, народ молодой сплошь в Москву съехал, председатель и рад был каждой паре рабочих рук. Документы у Насти в порядке оказались и на самое, и на ребеночка (не сдала она метрику в свой сельсовет после смерти собственного младенчика). Пошла на ферму подменной дояркой.
     Жила тихо, не высовывалась, в передовики и «маяки» не корячилась, работала на солидном среднем уровне. Ленечка рос, ходил в школу, с грехом пополам закончил восемь классов и умотал в столицу хорошей жизни искать. Все как у всех...
                НАШИ ДНИ
     Из Москвы в родной дом Ленька Жмых наезжал редко. За десять лет столичной жизни,  почитай, раза три и был-то. Мать свою он хоть и любил,  но с годами стесняться начал; дюже уж страшная да корявая была,  а он красавцем вырос, да таким, что девки под него сами падали. Ценил, в общем,  себя Ленька Жмых. Почему Жмых? А такое прозвище ему еще в трехлетнем возрасте на деревне прилепили. Прибежал к матери на ферму и, пока она свою группу коров додаивала,  натрескался завезенного в кои-то веки на корма подсолнечного жмыха по самую макушку. Боялись, не выживет малец, да спасибо ветеринару заезжему из района. Вовремя подсуетился,  лошадиную дозу касторки с теплым молоком влил в посиневшего уже пацаненка. Того и пронесло на целую неделю, впору по-новой затыкать... С тех пор Ленька Свинолупов жмых и на дух не переносил,  а прозвище вот прилепилось...
     Красивый,  говорю, Ленька мужик вырос,  прямо херувимчик, а вот умишком Господь обидел. Не то чтобы дурак,  скорее всего недалекий потребитель. В Москве-то на водителя троллейбуса выучился, а они там сейчас немалые деньги зарабатывают. Вот и Ленька зарабатывал и проматывал исключительно на себя,  горячо и нежно любимого. Те из лимиты,  кто поумнее, деньги на квартиру какую ни то копили,  либо женились на москвичках и таким образом закреплялись на хлебном месте,  а Леньку, подобно какашке в проруби, носило по стольному граду взад-вперед. Жил он то у одной «телки»,  то у другой, и бабам,  сказать прямо,  быстро надоедал,  хоть и красавец, и жеребец племенной! Книг не читал, по дому не помогал, в театры не ходил, цветов не дарил. Коли не трудился в постели,  то валялся от смены до смены на диване и гонял телевизор с канала на канал до полного одурения. Тоска...
     Получив в начале лета отпуск, Ленька вдруг решил наведаться в родные края, рыбку там половить, по лесу побродить, от баб маленько отдохнуть... На станции нанял до деревни частника с подержанной иномаркой: глядите, мол, односельчане, мы – ребята московские, не хухры-мухры какие-нибудь и вам не ровня,  так что считайте наше явление в вашу Задристоновку за счастье...
     Колхоз, между тем,  напрочь развалился,  как, впрочем, и все социалистическое сельское хозяйство области. Сколь не латай «тришкин кафтан»,  а рукав к дыре не пришьешь... Колхозники растащили по домам остатки артельного имущества (матери Ленькиной трактор «Беларусь» достался без задней оси и головки блока цилиндров) и принялись напропалую гнать да жрать самогонку. А чего еще делать-то? Чернобыльских «смертных» на хлеб хватает, картох с огурцами завались, куры-гуси не считаны, молоком хоть хату мой, а «кто работал да трудился,  тот давно  ..... накрылся»...  «На дядю» что при той, что при этой власти горбатиться - последние портки с задницы слетят!
     Странно,  необъяснимо, но Леньку такая идиллия деревенская будто платочком пуховым накрыла, нежными босыми пятками по душе прошлась. Загудел он с мужиками по-черному, выбросив из не особо-то обремененной мозгами головы все свои московские заботы и проблемы. Отпуск уже с неделю как закончился, а Ленька не просыхал, и Анастасия Петровна встревожилась не на шутку. А ну как с работы выпрут? Не посмотрят на демократию и нехватку кадров новые капиталистические начальники, да и выпрут сыночка ненаглядного. Они хоть, начальники-то, и новые,  а закваска у них та еще...
     Притащив вусмерть налитого Леньку с берега пруда в хату и заперев на засовы все двери, Анастасия Петровна почти сутки прождала, пока обоссавшйся и облевавшийся Ленечка войдет в разум и почнет хоть чуть-чуть, хоть на самую крошечку адекватно воспринимать окружающую действительность. А когда сын маленько просох,  она принялась ласково его уговаривать, чтобы уезжал из деревни, не морочил голову себе и людям.
     -А может, и меня с собой заберешь,  сынок, а? - вопрошала Анастасия Петровна. - На шею-то не сяду,  пойду в уборщицы, ай в подсобницы на стройку... Надысь Люська Пояриха к дочке ездила в Москву-то твою, дык, говорит, работы там этой что грязи и плотют разов в пять поболе, чем на ферме ране-то платили... Слышь, Лень, Пояриха-то говорит,  поеду к дочке,  куплю себе эти, как их, шорты и сапоги-говноступы, что щас стрекотелки городские носят, да и почну, грит,  тендером возля гостиниц крутить. Глядишь, и отцеплю себе какого закордонного иностранца богатенького и стану на ихних фазендах в гамаках качаться и косточками оливковыми поплевывать... Слышь,  Лень, а вкусные они, оливки-то эти?
     -Как прокисший навоз. Скосоротит на всю оставшуюся жизнь... Дай похмелиться! - Ленька вдруг представил себе на миг свою мать в шортах,  туфлях-«платформах»,  с торчащей изо рта оливкой и, обхватив голову руками,  чтобы не развалилась от боли, расхохотался.
     Анастасия Петровна обрадовалась,  подхватилась с лавки,  засуетилась у стола, выставляя холодец,  капусту с ядреным рассолом, кромсая чуть зажелтевшее прошлогоднее сало и хлеб. Вынула из-за божницы бутылку «Столичной» старого, советского еще розлива, выданную ей когда-то по горбачевскому талону, как добросовестной труженице села, протерла фартуком и поставила на стол две стопки.
     - Пожалуй что, сынок, и я с тобой пригублю.
     Леньке бы переодеться да умыться, но бутылка, естественно, не позволила размениваться на такие мелочи. Он встал, привалился к столу, чуть не опрокинув на себя миску с холодцом, ухватил трясущейся рукой стопку, проглотил. Постоял чуть, налил вторую, снова проглотил. Полегчало.
     Анастасия Петровна тоже приняла пару стопок, расслабилась, выставила еще одну бутылку, припасенную для лесника за разрешение заготовить дровишек к зиме. Ленька вошел в кондицию, а на исходе этой второй бутылки начал потихоньку звереть. Замерещилась Москва, шикарная квартира разведенки Маргариты, возрастом чуть помоложе матери, но женщины знойной, знающей толк в балдежном сексе. А на мать, уродину в несуразном старушечьем платье, было противно смотреть, а за столом с ней, дурой деревенской, сидеть и того противней.
     Ленька поднялся со стула. Его повело, но он выпрямился, пошел к загнетке, где стояло ведро с квасом. Мать сидела спиной к печке, улыбалась мечтательно и глядела в окошко. Ленька поднял с пола топор, которым мать колола лучину для растопки, подошел к матери сзади и хряснул ее по затылку. Удар получился мощным, лезвие наполовину вошло в череп. Мать без крика ткнулась лицом в миску с капустой.
     Так ее и нашла наутро соседка; лицом в капусте и топором в затылке. Леньку взяли у вокзала в том самом районном центре, откуда он прикатил в деревню на иномарке, весь из себя расфуфыренный в китайским блескучем барахле... Когда посланные на охоту за убийцей милиционеры засекли Леньку, он гулял вовсю с местными алкашами в привокзальной кафешке. На следствии выяснилось, что пропивал он материну заначку, семьдесят тысяч рублей, для него, в общем-то, и припасенных Анастасией Петровной. К полудню успел «укушатъ» почти половину...
     Проводившие на месте преступления обыск оперативники нашли на чердаке железную коробочку из-под леденцов, а в ней справку двадцатипятилетней давности о смерти младенца Леонида Петровича Свинолупова от заворота кишок. Ленька узнал об этом, когда знакомился с обвинительным заключением.
     ... Ознакомившись с данным уголовным делом, судья, проработавшая в этой должности почти четверть века, наотрез отказалась принимать его к своему производству. Председатель районного народного суда был ошарашен, но уговаривать коллегу не стал и передал дело другому судье. Председатель был на десяток лет моложе своей красавицы подчиненной и по убеждениям и складу ума относился к той первой волне демократов, что взбудоражили погрязшую в застое страну. Он был демократом, доверял людям, с которыми работал, а по сему принципиально не знакомился с заведенными прежней властью досье на них. Ежели бы посмотрел, узнал, что у его коллеги двадцать пять лет назад украли в поезде ребенка...
     Леньку осудили на три года колонии усиленного режима. Адвокат хитро устряпал с той самой, припрятанной на чердаке справкой. Мол, узнал Ленька от матери, что она и не мать ему вовсе, испытал жуткий стресс и в состоянии аффекта порешил обманщицу. На основании сего факта ему, дескать, положено снисхождение...
     На зоне Ленька прожил неделю. Послали его помогать чистить на кухне картошку. Там он нечаянно поскользнулся на мокром кафельном полу и угодил головой прямо в зев картофелечистки.
     Не знаю, где как, а ту зону «держали» блатари старой воровской закалки, для которых слово "МАТЬ" было святым. Нельзя убиватъ мамку. Нельзя!