Путеводитель по евангелию. от праздника к праздник

                ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЕВАНГЕЛИЮ.
                ОТ ПРАЗДНИКА К ПРАЗДНИКУ

                Очерк первый

                РОЖДЕСТВО




                Сущим во тьме и сени смертной сидящим…
        Посвящается.


                «Или, если угодно, я, который ныне у вас
                распорядителем пира, вам – добрым
                соучастникам пира, предложу об этом
                слово». Григорий Богослов.
      



I

Историю праздника Рождества Христова, столь любимого и с детства знакомого каждому христианину, независимо от его конфессиональной принадлежности, невозможно осмыслить не только вне исторического контекста времени его появления, но, что ещё более важно, вне его вероучительного и вероспасительного смысла.

        Не случайно, выделение этого евангельского события из общего празднования Богоявления, в отдельный и самостоятельный праздник, как в западной, так и в восточной частях Римской империи, происходило в течение почти двух столетий, пожалуй, самого напряжённого периода Вселенской Церкви – эпохе христологических споров.  Выработка догматики Церкви, особенно первых двух Вселенских соборов – это не столько процесс создания некоего объединённого и упорядоченного свода церковных законов и постановлений, сколько формирование единственно правильного вектора направления в самом главном человеческом делании: сотериология – это ведь наука о спасении человека, а не dendrolagus-а – «древесного зайца», где Символ веры, по сути своей, есть «инструкция по применению», той самой, божественной астролябии к единственной путеводной звезде Вифлиема, и не столько в пространстве, сколько во времени «нас ради человек и нашего ради спасения…»  И здесь, надо помнить и понимать: мы – со-наследники Его Рождества, а не просто случайные попутчики церковной даты в календаре.  И мы заслуживаем того, что бы знать.

         Именно в этом ключе Рождество Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа есть ярчайший, острейший, сверхнасущный пример, как по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению "…приклонив небеса сниде… Бог во плоти явися, сущим во тьме и сени седящим…"  Ибо только Бог – есть Творец и истории.

         Как у всякого Божьего дела есть у него в истории начало, есть безусловная необходимость, есть видимые и невидимые, объективные и субъективные причины, люди, события. У людей есть мотивы: воля и своеволие, свобода и то, что неволит, ибо порой… "не понимаю что делаю: потому что не то делаю что хочу, а что ненавижу, то делаю". (Рим. 7:15)

         Даже в обыденной человеческой истории, с её мощнейшим источниковедческим и методологическим аппаратом, чаще всего, в сухом остатке дат, событий, лиц всегда наблюдается нечто неподдающееся не только формальной логике но, даже всесильной булевой алгебре.  Иначе, как объяснить поступки Григория - того самого будущего Богослова, всю жизнь бежавшего от суеты и города, «дольнего и обманчивого», что бы «став вне плоти и мира», «жить превыше видимого». И вот, этот «гражданин всякого места», «приобретатель света», «словно вол, укушенный слепнем»,  в итоге, становится и «начальником праздника», и «епископом без епископства», и даже архиепископом Константинополя. Тот, кто буквально жаждал «держаться вдали от церковного престола», был Кем-то вынужден осенью 379 года, словно новый Иона, вступить в свою собственную Ниневию, и уже не пытаясь более «убежать от Бога».
 
         Бесценное знание о том, что «от дний же Иоанна крестителя доселе царствие небесное нудится (с нуждею восприемлется), и нуждницы восхищают е», (Мф. 11:12) в конечном итоге, сподвигло, тогда ещё, Григория Назианзина, окончательно расстаться с мечтами о Понтийской пустыне на берегах реки Ирис и прибыть в столицу Восточной части Римской империи... Ибо нудится Царствие Божие, как и все вытекающие из него последствия.

         Неприметным образом, каждодневно и ежеминутно, понуждая себя делать одно и то же, монотонно, однообразно, тяжело обретая внутри себя, то ли бремя, то ли крест малых дел и усилий. Очередной парадокс... нудное понуждает нуждающегося, порождая никогда не приходящую разорванность своего личного бытия – между собственными устремлениями и возложенной Кем-то, необходимостью. Той самой, необходимостью, в которой чаще всего, нет места ослепительно-прекрасному как молния, подвигу мученичества, нет сверхнапряженной стези исповедничества, только монотонная, нудная, тяжкое как бремя, ежедневное, ежеминутное, порой, страшно сказать, - муторное... где, не сияющий меч, а «правило и отвес, с помощью которых распознается, что прямо – а что нет...»  - и есть каждодневное орудие христианина. Именно таков Матфей в 40-ом зачале церковнославянского перевода. Взять же нахрапом Царствие Божие, не удастся.

         …Мог ли он поступить иначе? Вместо Константинополя отправиться в Понт или опять в Селевкию к святой Фёкле?  Теоретически мог. Историческая наука это вполне допускает. Но... «приведён к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но не-расторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и.., чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом... А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца поко-рила меня…»  И хотя в своем Слове 10-ом Григорий говорит о совершенно ином жизненном эпизоде, но сути происходящего с ним, это совсем не меняет…

          Безрадостная осень Константинополя, совсем не свойственная его географическому положению, казалось, бесконечно растянулась во времени. Череда арианствующих императоров от Констанция II – до Флавия Юлия Валента, на сорок лет погрузила главный город Востока во внутрицерковную смуту, буквально загнав в подполье остатки староникейцев – последних наследников Великого Константина. Оказавшись вне церковной ограды, эта паства стала столь «мала и не совершенна», что «казалась и вовсе не паства, а малый след или остаток паствы, без порядка, без епископства, без определённости; она не имела ни свободного пастбища, ни ограждённого двора, скиталась «в горах... вертепах и... пропастях земных» (Евр. 11:38), рассеянная и разбросанная здесь и там, так что каждый, кому случалось, находил себе защитника и пастыря и заботился о своём собственном спасении...» .

          Первый проблеск надежды – неожиданная смерть Валента II.  9 августа 378 года им-ператор был убит в битве при Адрианополе. О нем осталась дурная слава. Религиозные убеждения Юлия Валента определялись, не столько осознанным выбором между арианством и никейским исповеданием, сколько формальным подходом и внутриполитической целесообразностью: крещённый арианским епископом Константинополя Евдоксием, он, в первую очередь, требовал абсолютной лояльности церковного клира, и при необходимости, мог жестоко расправиться с любым проявлением неблагонадёжности. Когда после смерти Евдоксия, в Константинополе, был избран православный епископ Евагрий, он немедленно был изгнан императором и на его место поставлен арианствующий Димофил. «По этому поводу к императору отправилась с протестом депутации из восьмидесяти пресвитеров; но он ответил на их просьбу тем, что всех их велел посадить на корабль, который, выведенный в открытое море, был подожжён».
 
          Как только Восточная часть Римской империи осталась без соправителя, арианствующий клир имперской столицы лишился явной и безусловной поддержки со стороны верховной власти. Но только спустя полгода робкие ожидания староникийцев стали перерастать в осязаемую надежду.

          19 января 379 года в Сирии наследный император Римской империи Флавий Грациан, по заведённому тогда порядку, и ввиду сложившейся военной обстановки, провозглашает своим со-правителем восточной части, командующего войсками в Иллирике испанца Флавия Феодосия, происходящего из благородной семьи римских христиан, придерживающихся никейского вероисповедания. Как только весть об избрании православного императора дошла до Константинополя, небольшая группа староникейцев стала отчаянно искать помощи в Антиохии и Капподокии, прося прислать в столицу пастыря для духовного окормления в деле благодатного посредничества в спасении и собирании рассеянного стада Христова: "ибо мы - Божья нива, и никак без со-роботника Христова. Есть еще основание... но некому строить на нем".

          Именно в Каппадокии, в недрах этой новой среды уже вызревало и новое богословие Троицы, уточнялись понятия, согласовывались определения, впоследствии окончательно поставившее крест на арианской ереси. Среди новоникейской партии в Каппадокии особенно выделялись епископ Кесарии Василий, его младший брат, епископ города Ниссы Григорий и близкий друг и сподвижник Василия, тогда уже епископ города Сасимы Григорий-младший Назианзин. Выбор пал на Григория Назианзина, к тому времени уже снискавшего славу ревностного защитника никейской веры, блестящего проповедника и опытного устроителя церковной ограды. Отцы Антиохийского собора 379 года, вероятнее всего, по совету Гргория Нисского, обратились с настоятельным ходатайством к Григорию-младшему.

          Формально будучи «епископом без епископства», так никогда и не вступившим в предназначенную ему епархию города Сасимы, он, тем не менее, слыл прекрасным организатором в деле церковного домостроения: десять лет священничества Григория в Назианзине совмещалось с помощью своему отцу Григорию-старшему – епископу одноименного города в управлении епархией, что фактически являлось формой со-епископства. Поэтому, приглашение святителя Григория, с точки зрения православных константинопольцев и епископов Антиохии и Каппадокии, на тот момент, было наиболее оправданным: кто, как не он, смог бы тогда возглавить борьбу православной паствы против тогдашнего столичного епископа Демофила – главы партии омиев.

          Ко времени прибытия святителя Григория в Константинополь, уже почти сорок лет все храмы столицы - от кафедральной базилики Святых Апостолов – до Святой Софии безраздельно находились в руках подвластного Демофилу клира. Повсеместно властвовавшие в столице еретики: от крайних ариан – до аполлинаристов, вносили  в души христиан катастрофические для единства кафолического мира разброд и шатание, толкавших простых верующих из одной крайности в другую. Ещё один Григорий – Нисский, вспоминая тогдашние события, так описывал столицу империи на тот момент: «Одни, вчера или позавчера оторвавшись от чёрной работы, вдруг стали профессорами богословия. Другие, кажется прислуги, не раз битые, сбежавшие от рабьей службы, с важностью философствуют о Непостижимом. Все полно этого рода людьми: улицы, рынки, площади, перекрёстки». В общем, "...добро приходит в упадок, зло превозносится. Корабль движется во тьме, света нигде не видать. Христос спит. Что делать?.."  - Вопрос, слишком часто задаваемый в то время в Константинополе, и не только Григорием.

          Будущий «начальник праздника», или как он сам себя называл - «распорядитель пира»,  появился в Константинополе неожиданно. «Его неказистый облик, на который повлияла болезнь, его жалкая одежда, его простой, уединённый образ жизни сначала разочаровали жителей столицы, любящих великолепие». Над ним ещё долго и много смеялись.

         Смеялись, пока он обустраивал, то ли крохотную церковь, то ли часовню в маленькой комнате, любезно предоставленной ему для проживания, на вилле сенатора Авлавия, женатого на двоюродной сестре Григория. Смеялись, когда буквально собирал по распутиям и стогнам... "и нищия и бедныя и слепыя и хромыя",   словно выскребая по сусекам - всех кого найдёт...

        "Какая-то печальная темнота объяла и покрывала тогда все..." – вспоминал потом Григорий, оплакивая такое оскудение... Но при этом, точно зная, что "вера под открытым небом лучше великолепного нечестия, и что трое, собранные во имя Господне, пред Богом больше, нежели многие тысячи отвергающих Божество".

        Смеялись даже тогда, когда этот маленький ростом, неказистый внешностью, почти лысый человек, совсем непохожий на «вождя православия», освятил маленькую домовую церковь в честь Анастасии – Воскресения Господня. И уже первая служба - в честь Рождества Христова - праздник, которого еще не бывало в Константинополе.

        25 декабря 379 года при малом стечении народа, в этом новом Вифлееме, первое Рождество Спасителя, скорее всего, прошло тихим и неприметным образом. Но, уже спустя два месяца, 27 февраля 380 года, новый император восточной части Римской империи Богом данный - Феодосий, издает в Фессалониках основополагающий эдикт de fide catholica («о вселенской вере»), в котором исповедание веры, зафиксированная на Никейском соборе, было объявлено в качестве единственно допустимого для подданных империи. «В соответствии с Нашим распоряжением, все народы, находящиеся под управлением Нашей Милости, должны придерживаться веры, переданной римлянам апостолом Петром, ибо она очищает и по сей день. Это есть та вера, которой следует понтифик Дамасий, а также епископ Александрии Петр, человек апостольской святости. Следуя апостольской святости, иначе говоря, в соответствии с учением апостолов и Евангелия, мы должны верить в единого Бога Отца, Сына и Святого Духа, придерживаясь положения о том, что они равны по величию, а также догмата о Святом Духе». (И совсем уже не до смеха): не принимающим никейскую веру было запрещено именоваться кафоликами.

        Но, отсутствие, на тот момент, в столице императора, развязывало руки арианствующему клиру: начались попытки, изгнать Григория из Константинополя. Сначала его обвиняли в «тритеизме» – будто вместо единого Бога он вводит многих богов, а затем дошли и до физической расправы. Не раз битому Григорию, все труднее удавалось избегать ярости даже обычных женщин и монахов, вооруженных дубинками и камнями, о чем он рассказывал в письме Феодору, епископу Тианскому. "Не раз были поруганы жертвенники. Не раз прерваны тайнодействия. Ужасно происшедшее, весьма ужасно – кто спорит? …Но, конечно, лучше быть терпеливым и тем, что притерпеваем, подать народу пример долготерпения; ведь для народа не столько убедительно слово, сколько дело – это безмолвное увещевание".

        Но, к счастью для нас, одним «безмолвным увещеванием», Григорий никогда не ограничивался. Как только его пастырское служение не заканчивалось камнями и палочными по-боями, он всегда говорил. Да и как мог он молчать, Самим Словом понуждаемый?

        Народ всех слоев общества начал толпами собираться у маленькой церкви «Воскресения» послушать его проповеди, «многие из которых были посвящены защите Божественности Христа и Троицы и в то же время призывали жить свято,придерживаясь истинной веры». Даже знаменитый Иероним из Сирийской пустыни,  поспешил в Константинополь слушать эти речи и брать частные уроки толкования Священного писания. Почти ровесник Григория, он всегда с благодарностью называл его своим учителем и наставником.

        Именно в этом маленьком домовом храме «Анастасии» уже летом того же года Григорий произносит свои знаменитые «Пять слов о Богословии», которые став своего рода манифестом никейской веры, впоследствии и принесли ему славу второго «Богослова» в Кафолической Церкви.

        Благодаря неустанными пастырскими трудами святителя Григория, постепенно в столице крепла и возрастала новоникейская партия, но решительный перелом наступил лишь 24 ноября 380 года, когда в Константинополь, завершив победоносно кампанию против готов, наконец, вступил император Феодосий. Его главной целью являлось твердое намерение созвать новый церковный Собор, на котором окончательно будет утверждено Никейское исповедания, а так же, избрать епископа для константинопольской кафедры. Подготовка к Собору началась еще с момента издания эдикта «О Вселенской вере» в феврале 380 года, а за прошедшие полгода, прекрасно осведомленный о состоянии дел в Константинополе, император вполне определился и с кандидатурой архиепископа главного города Востока.  Сразу после прибытия, он сначала встретился с арианствующим епископом Демофилом, предложив ему публично подписать православное исповедание веры, и получив вполне ожидаемый отказ, тут же встретился с Григорием. Разговор был не долгим. Решение было принято заранее. По воспоминаниям самого Григория, император завершил аудиенцию следующими словами: «Через меня, сказал он, Бог дает тебе и твоим трудам этот храм»,  и пожелал лично ввести Григория в кафедральный собор Святых Апостолов. На следующий день Демофил и его сторонники были изгнаны из всех столичных храмов. А уже 27 ноября, при участии императора и армии, состоялась торжественная интронизация Григория в качестве архиепископа Константинопольского.

        "Было утро, но над всем городом лежала ночь..." Кафедральный собор Двенадцати Апостолов был окружен плотными рядами воинов, сдерживающих, непрерывно увеличивающуюся, подобно песку морскому, толпу народа, оглашающую окрестности гневом и мольба-ми: мужчины, женщины, дети, старики. Суета, рыдание, слезы, вопли – образ города, взято-го штурмом… "И я, с этой немощной и расслабленной, едва дышащей плотью, словно «доблестный полководец», шел между войском и предводителем, смотря вверх и ожидая помощи с надеждой, пока не вступил в храм, сам не знаю как…  Тучи закрывали солнечный диск…" словно совершаемое неугодно Богу…

        "Но когда я и носитель порфиры, были уже внутри почетной ограды, вознеслась от всех общая хвала Богу, призываемому при помощи голоса и воздетых рук, тогда, по Божию повелению, так ярко воссияло солнце сквозь разошедшиеся тучи, что все здание, прежде мрачное, тотчас сделалось молниевидным, и весь храм получил вид древней скинии, которую покрывало сияние Божие; у всех просветлели лица и сердца. Осмелев при таком зрелище, все стали громко требовать меня.., крича, что для города самой первой и великой наградой станет... если престолу буду дарован я. Так кричали чиновники и чернь, еще недавно - с гневом против меня и мольбами к властям, теперь – все в равной мере желали этого…"  Остается добавить, что 25 декабря, как и было положено, в кафедральном соборе Святых Апостолов, в присутствии самого императора Феодосия I Великого, прошла уже торжественная служба в честь Рождества Христова. Слово 38–е, написанное Григорием Богословом специально для этого случая, является первым из известных нам, литературных памятников, по-священных отдельному празднованию Рождества Спасителя, по крайней мере, в Константинопольской Церкви. Такова предыстория нашей истории.
"Но что нам до этого? – скажет может быть, какой-нибудь чрезмерно ревностный любитель праздников. Гони коня к цели – любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего мы собрались ныне". – Так и сделаю...






Древнее прошло, теперь все новое…


                II

                "Идите, ибо уже все готово…"
                Лк. 14:16.





Обращаясь к истории праздника, как и вообще, к истории Церкви, мы, прежде всего, должны осознать, что никогда не ослабевающее присутствие в Церкви Духа Святого, Его Божественная икономия не является для истории человечества некой, строго детерминированной предопределенностью во всей своей массе частных деталей, да еще совершенно независящей от человеческих усилий и устремлений. Синергия – как со-работничество в истории человека и Бога, хотя и остается наиболее доминирующей первопричиной всех событий, но, при этом, всегда бережно соотносится с человеческой свободой, всегда «согласуя Свои действия с действиями существ тварных», и всегда создавая «полезное людям во всех превратностях их блужданий.»  По отношению к человеку – эта воля - всегда спасительная, несмотря на все мнимые и явные тяготы и невзгоды.

        Можно сказать с некоторой извинительной неточностью, что пред-установленность и пред-решенность истории, озвученная еще на «предвечном Совете», неизменно проявляется только в одном – в неизбежном и окончательном спасение человека; а вот, как и когда? -  зависит исключительно, от непрерывной череды «разрешений неопределенностей», той самой постоянной рутины выбора каждым конкретным субъектом, в каждом конкретном случае. Главной проблемой человека, в данном контексте, оказывается, его способность «принять и ответить» на предложенный вызов-призыв, или отойти в сторону, уступить место другому, более способному на данный момент, стать орудием промысла. Если прислушаться… мы всегда в плену у выбора.

        С момента Пятидесятницы, когда Церковь, явно и зримо вошла в мир, история перестала быть просто «последовательной чередой сменяющих друг друга явлений», и уж, тем более, уделом случайных событий. Сама идея "слепого случая" в истории человечества, так же абсурдна, как и в генезисе самого человека, чтобы нам не говорили по этому поводу  дипломированные антропологи. От времени сошествия Святого Духа, в Церкви – как новой и более совершенной реальности, стало возможным устранение любых противоречий и неопределенностей: от волюнтаризма и своеволия - до безотчетных влечений(инстинктов) и удовлетворения даже элементарных насущных потребностей, с той лишь разницей, что домостроительство Духа, никогда никого не берет силою. Парадокс "не-насилия Духа" поражает тем, что даже «инстинкт самосохранения в истории» перестает играть определяющую роль.

        Вопреки общепринятым представлениям, история, отныне, имеет сослагательное наклонение, и напрямую зависит от конкретного выбора конкретного человека. Вот почему, всякий человек, ставший через крещение членом тела Христова - Церкви, бесконечно важен и ценен. Ибо «каждая нравственная победа в тайне одной христианской души есть уже духовное торжество для всего Христианского мiра. Каждая сила духовная создавшаяся внутри одного человека, невидимо влечет в себе и подвигает силы всего нравственного мира. В мире духовном каждая личность духовная, даже без видимого действия, уже одним пребыванием своим на нравственной высоте, поднимает, привлекает к себе все сродное в душах человеческих. ...в физическом мире каждое существо живет и поддерживается только разрушением других, в духовном мире созидание каждой личности созидает всех, и жизнью всех дышит каждая».  А в таких условиях роль христианина и анти-христианина возрастает многократно.

        Именно поэтому, в истории Рождества, как и самого Григория, нет ни случайностей, ни строгой предопределенности.  Домовая церковь, не случайно освященная, в честь Анастасии - Воскресения Христова, становится реально действующим символом воскресения православия в Константинополе. Как сказал об этом Григорий: "Некогда презираемая, а ныне – наше общее поле победы, наш новый Силом, где мы вновь установили ковчег завета после того, как сорок лет носили его в блужданиях по пустыне".

        Устроение "нового Вифлеема" в "новом Силоме" не могло быть делом рук одного человека, но при этом не могло произойти и без согласия на то Григория: вся «трагедия» его личной свободы разрешается в Богородичном алгоритме действия – «с; раб; Госп;дня: б;ди мн;; по глаг;лу твоем;». Из множества вариантов решений он выбрал дорогу в Константинополь, и только поэтому стал и «начальником праздника», и архиепископом одноименного города.

       В той же цепи христианских антиномий находится и введение отдельного празднования Рождества Господня: рождение совершенного Бога и совершенного Человека – есть двойное непримиримое противоречие, в принципе невозможное, в логически правдоподобной метафизике арианства; для Ария и его последователей, Христос если и Бог, то по «изволению», а не по «существу». Сын, конечно, «подобен» Отцу, но в определенных границах. А ведь, арианское «не подобен по сущности» – это уже – «почти что не-Бог». А тут еще, Григорьевское «Приготовьте путь Господу. Бездетный начинается... Бесплотный воплощается. Слово отвердевает»  – это уже за-предельная физика, даже для арианствующего ума, этакое, типичное философское безумие, с точки зрения привычной эллинской мудрости.

        То самое - «верую, ибо абсурдно» - приписываемое еще Тертулиану, не совсем точно отражает существующую проблематику. В одном из переводов действительных слов Тертулиана из его сочинения «О плоти Христа» против докетистов: «И умер Сын Божий; это вполне достоверно, ибо ни с чем не сообразно. И после погребения воскрес; это несомненно, ибо невозможно», речь, скорее всего, идет о разрыве привычных шаблонов эмпирически-банальной рациональности, где Благая Весть для поздней античности, выступает как квантовая теория поля для сознания Ньютона, буквально - взрыв мозга Homo paganus-а – человека языческого  «невообразимыми, невероятными представлениями о Боге, человеке и их взаимоотношениях».  Невообразимость, невероятность – и есть та самая «надчеловечность христианского откровения», исключающая любые, даже самые изощренные попытки «изобретение христианства». Евангельская история – не придумываема в принципе, просто потому, что наша Троица – за пределами даже квантовой физики.

        Бог приходит так, как Он хочет, а не так, как хочет этого человек. Христианин выстраивает свое мироздание и мирознание исходя из Откровения, а не из спекулятивных суждений или анализа неких эмпирических данных. «Разложение», «расчленение», «разборка» столь «экзотического» объекта исследования, как и Его умозрительное «выслеживание» и «подсматривание» за Ним, выглядит, по меньшей мере, странно. В своем диалоге с Homo paganus-ом (в расширительном смысле - как человеком неверующим во Христа) христианин, лишь вынужден, подчеркиваю, исходя из соображений терминологической необходимости, облекать в броню рациональных рассуждений, то, что содержится в Откровении. 

        О том, «что за пределами физики», мы поговорим подробнее несколько позже, когда прикоснемся к осмыслению непосредственно богословия Рождества. Сейчас, необходимо лишь зафиксировать, что введение самостоятельного празднования Рождества Спасителя, хоть и не для всех явно, явилось центральным событием, самым непосредственным образом связанное, с восстановлением Православия в Константинополе, став тем самым непреодолимым водоразделом между никейским исповедованием веры и арианствующим мышлением, по сути, отрицавшем "единосущие Сына" и потому не способным принять отдельного празднования Его Рождества как совершенного Бога. Праздник, как бы становится впереди богословия. Но, при этом, сам, будучи извлечен на свет Божий ошибками в терминологии «слова о Боге» и трудностями перевода «Слова как Бога».

        Можно с полной уверенностью сказать, что выделение празднования Рождества Спасителя Григорием Богословом из общего торжества Богоявления, и акцентирование внимания спасаемых на самом факте рождения Бога во плоти, было безусловно осознанным шагом. К тому времени, не смотря на столь значимую, поистине историческую победу православных в Никее, первый Вселенский собор «на деле не только не прекратил начатые Арием споры, а напротив, сам стал прямой причиной новых движений и осложнений», что в конечном итоге, чуть не привело к катастрофическим для никейцев последствиям: «Не прошло и трёх лет после его окончания, как были вызваны из ссылки Арий и его влиятельные сторонники — Евсевий Никомидийский и Феогнис Никейский. Вскоре затем, последовали в изгнание один за другим, ряд наиболее видных защитников Никейского символа, и, наконец, весь Восток оказался противником собора».  Попытка ревизии христианства, казалось бы, в частном вопросе «о сущностном подобии Иисуса Христа», предпринятая Арием и его единомышленниками, грозила бедственными последствиями не столько для внутрицерквоной дисциплины, сколько наносила серьезнейший удар по главной вероспасительной Истине христианства – учению об искуплении/спасении человека, что неизменно повлекло бы за собой вырождение никейцев, их маргинализацию до уровня секты, и исчезновение кафоликов Восточно-римской империи просто как факта истории. Летопись древних христианских ересей – лишь наглядное тому подтверждение. Понято, что речь, в данном случае, не идет о «вымирании» христианства, что невозможно в принципе, а лишь о переходе благодатного «первородства» к более достойному носителю церковной «порфиры», как и произошло впоследствии, когда за «чечевичную унию» с Римом, некогда «Царственный град», пал пред Мехмедом II, сложив свои полномочия, а далекая, во всех смыслах, от ромейской «цивилизации» Московская митрополия, просто по факту своего существования, сделалась полновластной распорядительницей православной традиции. Ответственность за торжество православия свалилось на Московию как снег на голову.

        Суть всего противостояния между боговедением никейцев и ариан, со всеми их радикальными и умеренными течениями, в те времена была не всем и не во всем очевидна. И тому есть объективные и субъективные причины, вполне исторически объяснимые.

        В до-никейском периоде существования Церкви случаи отрицания или критики основополагающих доктрин христианской веры были крайне редки. Вероучительные истины являлись частью апостольской традиции и считались не просто отвлеченными умозрениями тех или иных учителей истины, но непререкаемым фактом Церковного Предания, где само присоединение к Церкви оглашенного означало его несомненную готовность эти истины принять. Именно апостольская традиция, еже бе исперва, еже слышахом, еже видехом,(1Ин.1,1) от самих служителей и самовидцев Слова, переросла, в последствии в Священное Предание — в то, что передавалось «из уст в уста», и на протяжении первых двух веков являясь основным источником вероспасительного знания о Боге. Без причастности к апостольскому наследию, даже «текст Священного Писания оставался для непосвящённых просто «книгой за семью печатями». Таким образом, некогда скрытая от внешних традиция, практически не подвергалась самовластным толкованиям и переосмыслениям, не сверенными с наследием Священного Предания. Но... Церковь, как новая и "совершенная реальность" – это не частный клуб по интересам или тайное общество для «посвященных», сокрытое от «профанов». "Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари"(Мк. 16, 15) – становится новым законом новой исторической действительности.

        Как только, к Церкви был открыт доступ всем желающим и даже наблюдающим, у «внешнего» с «внутренним» неизбежно возникла дискуссия. Диспут, а точнее – прение со всеми своими возражениями, рассуждениями и спорами, как характерная черта поздней античности, становится фактором, определяющим новую публичную политику Церкви, как минимум, на ближайшие пять столетий. Апостол Павел не случайно предупреждал об этом задолго до Никейского собора: "надлежит быть и разномыслиям".  Оставалось воспользоваться ситуацией: Арий, всего лишь, оказался тем, кто первым вывел внутрецерковный диалог в публичное пространство. Дело дошло до того, что Александрийский епископ Александр даже обвинил его в привлечении на свою сторону иудеев и язычников. «Источники подтверждают, что языческие философы сразу проявили настолько живой интерес к этой полемике, что некоторые из них даже присутствовали на Никейском соборе с целью доподлинно выяснить суть православной доктрины». Не учел он только одного: "невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят".(Лк. 17,1) «Сочинитель песен для матросов и мельников», «кумир прихожан и особенно женщин (диаконис и девственниц)», как характеризовал Ария церковный историк IV века Филосторгий,  скоропостижно скончался в Константинополе, практически сразу по возвращению из ссылки, а историческая память сохранила его в звании одного из главных ересиархов, основательно потрясшим Церковь на заре ее догматического домостроительства.

        "Дабы открылись искусные" – потребовалось время, те самые "сорок лет блуждания по пустыне", о которых впоследствии вспоминал святитель Григорий. Но, что есть подобная категория для Устроителя и истории? Промысел Божий – особое ремесло, способное даже "неискусен ум… творящий неподобное",(Рим. 1,28) обратить ко благу. В битве за человека с самим человеком «превратному уму» было доверено поспособствовать, раз и навсегда, покончить со спекуляциями на тему: «Признавать или не признавать явившегося во Христе - Бога совершенна».

         Именно о «несовершенстве Бога-Сына», которое логически вытекало из всех Ариевых «построений» и вырастал вопрос ребром, настоятельно требуя своего разрешения. По Арию, Сын - не безначальный Бог, ибо было время, когда Он «не существовал»: "Он (Отец) родил Его (Сына) не призрачно, но по истине своим хотением и соделал его своим непреложным и неизменяемым, совершенным творением (;;;;;;) Божиим".  Но, каким бы «совершенным творением» не был бы Сын, Он не входил ни в какое сравнение с безначальным Отцом, ибо Сын – всего лишь, «первая Тварь», «почти что не-Бог». А значит, не сам Бог пострадал плотью за грехи человечества на Кресте, а пострадало творение. А ведь, согласно апостолам, только Бог мог спасти человечество от греха и смерти. По Арию же, выходило, что людей спасает… пусть и самое совершенное, но творение. Если Бог Отец один не рождён, вечен, безначален, истинен, бессмертен, мудр, благ и т. д., а Логос-Слово ставится в один ряд с творениями, что проводит резкую грань между ним и несотворенным Богом Отцом, то, что помешает «желающему» продолжить логический ряд от противного? Сын "рожден", "не вечен", "не безначален", "не истинен", "не бессмертен", "не мудр", "не бла"г и, уж тем более, "не всемогущь…" ибо, подобные категории присущи только полноценному Богу…

        История христианства, на этом заканчивается. Лев Николаевич Толстой в своем религиозном инфантилизме через две тысячи лет, справедливо напомнит поклонникам своего таланта о высочайшем нравственном идеале (в буквальном, недостижимом значении) уже не Слова, а человека Иисуса Христа из библейского Назарета, к которому, по, не совсем понятным причинам, должно стремится.

        От Божественного мрака, Моисея и Синая, где нельзя видеть Бога и остаться в живых , где пути Его – неисповедимы, суждения – непостижимы, дары – неизреченны… - прямой проторенной дорогой, к таким привычным, к таким уютным, к таким комфортным пустословиям о природе сентенций о мудрой и правильной жизни, и прочей всячины из житейской практической мудрости. В общем, приехали…

        Вся трудность полемики с Арием, заключалась в том, что опровергнуть его учение, исключительно на основе библейских текстов оказалось весьма затруднительным. Дело в том, что в Священном Писании отсутствовало понятие ;;;;; (сущность) вокруг которого и строилась вся полемика. Да и смысл, которого, к тому времени, был не совсем понятен. Но все же, предполагалось, что терминологическая война, начатая тогда в Никее, должна была закончится сразу, как только отцы I Вселенского собора огласят орос, в котором Сын признавался тем же самым Богом по сущности, что и Отец – «Богом от Бога». Для противовеса Ариевому выражению «из не сущего», вынуждены были вернуться к подзабытому термину «единосущный» (;;;;;;;;;), исходя из которого, Сын и Отец одна сущность — Божество. И все бы оно ничего. Проблема заключалась лишь в том, что за термином «единосущный», еще со времен Павла Самосатского, тянулся шлейф «дурной» славы. Этот Антиохийский епископ и его последователи, термином «единосущный» так же обозначали единство Логоса с Отцом, с той лишь разницей, что если Бог Отец – это конкретная Личность с совершенным самосознанием, то Логос – всего лишь "свойство Божие", подобное разуму человеческому или "силе Бога", само собой, свойство – не ипостасное и безличное, та самая сила, которая, в свое время, снизошла на Иисуса Христа, так же, как она снисходила на ветхозаветных пророков.

         Подобное нововведение старого-нового термина, да еще с такой сомнительной репутацией, становилось серьезной проблемой, даже для умудренных богословов того времени. Не говоря уже, о простых верующих, чье непосредственное и бесхитростное восприятие веры мало способствовало уяснению тонких материй одной единственной «;» (йоты), кардинально меняющей «единосущного Бога» (;;;;;;;;;) на «подобосущное Творение»  (;;;;;;;;;;), тот самый лингвистический подлог, который пытались произвести Евсевий Никомедийский и Феогнис Никейский, подписывая Символ веры с добавленной буквой.

         Для общенародного уяснения подобных тонкостей, был крайне необходим более общедоступный образ восприятия. Таким зримый, почти осязаемым, оче-видыным для всех образом-символом, и явился праздник Рождества Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, выделенный Григорием Богословом из «дня Богоявления» – праздника, известного и понятного всем издревле, и в сознании верующих того времени, непосредственно связанного с Рождеством Иисуса Христа.

         Казалось бы, термин «Богоявление» говорит сам за себя – это явление Бога, но когда современные исследователи пытаются анализировать наративные источники, разлагая, расчленяя и разбирая, дошедшие до нас сведения на отдельные составляющие, ситуация вокруг самого Богоявления, вдруг, запутывается окончательно: одна группа авторов и древних текстов упоминая о Богоявлении, рассматривает его как праздник Рождества, а именно у св. Епифания Кипрского (315-403), св. Ефрема Сирина, в «Итинерарии» паломницы Эгериии и в древнем армянском лекционарии, другая часть церковных писателей, касаясь Богоявление, акцентирует внимание слушателей на празднике Крещения: Климент Александрийский, Ориген и св. Афанасий Александрийский. В результате, само Богоявление предстает неким загадочным и не вполне объяснимым феноменом. Перед современными исследователями неизбежно встает вопрос – как, в таком случае понимали праздник Богоявление христиане того времени? Кажущаяся разноголосица древних апологетов Церкви смущает, настораживает и вынужденно подталкивает исследователя  к неутешительным выводам: даже Отцы Церкви – древние наставники и учителя истины, по какой-то причине, вплоть до конца IV века, не определились по этому вопросу никак, и совершенно не озаботились осмыслением столь важных для христиан вероучительных смыслов.

        Но вот, что примечательно, в древней Церковной традиции существовала и еще одна практика о которой упоминает Св. Иоанн Кассиан Римлянин (360-ок. 432), писавший о священниках Египетской провинции, которые «рассматривают (Богоявление) как время, одновременно и крещения Господа и также Его рождества во плоти (vel Dominici baptismi, vel secundum carnem nativitatis esse definiunt...), и так празднуют память каждого таинства не от-дельно как в западных провинциях, но в едином празднике этого дня». В армянской церкви эта традиция до сих пор сохранилась. При таком осмыслении Рождество Спасителя, теснейшим образом увязывается с Его Крещением и вместе выступают как два равноценных аспекта единого события, которое в памятнике сирийской письменности «Учение апостолов» названо главой «праздников Церкви, в 6 день месяца канун согласно долгим вычислениям греков...». Соотнесение дня Богоявления непосредственно с самими апостолами, апелляция к их авторитету, говорит об изначально древней практике празднования Рождества и Крещения как единого события Богоявления в его буквальном значении. И только в этом случае все противоречия разрешаются. Фактически перед нами предстаёт явление Бога в полноте Троицы: Бог-Сын рожденный во плоти, принимает крещение как Сын Человеческий, в момент совершения которого, Бог-Дух Святой сходит на Него в виде голубя, а Бог-Отец глаголет с небес: "Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!" (Лк. 3:22) И даже западная практика празднования дня Рождества Спасителя, перенесенная с 6 января на 25 декабря, известная уже к тому времени, и являющаяся результатом, скорее «календарных соображений», совершенно не противоречит этому подходу. В единый праздник этого дня как бы, сжимаются не только реальные 30 лет евангельской истории, но и все праздничные дни современного церковного календаря, где утром этого единого дня предстает Рождество, а вечер того же дня завершается Крещением. Сплошная седмица церковного календаря наглядно отражает эту древнюю особую традицию. Святки – от Рождества Христова до Крещения Господня, и есть по сути своей, единый День Богоявления. И если древние Отцы Церкви - наставники истины, не проговаривали подробно все условные коллизии между Богоявлением, Рождеством и Крещением, то только потому, что на тот момент, в этом просто не было необходимости: для абсолютного большинства верующих это было очевидным и понятным. Григорий Богослов в своем слове «на Богоявление или Рождество», размышляя о рождестве Спасителя, говорит об этом предельно ясно: «а ныне праздник Богоявления или Рождества, ибо так и иначе называется день этот, и два наименования дается одному торжеству. От явления – Богоявление, от рождения - Рождество».

        Кажущаяся простота и бесхитростность мировосприятия большинства христиан того времени, на самом деле и есть совершенное восприятие веры, не нуждающееся в проговаривании отдельных деталей, та самая вера рыбарей и мытарей, апостольская аксиома, столь непрезентативная для афинского Ареопага и его архонтов «хитрость имыя исчитати беги небесныя», но неспособных к «научению вере Христове».  И если бы это было не так, в Церкви остались бы, лишь профессора богословия с подтвержденными научными степенями.

        Здесь, не стоит путать бесхитростное боговедение с «околоцерковными суевериями», происходящими не столько от недостатка ума или образования, сколько от отсутствия элементарного духовного опыта, ибо "тот богослов – кто молится".

         Живой, фразеологически-образный язык Савла-Павла оказался труднодоступным для восприятия не только древним эллинским дидаскалам. То, что казалось вполне естественным для православного христианина, вступило в непримиримое противоречие с арианствующим сознанием: в день празднования Боговления, Рождество Иисуса Христа, как «совершенного Творения», принявшего Божественное достоинство только по изволению, а так же Его Крещение, как и сошествие Святого Духа в телесном виде голубя, в точном соответствии с внутренней логикой арианства, являются лишь составными элементами, только соподчиненными гласу Отца Небесного: "Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Мое благоволение!" (Лк.3:22) – как единственному центральному событию Богоявления. Исходя из чего, и Крещение и Рождество, находятся почти в том же ряду, что и поклонение волхвов (которое в некоторых общинах тоже отмечалось и праздновалось) или чудесного насыщении хлебами в пустыне как традиция, сложившаяся в африканской церкви. А значит, выделять из праздника Богоявления рождество «почти что не-Бога» и ставить в один ряд с «Гласом с небес», не совсем корректно и уместно, ибо «Сын не подобен Отцу по сущности». Логическое соответствие налицо. Критическому рассудку оно не предстает как абсурд, как невозможность. Отсюда, сообразно внутреннему развитию арианства – Богоявление есть явление Бога-Отца, как единственного совершенного Бога, а Рождество Иисуса Христа, как и Его Крещение, безусловно важные, но лишь сопутствующие тому события.

         В заключение этой главы остается добавить: не появись на христианском небосклоне Арий и ему подобные, праздник Богоявления, вполне мог бы остаться единым и неделимым, во всей своей смысловой полноте, и как праздник явления Бога в Троице, и как все прочие "святые светы" явлений Господних.

        В этой связи стоит отметить, что современное околоцерковное понимание Рождества, Богоявления и Крещения, как трех самостоятельных праздников, неизменно соскальзывает в сторону от древнейшей послеапостольской традиции, утрачивая неразрывность «сплошной седмицы», где Богоявление становится уже отдельным праздником, который отмечается после Рождества и сразу перед Крещением. Само же Рождество приобретает чересчур обособленный характер.

         Так, 25 декабря, 380-го года, наконец, закончилась долгая и безрадостная осень Константинополя. "Опять рассеивается тьма, опять является свет; опять Египет наказан тьмой, опять Израиль озарен столпом, …рожденный без матери рождается без отца, нарушаются законы естества".  Второй Вселенский собор 381 года, лишь поставил окончательный предел тринитарным ересям, более не возмущавшими серьёзно внутрицерковную среду. Сам же праздник Рождества Христова, как непреодолимый водораздел между Соборной истиной и богословским мнением, был произведен на свет Божий в точном соответствии с триадологическим алгоритмом: "Мысль становится делом, исполняется Словом, совершается Духом".





Прикоснуться к осмыслению…
Методология



III



                "Итак, будем праздновать не пышно,
                но Божественно, не по-мирскому, но
                премирно, не наш праздник, но
                праздник Того, Кто стал нашим…"
                Григорий Богослов.




         История установления праздника Рождества Христова, пожалуй, на этом заканчивается, но не заканчивается история с самим Рождеством. «Опять Иисус мой, и опять таинство…»  Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется, Богатящий нищает, Исполненный истощается… «Дивно для меня ведение Твое, не могу постигнуть его.»  (Пс. 138:6-10) Войти в праздник Светов Того, Кто стал нашим, совсем не просто. Это становится проблемой даже для народа Божьего. Слишком много вопросов. С этим надо разбираться.

         Трижды, как минимум, за всю историю человечества, Отец призывал рабов Своих собрать народ Божий на брачный пир Сына: от Моисея и Синая, через Иеремию и Исаию – до рыбаков и мытарей. Левий Алфеев, сборщик податей и судовой доктор Лука из Антиохии, самовидцы Господа, вынужденно собирая, всех кого нашли, "и злых и добрых, и нищих, и увечных, и хромых, и слепых", как никто понимали: быть призванным – не значит избранным. В «своих» притчах «о брачном Пире», озвученных от первого Лица, и Лука и Матфей буквально требуют, буквально «-ткнуть-»  лицом к Лицу, Того, Кто стал нашим, поставить перед фактом уже «осязаемым» настолько близко «друг к Другу», что бы наконец, «встретиться», в буквальном смысле – «при-коснуться». Именно в этих значениях  "-ткунуть-", "при-ткнуться", "при-коснуться", "встретиться", раскрывается этимология слова «притча».  Приточный язык Христа – не случаен. Такова отличительная особенность Господа выдавать истину. И об этом стоит поговорить подробнее.

         В методологии Благой Вести важно не столько нечто знать, сколько важен сам процесс познания. "Припутные изречения", как любил называть евангельские притчи Василий Великий, – "есть такие, которые служат указателем пути, его руководством и одновременно средством к благополучной жизни": чтобы Он стал «нашей» радостью, чтобы присвоить себе хоть какую-то «долю» Его, благополучатель, как минимум, должен выйти на встречу…

         И что же? Нам слишком некогда, мы заняты «землей». Своя «радость», свой «брак». В лучшем случае, мы просто подпираем стены: своя жена… свои волы…

         Устрашающе то, что за этим следует: «Друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде?» и далее… Потом уже будет «плач и скрежет зубов», потом сетования и «праведное» возмущение: «Нам неверно указали место и время! Нас неточно сориентировали! Эти элементы сознания не доступны нашему чувственному восприятию! Их принципиально лишили зрительного и осязательного образа!" Наконец, "Бога не видел никто никогда", (Ин.1-18) и… "мы не виноваты!" Бесплодно раскаяние там, где уже не способен к действию, если руки и ноги связаны. Примерно так, подытоживает Феофилакт Болгарский свои толкования и наши сетования на Матфея.

         По всем канонам Откровения, в "припутных изречениях" нет указаний на место и время действия, нет обрисовки характеров, нет показа явлений в развитии, но есть цель – сообщить истину: принципиально лишенное зрительного и осязательного, вдруг, оказывается видимым и ощутимыми – «Единородный Сын, сущий в недре Отчем» становится не-умозрительной Истиной: в евангельской истории, точно в соответствии с допустимой погрешностью, указаны и место и время. Что еще, не понятно?

        «Для чего притчами говоришь нам? Как, рожденный без матери, рождается без отца? Непонятно вообще, что празднуем…»

        Чтобы ответить на справедливо поставленные вопросы, необходимо вспомнить, что в славянской Библии словом притча переводилось греческое слово парабола (;;;;;;;;), которому, по справедливому замечанию Романа Багдасарова, наиболее соответствовало русское слово загадка, но в связи с тем, что в Древней Руси «загадка» ассоциировалась с гаданием,  осуждаемым Церковью, для обозначения произносимых Христом парабол, предпочли использовать слово «притча».  Само по себе существительное "загадка", происходит от праславянского глагола "гадати", (думать, размышлять, предполагать, допытываться, стараться думать, находить чутьем, соображать, подозревать, наконец - достигать), и в этом смысле, «Для чего загадками говришь им (нам)?» (Мф.13,10) – приобретает уже иной смысл, иное значение.

         Евангельская загадка как процесс (в котором, одно лишь наличие интеллекта еще не гарантирует его обладателю осмысления того, что во Христе называется  Откровением) – предмет настолько специфичен, что впору говорить о его сверхприродной форме, методе и порядке осмысления. Традиционные способы мышления здесь не подходят. Интеллект Эрнеста Ренана (в котором мало кто сомневался), французского философа и писателя, историка религии и семитолога, члена Французской академии, практически наизусть знавшего всю Библию, в итоге уводит его от сущности христианства к пасторально-слащавой сентиментальности, а «Самая важная книга XIX столетия»  – «Histoire critique des origines de Christianisme», ставит окончательный предел в его исканиях подлинного Христа.

         Почему, сверхважная задача «сообщить истину», в Евангелии облечена в столь экстравагантную форму повествования? Господь «загадывает загадки», а не просто сообщает некую информацию, широко и публично подтверждая, если не фундаментальными открытиями, то хотя бы, всем понятными в те времена, чудесами и знамениями. Ведь проще простого – дать истину как данность, облеченную если уж, не строгой доказательной базой неоспоримых фактов, то, по крайней мере, логически последовательной цепочкой повествования: «это – так-то и так-то, а это – вот так-то», да еще приложить «инструкцию по применению». Сомневаетесь? Не согласны? Берите и проверяйте.

          Ан, нет. Христос избирает иную последовательность и иных последователей. Вместо книжников и фарисеев – рыбаки, мытари, плотники. Ни одного «киника» или «циника». А вместо стройного классического нравоучения – загадки, ребусы, шарады, метафоры, гиперболы, оксюмороны. Что-то здесь не так…

        Давно подмечено: перед Евангелием неизменно пасует и спотыкается на каждом слове, как традиционное практическое мышление современного технократа, так и классическое любомудрие всех прочих «любителей философии»: нет мол, в Евангелии ни полета фантазии, ни примеров привычной практической мудрости, ни одного мало-мальски рационального зерна, с точки зрения критически мыслящего индивидуума.

        Складывается устойчивое ощущение, что для строгого критического мышления все эти загадки, притчи, параболы, во всей своей красоте гипербол, метафор, контрастов, не доступны для понимания в принципе. Ибо наисущественнейшая обязанность всякого критически мыслящего индивидуума – «ставить под сомнение любую поступающую информацию, вплоть до своих собственных убеждений», вынуждает исследователя или вообще отвергать все относящееся к гуманитарной сфере, как не пользующееся доверием в естественнонаучной среде, или идти по следам Ренана: «т.е отнимать от Иисуса Христа Его божественность и описывать Его, как проповедующего свое учение среди кроткой природы на берегах прелестных озер» и т.д., «словом, писать о нем роман», как и сделал Ренан в своей книги.

         По какой-то причине Благая Весть изначально сконструирована так, что бы никаким образом не вписываться в систему суждений, которыми пользуется «критическое мышление», вынуждая его носителей задвигать евангельскую информацию в область более низкого «до-критического сознания», не отягощенного «интеллектуально упорядоченным процессом активного и умелого анализа, концептуализации, применения, снтезирования, а также корректного применения полученных результатов к ситуациям и проблемам…», и т.д. и т.п. В общем, очередное образцовое «бла-бла-бла» типичной  унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла, загнав в угол собственным наукообразным словоблудием; ибо если язык определяет и мышление и сознание, то все что не описывается птичьим языком классической и неклассической интеллектуалистики, в итоге оказывается недоступным для их восприятия. Очередной замкнутый круг. Очередное интеллектуальное за/по-мешательство. Опуститься до уровня «до-критического мышления» «умник» просто не может: любое его телодвижение в эту сторону – шаг назад от «цивилизационного пути развития».

        А ведь, так называемое, "критическое мышление" – не есть достижение исключительно цивилизованного времени. Фома-неверующий, тот самый Дидим (Близнец), или «человек двоящейся природы»,  уроженец галилейского города Пенеады, ходил за Господом как привязанный задолго до появления сословия «критического человека», способного «ставить под сомнение любую поступающую информацию, вплоть до собственных убеждений»; ходил, твердил, канючил: “Если не увижу…если не вложу… не поверю”. (Ин.20,25) Но это совсем не мешало Фоме. А значит, проблема не в этом.

        Осмелюсь сформулировать: именно тяжёлое меритократическое наследие, периодически поражающее человечество со времён «Государства» Платона и вплоть до постсенсимонистов «новейшего времени», с их идеями построения справедливого общества, управляемого исключительно носителями того или иного знания, будь то сословие философов, «любящих мудрость вообще» или технократов-постмодернистов с их бит-чейнами и цифровой экономикой, исключает любые попытки альтернативной Пасхи-исхода, оставляя только за собой священное право «нового Моисея» в освоении и построении сверхэффективной «земли обетованной».

        Окститесь, господа! Страсти и страстишки человеческие, вы куда денете? Оцифруете, за-архивируете и похороните в «облаке»? Вся история человечества наглядно показывает только одно: сегодня, как впрочем, и вчера, мы живём в эпоху очередной утопии. Потому как, ничего кроме утопий человеческий разум «вне Бога» не рожал и рожать не может.

        И здесь мы сталкиваемся с колоссальной проблемой, о которой Евангелие вопиет буквально в каждой строке своего сознания: насколько радикально и безнадежно поражается орган веры строгим критическим мышлением, и в какой зависимости от этого находится "способность" или "не-способность" восприятия Благой Вести?

        На практике это выглядит достаточно просто: прокрустово ложе критического рассудка, отсекая все, как им кажется, лишнее, автоматически исключает из методологического аппарата любые подходы и положения, не соответствующие научному понятийному аппарату, сложившемуся на тот или иной момент его исторического развития. Это как в археологии: "нашел человек черепок" – есть некое артефакт-доказательство, на основании которого можно строить гипотезу. А если "черепок" есть, но человек его еще не нашел? Логично ведь, что в таком случае, горизонт постановки и осмыслении проблемы, резко сужается? На лицо - типичная аберрация  точки зрения, этакая куриная слепота современного познания: признается лишь то, что уже видимо. Наличие еще невидимого, но вполне допустимого «черепка», чаще всего, даже теоретически не рассматривается. Гипотетический подход (основанный на построении некой «предположительной условности» как это делается в классической науке) слабо применим в поисках Истины. Парадокс заключается в том, что подобные «оптические дефекты» критического мышления, существенно искажают изображение на сетчатке мозга, на основании, казалось бы, железобетонных логических выводов. Но, что еще поразительнее! даже если, десять найденных «черепков» подтверждают твою гипотезу (заметьте, не - истину), а один, два – противоречат ей, то последних, как бы, уже и нет вовсе: они чудесно-научным образом исчезают из горизонта событий. Ибо «два», понятное дело, больше «одного», а исключения из правил, лишь подтверждают правило.

        Правило – да. Только причем здесь Истина? Истина, по определению, не может иметь исключений. Говорить о «научной истине» допустимо, лишь в категории «научных допущений», общепринятых (подчеркиваю) на данном уровне развития (подчеркиваю) той или иной дисциплины. Ведь завтра все может начаться с точностью до-наоборот, как уже не раз случалось в истории.

        И где, здесь, "мудрец"? Где "книжники"? Где "совопросники века сего"? Все эти философы-спорщики, исследователи–испытатели? Диагноз – помутнение хрусталика мозга – в простонародии – катаракта, был поставлен задолго до возникновения естественнонаучной парадигмы в науке, когда «плавный переход от Откровения к натурфилософии и далее» был окончательно завершен к концу девятнадцатого столетия. Диагноз, я вам скажу, неутешительный: "видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют". (Мф.13:13) Пилатовское «Что есть истина?» – не вопрос ко Христу, требующий своего разрешения, а горькое разочарование, тихое сожаление и элементарная констатация факта: либо истина вообще недоступна, либо по причине нам неизвестной, она всегда ускользает… будь то, "каменистая почва", "тернии" или "птицы".   

        Пойди-ка, после этого и скажи народу этому: «Ибо огрубело сердце, ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы я исцелили их». (Ис.6:10)

        Общепринятое, в таком случае: «Кого слушаем? Не плотников ли Он сын? не Его ли Мать называется Мария, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон, и Иуда?» (Мф.13:55), окончательно возобладавшее за последние три столетия в естественнонаучной парадигме «мудрости века сего», снимает любые неудобные вопросы: ваше Невидимое никак не связано с «нашим», даже в «теории случайных процессов». А уж тем более – «Бог есть любовь», вообще никаким боком субстанционально не соотносится с «квантовой теорией поля»; да и нравственные категории типа «огрубелого сердца» ни в какие ворота не влезут даже в разделе «абстрактной топологии». Изрекать "сокровенное от создания мира",  да еще в притчах, по их понятиям, и есть то самое, логически бессмысленное, хотя и производящее определенный эстетический эффект, но к точным наукам отношения не имеющее. Естествоиспытатели изучением оксюморонов не занимаются.

         Первые, из описанных в Благой Вести «исследователей» в Ареопаге, как известно, по этому поводу вежливо попросили апостола Павла закрыть рот: «Об этом послушаем тебя в другое время». (Деян.17:32) За две тысячи лет мало что изменилось. Максимум, на что они оказались способны – это «не надо мудрить» и «не смешивайте нам категорий». «Богу – богово, а кесарю – кесарево». После чего, вопрос «Почему притчами говоришь им?» – пожалуй, можно закрыть. "Когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих".(1 Кор.1:21)

         Принципиально важно здесь для Господа - спасти верующих, а не описывать принцип работы двигателя внутреннего сгорания или построение наиболее справедливого социально-политического обустройства общества. Дословное – «безумством проповеди спасти верующих» – есть та самая, бессмысленность, нелепость, нечто странное, не поддающееся здравому смыслу, "незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее", которое и избрал Бог. (1Кор.1:28) Вопрос: почему?

         Почему, немудрое Божие оказалось эффективнее премудрого от человеков? Где оказались все эти циники, стоики, неоплатоники, когда к ним пришли рыбари и мытари? Далеко в истории, где-то там, в прошлом. Все что от них осталось – научные монографии для узкого круга лиц, да крылатые фразы некогда великих людей. Если Господь потерпит еще, и пройдут очередные две тысячи лет, от современных исследователей останется и того меньше.

         "Вам дано знать… а им не дано…" - данное утверждение Господа - не есть злонамеренный приговор, а элементарная констатация неизбежности факта: "на них нет никакой надежды…"

         Типичный представитель современности – сверх меры занятый «землей», чей «землеретный ум», столь ревностный к земному, слишком во многих случаях приводит к религиозному безразличию, что никак не увязывается со Сверхзадачей Христа.

         "Вот, я приготовил обед мой, тельцы мои и что откормлено, заколото, и всё готово; приходите на брачный пир. Но они, пренебрегши т;, пошли, кто на поле своё, а кто на торговлю свою…" (Мф.22:4) По этому поводу, в свое время Гегель справедливо заметил: «Равнодушие к религии, которую либо принимают как нечто данное, чего не следует касаться, либо как нечто, с чем следует бороться» - визитная карточка последних столетий.

         Есть выдающийся Блез Паскаль, а есть выдающийся Гинзбург, Виталий Лазаревич. В чем между ними разница?

        «Есть только три разряда людей: одни обрели Бога и служат Ему; эти люди разумны и счастливы. Другие не нашли и не ищут Его; эти люди безумны и несчастны. Третьи не обрели, но ищут Его; эти люди разумны, но пока несчастны», – это Паскаль.

        А это Гинзбург: «А преподавая религию в школах, эти, мягко говоря, сволочи церковные, хотят заманить души детей. Представьте, детям вбивают с малых лет в голову, что бог создал человека, а потом у них будет урок биологии, на котором они узнают, что есть эволюция. Это абсурд»

        Один имел сверхзадачу Христа: «Землеретный мой ум земнаго и вещнаго желания превышши покажи, от земли к небесней любви возвысивши»,  а другой – сверхзадачу анти-христа. Вот и вся разница.

        Блез Паскаль – один из основателей математического анализа, теории вероятностей и проективной геометрии, создатель первых образцов счетной техники, автор основного закона гидростатики, мог как угодно, в любой последовательности расставлять в своей иерархии ценностей – цели, смыслы, задачи, но всегда над этим имел «сверхзадачу Христа», ибо «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща… Блюди убо душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши, и Царствия вне затворишася…»

        В знаменитой притче «О десяти девах» только пять было мудрых, которые взяв светильники свои, вышли навстречу. Пять немудрых, в конечном итоге, так и остались снаружи.

       Проблема пяти неразумных дев в том, что, не озаботившись наличием «масла», тем показали второстепенность данной проблемы по отношению ко всем прочим: встречи с Женихом они, безусловно, желали, но не настолько, чтобы посвящать этому большую часть своего времени и своих усилий. Приверженность Жениху определяется не эстетически-гипотетическим желанием «по паспорту или почве» быть причастным Христу, а степенью вовлеченности в этот процесс. Просто искренне чаять, надеяться, что «брачный пир» уж ни-как не обойдет стороной, недостаточно, чтобы оказавшись единожды перед затворенной дверью с полным правом настаивать: "Господи! Господи! отвори нам". (Мф.25:10) «Царствия вне затворишася» можно только держа дверь изнутри.

        Вот и вся разница. Первый уподобился благоразумным девам со светильниками, а второй всю жизнь держал дверь изнутри. "Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною". (От.3:20)

         Если в русском переводе притчи «О десяти девах» употреблено нейтральное «немудрые», то в церковнославянском акценты расставлены более жестко: «Пять же бе от них мудры, и пять юродивы», где «юродивый» употребляется именно в его прямом значении – «дурак, безумный».

         К глубокому сожалению, были, есть и будут те, кто всю жизнь держит дверь изнутри, просто потому, что такой Господь им не нужен. «Ибо какой ты, Господь/Господин, если не вламываешься в дверь как тать ночью, не сшибаешь с ног железобетонными фактами Своего существования?» Такой Христос им не нужен в принципе. Он не представляет никакого научного интереса. По их понятиям, «современные научные воззрения на процесс познания никак не связаны с единством Бога и человека».

        Удивительно, но именно в притче «О десяти девах» впервые был выражен математический принцип статистического анализа задолго до появления теории вероятностей. В чем ее поразительная эффективность и простота? Принадлежность ко Христу любой желающий может точно выразить в процентом соотношении. Достаточно лишь посчитать, сколько времени своего светового дня «соискатель Царствия» отводит на «жизнь во Христе» и сколько «вне Христа». Степень вовлеченности в процесс исчислить не сложно. Например, с молитвословом «На всяку потребу дня» древнерусского человека, где эта самая вовлеченность христианина-крестьянина заставит задуматься любого современного православного интеллектуала: нет ни одной стороны жизни «вне», нет ни одного действия «без». Подобная вовлеченность возможна только при одном условии: четко расставленные приоритеты - Сверхзадача не где-то там, на задворках сознания, в эстетических «соплях и переживаниях», а здесь и сейчас, и в главном, и в мелочах. Молитва это не просто прошение, но установление взаимоотношений человека и Бога, живой, непосредственный опыт общения даже тогда, когда мы не слышим ни голосов, ни ответов. Столь интенсивная коммуникация с Богом доступна лишь тем, кто жизненно заинтересован в этом общении: его глаза и помыслы всегда устремлены к Небу. А «В Небо приходящим отказу не бывает». В «Каноне покаянном Иисусу Христу» без всяких двусмысленностей говориться: «Воспряни, окаянный человече, к Богу, воспомянув своя согрешения, припадая ко Творцу, слезя и стеня, Той же яко милосерд, дасти ум знати волю Свою». «Победная песнь» - и никак иначе, называются молитвы и моления.

        Наиболее полно степень вовлеченности выражается в монашестве. Но и здесь есть свои различия и градации.

        Если в «Сумме теологии» Фома Аквинский, «учитель церкви», «князь философов», монах доминиканец озадачивался вопросом: «Могут ли несколько ангелов находится в одном и том же месте одновременно?», то в восточном монашестве, порой озадачивались – можно ли читать Иисусову молитву, когда… (прости, Господи) идешь «по нужде». Из первого – родились университеты и европейская наука, а из второго – Сергии Радонежские и Серафимы Саровские. Первые пошли по пути кодификации Бога – систематизации и упорядочивании Его, вторые – обожения и наделения человека нечеловеческими качествами.

        На первый взгляд, кажется… слишком уж, несопоставимы данные подходы. Но, так ли это на самом деле? Жить без науки и университетов - трудно, но можно. Быть без Сергиев и Серафимов, как показывает практика, и бессмысленно и невозможно. «Жить» и «быть», мягко говоря - несколько разные категории. 

        Жизнь – она ведь, бывает разная: биологическая, психофизическая, личная, общественная, социальная, антисоциальная. А вот "бытие" может быть только одно – с Тем, Кто этим бытием подлинно обладает. Если подытожить и существенно «облегчить» Хайдегера, бытие – это то, что «обладает  существованием» вне зависимости от внешних факторов. Наша с вами «жизнь», по понятным причинам, под это определение не подходит. Название первой книги Пятикнижия не случайно переведена блаженным Иеронимом именно как «Бытие», а не «ЖЗЛ» - жизнь замечательных людей. Первично именно бытие Бога и только потом древнейшая история человечества и происхождение еврейского народа. Таков лейтмотив всего Пятикнижья: вне Бога может быть только «вне-бытие». И третьего не дано. Или «Эдем», или небезызвестная «земля Нод».

        Как бы мы не сакрализировали целебные свойства научного-технического и социально-цивилизационного прогресса, в Царствии Божием на них одних далеко не уедешь. «Землеретный ум», как доказывает двух тысячелетняя практика, еще никого, никогда, не приводил в Царствие Небесное ибо, "где сокровище ваше, там будет и сердце ваше..." (Мф. 6,21)
 
        «Сыне, дай мне твое сердце»… (Пр.23:26) Сердце! а не нобелевскую премию «за теоретические открытия топологических фазовых переходов и топологических фаз материи». "Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас". (Мф.25:12) Проблема не в том, что «жестоковыйный» Господь, по какой-то  Своей прихоти, закроет дверь у них перед самым носом. Он бы и рад им помочь. Только дар «иного нового бытия» хотя и дается даром, но только тем, кто в нем очень сильно нуждается, и только «нуждницы восхищают е».

        Религиозный инфантилизм – как неспособность серьезно воспринимать серьезные вещи – самая страшная болезнь «цивилизованного сообщества», в котором, увы, слишком значимы люди «второй категории по Паскалю». Подобное слабоумие периода Лаодикийской церкви явно затянулся. Сведущие люди этим вопросом задаются давно. "Ведь знает Господь твои дела; ты не холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден, или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих". (Откр.3:15-16) Религиозное безразличие – буквально без-различение, в сотериологии – христианской науке о спасении, описывается термином «теплохладность», как неспособность либо прямого различения добра и зла, (пре-красное ни то, ни се)  либо как особая форма «стояния между добром и злом» по тому же Феофану Затворнику. И эти вещи уже пострашнее.

Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному — мои стоны, и другому — мой вздох,
Одному — мои крики, а другому мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты. (Бальмонт)

        Клайв Льюис абсолютно точно подметил эту чревоточину, в своих наблюдениях за современниками: «…Люди постоянно тщаться сочетать небо и ад. Они считают, что на самом деле нет неизбежного выбора и, если хватит ума, терпения, а главное – времени, можно как-то совместить и то и это, приладить их друг к другу».

        Проблема в том, что «приладить» не получиться. Семантическая, смысловая парадоксальность в словообразовании термина «тепло/хладность» не случайно указывает на изначальную бесперспективность «совмещения несовместимого». Теплый и хладный, как «светлый» и «темный», «святость» и «грех», Христос и анти-христос – это, товарищи нонсенс, по-русски – бессмыслица. А далее, еще жестче: «Кто не со Мною, тот против Меня». И ежели «не собираешь», значимо -  «расточаешь»... А это уже коробит. Вызывает истерику: топают ножки, сжимаются кулачки. Лаодикийцы слишком давно живут среди нас. И терминология существует. И отражает реальность. Абсурдную, нелепую но, все же реальность.

         Те, «кто не нашли и не ищут Его», совсем не случайно, не только «несчастны» по Паскалю, но и «безумны», почти в буквальном значении слова. После чего вопрос: «метать или не метать бисер…» как никогда становится актуальным. С одной стороны «дабы знание должного не послужило к большему их осуждению, когда они не исполняют сего должно-го»,  с другой - насущный вопрос самосохранения: «да не поперут их ногами своими» и «обратившись не растерзают вас».

         Представьте себе Homo civilis-а,  сраженного наповал 100 процентной реализацией факта прямо у него на глазах? Он прожил всю жизнь, у него нет, да и не может быть с Ним ничего общего. Своих забот полон рот. Своя земля, свои волы. И жизнь, в общем-то, удалась: кто на поле, кто на торговле, кто в Ареопаге. Да, придет время – тихо состарится, тихо умрет, обретет какой-никакой, то ли покой, то ли забвение, на могиле традиционно вырастет лопух... Жалко конечно, но куда денешься. И тут, на тебе! Как гром среди ясного неба! Какое-то «царствие», какой-то «христос». Кто-то, кажется, говорил: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; "а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нишь, и слеп, и наг (Откр.3:17). Получается... «вся жизнь коту под хвост». Такое вот откровение…

         «Простите!  Но это форменное издевательство, средневековое рабство какое-то. Полное нарушение всех демократических прав и свобод!» - Хорошо еще, если пойдет только жаловаться…

         Вот уж, где аксиома: невозможно заставить любить на основании даже 200 процентного железобетонного факта. А потому, "не дадите святая псом, ни пометайте бисеръ ваших пред свиниями, да не поперут их ногами своими и вращшеся расторгнут вы".(Мф.7:6)

         Сами себя высекли, сами себя загнали в угол. В таком положении – ничего кроме слепой ненависти. В подобном стоянии между человеком и Богом уже экзистенциальное, сущностное противоречие, почти полная несовместимость. Есть такая – точка невозврата. Тот самый рубеж, после перехода которого, нет возможности возвращения к исходному состоянию. «Знаем Тебя, кто Ты, Святый Божий. Оставь! Что тебе до нас... пришел Ты сюда мучить нас... (лучше) пошли нас в стадо свиней». (Мтф.8, 28–34)  И тут же, с крутизны – в море.

         И так, по всему Евангелию: "Что Тебе до нас, Иисус Сын Бога Всевышнего? Заклинаем Тебя Богом, не мучь нас!"  А ведь в этот раз, Он ни столы не опрокидывал, не изгонял бичом из веревок. Только присутствовал.

         Получается, одно лишь присутствие - нестерпимо. Одни сразу, с крутизны – в море, другие, «от греха подальше». Вспомним гергесинское сообщество: когда «все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» «пастухи… побежали, и, придя в город, рассказали обо всем и о том, что было с бесноватыми. И вот, весь город вышел навстречу Иисусу и, увидев Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их». (Мф.8:34) Понято ведь, что в гешефте на не кошерной свинине для иноверцев, такой Господь – не помощник.

         Уж кто-кто, а бесы на 300 процентов и веруют и трепещут... да что толку. Точка не-возврата  к  метанойи  пройдена. На обратный путь просто нет сил. Как говаривал в таких случаях русский человек: «Кайка есть, да воротьки нет».
Древнегреческая «матанойя» не случайно переведена русским словом «покаяние», образованного от глагола общеславянского происхождения "каяться" (др.-рус.каяти «порицать», об.- слав. kajati «наказывать»). И если ветхозаветное понимание покаяния вполне допустимо выводить из др. инд. «cayate-» - «мстить, наказывать», авест. «kay» - «оплатить», а также от родственного корня со словом «цена» - koina, то в новозаветном контексте - "каяться" буквально – "наказывать, прежде всего, себя", затем - "сознавать свою вину" и "сожалеть о сделанном проступке". Больше того, древнегреческое «метанойя» - «перемена ума», «перемена образа мыслей» через Новый Завет и святоотеческую аскезу трансформирует единичный акт покаяния-перемены в непрерывный процесс-делание, не прекращающийся никогда, даже до конца жизни человека, являясь обычной нормой работы "непрожженной совести". Той самой «совести» - как со-вести, где корень «весть» вместе с частицей «со» указывает на «со-общение» и «со-действие». «Совместное действие» с кем? С самим Богом, пребывающим в душе человеческой Своей благодатью. «Через совесть человеческая душа принимает весть от Бога, поэтому совесть и называется гласом Божьим или гласом духа человеческого, просвещаемого Святым Духом Божиим». "Той же яко милосерд, дасти ум знати волю Свою".

         К «совести», вообще, желательно более пристально присмотреться. Слишком уж, универсальная категория – говорит во всех, и совершенно не зависит ни от религиозных, ни от социальных, ни от любых иных предпочтений. Совесть и покаяние – как прямое следствие ее угрызений, каким-то загадочным образом, всегда идут рука об руку.

         Даже в ветхозаветной традиции, то Иезекий, то Ездра (1Езд. 10:11), прорываясь через покров закона, вопили на каждом углу ветхозаветной истории: «Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением. Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух» (Иез. 18:30). Подобная переориентация, буквально, коренная трансформация взгляда человека на мир и на самого себя – как говорят святые Божие, и есть то самое, «великое разумение», «умение различать».

        Но покаяние - не просто раскаяние. Иуда, предавший Господа, тоже раскаялся, но покаяния не принес. «Повинился, да не отмолился. Греха не смоешь».
Для любого мало-мальски древнерусского христианина-крестьянина данный этимологический ряд предельно однозначен и ясен. Окаянный – «отвергаемый, заклятый». Неприкаянный – «не отрекающийся, не отвергающийся». И даже праславянское "хаяти" в значении "осуждать" – все от Каина - старшего сына Адама и Евы, первого из озвученных в Библии, человека, прошедшего свою собственную «точку невозврата». Окаянный, изверженный, отчужденный, преданный общему поруганию, потому что «окаяти» - др.-руссский глагол в значении проклясть. Отсюда же, и «не-при-каянный» - нигде не прижившийся, и даже «не-ус-по-коенный» - нигде не нашедший покоя…

        В человеческой истории так и случилось: окаянный Каин навсегда остался в памяти человеческой «именем нарицательным» - охаянным (хаяти), навсегда обруганным, поделом осужденным.

        Но не все так просто в истории Божьей: «И сказал Господь (Бог) Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал (Господь): что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возде-лывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». Пока все ясно. Но, что делает Каин? Нет ни раскаяния, ни уж тем бо-лее покаяния. Даже Иуда-христопродавец раскаялся и лишь, потом удавился. У Каина – ничего подобного. Ни тени сомнений, элементарная констатация факта, плюс исключительно биологический позыв к самосохранению: «И сказал Каин Господу [Богу]: наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня». Был бы смысл в этой истории, если бы Бог воздал по делам его? Вряд ли бы она сохранилась. Господь, как говорят в народе, «отпустил душу на покаяние», и в назидание остальным, сделал отметину: «И сказал ему Господь [Бог]: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь [Бог] Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема». «Каинова печать» - символ неспособного на раскаяние преступления, печать, лишь подтверждающая всеобщее правило: не переменишься - не спасешься.

       А ведь, так и будет, когда во второй раз «приидет Сын Человеческий». "Как тать ночью... когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами [постигает] имеющую во чреве, и не избегнут". (1 Сол.5:3) Не в пустыне, не в потаенных комнатах, но как молния… от востока... до запада, наступит реальный «конец истории», сразу, как только мiр перестанет рожать Иоаннов Крестянкиных, Кирилов Павловых и Матрон Московских. В ее продолжении просто не будет смысла. Фукуямы и прочие… «отдыхают». Но, самое страшное здесь – "Его же Царствию не будет конца…"  Есть у бытия начало, нет у бытия конца. И как сказала бы госпожа философия, по этому по-воду, даже «тварное бытие» определено Богом как мiр изначально имеющий, два модуса: наделенный и не наделенный предикатом конечности, мир, в котором человек совсем не обязательно смертен.

       Где-то, по этому поводу, будет радость, где-то плач. А где-то и «скрежет зубов» – бессильная злоба, бессильная ярость. Что с ними-то, делать?

       Нас совсем не возмущает наличие в обществе всевозможных категорий социопатов и даже мизантропов. Знаем, соглашаемся, что это – медицинский диагноз, общепризнанный факт. Патологию их поведения по возможности ограничиваем. Но, даже не смотря на их клиническую неспособность к адаптации в нашем сообществе, а порой и откровенную человеконенавистническую позицию, не искореняем их полностью. По сути своей, и «религиозное безразличие» и «атеизм» – то же самое, «диссоциальное расстройство личности», проявляющееся, порой в пассивном, но чаще в агрессивном игнорирование божественных норм, и крайне ограниченной способности к адаптации в социуме "нового неба и новой земли" – заключительной форме объединения Бога и человека, на основании общих целей и ценностей. Но, даже подобная патология, отнюдь не повод к их поголовному истреблению. Это их «священное» «подзаконное» право на небытие, каким бы без-умным оно не казалось. Даже, всемогущий Господь не может насильно спасать, ограничивая Самого Себя ради дара нам нашей свободы.
 
       «Бог – врач, а не палач». Именно поэтому, ад, это всего лишь место – новосозданная Богом «земля Нод» - бесконечно-вечное «хождение по мукам» вне пространства и времени, сразу «на восток от Эдема». Населять ее будут неизлечимо больные, подписавшие добровольный отказ от лечения, современные всем временам Каины – без тени сомнений, не моргнув глазом, так и не «пришед в себя». К тому времени уже не к кому будет сказать: "я;ко сы;нъ м;й с;й м;ртвъ б;;, и ожив;: пропадал и нашелся… Противоречия неустранимы, болезнь неизлечима. И хотя у них такие же глаза, руки, уши, легкие… но, диагноз – онтологическая несовместимость, когда вроде бы и «общего рода, да разного народа», все более способствует, уже реальным физиологическим изменениям.

       Человек из второй категории по Паскалю - как рыба, выброшенная на берег, просто не в состоянии существовать в ином для него бытии. Образ и подобие данные Богом, как сокрытые возможности в его душе, так и не приобрели своего реального, сущностного воплощения. "Како не имам плакатися, егда помышляю смерть; видех бо во гробе лежаща брата моего, без-славна и без-образна: что убо чаю и на что надеюся…" В «новом ином бытии» оказалось не за что зацепиться. Время отпущенное, как вода ушло в песок. "Ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет…"(От.21:1) Жабры и легкие оказались несколько разными физиологическими категориями.

        Не на пустом месте рождались народные гипотезы о рыболюдях «фараонках» или по другой версии – арапах. Теоретические изыскания русского народа классифицировали, первых из известных преданию, рыболюдей в разряд «инферно», получивших свое наименование от известного бытийного события во времена египетского фараона, ринувшегося за Народом Божиим в волны Красного моря и будучи поглощенного им, вместе со всем войском, превратившимися в полулюдей-полурыб: «Люди фараоновы обратишася рыбами; у тех рыб главы человеческие, а тулова нет; токмо едина глава; а зубы и нос человечь; а где уши тут перье, а где потылица, тут хвост, а не ясть их никтоже». Общепринятая инфернальная классификация наделяет их свойствами крайне болезнетворного воздействия на обычного человека, и сближает их с апокалиптической саранчой. На ряде древнерусских миниатюр из «кладязя бездны» (Откр. 9. 1-12) выползают чешуйчатые рыболюди с жалом на хвосте и крыльями, увенчанные короной.

        Именно «фараонки» являлись четким маркером, определяющим «близость Конца времен», к которому русский православный народ относился не со страхом животным, а скорее с надеждою на избавление от «междувременья», когда «привычная дотоле реальность уничтожена», а «нового неба и новой земли», появление коих знаменует финал Апокалипсиса, пока не видно. Здесь надо помнить, что Апокалипсис – это ведь, не катастрофический финал истории человечества, а всего лишь, приведение всех вещей в изначальное гармоничное состояние через преобразование всего мира после Страшного суда… Вся беда в том, что времена "междувременья" настали такие, что человеческая натура предельно заражена, «порабощена грехом». О Суде молит даже сама Мать-сыра земля:
«Пред Господом Богом стоючи,
Суда Божиего страшна просючи:
Уж Ты, Господи, сам небесный царь,
Пошли Господи, своего Суда, второго пришествия».
На что, в небезызвестных духовных стихах Христос-Судия, пока еще, только преду-преждает грешников:
«Сошлю я на вас остропилателей,
Судьи вам немилостивые, <…>
Сошлю на вас споядателей,
Птицу Главину, крылья орлины.
Крылья орлины, ноги железныя.
Расточат вашу кровь христианскую».

        Чтобы избежать уготованной кары, нужна «пожизненная» стратегия, связанная не столько с социальной активностью, сколько с ближайшим окружением верующего. Квинтэссенцией того «русского мира», тогда еще всеобщего православного, ныне же – лишь отголоском на неком духовно-генетическом уровне, - являлась самая главная, самая важная, самая тонкая и самая чистая Истина: "Царствие Божие – не от мира сего…", а потому на земле его не построишь. А значит, любые прожекты «светлого будущего» - утопичны и иллюзорны все по той же, простой причине, понятной даже самому захудалому христианину: «Страсти и страстишки человеческие мы куда денем?»

       Единственная аксиома, выработанная и подтвержденная временем жизни человечества гласит: есть нечто такое, что никакими прогрессивными моделями обустройства человеческого социума не излечивается. То самое "нечто", которое и превращает все наши "потуги и потуги", в ничто. Теоретически страсти, и страстишки наверное, можно купировать, временно при-глушить, под-загнать в угол, но «конец» всегда один и тот же: "нечто", превращающее нас в ничто… "и есть живущий во мне грех… Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?" (Рим.7:24)

        Простое и ясное понятие «греха» по апостолу Павлу, «умники» нового и новейшего времени, аккурат, со времен эпохи «просвещения», настолько размыли и выхолостили, что отныне, ему самое  место – в кунсткамере – кабинете редкостей старины, раскрывающих историю и быт неких народов далекого прошлого. Для «возрожденного человечества» из того, что оставили – нечто эфемерное, мнимое, больше воображаемое понятие, относящееся исключительно к нравственным, морально-этическим нормам, которых, по не совсем понятной причине, надобно отвращаться, и то лишь, если очень сильно захочется. А если не очень хочется, то и не надо. Ибо «человек – это и так звучит гордо».

        Избавившись от понятия греха, как фундаментального принципа «исковерконасти бытия», с удовлетворенным чувством выполненного долга, провозгласили мерилом всему, устроившее всех, понятие нравственности, и, присовокупив к нему мораль и этику, определили оную конструкцию как одну из форм общественного договора, меру, скорее вынужденную, устанавливающую определенные правила поведения, как в том или ином сообществе, так и в ту или иную историческую эпоху, с весьма обширной степенью свободы и относительности. «Нарушение этих норм отдельными людьми» признали наказуемым «путем общественного порицания», где «нравственным считаются слова и поступки, соответствующие общепринятым в данном обществе нормам, а безнравственными – нарушающие их». Легко согласившись с тем, что «эволюция человеческих отношений приводит к тому, что некоторые нравственные нормы, успешно ранее регламентировавшие взаимоотношения людей, становятся все более неприемлемыми», решили вполне допустимым, вводить «новые правила поведения, которые впоследствии находят свое «научное» или религиозное, оправдание». В общем, как сказал бы, на это просвещенный древнерусский человек: «Мели Емеля – твоя неделя».

        В православной системе воззрений на грех все гораздо проще, а главное реалистичней: нельзя бить палкой себя по голове иначе козленочком станешь. Понятно, что ни палка, ни голова никакого отношения к морально-этическим нормам и нравственным категориям не имеют. Грех – это осознанное, мотивированное действие-делание (вольное или неволющее – другой вопрос), наносящее, часто трудно поправимый ущерб, прежде всего самому "делателю". Русское понятие «душегуб», «душегубец» в значении «убийца», вполне допустимо рассматривать с точки зрения православной онтологии греха, где «душегубец» убивая тело другого, губит, прежде всего, душу свою: «Говорю же вам, друзьям Моим, не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать…» (Лк.12:4)  «души же не могущих убить». (Мф.10:28) Катастрофический ущерб нанесенный, прежде всего, своей собственной душе, с точки зрения православного мировоззрения, не сопоставим с уроном тому, кто был убит. Именно поэтому, он - «душегубец», прежде всего, по отношению к себе, и только потом - «убийца» кого-то другого.

        Со времен «исхода из Эдема» мы живем в новой ситуации, когда любые, даже святые законы, в принципе не способны быть некой спасающей силой, максимум – временно ограждающей от абсолютного произвола греха, властвующего в исковерканной природе человека. Новое этическое определение «плоти», как «седалище греха» по апостолу Павлу, не есть следствие первоначального «природного» устроения человека, а результат его исторического развития в условиях «поврежденности своего личного бытия», где грех, как наследственная болезнь в результате продолжения рода, живет в плоти всякого человека. Отсюда столь пристальное внимание, прежде всего, к самому себе в христианстве. «Бревно» и «соринка», как «Небо» и «земля» в самоосознании христианина. «Вынь прежде бревно из твоего глаза и (только) тогда увидишь…». (Мф.7:5) Любое движение и души и плоти, христианин буквально рассматривает под микроскопом, никакого слепого доверия к себе, потому как знает: человек радикально не-свободен. «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу… уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю т;, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех».  "Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?"

        Жизнь всякого христианина – это всепоглощающая, всеобъемлющая война со своими собственными внутренними метастазами: в монашестве – тотальная, в мiру – на истощение врага, практика, выработанная тысячелетиями, с поправками на личные силы и обстоятельства. «Бес попутал»  - не удобная формула оправдания, но признание реальности явления. Бес по-путал – человек за-плутал, за-блудился в «мета-пространстве», в том самом, которое «после», «за», в переходе к чему-то другому, сбился с «пути праведного».  Что остается бедному человеку? "Оставих тя, не остави мене. Изыди на взыскание мое". (Канон покаянный)

        «Черт дернул, а человек ответил»: сначала прислушался, облизнулся, успешно прошел собеседование и… «эх, пропадай моя душенка! Будем есть, пить и веселиться, ибо завтра умрем» - это уже, совершенно иная «пожизненная стратегия» - плачевное состояние разрыва между Богом и человеком. Можно конечно, закрыть глаза, заткнуть уши, только конец всегда один и тот же…

       Грех не столько коверкает природу человека (она и так по апостолу Павлу исковеркана до без-образия), сколько не дает ей приобрести нечеловеческие качества.  Первые «восточные университеты» в Верхнем Египте, в Табенне и окрестностях Вифлиема с первых дней своего существования озаботились именно этим вопросом. Проблема практического теозиса – как принципиально нового направления в эволюции человека, была поставлена Пахомием и Феодосием Великими сразу на заре христианства. Святоотеческая аскеза, как воплощенное Евангелие стало делом обыденным, способом существования и выживания для миллионов, в условиях реального противостояния греху и смерти.

        Именно, реального противостояния, а не той «виртуальной иллюзии»  очередного витка прогресса, о которой нам самозабвенно твердят сегодня «новые Моисеи» с их «Религией без откровения» Джулиана Хаксли и руководством к новейшей идеологии от Ферейдун М.Эсфендиари. Сегодня трансгуманизм, уже не просто отвлеченная философская или социальная концепции, но целое международное движение «поддерживающее использование достижений науки и технологии для улучшения умственных и физических возможностей человека», а так же, внимание! «с целью устранения тех аспектов человеческого существования, которые трансгуманисты считают нежелательными — страданий, болезней, старения и смерти». И все бы оно, хорошо… только «где уши тут перье, а где потылица, тут хвост» и «не ясть их никто же».

       Не случайно, со времен Иринея Лионского, в христианский обиход дьявол вошел как «обезьяна Бога» - существо, не способное к самостоятельному творчеству, а лишь карикатур-но выворачивающее «наоборот» своего Создателя. Поэтому, ничего нового трансгуманисты предложить не могут.

        О том, что страдания, болезни  и смерть – не нормально, весь до-христианский период взывал неустанно. Разница только в том, что очередной «переход через новое Чермное море» к уже «постчеловеческой» форме существования, самозабвенные т-ворцы как воры новой реальности, перепробовав все известные социальные трансформации, решили связать с экспериментом по  выведению породы «иного человека», исключительно с помощью применения таких научных технологий, по сравнению с которыми, фараонки и арапы – детский сад в начальной стадии трансмутаций.  Люди-гаджеты с микросхемами вместо мозга – обещают быть «величайшим завоеванием человечества». Появление первого биотехногенного уродца в виде гибрида «человека и ЭВМ» ожидается то ли к 2030, то ли к -50 году. Итог, правда, известен: «и сия пучина поглотила их».

       На наше с вами счастье, подобное совместимо только с подобным: очень трудно представить Господа с «нейропротезом» и прямым сопряжением «компьютер-мозг».

        Сама идея «наделение человека нечеловеческими качествами» никогда у Святых отцов не носила характера интеллектуальных, а уж тем более технологических экспериментов с пограничными состояниями человеческого сознания, но была лишь необходимым практическим условием для будущего со-существования Бога и человека. Весь жизненный путь христианина это подготовка к реалиям "нового неба и новой земли", в условиях которого, экзоскилеты, нейропротезы и даже самые навороченные операционные системы вместо души, какими бы бес-подобными они не являлись, в итоге окажутся «не-подходящими», «не пригодными». Словотворение др. русского краткого прилагательного подобьнъ во 2-й Софийской летописи под 1446 г. раскрывается именно как «подходящий, пригодный». Человек изначально сотворен Богом по подобию, т.е, подходящим, пригодным к Царствию Божиему. Восстановлением в человеке «образа и подобия» и занимается православная наука – сотериология, а обожение – есть ее практический метод за-предельного изменения человека, тот самый, последний этап «эволюции ветхого своими руками», как единственно способного приобщить "человека нового" уже «нетварной Божественной жизни». И это не просто блажь или прихоть, или причуда, но историческая, и даже экзистенциальная необходимость: нужда как жажда, возникает только тогда, когда встает вопрос существования.

        Нужда как жажда! Это, что ж, за нужда такая?

        «Пламенеет сердце от Божественной Любви и взывает: «Держи Иисусе мой, волны Твоей благодати, ибо я таю как воск». И действительно тает, не выдерживая. И восхищается ум в созерцании, и бывает срастворение,  и пресуществляется человек, и делается одно с Богом, так что не знает или не отделяет самого себя, подобно железу в огне, когда накалится и уподобится огню».

        И тут мы вновь возвращаемся к застарелой проблеме. По слову св. Григория Богослова, только «любовь к Богу есть путь к обожению». А по слову Иоанна Крестьянкина: «Только любовью венчается путь духовного совершенствования». Любовь есть и путь, и венец пути: любовью идем и к любви приходим. А с любовью у нас, как выяснилось, проблемы.

       В этической православной триаде – как в восхождении на вершину: сначала вера, надежда и только потом, любовь. Можешь разве любить, не веря, Тому, Кого любишь? Или надеяться на Того, Кого не приемлешь в принципе?

        Разбираясь в этом вопросе, апостол Павел предельно категоричен: здесь нужен «ум Христов», (1 Кор.2:14) и как минимум, «те же чувствования, что и во Христе Иисусе». (Флп. 2:5), та самая, христообразность, как особая форма бытия в условиях обыденной реальности, при которой «уже не я живу, но живет во мне Христос». (Гал.2:20) Только так человек человечен, заключает преподобный Иустин (Попович), и никак иначе.

        "Величайший дар и предел желаемого - совоплотиться Христу и через Него соединиться со Святой Троицей, стать по Ее образу. Через все сияет и над всем царствует Образ Богочеловека, которому «дадеся всяка власть на небе и на земле».  Сия есть последняя, заключительная стадия изменения человеческой природы, именуемая «обожением» или по другой терминологии, таинством «срастворения», «преестественного единения».  "Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, (так) и они да будут в Нас едино". (Ин. 17:21) Одними же, «человеческими усилиями обожение недостижимо. Как совершенный дар,  исходящий от "Отца светов" (Иак.1:17), оно установлено Богом, только для желающих спасения и алчущих обожения людей». Так считал св. Максим Исповедник.

        Понятно, что для «потустороннего» наблюдателя это скорее замкнутый круг, безвыходный лабиринт, бессмысленный ребус, издевательская шарада.

        Если присмотреться, вся проповедь Благой Вести Христом - есть непрерывная цепь загадок, ответы на большинство которых, как и сама их подача, практически всегда имеют парадоксальный характер, где основным средством, определяющим искомый результат, избирается парадокс, который для обычного рассудка выступает как сверх-интелектуальный катализатор, своеобразный  «ускоритель разрыва» привычных шаблонов мышления. Но если приставка «сверх» способна указывать на нечто «выше чего-то», «над чем-то», то за-гадка – четко указывает на то, что вообще за пределами, за возможностями рационального познания, этакая русская "заумь" (то, что за умом), которая для обыденного ума современного обывателя, «представляет собой бессмысленный набор непонятных, наверняка искаженных слов, обозначающих некие бесполезные сакральные понятия, малоприменительные для реальной жизни, к тому же, часто расходящиеся с научными положениями и противоречащие здравому смыслу». 

        Православная «заумь»: "Бог дает обещание, что, если хотим, Он будет иметь с нами такое же единение по благодати, какое Он Сам имеет с Отцом по природе… О страшное обещание! Ту славу, которую дал Отец Сыну, дает и нам Сын по благодати, если хотим…"

       И что, после этого, из всех ваших величайших достижений человеческого гения, вы можете предложить мне взамен? Совоплотиться с гаджетом и через него соединиться со «всемирной паутиной»? «Да будем все едины, (прости, Господи) как ты гаджет во мне, так и я в тебя?». Смешно это… даже обсуждать.

         Желающим спасения и алчущим обожения посвящается. Св. Максим Исповедник.




  Дар иного нового бытия.
   По существу вопроса.



        IV

           Все сделал Сам: возжег «свечу»,
                «подмел комнату», «нашел драхму».
                Григорий Богослов.




         Само явление Христа – загадка. В том самом, за-предельном смысле, не предполагающем обыденной, привычной нам разгадки. Как бы (он) не тужился, "горшок" не может ведать замысел "Горшечника". «Ведать» – нет, а вот «верить» – да.

         Иоанн Златоуст, уточняя это поразительное открытие, пришел к однозначному выводу: «Вера есть (реальное) созерцание неявного и ведет к такому же полному убеждению в Невидимом, как в видимом», где вера – как над-интеллектуальное качество, способное постигать истину, основываясь, как это ни странно, на самых, что ни на есть, привычных данных рассудка, даже тогда, когда «источник уверенности» не может быть точно указан. Вера, как уверенность в Невидимом, (настаивает Златоуст) по сути своей, есть то же самое, что «осязание» и «непосредственное созерцание» в отношении к обычному видимому.

        Фома Неверующий, первый из заядлых экспериментаторов, так и поступил – в точном соответствии с законами эпистемологии – науки о «достоверном знании»: вложил пальцы свои в «раны гвоздиные» и руку – «в ребра прободенные». Понял. Невозможно не верить видимому, а тем более осязаемому. Касание – весомый аргумент: воскресший Господь не призрак, а реальность.

        Три с половиной года «бок о бок», череда непрерывных экспериментов (и их верификации) с Невидимым. Три с половиной года наблюдать, экспериментировать, проверять и снова перепроверять – сверх меры достаточно, чтобы с полным правом и преизбыточным основанием, наконец, зафиксировать: «Жизнь явилась». «И мы видели, и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную Жизнь, которая была у Отца и явилась нам». (1 Ин.1:1-2)

        Иоанн, Матфей, Лука, Марк, Иаков, Петр, Иуда, наконец, Павел…  Разнесённое, словно ветром, по всей ойкумене радостное известие – «Бог среди нас!». Вечное спустилось на землю! Сделалось телом, приняло земную реальность. Отныне – всегда доступно, близко слуху, восприятию, чувствованию. «Не поверите! Руки наша дважды осязаша, как до крестной смерти, так и после воскресения из мертвых Того, Кто был от начала, "Кого мы слыша-ли, Кого мы видели своими глазами, Кого рассматривали, и Кого осязали… Слово жизни…" Но самое главное! Оно "с нами во все дни до скончания века!"

       Так начиналась проповедь христианства. Её главная цель – обнаружение Невидимого. Достаточно было стать христианином, и способ обнаружения становился подлинно опытным. Ежели Сам соделался в нас самой доступной реальностью, то не возможно не верить Видимому.
 
       Иоанн, первый из богословов Христа, скорее всего, именно так начинал все свои про-поведи: «Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно всегда было у Бога», но пришло к нам, и родился Христос…

       Фундаментальный вопрос: «Зачем?» Зачем Сын Божий стал Сыном Человеческим?

       Ириней, Афанасий, Григорий, Исаак, Максим, Симеон  и многие, многие прочие, во все времена и у всех православных народов по этому поводу, всегда твердили одно и то же: «Бог вочеловечился, чтобы человек обожился». Больше того (повторимся): «Он дает обещание, что, если хотим, Он будет иметь с нами такое же единение по благодати, какое Он Сам имеет с Отцом по природе… О страшное обещание! Ту славу, которую дал Отец Сыну, дает и нам Сын по благодати, если хотим…» Ключевое – если хотим.

        Проблема в том, что поздние семитские представления о Машиахе/Мессии, в большинстве озвученных огласовок, в корне своем, мало чем отличаются от чаяний и надежд современного обывателя. «Обетования будущих благ» это конечно прекрасно, но нам надо «здесь и сейчас»: синица, даже спрятанная в рукаве, безусловно, практичнее журавля в небе. Сам по себе Восьмой день истории - перспектива конечно заманчивая, но слишком уже неопределённая во времени и пространстве".

         Если согласиться с утверждениями современного иудаизма, что роль Машиаха в осмыслении истории Израильского народа и его вероучительных положений, никогда не носила того сакрального, за-предельного осмысления, которое предложили последователи Христа, то становится понятным, насколько Спаситель Матфея, Марка, Луки и Иоанна не вписывался в привычную традицию книжников и фарисеев, даже не смотря на глубоко мистическую и апокалипсическую основу Ветхого завета.
        Воплощение Сына Божия стало слишком радикальным, слишком новым откровением о Боге, чтобы вот так вот, отбросив с легкостью, весь опыт своей ветхозаветной истории, ходить всем Израилем за новым Господом как привязанные. Однажды наученные, сыны Израилевы, никак не могли допустить, что слышать голос Бога и видеть откровение Божества, можно буквально, «лицом к Лицу». Даже в «богооткровенные времена» Моисея, по его же повелению, сыны Израилевы три дня говели и воздерживались, чтобы сделаться достойными, хотя бы услышать «голос Божий из облака», но когда пришло время, не смогли принять видения даже света Его и силы голоса грома Его. Роковая черта, проведённая тогда Моисеем у подошвы горы Синай, надолго врезалась в память между человеком и Богом. 

        «Ныне же, когда пришествием Своим Он излил благодать Свою на мир, не в землетрясении, не в огне, не в страшном и могучем звуке (3 Цap. 19:12), но как дождь на скошенный луг и как капли, тихо падающие на землю»  в ветхозаветной истории все встало, как бы, «с ног на голову». Не для того терпели «сыны Израилевы» семьдесят лет пленения Вавилонского, чтобы встретить «избавителя» в виде дождя и капли, тихо падающих на землю, даже если на этом настаивал псалмопевец.   Подобная перспектива нового откровения совершенно не вписывалась в устоявшуюся концепцию.

      Бессмысленно спорить с «носителями языка». Если они говорят, что такой Машиах им не нужен, «хотя бы потому, что его миссия закончилась неудачей. Ведь Тора учит, что Мессия принесёт Израилю — в первую очередь — политическое освобождение, но Иисус не сумел выполнить эту задачу. Наоборот… его самого изловили как заурядного бунтовщика, избили плетьми, публично унизили и казнили позорной смертью»,  так тому и быть. Понятно, что примирить эту «бесславную карьеру с блестящим образом Машиаха, предстающим перед нами в откровениях израильских пророков», с точки зрения талмуда, мишны, агаты, геммары и даже теоретической каббалы, никак не возможно. И «почеловечески» их вполне можно понять. Машиах (;;;;;;;;) (с иврита буквально «помазанник»)  - хотя и «идеальный царь», который «будет обладать от моря до моря от реки до реки»  и которому достаточно сообщить, что «Такое-то государство взбунтовалось против тебя», а он скажет: «Да погубит его нашествие саранчи». Скажут ему: «Такая-то область не подчиняется тебе». А он скажет: «Нашествие диких зверей истребит ее»;  но, при всем при этом, он вполне себе человек, хотя и призванный Богом «совершить радикальные изменения на земле». Блестящий образ Машиаха (особенно в сравнении с «политической карьерой» Иисуса Христа) и его роль в истории  израильского народа, слишком долго сводилась к простым и понятным действиям человека, пусть даже  «с большой буквы» и наделенного «помазанием» в недостижимую для других властителей «верховную власть». «Да не подумаешь ты, что Машиах должен творить чудеса, отменять законы природы и воскрешать мертвых, как утверждают глупцы. Это неверно, ибо раби Акива, величайший из мудрецов Мишны, был соратником царя Бар Кохбы и считал его Машиахом».  Христианский новодел «освобождения», «духовного царства», «спасения всего человечества», «царствование Иисуса не от мира сего», «страдания и смерть за грехи всего человечества», «перспектива второго пришествия» - все это слишком  «радикальные изменения всей еврейской концепции Машиаха», «совершенно чуждые иудаизму», и «никак не могущие удовлетворить евреев». «Что бы всем было понятно: наш Машиах – это узко-специфическая проблема евреев!» и «Не трогайте нашего Машиаха!»

        Нет, так нет. Так тому и быть. Это ведь ваш Машиах. Это ведь ваши проблемы и ожидания. Полемизировать с «носителями языка и традиций» бессмысленно. Наш христианский дискурс слишком отличен от их, особенно в примерах современной проповеди иудаизма: во первых, в смысле целеполагания – «в иудаизме никогда не было полной ориентации ее по-следователей на личность Мессии»; во вторых, методологии – «блюди закон и будет тебе «счастье»… здесь и сейчас. Если счастья нет, значит, плохо блюдешь, начинай блюдить снова, и опять будет тебя счастье».

        Не мы, христиане, все это придумали. Таков интеллектуальный уровень современной проповеди иудаизма, пусть даже для внешнего потребления среди прозелитов. Такой иудаизм более напоминает, знаменитые в своё время, «письма счастья», которые нужно было переписывать по пятнадцать раз на день и ждать обещанного «пряника». Задача не из лёгких, но вполне себе осуществимая.
Складывается устойчивое ощущение, что уже ко времени воплощения Бога Слова сама идея о Творце, как «Саваофе мироздания», «Господе воинства Ангельского», «Боге богов», деградировала до фигуры «племенного тотема» с узкой специализацией, обещающего своим со-племенникам покровительство и лучшую жизнь, нежели у окрестных народов. «Евреи приятнее Богу, нежели ангелы», «Как человек в мире высоко стоит над животными, так евреи высоко стоят над всеми народами на свете» - учит Талмуд.

         «И это, - говорят нам, - и есть Небо»...

         При таком подходе, действительно очень сложно понять, почему весь мир, а не только «племя Израилево», нуждается в избавлении и преображении. Слишком долгие, узкопочвенные ожидания, со временем, окончательно заглушили все откровения ветхозаветных евангелистов. От Давида до Захарии, через Иова, Иеремию, Даниила, Осию, Михея, Малахию, на-конец, Исаию… А ведь «плач Исаии по Мессии, по Господу, не по человеку, не по вере в человека», сотрясал тщедушное тело пророка за семьсот лет до евангельской истории. Как можно было этого не заметить?

         «Господи! Кто поверил слышанному от нас, и кому открылась мышца Господня? Ибо Он (Мессия) взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли. Нет в Нем ни вида, ни величия. И мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни. И мы отвращали от Него лицо свое. Он был презираем и ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немо-щи и понес наши болезни. А мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши. Наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу, – и Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих. От уз и суда Он был взят. Но род Его, кто изъяснит? Ибо Он отторгнут от земли живых. За преступления народа Моего претерпел казнь. Ему назначили гроб с злодеями, но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его. Но Господу было угодно поразить Его, и Он предал Его мучению. Когда же душа Его принесет жертву умилостивления, Он узрит потомство долговечное. И воля Господня успешно будет исполняться рукою Его. На подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством. Чрез познание Его, Он, Праведник, Раб Мой, оправдает многих и грехи их на Себе понесет. Посему, Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». (Ис.53)

        Где же вы были, мудрецы Танахи, чья пища – книги, столетие за столетием, буква к букве… и не заметили очевидного. Прав преподобный Иустин (Попович): «Не дастся нам Царство, пока ведут нас книжники и буквоеды», фарисеи и лицемеры.
Даже «переполох» с Иоанном Крестителем, во всех своих проявлениях, легко вписывался в устоявшуюся традицию. «Удивительное» рождение, «возрастание в пустынях» до дня явления своего Израилю, (Лк.1:80) проповедь «в духе и силе Илии», «огненные» откровения, наконец, обличение «власть имеющих», и как следствие всего перечисленного – освященная древним обычаем, такая привычная, почти рутинная смерть… Вполне себе в духе «ветхозаветных историй», избивающих пророков и камнями побивающий посланных... разве что, не совсем обычным методом – «путём отсечения головы». Иерусалим, Иерусалим… сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья и вы не захотели! (Мф. 23, 37)
Не захотели…

        Стоит отметить, что глас вопиющего переполох в «пустыне иудейской» вызвал не сразу. Первое время, ходили просто смотреть на Ангела. Ангел омывал всех желающих, погружая их в воду Иорданскую. Обряд, напоминающий твилу – полное очистительное омовение от ритуальной нечистоты, совершаемое в маим хаим («живой воде») или микве, и предписанный для участвующих в храмовой службе, не казался каким-то новшеством. Разве что, настораживало отсутствие пара адума «пепла рыжей коровы», необходимого для совершения обряда, и значительное удаление от Храма: Ангел обосновался в нескольких днях пути от Иерусалима, неподалеку от Кесарии, где правили Прокураторы, и от Тебириады – городов, населенных главным образом неевреями, и совершал твилу в «живой воде Иордана», судя по всему, не взирая на лица и вероисповедание. О микве для неевреев, обязательной для входа в «гостиный двор» Храма, в таком случае, не могло быть и речи. А значит, возникали вопросы.
Понятно, что «Вся страна Иудейская и Иерусалимляне, и вся окрестность Иордан-ская», выходившие к нему, населены была далеко не одними иудеями, и уж тем более, еврея-ми. И если Иоанн, к тому времени уже прозванный на иврите – Иоханан ха-Матвил,  омывал в микве иорданских вод «не только евреев, полуевреев, четверть евреев и их нееврейских жен», но всех, кто хотел очиститься, то, совершаемая им твила, скорее, уже напоминала «церемонию перехода в иудаизм», которая в дополнении к мила; – «обрезанию», символизировала полное единократное очищение прозелитов перед принятием «веры Танахи», с той лишь разницей, что обрезания, как такового, в Вифаваре на реке Иордан замечено не было. В общем, назревала проблема. С этим надо было разбираться. Сразу после воинов и мытарей на Иордан потянулись фарисеи и саддукеи. Инспекция «на предмет соответствия данной процедуры ортодоксальному иудаизму» выявила новые обстоятельства.

        Полновесно приобщиться к вере «Бога Танахи», можно было только став неотъемлемой частью народа, которому «Господь доверил Писание», основной целью и смыслом существования которого, по представлениям иудеев, и не только того времени, являлось охранение и исполнение Завета между Богом и «народом Израиля», заключающимся, прежде всего, в несении «тяжелой ноши выполнения Требований Всевышнего, необходимой для Служения». Полная, почти абсолютная регламентация повседневного образа жизни из 613 предписаний, обязательных для выполнения и требующая «каждодневных интеллектуальных и ритуальных усилий», просто технически была не достижима усилиями одного человека. Только «народ» во всей своей целостности,  как «единый живой организм» был способен нести эту ношу.

        Но даже скрупулезное соблюдение «церемонии перехода», со всеми атрибутами обрезания, омовения, жертвоприношения, и как положено, в присутствии трех судей "бет-дина", не давал стопроцентной гарантии новообращённому стать полноценной частью «единого организма народа Израиля». Герим – он и есть герим. Всегда остаётся попутчиком.

        Логика здесь простая, выпестованная реальной историей Израиля. С точки зрения защиты и охранения Веры – история действительно героическая, из предпосылок которой и были сделаны определенные, вполне себе допустимые выводы: есть весь «окружающий мир», а есть «народ Израиля», которого «этот мир» окружает. Цели и предназначение у них, в общем-то, общие, почти что, одни те же – служение Единому Богу. Но у Израиля, в отличие от остального мира – своя несхожая миссия, в которой избранность и есть способ достижения цели, чтобы «не расплескав, донести» откровения Божества до всего человечества, и через это помочь «ему», наконец, приблизиться к Богу. «Для реализации этой задачи Бог и заключил с еврейским народом Завет и дал ему заповеди. Так как, Божественный завет не отменим со временем, он налагает на еврейский народ несколько иные задачи и уж, тем более, иной уровень ответственности». Какой спрос с нееврея, который, хотя и может стать участником завета, но только с маленькой буквы?   Понятно, что семь "законов Ноевых сынов" не идут ни в какое сравнение с Тарьяг Мицвот. Исходя из чего, принципиальной необходимости в сверхактивной миссионерской деятельности у евреев просто не было. За редким исключением, иудаизм никогда не стремился к "гиюру" ради самого "гиюра", и всегда оставался сугубо «национальной религией еврейского народа».

         Провиденциальность национальных историй это нормально. Всякий народ в глазах Божиих, безусловно заслуживает участия Божественного Провидения в своей истории. Но, одно дело – жизнь, как диалог Бога и «всего человечества», другое – жизнь, как диалог Бога и «народа Израиля». Тут уж, никакого смешения недопустимо. Ни в прямом - физиологическом, ни в переносном – вероучительном смысле. Кровь не водица, от собаки голубь не родится.

         Логика в таком подходе конечно есть. Смущает, разве что, её реальный исторический контекст.

         Там, далеко в прошлом, где Синай вытянулся до Небес, «для реализации Своей задачи», Бог не столько избрал, сколько создал «новый народ», отобрав из среды людской необходимый человеческий материал, способный сохранить то знание о Боге, которое получил Моисей еще до «исхода», и которое до него переоткрыто было, лишь небольшому числу «праведников».

         В общем, если на Иордане и происходило массовое обращение в иудаизм, то оно ни-как не могло иметь законной силы. А это уже сектантство, почти религиозный экстремизм. Принятие «под сень Божественного присутствия»  всех желающих «без разбора», без обрезания и жертвоприношения, без трудной и долгой процедуры прозелитизма грозило непредсказуемыми последствиями. Мнения по этому поводу разделились.

          Кто-то считал его близким к ессеям Кумранской общины, кто-то назореем, кто-то при-частным к "товлей шахарит" – «окунающихся на заре». Но все понимали: не так прост был этот человек. На кривой козе к нему не подъедешь.

          Больше всего настораживало происхождение. Именем Иоанн, которого не было в родстве его,  сын священника Храма Захарии, "кохен" из рода Ааронидов, первых жрецов Яхве, из колена Леви, провозглашённых ещё Моисеем - воинством веры, которое неизбежно карает мечом отступников.(Исх. 32:26–29) Кто его знает, что на поясе кожаном на чреслах его… и чего, вообще ждать от "нави", покрытого верблюжьей шерстью.  Вдруг, секира уже при корне дерев действительно лежит…

          Любые маневры, интриги, хитрости и самые виртуозные выкрутасы с "иш ха-Элохим" - «Божьим человеком» не допустимы в принципе. Есть прописные истины, которые со временем пришлось зарубить себе на носу: «Пророчество — не ремесло». «Пророк отделен от со-отечественников, и на нем лежит тяжкое бремя его избранности». «Он стоит перед лицом Господа и посвящен в Его помыслы». «Бог обращается к нему непосредственно, устами к устам, и явно, а не в гаданиях».  Как такого проинспектируешь?

          С одной стороны, все понимали: "не может человек ничего принимать на себя если не дано ему будет с неба". Такой человек «говорит только тогда, когда повелевают ему говорить», «он созерцает мир глазами Бога, его роль — проведение Божьей воли в жизнь». Если он – Ангел-вестник, «сообщающий слово Бога народу Завета», то это уже слишком серьезно. Именно он будет формировать будущую историю Израиля путем изменения его нынешнего положения.  "Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою", (Мал 3, 1) "прямыми (сделает) пути Его". (Лк. 3:4)

          И наконец, «Покайтесь… ибо приблизилось». Хотя и дословно редкое в Танахе,  но тоже в духе ветхозаветных праведников и пророков. Даже традиционное в таких случаях – «Порождение ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева?» вполне себе исторически вписывалось во взаимоотношения «Божьего человека» с народом. Все понимали. В данной ситуации: «Отец у нас Авраам» - не оправдание. Ибо знали: «Бог может из камней воз-двигнуть детей Аврааму», (Мф.3:9) а «всякое древо, не приносящее доброго плода срубают и бросают в огонь». (Мф.7:19) Значит, секира действительно лежит.

          Дошло до того, что прислали священников  и левитов спросить прямо в лоб: «Кто же ты?» «Пророк, Илия, Мессия? Что скажешь о самом себе?» Он объявил и не отрекся: «Я не Христос». «Что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия, ни пророк?» Иоанн сказал им в ответ: «Я очищаю в воде в покаяние, но стоит среди вас, «пустыни иудейской» Некто, Которого вы не знаете. Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно свое и соберет пшеницу в житницу Свою, а солому сожжет огнем неугасимым". (Мф.3:12) И как последняя капля – «И я видел и свидетельствую. Сей есть Сын Божий». (Ин.1:34)

          В тот раз, как обычно, почти буднично «выходила к нему вся страна Иудейская и Иерусалимляне» и «вся окрестность Иорданская выходили к нему». Тот самый, Некто, по свидетельству очевидцев, стоял в стороне, потом омывшись от рук Иоанна, «тотчас вышел из воды», не исповедовав «грехов своих». Долго спорили – был ли «глас с небес глаголющий». В одном определились точно: «Нет в Нем ни вида, ни величия. И мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему». (Ис.53)

         В конечном итоге, единодушно сошлись во мнении, что «Мессия должен быть больше Иоанна». По всем параметрам, выстраданным за столетия, «Грядущий во имя Господне» - из галилейского Назарета, да еще в виде агнца – это полная околесица. Одно дело – Ангел с пламенеющим мечем, совсем другое – агнец Божий. Как, в таком случае, будет восстанавливаться низверженный престол царства Давидова, не совсем понятно. Переосмыслить «блестящий образ Машиаха», «покоряющего всех своих врагов, повергая их к ногам своим», через призму «самобичевания» Исаии с его «жертвой умилостивления», ни практически, ни теоретически невозможно.

         Не случайно, во всех четырех Евангелиях явление Христа народу, не в коей мере не отражает той онтологической глубина произошедшего с мирозданием. Максимальный «соц-реализм», с его эстетическим выражением раз и навсегда утвердившейся концепции мира и человека, обусловленной обстоятельствами длительной эпохи борьбы, не оставлял никаких шансов ни будущим благовестителям, ни незримо стоящему рядом Исаии, словно сошедшему с полотна картины «Опять двойка». «Господи! Кто поверит слышанному от нас...»

          Переполох в пустыне иудейской постепенно «сходил на нет». Мир вновь буднично спал, привычно погрузившись в дрёму повседневной исторической действительности. Даже настойчивое от Иоанна – «Я недостоин развязать ремень и понести обувь Его» - лишь неудачная метафора никак не отражающая общих чаяний и надежд. Привычная жизнь продолжалась.

          Плачевное состояние разрыва между Богом и человеком после «исхода из Эдема», с неумолимым течением времени, стало настолько колоссальной, что даже подумать о каких-то личных взаимоотношениях "Сущего" с "не-сущим" не представлялось возможным. Человек обыденный, к тому времени, уже не обладал ни силами, ни способностями для самостоятельного выхода на нечто сокровенное и личностное в отношениях. Да, были «избранные из среды народа», но их основная задача – указывать путь, освещать дорогу, «чтобы нечестие не было вам преткновением».  Предназначение же народа – «выполнение Требований Всевышнего, необходимых для Служения».

          Кратко резюмируя, в том числе и увиденное на Иордане: «Чтобы всем было понятно, раз и навсегда. Нет у нас времени выслушивать откровенную нелепицу. У нас, как тебе известно, своя миссия, а значит и свой Мессия. Этот совсем не похож. Если вы хотите сделать из него «агнца бессловесного» - «козла отпущения» – ваше право.  Мы ведь, что думали – «восстанавливается низверженный престол царства Давидова, одерживается славная побе-да…» А Он был презираем и ни во что ставили Его… "умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни..."(Ис.53)
Обнищание, истощание, уничижение – вот, что не понятно «ветхому человеку». Смена эпох от Ветхого к Новому – труднопроходимая грань между умом и верой. Там, на границе стоял Иоанн, Предтеча Господень, друг Жениха, последний и больший из ветхозаветных пророков, «первый во благодати мучениче».

          "Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли ветром колеблемую... человека ли одетого в мягкие одежды? Если хотите... Илию, которому должно прийти…" (Мф.11:8) Вся легендарная биография этого человека уместилась в тридцать два с небольшим.

          Ни греки, римляне, персы, египтяне или филистимляне придумали все это. Если об этнической принадлежности Матфея, Марка, Петра, Иоанна, Андрея, обеих сынов Зевдеевых, еще можно поспорить, учитывая историческую этнологистику и топонимику Галилеи, то куда девать самого Иоанна Крестителя, его отца Захарию, мать его Елисавет, Симеона-Богоприимца и Анну-пророчицу, дочь Фануилову из колена Асирова, «подлинного Израиль-тянина» Нафанаила, волхвов, пастухов, Никодима из начальников Иудейских, и прочих, де-сятков, сотен и тысяч, певших «осану» сыну Давидову и постилавших одежды свои под ноги Его? И наконец, Павла...

          Куда «деть» Павла из Тарсы?! Того самого, пламенного Тарсийца на пути своем, не оставляющего камня на камне от первых иудео-христианских общин, а прибывшего в славный город Дамаск едва волоча ноги, ведомого за руки, с глазами никого не видевшими. Он думал, что «богат Богом»... а не знал, что... "окаянен и беден, и нищ и слеп и наг". (От.3:17)

          «Савл, Савл... что ты гонишь Меня?» Согбенная спина, подкосившиеся ноги. Трудно идти против рожна. Неприкаянный Савл, еще до Ананиевой крещальной купели,  там, по дороге в Дамаск, «еще дыша угрозами и убийством на учеников Господа», упал на землю, увидев Свет, услышав Голос.

          «Кто ТЫ, Господи?!?» - в ответ...

          Отныне – «брат Савл», будущий Павел.

          В данной ситуации справедливая укоризна Господа, изначально адресованная Дидиму-Фоме, вполне соотносима и к Савлу-Павлу: «Ты поверил, потому что увидел Меня... (Ин. 20:29) ибо какая в том тебе заслуга, что «Бог отцов наших предъизбрал тебя, чтобы ты познал волю Его». (Деян. 19) Бог явился – куда тут денешься.

          В принципе, произошедшее с Савлом из Тарсы, по дороге в Дамаск, безукоризненным фарисеем, сыном фарисея, вскормленным у ног самого Гамалиила, вполне типично для путеводителя по Израилю. Просто так, дотянуться до Небес «мышца» человеческая не в силах.

          Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифевзда... "тут был человек, находящийся в болезни тридцать восемь лет". (Ин.5:2) Он лежал уже долгое время, но так и не нашёл человека.

          «Тридцать восемь», бесконечно долгих лет у Овечьих ворот... где лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения... но, так и не нашедших Человека, опустившего бы их в «купальню»... и есть реальная история Израиля.

          С точки зрения, раз и навсегда утвердившейся концепции мира и человека, Бог – не просто «таящийся», но скорее «оберегающий» от Своего присутствия тщедушного человека. «Избегающий» человека Бог... где само «явление» Его, в этом хрупком мире – относительно: время от времени, и то лишь, посредством скинии – четко очерченной границы дозволенного. По всем выверенным на практике параметрам недвусмысленно выходило: «Азм есмь сый», (Исх 3, 14) некогда, отойдя «от дел Своих», оставил творение на попечение «избранных». Никто из них не подвергал сомнениям «существования Божественного», но раз Сам сказал, что завершил «к седьмому дню дела Свои», так тому и быть. Божественное достоинство настолько несовместимо с не-достоинством «азм несмь», что даже имя Божие – под запретом, единожды в году произносимая, священная тетраграмма.

          Благословенный шаббат – день Божьего отдохновения, обернулся для сынов израилевых серьёзной гносеологической проблемой. Если Бог «почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал», то что делать «бедному человеку»? Единственная прочная, аутентичная связь – пророки. Единственно доступная форма существования в «окружающем мире» – закон. Тот самый закон – как безальтернативное условие не только личного, но и общенационального избавления.

          Казалось бы, безоговорочная концепция «Бог почил от дел своих»,  на самом деле «сыграла злую шутку» с Израилем. Со временем, «сам по себе» человек Субботы, больше не аккумулировал в себе никакой индивидуально значимой ценности, лишь присматривая за «творением», и по мере сил своих, «нёс» свою безальтернативную ношу то ли во времени, то ли в пространстве;  подготавливал «окружающее» насколько это возможно, ожидая «идеального спасителя», который, наконец поставит окончательную, бесповоротную точку в бесконечно-вечных хождениях по истории. То, что приход «обещанного Машиаха» напрямую зависел от Тарьяг Мицвот  и её Субботы, даже не обсуждалось. Шаббат – «дар Бога», давно уже не-символический «знак Завета»: «Пусть Израиль соблюдет одно единственное – субботу как следует, и Машиах не замедлит прийти».

        История «с расслабленным у купальни Вифезда» не случайно отображена в Еванге-лии, но есть подлинная, словно спрессованная в несколько фраз, история самого Израиля, где лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, тщетно ожидающих человека...

        Но, пришел Бог. Ангел, возмущающий воду, отошел в сторону. Бог, увидев его (Израиля) лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: встань, возьми постель твою и иди. Было же это в день субботний... (Ин.5:8) И стали Иудеи гнать Бога, и искали убить Его, за то что Он делал такие дела в Субботу... Сокровенное от Иоанна потрясает, если  воспринимать прочитанное без умолчаний.

       Как случилось? Что некогда, мистически-философское осмысление имени Исраэль-Израиль, поражающее своей глубиной поэтического символизма – как образа «человека борющегося с Богом», в котором величие Яакова-Иакова раскрывается именно в том, что он оказался способен преодолеть в этой борьбе «категорию Божественной предопределенности, Божественного суда», отказываясь принимать «судьбу, которая исходно выделена ему Свыше, - но забирая себе предназначенное Исаву (Эсаву)» и тем самым «обретая ещё более высокую миссию», вдруг, в реальной истории приобретает её дословный смысл, её буквальное воплощение? Некогда символический «богоборец» уже ко времени прихода Иисуса Христа, окончательно вошёл в жёсткое, формальное, буквалистское противостояние с Богом, упорное «стояние до конца», не на жизнь, а на смерть, до последнего решительного «исхода». Перефразируя К. Чуковского в «Высоком искусстве»: «Погоня за призраком внешней формалистической точности сгубила Израиль».

        И словно подливая масла в огонь: «Отец Мой до ныне делает и Я делаю» (Ин.5:17). Это уже, кощунство, возведённое в третью степень. «Дурная кровь» формализма ударила в голову. И еще более искали убить Его Иудеи, за то что Он не только нарушал субботу, но и Отцем своим делал Бога, делая себя равным Богу.  Разрывая вретища, посыпали голову пеплом, напрочь позабыв простую истину: «убить Бога» можно только в себе.

        Почти патологическое стремление к строгому соблюдению вешней, формальной стороны «чего либо», за сотни лет серьёзно изменила топонимику Иудеи – все, что осталось от «некогда Израиля» (после десяти исчезнувших колен) – Вениамин, да колено Иудино. Пересохшее русло Ефрата... где-то заблудившийся Хиддекель, некогда «благоразумный» Фисон и отчаянно «храбрый» Гихон безвозвратно канули в Лету.  Стикс с Ахероном, Коцитом и Флегетоном  выплеснулись на поверхность, по периметру опоясывая наземное царство мёртвых. Плач и рыдание и вопль великий по всему Израилю; и не только в Раме, где Рахиль плачет о детях своих, и не хочет утешиться, ибо их нет... (Иер 31,15) Время безвозвратного шеола. Харон, уже у самого Храма беззастенчиво требует платы. Смерть, лишь слегка задержалась у Овечьих ворот. У Ангела больше нет сил возмущать воду... У Христа и христианства не было никаких шансов.

       Но, пришёл Бог. Отныне – всегда доступен, близок слуху, восприятию, чувствованию.

        "Теперь же, если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною; Твой жезл и Твой посох – они успокоят меня...(Пс.22) «Победную песнь поюще», рядом с Давидом встали первые христиане. Вперёд вышел Павел:

       - И скажу вам братия, по секрету, ...не все мы умрем, но все изменимся, вдруг во мгновение ока, при последней трубе... Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?(1 Кор.15:51)

        Иерусалим, Иерусалим... сколько раз вас собирали, как птица собирает птенцов своих под крылья, а вы не захотели. Пришёл ведь, к своим! и свои Его не приняли.

       Но, к счастью, были и другие, «Бога Тя исповеда таящагося». Предоставив мёртвым погребать своих мертвецов, (Мф.8:22) они, словно  очнувшись от морока, молча встали, взяли постель свою и пошли. Эпидемия исцелений расслабленных захлестнула Израиль.

         И ведь, не просто сказал: Встань, возьми постель твою и иди... «куда глаза глядят», «сам по себе», но – «Иди за Мною!» Никогда не бывало такого в Израиле. В своё время выдвинувшись из Сокхофа, на восточной границе Египта и дельты Нила, тоже ведь шли по пустыне, за Господом в столпе облачном днём и столпе огненном ночью.(Быт.15)

         А здесь, просто шёл Человек. И не было в Нем ни вида, ни величия. Плотников сын. И матерь его Мария, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон и Иуда. Но, то ли шёл как-то иначе, то ли смотрел, то ли говорил...

        На другой день опять стоял Иоанн и двое из учеников его. И увидев идущего Иисуса сказал, вот Агнец Божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом. Иисус же обратившись и увидев их идущих, говорит им: что вам надобно?...Пойдите и увидите. И они пошли и увидели...(Ин.1:38) Находит Филиппа: иди за мною...(Ин.1:43) Увидел двух братьев Симона и Андрея: идите за Мною...(Мф.4:18) Увидел двух братьев других Иакова и Иоанна... И они тотчас, оставив и сети и лодку и отца своего, последовали за Ним...(Мф.4:22) И так, по всему Евангелию.

         Проходя оттуда, Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин... и говорит ему: следуй за Мною.(Мф.9:9) Мытарь Матфей бросил мытницу - все что имел.
Видимо, действительно, шёл Он как-то иначе, или смотрел, или говорил... Слепые прозревали, хромые ходили, прокаженные очищались и глухие слышали, мертвые воскресали, нищие благовествовали.(Мф.11:5)

        Что мог увидеть слепой Вартимей, сын Тимофея, молча сидев у дороги, испрашивая подаяние, как вдруг, возопил «на всю Ивановскую»: «Сыне Давидов! Помилуй мя!» Многие заставляли его замолчать, он же талдычил своё: «Иисусе! Помилуй мя! Иисусе! Помилуй мя!!»

        «Чего ты хочешь от Меня?» Слепой сказал Ему: «Раввуни (Боженька мой)! Чтобы мне прозреть... И он тотчас прозрел и пошел за Иисусом по дороге... Так и шли они с Господом «по Ивановской», из Иерихона в Горний Иерусалим.

        Чтобы не упустить ни одной важной детали, все внимательно разглядеть, некто, именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый, забежал вперёд и влез на смоковницу, ибо мал был ростом. Иисус, подивившись необычному положению Закхея на дереве, сказал с улыбкой: «Закхей! Сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя». Одному Богу из-вестно, что увидел Закхей с высоты сикоморы. Может быть... небо отверстое и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому.(Ин.1:51)

         Бросил мытницу свою и Закхей… Больше в Иерихоне его никто не видел. «Хорошо! увидеть Христа». Хорошо быть Закхеем. Люди, вызывающие доверие, достоверно утверждали, что через какое-то время видели его в Кесарии Палестинской.

        Это-то и непонятно ветхому человеку. Спасение Само пришло в дом Закхея. Пришло по Причине; а причиною было - спасти тебя.  Даром, по благодати! Тебя и меня! а не только «абстрактный» Израиль. Именно на этом настаивал впоследствии и Василий Великий: «Спасе! Спаси мя по благодати, молю Тя! Аще бы от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче… И тут же, добавил: Вера же вместо дел да вменится мне… не обрящши бо дел отнюд оправдающих мя».

        Блаженны не видевшие Вартимеи... И есть, то самое, за-предельное знание, которому надо просто раскрыться, выйти на встречу, до рези в глазах, по закхеевски, всматриваясь в её ускользающую суть. Личный акт веры – вот что не понятно человеку Танахи.

        Он не в землетрясении, не в огне, не в страшном, могучем звуке, но, как называли Его в старину, «глас хлада тонка»,(3 Цар 19:11-12) в простонародии –  благодать, тихо ниспадающая на сердце. Она не укладывается ни в одно из 613 предписаний. Её нельзя подвести под «научные обоснования». И даже сверх-невероятных «чудес»  и «знамений» порой недостаточно. Что касаемо расслабленности… все последующие события в длительной исторической перспективе, вполне недвусмысленно доказали: «сия духовная зараза» ни сама по себе, ни даже сверхсовременными медикаментозными средствами не излечивается.

       Акт личной веры в христианстве – невиданная доселе гносеология, принципиально новая наука о познании Бога. В чем преимущество новой гносеологии?
         – «Просите и дано будет вам, ищите и обрящете, стучите и отворят вам. Отныне, всякий! просящий получает и ищущий находит и стучащему отворят».(Лк.11:9) «Всякий просящий получает» - небывалое доселе в Израиле. Но, в этом то, вся и загвоздка. Пытаясь осмыслить происходящее, приходишь к выводу – есть нечто, действительно неоперабельное в человеке. «От того мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище»,(2 Кор.5:2) от того то и не вливаем вина молодого в мехи ветхие... (Мф. 9,17) Древнее – прошло, теперь – всё новое. Omnen novitatem – как говаривал, по этому поводу, святой Ириней Лионский.

       «Кто во Христе, тот новая тварь». Слышите!? Новое творение! Говорите: шесть дней творил, а в седьмой почил? А Я говорю вам: Отец Мой доныне делает и Я делаю.

        Личный акт веры в христианстве – это особая трансформация сознания, чаще не зависящая ни от чудес, ни от знамений, ни от научных споров, где якобы рождается истина, нечто – уже недоступное верификации, неизмеримо, недосягаемо, выше любой формальной и неформальной логики. Вот ведь, оказия... дух этот дышит, где хочет, и голос его вроде бы слышишь, а не заешь, откуда приходит и куда уходит. (Ин.3:8) «Приняли ли вы Святаго Духа, уверовав?» «Мы даже не слыхали, что есть Дух»... (Деян.19:2)

        Теперь же, и слышите, и видите. Спешите! Отныне, «Не мерою дает Бог Духа» (Ин. 3:34) Не мерою - значит беспредельно, сполна; столько, сколько сам захочешь, чтобы даже горы переставлять. Ибо «Кто, – говорит, – уверовал в Него, тот соделался другим созданием, потому что таковой родился свыше через Духа».  А «Кто не родится свыше, не может (даже) увидеть...» (Ин.3:3)

         Греческое «анофен» - «родиться свыше» - измениться так основательно, что у Никодима опускаются руки… «Как может человек родиться, будучи ветх?» Считая дело невозможным, молчал. Два предмета были непостижимы: новое рождение и Дух. «Ру;ах» и «пне;вма»  - как "ветер"  и "Ветер" – и в том и другом случае, движенье «воздушных потоков» ничуть не зависит от нашей воли. Уходя понуро, Никодим твердил про себя: «Как такое может быть? Мы ведь, даже не слыхали, что есть Дух».

        Что, в таком случае, оставалось бедному Никодиму?

         «Верую, Господи! Помоги моему неверию», - тот час воскликнул старик со слезами на глазах.  ...Иисус, взяв его за руку, поднял его; и он встал... Если сколь-нибудь можешь веровать, все возможно верующему.(Мк.9:23-27)

        Задаваясь вопросом: «Каким образом для христиан все стало новым?» Иоанн Златоуст вновь, приходит к однозначному выводу: верующему возможно все. Все дозволено. Ибо мы перешли в другую жизнь, а здесь, всё новое. «И душа новая, и тело новое, и служение новое, и новые обетования, и завет, и жизнь, и трапеза, и одежда». Вместо земного – горний Иерусалим, вместо каменных – плотяные скрижали, вместо манны – тело Владычне; вместо воды из камня – кровь из ребра; вместо жезла Моисеева – крест; вместо обетованной земли – Царство Небесное. Чувствуете разницу? От того-то мы и воздыхаем желая облечься в небесное... Только бы нам одетыми не оказаться нагими... Ибо все мне дозволено, но не все полез-но.(2 Кор.5:2)

       Что же, такого нового в этом новом?

          21 августа 1916 года, в Лондоне преподобный Иустин Челийский в своём дневнике ещё более категоричен: «Только любовь – новое во Христе, единственно новое. Любовью Христос – новый Бог. Кто любви не имеет, тот ещё в Ветхом Завете». Ибо если новый дух, то значит и новая душа, если новое сердце, значит и новая психология.

         Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею (дар) пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что (могу) и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.(1 Кор.13)

       В отличии от всех прочих, христианство это не просто приобщение к «народу, которому Господь доверил писание», а совершенно иное целеполагание.

       Говорите: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего? (Лев 19:18) А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас... Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? Не так же ли поступают и язычники?(Мф.5:46)

        Казалось бы, чего проще...  А оказалось, нечеловечески сложно.

       Отсюда и неизбежность воплощения Слова: пропасть разделила человека и Бога. Пропасть греха – то, чего когда-то не было в человеке. А со грехом – смерть. Не ожидал этого человек. Будучи некогда необязательно смертным, так привык к её отсутствию, что когда пришла костлявая, взяла человека оторопь, в замешательстве, наконец, замолчала Ева... "Неестественность" демонстративно провозгласила себя "естеством". Смерть объявила себя жизнью, её «целью», её «смыслом». Так и ходим до сих пор, «шиворот-навыворот», ездим – «задом-наперед».

       Исход из Эдема оказался гораздо более серьёзной проблемой, чем мог предположить себе человек. Вместо: «Будете как Боги!» – пугающая нагота, кожаные ризы, проклятая земля, чей хлеб в поте лица – тернии и волчцы – на вкус, как горькая лебеда; вместо цветущего сада повсюду прах и тление; вонь, смрад, зловоние – непреложные, эксклюзивные ароматы смерти. Горькая палеонтологическая ирония: собрат червя стал «венцом» неолитической революции. Научные благоглупости совсем не внушают оптимизма. «Будем есть, пить и веселиться ибо завтра, непременно, непременно умрём».

       Оглядываясь назад, видишь Ангела и пламенный меч обращающийся, преграждаю-щий путь на Восток. Понимаешь – не в Херувиме дело. Не он – средостение и преграда между тобой и Богом. Возможность обратного со-единения с каждым шагом «прочь», тает как воск, так плачет свеча.

       Самое печальное, что никуда от этого не денешься. Ад преисподний пришёл в движение ради тебя... распахнул свои объятия, чтобы встретить тебя при «выходе» твоём; пробудил для тебя Рефаимов...(Ис.14:9) Теперь в жизни каждого индивидуума уже с момента рождения начинается смерть. Изгнать из земного космоса её неизбежность – сверхзадача, нерешаемая одним человеком. Геронтология оказалась единственно-подлинной наукой пост-эдемного человечества.

        Время безвозвратного шеола. Мир противополагаемый Небу. «Допотопное чудище» с ненасытной утробой. «Душа его расширяется и волнуется в предчувствии добычи». Наиболее «передовые» нисходят в шеол первыми и живыми.

        И эта «преисподняя страна» - не просто где-то там, в далёкой земле Ханаанской, где до сих пор живут Рефаимы, «потомки мертвецов», но здесь и сейчас. Если не верите, пойдите в землю Уц и спросите об этом Иова. Он вам расскажет. Он вообще не видит никакой разницы между Олам ха-зе, «миром настоящего» и шеолом, «обителью мертвых». Сидя на гноище, с черепком в руках, до сих пор неустанно твердит одно и то же: «Преисподняя – дом мой; во тьме постелю я постель мою; гробу скажу: ты отец мой, червю ты мать моя и сестра моя. Где же после этого надежда моя? ...В преисподнюю сойдёт она и будет покоится со мною в прахе».(Иов.17) Будет ли, когда ни будь Олам ха-ба, «грядущий мир», из его слов вообще не понято. «Нет награды за добродетель в этом мире» - с грустью сказал как-то рабби Яаков, вновь и вновь перечитывая книгу Иова.

        Со времён «исхода из Эдема», у неоантропа, «человека нового», согласно всем научным достижениям одна единственная дорога - долиною смертной тени. Что тут поделаешь? Не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремиться вверх... Дни бегут скорее челнока и кончаются без надежды.(Иов.17) Неизбывность, неизбежность, невозвратность - непреложные постулаты второго закона термодинамики. «А с ним, - говорят, - не поспоришь». «Энтропия, как мера необратимости тления, многократно подтверждена нобелевскими премиями».

        А ведь всё, так хорошо начиналось.

         Вроде бы, так себе, человечишка – «из земли, перстный», а ведь был почти что, «небесный». «Чужд был демонам, чист от греха», «в чести и чистоте, был владыкою всего, начиная от неба».  Дебелость и тяжесть, расслабленность и теснота, тогда ещё были необычными для него свойствами. Ибо сотворил Бог человека как бы некоторый второй мир – малый в великом, как бы другого Ангела.  «Грех не был составной частью их богосозданного естества», а непричастность ко злу, могла окончательно стать достоянием их свободной воли. Ключевое слово «могла».
        Оставалось, всего то лишь, набраться терпения и подождать. Не один родитель, будучи в здравом уме, не будет объяснять несмышлёнышу в яслях основы православной антропологии.

         Вместо «победы» – «беда» приключилась тогда с человеком: слишком поздно он понял, что «слушать» и «слышать» - не одно и тоже.

         Независимость по воле - обоюдоострый меч, с ним  идёшь как по лезвию бритвы – все мне дозволено, но не все полезно. Эксперименты со свободой волей в малолетнем возрасте, вполне ожидаемо заканчиваются плачевно: она, эта самая, безгрешность, окончательное «утверждение в добре», ещё не была абсолютной, при которой человек уже просто не может, не хочет, не будет грешить. Непричастность ко злу, утверждение в добре – процесс, а не безусловная «данность». Процесс этот длительный.

       Долго ждал Бог. Человек уходил все дальше. Больно и страшно смотреть, когда экспериментирует человек. И что бы там не говорили исследователи, во многом от него самого зависело «сделать смерть невозможной». Мог человек умереть, но мог и не умереть. Такова его особенность: ни совершенно смертный, ни бессмертный, но способный и к тому и к другому. Потому не «изгнание», а «исход». Пусть и не до конца осознанный. 

        На фоне каждодневных «массовых исходов», по меньшей мере, выглядит странно во всем обвинять Адама и тыкать постоянно в Еву, мол, «каков перстный, таковы и перстные». Каждый день мириады людей, просыпаясь, рождаются заново, в двух шагах от Эдема... Справедливый вопрос: «Друг, что мешает тебе?» - задаваемый непрестанно Господом. «Встань, возьми постель свою, и иди». А в ответ – безответность. Безответность – как без-ответственность – очень удобная личностная позиция. «Вечный ребёнок», привычный к тому, что всё будет происходить «как-то так, само по себе». Да и какой, вообще, спрос с под-законного? Глупо, согласитесь, предъявлять претензии к генно-регуляторным механизмам тления.

        В Запределье с таким «багажом» не входят. Там иная сила тяжести, иные физиологические законы: туда идёшь «не как-то так, сам по себе», и не «куда глаза глядят». Корпус житийной православной литературы - это не просто древний свод литературных «памятников и надгробий», но подробное, тщательно проработанное «пособие для возвращающихся», где непричастность ко злу, утверждение в добре – есть движение, течение, ход – работа... каждодневная, рутинная, монотонная. Алгоритм делания прост: «Христианство – это подражание Божественному естеству» - как-то сказал св. Григорий Нисский, в очередной раз вытирая гефсиманский кровавый пот.

         «Не могу не грешить», «могу не грешить», «не могу! грешить» - метаморфизм, описанный, ещё кажется, Блаженным Августином. Данная августиновская формула «подвергаюсь превращению, преображаюсь» была получена опытным путём, на основе эмпирических данных прямого непосредственного эксперимента. В результате многочисленных исследований и были выделены эти три состояния человеческой природы. Последнее из триады «Не могу! грешить» – достояние пре-подобных, «особый лик», которого не было у Адама. Приставка "пре-" при добавлении к прилагательным, не случайно образует семантическую конструкцию со значением наивысшей степени интенсивности. Преподобие – «особый разряд» человеков, подобных не первому человеку Адаму – из земли, перстному, а Адаму второму, Человеку Новому – Господу с неба. Апостол Пётр первым написал, что «мы должны соделаться причастниками божественного естества», а не естества Адамова. (2 Пет.1:3-4) А апостол Павел добавил: ибо «каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного». (1 Кор. 15:46, 47-49) Упорное стремление к богоподобию отдельных «небесных граждан» выделило их среды «наследующих жизнь вечную», в отдельную категорию – «разряд святых», где каждый в своей мере исполнил заповедь Господа об особом, более напряжённом устремлению к Богу.

           И вот некто, подойдя сказал Ему:
           - Учитель благий, что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?
           - Если же хочешь войти в жизнь вечную соблюди заповеди... Другое дело
           - Если хо-чешь быть совершенным…

           Здесь уже, всё не просто у Господа:
           - Если кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною... продай имение твое и раздай нищим… и всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат...(Мф.19) Таков «багаж» преподобных. Взять бы, хоть что ни будь из него.

           Услышав слово сие, юноша отошел с печалью... Вспомнил юноша, что было сказано про Адама: «Не много Ты умалил его пред ангелами...» (Пс. 8: 6) Не много – значит «совсем чуть-чуть»... но всё же. Дилемма, в последствии терзающая всякого христианина: остаться «маленьким ангелом» или оставить «всё»? Всё, что имел, всё, что может быть, будешь когда-то иметь... В замен – получить крест... – такое! пересечение земного и Небесного, что подгибаются ноги даже у Сына Человеческого, и Симон Киринеянин вынужден помогать Ему. Несение Креста – не прогулки по Гефсиманскому саду с нательной атрибутикой на гру-ди, и не терпеливое перенесение жизненных тягот и скорбей (куда от них в жизни денешь-ся...), но «несение», как «вознесение» - вознесение себя на Кальварию.  На ту самую Голго-фу, на которую Бог нёс основание, Симон – поперечину креста. Вот такое соработничество, вот такая синергия: умереть со Христом на Кресте.

          Впредь, именно Лобное место – новый образ и тип новой вселенной, дар иного нового бытия, в котором только распявший плоть свою со страстями и похотями и есть новое «горнее существо». Только с ним зиждущая сила мира. Ибо тот кто умер со Христом и жить будет с Ним. (Рим.6)

          С печалью отошёл юноша. Всё непросто у Господа. Не все вмещают слово сие, но кому дано.(Мф.19.11 ) И тут же, словно в утешение к сказанному:
          - Да не смущается сердце ваше... В доме Отца Моего обителей много... И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе. (Ин.14.3) Возьму всех. И Павла Маленького и большого начальника Никодима, и женщину хананеянку, и даже капернаумского сотника.

          На кой ляд, Господу, нужен был капернаумский сотник? Ведь «послан был только к погибшим овцам дома Израиля»? Взыскать и спасти уже погибшее с точки зрения человече-ской логики – неверная посылка, приводящая к закономерной ошибке. Либо ты - уже «погибшее», либо тебя ещё можно «спасти». Считается, что всякое утверждение либо истинно, либо ложно, и третьего не дано.

          Бог вообще нелогичен. Он «выбивается» из любых диалектических принципов. Ни мифического «единства», ни абстрактной «борьбы» противоположностей, лишь опять, эта «странная» любовь Божия... где «изгнание из Эдема» и «актуализация смертности в человеке» - есть прямое Её проявление, а в самой смертности – есть скрытое благодеяние  - преграждать путь к распространению греха. Вне Бога - распространению абсолютному, безвозвратному, безысходному.
          Примечательно, что говорил Симеон Новый, последний из богословов Христа по поводу этой «странной» любви Божией: «Если бы они (прародители) покаялись еще будучи в раю, то получили бы опять только тот же самый рай, и ничего более». Но, что сделал Господь? «Смотри, как велико Его человеколюбие! Сойдя во ад и воскресив их, Он не восстановил их опять в тот же рай, от которого они отпали, но возвёл на самое небо небес... Видишь ли, на какую высоту Он возвёл их... И не только (Адама)... но и... всех его сынов...» Понятно, что с точки зрения обыденного человека – какая-то слишком уж, изощрённая логика.

          Разные были способы вразумления. Однако грех переходил из поколение в поколение. Потенциально у человека всегда оставалась возможность противостоять ему, но со временем, сил не хватило. Отсюда и более сильное лекарство. Бог придвигает берега. «Пропасть» – уже не от слова «пропасть» окончательно, навсегда. Упал (пал, пасть, про-пасть) – подними голову, протяни руку: «Господи, помилуй...» Видя, что собственными человеческими усилиями воссоединение недостижимо, Бог Сам решает вступить в историю мира.

          Богословие спасения в двух словах: Отец посылает, Сын проявляет послушание, Дух сопровождает и содействует; Сын, исполняя доверенное поручение, преодолевает границы между трансцендентным и имманентным, входит, уже буквально, физиологически, в человеческую историю. Под Его ногами и от Его слов: «Лазарь! выйди вон», меонические бездны, разверстые в творении грехом Адама, скукоживаются до размеров «горчичного зерна». А ведь Он ещё, даже не входил «туда» Сам. «Поймать не-бытие на слове». Заставить отдать Ла-заря. На пути от меона к эону, от «не-бытия» к «бытию» первым шёл Четырёхдневный Лазарь, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами. (Ин.11:44)

           В науке «о спасении человека», оставленной до времени нам Господом, на самом деле, все достаточно просто. Исход, по другой терминологии отпадение от Эдема, как полный разрыв всех связей между человеком и Богом, вполне закономерно приводит к трагическим изменениям внутренней сущности человека. На смену первозданной цельности и полноты человеческой природы и её сущностному единению с природой Божественной – приходит процесс разложение тела как целого на составные части. То ли, «дух, душа, тело», то ли просто «душа в теле». Кто из них теперь «голова», а кто «ноги» уже совсем непонятно. Трагическое «ноу-хау» человечества: оказывается, что первозданное естество, хотя и создано «по образу Божию», не может иметь автономного источника Света. Так уж устроено, что Древо жизни не произрастает изнутри человека.

           В сумерках души, в полной темноте бредёт человек, бредит наяву. С каждым шагом «прочь» крылья маленького ангела превращаются в отвратительный горб, как бы некий паразитарный и противоестественный нарост. С грехом пополам, едва переставляя ноги, влачит своё новое жалкое естество патологический симбиоз человека и паразита. Очередной нобелевский лауреат, с высоты трибуны Шведской королевской академии, самозабвенно провозгласит очередное, «блестящее открытие» человеческого гения – «Жизнь – есть промежуточное звено благотворного процесса между взаимодействием и полным слиянием человека и паразита». Бурные овации, продолжительные аплодисменты, заслуженная премия.

           Нам с вами повезло больше. За две тысячи лет физиология «паразита» изучена практически досконально. Классифицированы и проработаны все глистогонные средства, успешно проведены клинические испытания. Доподлинно выяснено, что «паразит» всегда использует своего «хозяина» в качестве не только источника питания, но и среды обитания. Его жизненный цикл – само его существование и размножение вне «хозяина», не возможно. Выявлено, что при таком патологическом симбиозе «голову» и «ноги» лечить уже бесполезно. Поэтому, Святоотеческая парамедицина настоятельно рекомендует лечить «anima», по-старославянски «доушу», по-русски «душу».
 
           Грех – как и паразит (с др. греческого «нахлебник») – существительное неодушевлённое, паразитирует на бесстрастных страстях человека. В силу этой бесстрастной страстности никто от падений не застрахован, «ибо всякий человек по природе подлежит закону рождения», а где страсть, там и грех. И никуда от этого не денешься.

           Некогда духоносный человек бредёт в темноте, бредит наяву. «Ноги» теперь ведут «голову», душа на потребу телу. В симбиотическом экстазе «паразит» пожирает своего «хозяина». Естественные немощи человеческого тела «не находящиеся в нашей власти... как голод, жажда, утомление, труд, слезы, тление, уклонение от смерти, боязнь, предсмертная мука, от которой происходят пот, капли крови, происходящая вследствие немощи естества»  - одновременно и среда обитания и источник питания. Самое паскудное, в данном вопросе, что выявленный паразит – есть паразит-некротроф, используя своего «хозяина», неизбежно вызывает его смерть. И даже «помощь со стороны Ангелов» здесь не поможет... "Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой... Иисус же, когда увидел ее (Марию) плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих... сказал ей:
           - Я есмь – воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. ...Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его... Веришь ли сему?"(Ин. 11.)

         Как бы поступил человек разумный в таком случае? Пошёл бы смотреть на Лазаря. Благоразумные иудеи так и поступили. Не поверили «на слово» Господу, но вынуждены были поверить глазам своим. И многие из иудеев, приходили и веровали.(Ин.12:11)

        В отличии от древних иудеев, первое правило современного исследователя – «не верить глазам своим». Независимые исследования не подтверждают «произошедшего с мирозданием», сверхточные приборы не зафиксировали никаких сущностных изменений параметров в «меонических безднах», а границы между «трансцендентным и имманентным» все так же закрыты.

        Как бы поступил «бог» с их научной точки зрения? «Пришёл, увидел, победил». «Сделал дело – гуляй смело». «Счастливый конец – делу венец». Мы ведь, совсем не против «жизни маленького ангела» среди «птиц небесных» и «лилий полевых». Но, научное мировоззрение не видит необходимости в замысловатых конструкциях. «То, что может быть сделано на основе меньшего числа манипуляций, не следует производить более сложным способом». Методологический принцип бережливости, как и закон экономии, ещё никто не отменял. Художественные же изыскания в научном эксперименте не допустимы.

        На худой конец, «рациональный бог», в силу своего «неотъемлемого всемогущества», «пересоздал» бы, бытие заново, прекратив продлевать мучения, «пустившегося на самотёк» неудачного эксперимента, так сказать, поступил бы «по-человечески»; в крайнем случае, опять же, в силу природного «сияния славы своей», «просветил» бы, «преобразив» его. Но, две тысячи лет прошло, а никакого «переформатирования мира» - не наблюдаем. Как был человечишка – «так себе», таким и остался. Да и сама евангельская история под большим вопросом.

        Даже в подходах к творчеству у нас принципиальная разница: человек стремится создать «совершенный прибор», а Бог, всего лишь, саморазвивающуюся сущность, с массой допустимых погрешностей, изначально несовершенную, да ещё с такими рискованными константами «самовластия», что любой шаг в сторону – и конец любым изысканиям. Древняя свобода, некогда дарованная человеку Господом, с точки зрения ratio – слишком неоправданный риск, мина замедленного действия, в любой момент готова пустить под откос и эксперимент и самого экспериментатора. А значит – «Мы не виноваты!» Ибо только «творец» может нести ответственность за своё «творение».

          Он и несёт.

         Одно из трёх своих полотен - «Несение креста» из Гента, Иероним Босх, мог бы, с полным правом, назвать - «Слово Отца, приходит к Своему образу». Глядя на эти «одухотворённые» лица, окружающие Христа, понимаешь, что прозорливец Босх создал автопортрет человечества на все времена и для всех народов, этакое «зеркало души» на доске, маслом, 83,5 х 76,7 см.. Смотришься в него по утрам и по иному воспримешь святоотеческое «плоть – как последний предел вочеловечения»... И понимаешь: нечего на зеркало пенять, коль у самого рожа крива.

          Зачем нужна был Господу, столь изощрённая последовательность шагов, «нас ради и нашего ради спасения»? После столь откровенных живописаний Хиеронимуса Босха, наблюдая как «Слово становится плотию», где не только душа, но и всё тело как целое «восприняты Богом Словом», становится немножко страшно за Господа. Никогда ранее Босх не придавал человеческому лицу черты такого трагического уродства – какие-то жуткие и мерзкие рожи окружают Христа, словно впрессованные в единую ткань бытия с практически плоской перспективой и предельно малой глубиной изображения. Стороннему взгляду настолько тесно на полотне, что хочется либо бежать без оглядки, либо закрыть глаза навсегда, пытаясь сохранить хоть малую толику человеческого достоинства... ибо, не может быть это! зеркалом и моей души... Или может?

       Даже Господь закрыл свои человеческие глаза. Он и св. Вероника. «Они всматриваются в то, что предстаёт их внутреннему взору, (кажется) не обращая внимание на творящуюся вокруг вакханалию».

       А ведь мог, просто прийти, забрать с собой Лазаря, Марфу с Марией, Вартимея с Закхеем, женщину хананеянку, капернаумского сотника, св. Веронику и «из верхнего правого угла у Босха» - раскаявшегося разбойника, и с чистой совестью, покончить окончательно с затянувшимися мытарствами человечества. Так бы поступил любой здравомыслящий исследователь: в научном эксперименте, как известно, нет места ни личным привязанностям, ни излишним проявлениям сентиментализма, особенно тогда, когда эксперимент провалился.

        Только у Бога, оказывается... нельзя иначе. Бог не занимается научными экспериментами в рамках формальной логики. Вопросы, часто задаваемые Господу научным сообществом в контексте «парадоксов Рассела»  о «всемогуществе существа, способном ставить перед собой невыполнимые задачи и воплощать в объективной реальности логически противоречивые конструкции», вполне естественно остаются без ответов. А это – раздражает, понуждая все чаще рассматривать «комплекс логических проблем, связанных с парадоксом всемогущества, как доказательство невозможности существования бога».

        Вы, лучше, спросите у нас. Мы вам ответим: «Может ли Бог создать камень, который Сам не сможет поднять?» Конечно, может. Только в отличии от горе-мыкающих независимых исследователей, Господь подобными «псевдонаучными благоглупостями» не занимается. Он созидает Жизнь, а не «треугольники в рамках аксиом геометрии Римана, сумма углов которых не больше 180 градусов».

         Созидая Жизнь, любит её до само-забвения, в прямом, буквальном значении этого слова. Ему плюют в Его человеческую душу. Он принимает терновый венец, заушины, подставляет спину человеческую под плеть и крест, запястья и ступни под кованные четырёх-гранные гвозди, смотрит, как  собираются переламывать Его голени, обжигает гортань уксусом, подставляя грудь под копье сотника Логина. Что тут поделаешь? Он есть Любовь. А разлучение двух природ, человеческой и Божественной, устраняется только фактом непосредственного Её вочеловечивания. Ею Он становится человеком. И непостижимым для нашего ума образом, при этом остаётся Богом в лоне неизменной Троицы. Хотя все же «что-то» добавляется и к Его Божеству. Это «что-то», уже как «собственное» Ему человечество, уже нераздельно и неразлучно любви. Христианство, если хотите – это новый симбиоз человека и Бога. Там, в горниле Христовой любви золото отделяется от серы. Подобное очищаться подобным. Если сказать в двух словах, Христос – вочеловеченная Любовь, которая пришла к своему, слишком давно расчеловеченному образу. Пришла Сама.

         В тёмную ночь души, когда уже, почти никто не ждал, никто не звал, уничижил Себя Самого, приняв образ раба... (Филп. 2:7) стал человеком среди человеков. Но, «Став, чем не был, Он остался чем был». Не «отпадение от Божества, а свободное нисхождение к плоти». Так считал св. Максим Исповедник.

        Кенозис Христа – умаление, истощание, опустошение – не вопрос «природы» или «энергии», или даже «воли», но вопрос любви. Взял на себя «плоть» - тело как целое, поднял с «земли», возвёл до «Неба»; не просто возвращая его к первоначальному образу, но дал человеку больше, чем тот мог ожидать: любовью вновь приобщил к Любви – единственному содержанию Своей внутритроической жизни; разделил с ним не только кров, печёную рыбку, сотовый мёд, хлеб и вино, но самую жизнь Свою. Которая есть Любовь, которая есть сущность Бога, единственное содержание Его жизни.

         Нежданное, неожиданное «сияние» Божественного в Его человеческом образе... иногда, прорывающееся во вне, завораживало. Толпами, целыми семьями, со стариками, детьми, больными, калеками шли за ним по пятам, несли расслабленных, подспудно задаваясь вопросом: «Что общего может быть у Света со тьмой?» Вот, вроде бы и по «происхождению» от Адама, и по «рождению» - человек, но личность Его точно с Неба.

        «Небесный Человек», как прозвал Его впоследствии, Павел,  по «происхождению» Своему воспринял человеческое естество в первозданной цельности, а по «рождению» - усвоил человеческую природу в падшем состоянии, точно такую же, которую каждый из нас наследует со дня своего рождения, с одной лишь, принципиальной разницей: от «падшего» естества Слово Божие восприняло тленность, смертность и даже страстность, но без греховности. Сам подчинившись Собственному, установленному для человеков закону, стал причастен «естественным и бесстрастным страстям», таким как голод, жажда, утомление, слёзы, но никогда не позволял естественной немощи Своей человеческой плоти указывать путь, выбирать дорогу.
       Грех – это всегда продукт согласия воли, а точнее – безволия: он не может паразитировать на бесстрастных страстях человека без его согласия.
 
         Но, чтобы «согласиться» или «не согласиться», нужно знать что «хорошо», а что «плохо». Павел Маленкий,  последний из благочестивых законников, знал о чем говорил, когда упорно настаивал, что нельзя узнать грех, иначе как посредством закона: «Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай». «Ибо (только) законом познаётся грех».  И «до пришествия веры мы заключены были под стражею закона».  А дан он был «по причине преступлений, до времени пришествия семени». (Гал.3:19) Ныне же, пришло спасение дому твоему, Израиль. Ибо Сын Человеческий пришел...

        Но, ты, как будто, этого не заметил. Тщетно ожидая знамений, подозрительный к чудесам. Не смотря на это, дядька ко Христу, как называл его апостол языков, в полной мере выполнил свою задачу, хотя, так и не смерился с ролью детоводителя. «Пестун не учитель и не отец... Пестун чужого бережёт сына и отстает от него, коль скоро он достигает законного для получения наследства возраста. Так закон дан был через Моисея народу неустроенному, наподобие пестуна, который бы хранил его и приуготовлял к будущей вере». «По пришествии же веры, мы уже не под руководством детоводителя».(Гал.3) Прежде закон, а теперь Благодать, некогда тень, а теперь Истина.

        Тень-то, она, конечно – тень... и всякое-такое, прочее. Но... «Вот, если бы, был дан закон, могущий ещё и животворить...» – мечтательно закатывает глаза, вздыхает человек обыденный, размышляя про себя о перипетиях своей нелёгкой жизни,  упорно сворачивая с узкого пути, на проторенную дорогу, на ходу размышляя о преимуществе закона перед благодатью. Хочешь есть – ешь, хочешь петь – пой. Ничто не омрачает твоей «блаженной» жизни. Совесть не зудит на ухо. Никто не лезет в «душу» с абстрактными нравоучениями. Сердце принадлежит только тебе, ум не заморачивается въедливым анализом. Хлебом единым живёт себе человек... горя не знает. В общем, как человек «жуёт», так и «живёт». Простая, а главное, эффективная философия.

        При таком подходе, закон – как табу – нельзя и точка. И чтобы ни одна «йота». Нарушил «тот или иной», получи заслуженные «столько-то часов исправительных работ». А сделал дело – гуляй смело. С точки зрения под-законного мира, "Сыне, дай мне твоё сердце!" – кощунство, возведённое в третью степень.
         Современные Галаты  упорно настаивают: внутренний мир - суверенный и самостийный – есть неприкосновенная частная собственность. А, так называемый, «грех» - слишком туманное, весьма отвлечённое и крайне замусоленное понятие, не подлежащее кодификации. В юриспруденции есть свои собственные, строго очерченные границы и способы систематизации того, что «хорошо», а что «плохо», своевременно подвергающиеся переработке, изменениям и обновлениям всех своих правовых норм. Закон, если он закон, должен быть высечен в гранитных скрижалях, а то, что на-писано у вас в сердце, это ваше личное право. К тому же оно у каждого своё. На то, оно и неприкосновенная частная собственность.

        Юриспруденция – это наука и она доказала: есть галаты правильные, а есть те, кто не-правильные, до сих пор отказывающиеся «следовать в фарватере», в выделенном безопасном пространстве, «в ногу со временем» солнце-заходящей цивилизации. Здесь, надо помнить: Римское право, как вершина законотворчества, изначально предполагало «права и свободу» только для граждан, да и то не столько, сколько им хочется. Анахронизм апостольских времён «Во Христе нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного» за две тысячи лет окончательно доказал свою несостоятельность: достаточно посмотреть современную интерпретацию бессмертной басни «Юпитер, бык и слесарь», блистающую на всех современных подмостках, чтобы убедиться в этом окончательно. Мораль сей басни такова: «что позволено Юпитеру, не позволено быку», «кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево».

       А то что, человек, по мнению того же Григория Богослова, «при избавлении от греха становится видимым Богом»,  это, так сказать, теологумен, частное мнение давно ушедшего из жизни отдельного гуманитария, с неподтверждённой научной степенью.

         В отличии от богословского мнения, юриспруденция – наука точная, свод гранитоподобных законов и железобетонных правил. Юридическое право не может оперировать столь неопределёнными и весьма размытыми понятиями как справедливость и уж тем более, праведность. Современное законотворчество основывается исключительно на формальном понимании справедливости – equity и сводит её к категориям юридического права, где «соблюдение справедливости фактически не принимается в расчёт». Это только в русском языке право, правда, справедливость и даже праведность однокоренные слова. Здесь праведник – тот, кто «ведает правду», тот, кого «правда ведёт». Поэтому, нет уже ни Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе... Все вы сыны Божие...(Гал.3:28)  «Ограниченный здесь распространяется до меры Не-ограниченного» - как-то сказал Максим Исповедник, - «сразу после того, как Неограниченный неизреченно Себя ограничил».

        Со времён Христа два предмета, самоочевидные для всякого христианина, так и остаются непостижимы для обыденного человеческого гения: «подобное очищается подобным» и «невоспринятое – не уврачевано». «То спасается, что соединяется с Богом» - утверждал святитель Григорий, в полемике с Аполлинарием Лаодикийским. «Только при условии восприятия Богом Словом всей полноты человечества возможно всецелое спасение человека и по телу, и по душе, и по уму». В результате подобного соединения и происходит спасение всей нашей природы: больное уврачёвывается здоровым. Святоотеческое наследие буквально настаивает: «В воплощении Слова не только восстанавливается первозданная цельность и полнота человеческой природы, человек не только возвращается к утраченному Богообщению, но обновляется, воссозидается, новотворится...»  Алгоритм новотворения прост: чтобы спастись – нужно соединиться, чтобы соединиться, Он должен быть подобен нам во всем кроме греха.

       Услышав это, (даже) ученики Его весьма изумились и сказали... как такое может быть... А Иисус воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно. (Мф.19:26)

        Отныне, вочеловеченная Любовь, «еже от века утаенное и ангелом несведомое таинство» , уже не просто предназначена всякому, но доступна всякому. В Её воплощении сбывается человеческая судьба, свершается предвечное Божие изволение.
У христианина и человека обыденного (со всеми его достижениями) принципиально разный дискурс, а главное – целеполагание. Слишком разные жизненные, социокультурные и даже психологические факторы, влияющие на его жизнь. У каждого свой духовный настрой и особая идеологическая ориентация. «Устройство своего быта в кратковременном времени жизни человеческой?» или «Устройство своего бытия в вечности с Богом?» Вот в чем вопрос.

         «Достойно ли терпеть безропотно позор судьбы...
         Иль нужно оказать сопротивленье...
         И положить конец волненьям?
         Сном забыться. Изжить предел сердечных мук
         И тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная?
         Уснуть. Забыться... И видеть сны».  Сны наяву.

         «Быт» и «бытие» слишком разные направляющие и разные векторы развития. Каин вынужден был устраивать «быт», чтобы хоть как-то выжить. Наша «каинитская цивилизация» в массе своей пошла потому же пути. Как считают русско-английские словари русское существительное "бытие" не совсем понятным образом указываете на некое «гиперсознание или объективную и аналитическую реальность», и хотя его и переводят как being – «жизнь, существование, бытие, существо», происходящего от русского «быть», но признают, что «английский аналог никак не может передать его метафизического значения».

        Так быт или Бытие? Вот в чем вопрос. Трудно, согласитесь, не почувствовать разницу между «землёй» и «Небом».

       Вот и ответ. Каин выбрал землю, Авель, умирая – Небо.

         В общем, каков быт, таково и бытие, сколь бы упрощённым данное положение не казалось. В отличии от Каина, у современного неоантропа, «человека нового» – выбор есть. Перефразируя апостола Павла: отныне, жизнь человека переоткрыта со Христом в Боге. (Кол. 3:3) Свет (оказывается) и во тьме светит, и тьма не объяла Его.(Ин.1:5)

       Не наше с вами дело множить сущности до бесконечности, эта прерогатива исключительно Господа. Нам лишь остаётся, в точном соответствии с принципом «бритвы Оккама», тем самым законом о «достаточном основании», подытожить: Бог стал человеком, потому как, надобно было спасти Вартимея, спасти Матфея, спасти Закхея. Спасти меня и тебя. "И тако да спасеши всех".














                ЭПИЛОГ




                Евангелие – это безбрежное,
                безграничное, некое внутреннее
                бытие смыслов и Смысла.




        25 декабря, в среду, в 42 году Августа, от Адама в 5500 году, в Вифлееме, во «дни царя не из дома Иудина» (Быт.49:10-11) закончилась исключительно Божественное предсуществование Бога Слова и началась эпоха Богочеловечества Христа. Образ Бога Невидимого, становится Видимым, является во плоти дверьми затворёнными: первый раз – Мирородицей, во второй – в горницу, к насмерть перепуганным апостолам, подготавливая вознесение человека к Самой Святой Троице. Отныне, только там – его подлинное, истинное бытие, «которое настолько соделывает человека Богом, насколько Бог становится человеком». «Богу – Божие», «человеку – человеческое», теперь – почти не отличимое "со-бытие", где «всякая полночь претворяется в трисолнечный полдень, и всякая смерть – в жизнь бессмертную».

        Там, в Вифлееме, в доме, «сошедшего с неба» Хлеба,  на западном берегу реки Иордан, в исторической области Иудея, недалеко от «поля Пастушков», на «площади Яслей», была создана «вторая редакция» истории человека и Мира.

        Совсем маленький человек и почти безграничная Вселенная... Вещи, настолько несопоставимые, что в данном ряду, человек – как погрешность, стремящаяся к нулю; такой себе, эпифеномен, случайно сопутствующий придаток, побочное явление, совершенно пассивное, не играющее никакой значимой роли в отображении материального содержания почти бесконечной Вселенной. И только к концу XX столетия, спустя семь с половиной тысяч лет от Адама, выяснилось: нет человека – нет и Вселенной. Оказывается, сама Вселенная «без разумного наблюдателя не обретает статус реальности». Даже такой, совсем «никудышный эпифеномен», буквально, необходим для обретения Вселенной своего бытия! Вот, вам и физика и астрофизика, и новомодная квантовая космология.
 
        Когда был открыт антропный принцип (АП), казалось, все должно, наконец, «встать с головы на ноги». Со времён английского математика Б. Картера (1973г.), вопрос: «Почему Вселенная такова, какой мы её наблюдаем?» из прикладной плоскости «больших чисел» перекочёвывает в область мировоззренческих коллизий небывалой остроты. Некогда утилитарный вопрос взаимоотношений огромной Вселенной и маленького человека, на поверку оказывается, «не так прост, как кажется». По всем, выверенным экспериментальным путём фундаментальным параметрам, наблюдаемые свойства Вселенной жёстко связаны не  только с основными устойчивыми состояниями ядер, атомов, звёзд и галактик, но что, ещё более поразительно, с «феноменом человека в качестве неотъемлемой части эволюционирующей Вселенной». Получается, что Вселенная, в которой мы живём - это Вселенная в которой живём именно мы! а не кто-то иной.

         В данном вопросе есть небольшая фонетическая проблема: звучание словосочетания «антропный принцип» никак не коррелируется для простого русского уха, ибо нет никакой взаимосвязи с внутриутробной родной корневой системой. Как оно не тужится, неодушевлённое «АП» ничего путного нам сказать не может.

         Произнося по-русски, прислушаемся: АП – он не просто «ап», а «Человеческий принцип вселенной». Слышите? Человеческий! а не какой-то иной. А теперь задумаемся...

         Научное сообщество, хотя и скрепя сердцем, пусть лишь, в лице отдельных своих представителей, но все же недвусмысленно заявляет: антропный принцип это «принципиально новое видение нашей Метагалактики как целостной, (само) согласованной, (само) организованной, человекоразмерной системы». Но, к сожалению, вопросы, поставленные Дж. Уилером: «Не замешан ли человек в проектировании Вселенной более сильным образом, чем это думали до сих пор?» - вполне предсказуемо, повисают в воздухе, а попытки  Барроу и Типлера утверждать, что «существует только одна возможная Вселенная, «сотворённая» с целью порождения и поддержания наблюдателей», на общем фоне выглядят как остроумная игра слов, научный каламбур, придающая «скучному-научному» особую метафорическую выразительность. Серьёзных попыток переосмыслить хоть «что-то» в научном сообществе не наблюдается: жёстко сплочённое научное большинство ни в коей мере не разделяет «восторгов» даже по поводу «сильного антропного принципа», а уж тем более идеи «Творца», которая с научной точки зрения - есть гипотеза, недоказуемая в принципе. А просто так, ради красного словца, вносить в булеву алгебру столь неуловимую, а главное, непредсказуемую Константу, чревато полной потерей ориентации не только во времени, но и в пространстве. Современная наука в этом вся – «табу» и точка.

         С другой стороны… Сами ведь себя «экспериментально» высекли, сами себя «теоретически» загнали в угол.

         Со времён А.Дж.Уиллера уже не просто «встроенность» человека в структуру Метагалактики в качестве «наблюдателя», но – «человек-соучастник», взаимодействующий (пусть даже на квантовом уровне), со Вселенной. А это уже, куда серьёзней. Неразрывная квантовая связь человека-субъекта и вселенной-объекта, неизбежно необходима только в том случае, если не человек для Вселенной, а вселенная для Человека. С точки зрения древнего принципа, заложенного ещё в Евангелии от Марка (Мк. 2:27), если Сын Человеческий есть господин и Вселенной, то даже самый простой, захудалый христианин-крестьянин – есть со-участник Богочеловека Христа, со-участник Творца и вселенной, пусть даже на квантовом уровне. При таком подходе "некогда из земли перстный" в квантовом космологическом аспекте становится "человеком небесным", где мир удивительным образом «настроен», «подстроен» под маленького, но все-таки, человека. «Подстройка» фундаментальных физических констант бытия настолько «тонкая», «что даже при небольшом изменении их численного значения Вселенная становится совершенно другой, непригодной для существования в ней человека и известных ему форм жизни». Для кого-то, это кажется поразительным, для кого-то странным, для кого-то сенсационным. Для нас же, в этом нет ничего удивительного. Ибо на кой ляд, нужна была Господу такая вселенная - вселенная без человека?

          Отсутствие сообразной реакции научного сообщества вполне резонно даёт нам право, хотя бы озвучить вопрос: каково, на самом деле, реальное место современной фундаментальной науки в осмыслении проблем, не токмо касаемо «двигателей внутреннего сгорания», но и по отношению к антропному, сиречь человеческому принципу/вопросу/смыслу?

        Если ваш «разум видит только то, что сам создаёт по собственному плану», на чем в своё время настаивал ещё Кант, то проблема адекватной интерпретации экспериментальных данных, встаёт как никогда остро. Складывается устойчиво ощущение, что «наблюдатель (учёный) не отражает мир, а конструирует знание о нем», исходя из тех умозаключений и суждений, которыми он уже предварительно перегружен. Такова современная реальность и никуда от этого не денешься.
Когда, в своё время Кант «договорившись» до того, что именно рассудок есть подлинный законодатель природы, и открываемые наукой законы природы, делающие её именно такой, вносятся в природу рассудком, что «мы a priori  познаем о вещах лишь то, что вложено в них нами самими», то он, прежде всего, исходил из неизменного для него факта, пусть и трансцендентного, но все же «Творца» и мира и человека.

        В отличии от старины Канта, современный человек-учёный, ещё со времён «критики нечистого разума» Фейербаха, напрочь исключив из своего научно-понятийного аппарата любые попытки поползновений «религиозных догматов» в свой «чистый и незамутнённый разум», наконец, с удовлетворением осознал, что отныне, он сам – «Творец и Самого Себя» и окружающей его, «Своей Собственной Действительности».

        И здесь, надо помнить, что человек-учёный – это особый «разряд» человеков: "он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лёжа, и в людях, то дополняет, то изменяет разные статьи, то возобновляет в памяти придуманное вчера и забытое ночью, а иногда вдруг, как молния, сверкнёт новая, неожиданная мысль и закипит в голове – и пойдёт работа. Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он сам творец и сам исполнитель своих идей. Он как встанет! утром с постели, после чая ляжет тот час на диван, подопрёт голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага".  После чего, на очередном симпозиуме, очередной Обломов выдаст такое! что голова идёт кругом, вполне себе, отдельно от тела. Таким себе, не совсем удобным способом, в сумерках души, в полной темноте бредёт человек-учёный, бредит наяву, с головой, существующей «где-то там», «самой по себе».

        «Все явления суть сами по себе не вещи, а только представления о них, и не могут существовать вне нашей души... предметы опыта... даны только в опыте и помимо него вовсе не существуют»... Вне Бога – основой пафос кантовской философии больше напоминает собой игру, где-то заблудившегося, ума.

        Именно поэтому, сознательное упрощение «теоретических моделей», существующих исключительно в учёных головах, порой, просто необходимо, чтобы человек-учёный, хотя бы иногда, «приходил в себя». Проблема здесь в том, что «вывести из морока», «помочь очухаться», вновь обрести способность думать или хотя бы чувствовать – задача, не решаемая чужими руками.

        Горшок после обжига, может сколько угодно «тужиться» неприятием своего Творца, выдвигать гипотезы, писать диссертации, делать фундаментальные открытия. Вся демагогия горшка, в конечном счете, сводится к личной, глубоко скрытой неудовлетворённости: досада терзает «маленького творца», гложет. Он ведь, не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он «сам-с-усам» и сам исполнитель своих идей. А идея творения «кем-то» «горшка» никаким боком не укладывается в его притязания! Пусть «как угодно», пусть «что угодно» - от случайных генетических мутаций – до мусора из космоса, главное, чтобы он, человек – «сам был хозяином самого себя» и «кузнецом своего счастья». Протестные настроения оформляются в научные гипотезы, теории, фундаментальные открытия: горшок произошёл «случайно», «сам по себе», путём «само-манипуляций мутаций» в непримиримой борьбе за место под солнцем!

       Напекло голову после обжига на солнцепёке... понимаю, бывает.

         Со времён интеллектуальной контузии эпохой «просвещения», настойчиво апеллируя то к общественному мнению, то к гражданскому обществу, горшок готов судится с любым Горшечником, способным поставить под сомнение его праведные амбиции: если он и черепок, то – самый главный черепок из всех черепков не только земных, но и всех прочих черепков Вселенной, сосуд исключительно, для почётного у потребления, как говаривал по этому поводу ещё апостол Павел. (Рим.9:21) И никакие самые благостные и искусные «замыслы» не утешат, не отвлекут горшок от его претензий и притязаний. Отсюда и все известные рекламации по поводу «само-организации», «само-творения», а главное – «само-реализации» материи, сиречь горшка по библейской терминологии. Что, на самом деле, научное сообщество подразумевает под «самоорганизацией» и «самореализацией» материи/вселенной/горшка, не совсем понятно. Вселенная/материя, вдруг, ни с того, ни с сего, сама себя взяла и «самоорганизовала», вытащив, буквально за волосы, из первичного квантового бульона.

        Окститесь, господа! Любая «самоорганизация», а уж тем более, «самореализация» изначально предполагает, наделение вселенной/природы/материи качествами «субъектности» - способности осознанно выступать агентом своего действия, независимо от «других» принимать решение.

         Абсурдность, которой упорно не замечают: от оголтелого атеизма научное сообщество вновь планомерно скатилось к панегирическому пантеизму – одухотворению «чего» угодно и «как» угодно. Принято считать, что именно «научный пантеизм» снимает все вопросы: «всеобъемлющее единство Вселенной!», «божественность этого единства!», «имманентность божественного в мире!»... При такой постановке вопроса, нет необходимости верить в «сверхъестественного бога». Если термин «бог» и используется наукой, то лишь «в качестве не имеющего сверхъестественной нагрузки синонима Природы, или Вселенной, или проявляющейся в её работе гармонии... Научный пантеизм – это приукрашенный атеизм»,  - режет правду-матку Ричард Докинз. Его «бог как иллюзия» – максимум – философский бог-субстанция, а не теологический Бог-Личность, такой себе «бог» с маленькой буквы... во всем идентичен Природе или Вселенной или всеобъемлющей Тотальности. «Тотальный тупик» современного научного мировоззрения, в учении о сущем, о бытие как таковом, неизбежно вытекает из идеи «самопорождения и самопричинности мира». Мир «самопорождающий» самого себя! Каково? «И это, - говорят нам, - и есть Небо!»

         Далее – по накатанной: Вселенная «самоорганизовалась», Природа – «самореализовалась» в почётном образе горшка! Вот и вся философия «глубоко религиозных безбожников», где благоговение перед сложностью Природы – и есть тот самый «научный восторг» «эйнштейновой религии».

         Как только, столь удивительный процесс «самоорганизации материи», был назван красивым, благозвучным, но фонетически глухим для уха, словом эволюция, – открылось широкое поле деятельности для пытливого ума. "Как молния, сверкнёт новая, неожиданная мысль и закипит в голове – и пойдёт работа": если эволюция есть развитие, процесс постепенного непрерывного количественного изменения «чего ни будь» в «кого ни будь», то рано или поздно, прогресс обязан был достигнуть и горшка. Он и достиг…

         На обломках глиняных зиккуратов гордо, теперь стоит человек... реет в руках знамя «прогресса». Эпоха Мигдаль Бавель – Вавилонских Башен, «дома, где сходятся небеса с землей», не закончилась Всемирным Потом. Вновь «наделаем кирпичей... и сделаем себе имя» (Быт.11) – это уже принципиальная позиция не только Р. Докинза и остальной братии из «не-честивой троицы».  Delusion of grandeur - мания величия, как «полное и всеобъемлющее подчинение разума человека только одной мысли», в данном контексте лучше перевести как «одержимость собой» - то ли девиз, то ли призыв остальных, кто ещё не вошёл в дружную когорту «глубоко религиозных безбожников».

         «Не отстанут они от того, что задумали делать» - таков диагноз поставленный Господом ещё в земле Сенаар, мимоходом осматривающего город и башню, которые строили сыны человеческие. (Быт.11: 1-8) Диагноз – «одержимость собой» - не приговор Ветхого Днями (Дан.7:9), а элементарная констатация факта.

       Конфликтология, как дисциплина, изучающая конфликты такого уровня, известна с древнейших времён. В архаическую, после-адамову эпоху, уже Иеремия с Исаией не раз пытались образумить горшок, вступиться за Гончара: Спрашивает ли «глина» Горшечника, зачем Ты меня сделал? - разрывая вретища, вопрошал Исаия. - Судится ли с мастером «изделие»? (Ис. 45:9) «Сосуд, который Горшечник делал из глины, (может ведь и) развалится в руке Его; и Он снова сделает из него другой сосуд, какой Горшечнику вздумается сделать», (Иер. 18:4-6) – предупреждал Иеремия, посыпая голову пеплом. Глина всегда в руках Гончара. Она по определению, не может самостоятельно выступать агентом своего действия, независимо от «других» принимать решение.

         В пред-исторические времена был такой – Денница. В отличии от человека, точно знал: он – творение... и кто на самом деле, Творец, что совершенно не помешало, со временем, настаивать в своих притязаниях более достойного места: «Взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». (Ис.14:14) В итоге, некогда – Денница, Утренняя заря, в древне-русском простонаречии – Чигирь-звезда, первый из известных нам персонажей, прошёл свою собственную «точку невозврата»: упал с неба... разбился о землю.. в сонме точно таких же богов, на краю севера... «В преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем шумом твоим; под тобою постилается червь, и черви покров твой» человек севера… – вслед за Господом окончательно ставит точку Исаия. (Ис. 14:11-13)

        Размышления науки о фундаментальных вопросах бытия, напрямую зависит от философско-мировоззренческих интерпретаций (тех или иных типов объяснений) наблюдаемых явлений. Если в «антропном принципе» напрочь отвергается «аргумент от Замысла» (где «человек – цель эволюции Вселенной, задаваемая Божественным фактором»), то любые иные интерпретации неизбежно скатываются к нелепостям, упорно не замечаемым: при учёте факторов «самоорганизации» и «самореализации» неизбежно вытекает, что «самовластное» яблоко падает с дерева на голову, то ли из любви к науке, то ли к самому Ньютону, а совсем не потому, что существует закон всемирного тяготения; сам же закон, если и притягивает яблоко к себе, то исключительно потому, что жаждет общения, (чтобы не сказать – вожделения), а не потому, что Кто-то встроил его в структуру вселенной.

          Бессмысленно спорить с «носителями языка». Если они говорят, что «самоорганизация горшка», а тем более «самореализация горшка» – это вершина полёта мысли человеческого гения, так тому и быть. Это ведь, ваши проблемы и ваши фундаментальные «тупики-открытия», в которых постепенное, непрерывное, количественное изменение структуры глины в горшке, неизменно приводит к её качественному перерождению: неизвестно как появившиеся в глино-горшке «прыгающие туда-сюда» гены, в конечном итоге, благополучно допрыгались до обезьяны; за что им – генам – честь и хвала. А обезьяне – заслуженные почести и аплодисменты.

       Исполняя возложенную на неё миссию, та, в свою очередь, встала на задние лапы, гордо расправила плечи. В торжественном собрании её прямые последователи с восторгом глядя на кривляющуюся неизбежность генетического прогресса, самозабвенно провозгласили: «Се – человек. И точка».

         Интеллектуальные метаморфозы рудокопов-изыскателей поразили даже обезьяну:
           «А у людей она слыхала,
           что это зло ещё не так большой руки:
           лишь стоит завести Очки».

          Мартышки и Очки... очень странные научные фантазии...

         Вполне закономерно, с их точки зрения, что с неумолимым течением времени, именно от «обезьяны носатой» произошёл и современный человек-учёный. Не все пока, ещё гладко с «геноцентричным взглядом на эволюцию»: к примеру, с мотивацией «прыгающих туда-сюда»; то ли там имеют место «альтруистические» побуждения, то ли «эгоистические» - не совсем понятно.  В одном определились точно: наш «бог» - гены! И лбом – в пол.

         А ведь, предупреждали. Нарушение техники безопасности при научных исследованиях имеют последствия: «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибёт» – давным-давно предостерегала ещё древнерусская простонародная философия. Очевидная фетишизация – от слова fetich (культ неодушевленных вещей), обожествление «всего что угодно», больше всего напоминает телодвижения мастеров камлания. Поздравляю, господа! Через столько-то лет просвещения и прогресса передовая мысль планомерно скатилась к бубну научного шаманизма.

        Нашла тень на плетень. Выпучила глаза, раздула щеки. Грудь колесом, руки в боки: «Отныне, обезьяно-человек - это неизбежность и звучит она гордо! И всё что в ней есть - есть интеллектуальная собственность самого человека, защищённая международным законодательством от 1967 г. Стокгольмской Конвенцией, учредившей «Всемирную организацию интеллектуальной собственности». Документооборот ВОИС – это вам не «филькины грамоты» - составлены чётко, юридически грамотно, этакий набор «сделай сам», свою собственную, персональную истину в последней инстанции.

        «Что хочу, то и ворочу» - экзистенциальный выбор нового типа, основанный на идее преодоления (а не раскрытия) человеком своей собственной природы. При таком подходе «мои пожелания» если и могут быть ограничены, то только уголовным кодексом. Любой другой «бог» в данном случае – есть злостный нарушитель моего личного, внутреннего пространства, что по законам воинствующего времени, неизбежно карается остракизмом - всеобъемлющим отторжением, бойкотом, травлей.

         Преодолеть «образ и подобие» не так-то просто. Не смотря на все усилия, что-то в человеке сидит, цепляется; не постигаемое «в двух словах», мистически скрытое, невозможное в точном числовом выражении, бесконечное, непериодическое, находящееся за пределами логики – то ли ощущение, то ли чутьё, проникающее в самую суть «чего-то»... Пристально смотрит «куда-то», «что-то» там проницает, в общем, не слушается человек.

        Мечется, мучается прогрессивный исследователь. Настойчиво объясняет, все чаще срываясь на крик: «Там же нет ничего!?»; показывает всякие фокусы, настойчиво ставит опыты, делает одно за другим фундаментальные открытия... и... не понимает... «Там же нет ничего?» - И сердце кровью обливается… Вертит головой, случайно взглядом натыкается: нескладно скроенный простолюдин в грубом домотканом одеянии, с босыми натруженными ногами, лицом на восток, с глазами, не выражающими «интеллектуальный восторг»; то ли с усталости, то ли глубокой задумчивости, уставившийся, словно невидящим взором во «что-то»… "У ног его прилёг Агнец". Надпись под полотном: «Святой Иоанн Креститель в пустыне». Гертген тот Синт-Янс. 1485-1490 год. Дубовая доска, масло. 42 x 28. Государственный музей Берлин-Далем.

         Понятно, что с точки зрения «научного мировоззрения», подобный взгляд - это типичная провокация художника, этакий средневековый высокохудожественный эпатаж, или, что еще хуже, отображение начальной стадии «болезненного состояния психики», «погружённость в себя», как «стремление уйти от контактов с окружающим миром».  А это, уже совсем беда: подобные симптомы предполагают лечение медикаментозными средствами; ибо не может человек видеть там «ничего»! "Человек разумный" «с утра до ночи» должен пользоваться благами прогресса и радоваться. Радоваться! что, наконец, спустя несколько десятков, а может и сотен тысяч лет, у него появилась возможность стать неотъемлемой частью «гражданского общества»; а ваше столкновение двух реальностей - «горнего» и «дольнего» во взгляде, устремлённом неизвестно куда, больше напоминает «куриную слепоту», сумеречное зрение. Его носитель нагло и бесцеремонно попирает обычный, привычный ритм жизни, путает «топографические карты», "совсем... выбивает из своей долголетней колеи нашего Иван Иваныча, превращая его существование в какое-то непрестанное волнение".

       Полемизировать с условными докензами и гинзбургами, как «носителями языка и традиций» бессмысленно. Наш христианский дискурс слишком отличен от их. Благоговение перед сложностью Природы – это конечно прекрасно! Только вот... Поклоняться электричеству и закону всемирного тяготения – это вершина эйнштейновой религии, недоступная простому бессмертному христианину.

       Только за последние две тысячи лет – сотни тысяч, миллионы и миллионы проб и попыток: в пустынях, в монастырских кельях, в трёхкомнатных квартирах со всеми удобствами, ставят и ставят люди-христиане свои собственные опыты, своей собственной встречи с Богом.

       А по поводу, так называемого «антропного принципа», здравомыслящие люди уже давно подметили, что в данном вопросе, имеем тут дело с обычным Богооткровением, просто облачённым в доступный язык науки, о котором ещё две тысячи лет назад, писал к римлянам апостол Павел: «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы». (Рим.1:20)

       Но, как справедливо, отмечают добросовестные исследователи, именно с осмыслением Откровений у нас, как раз, и проблемы: оказывается, без участия вдохновения в человеческой мысли, Откровение невозможно. «Открыть какую-либо Тайну можно только тому существу, которое не отмахивается от «него» руками и не сучит в ответ нервно ногами». Вдохновение – как вдох – всегда процесс «извне», и является типичной чертой и составным элементом со-творчества; с «той» или «иной» стороны, это уже другой вопрос. В отличии от человека нервного (у которого от одной мысли о вдохновении-откровении тут же, непроизвольно дёргается то одно, то другое), христианину-крестьянину, буквально «вменяется в обязанность деятельное усилие, направленное к уразумению Откровения».

        Где же вы, современные Мельхиоры, Каспары и Валтасары? Неужели, вас, больше нет? Неужели, вымерли как мамонты, а до них – динозавры, в результате очередного, глобального ледникового периода охлаждение ума, а до него и сердца...

       Волхвы – не первые из античных исследователей, кто ставили перед собой неудобные вопросы и находили ответы. Христиане до христианства, уже тогда шли за Господом, не за звездой. Думали: будут, как всегда, первыми. Придя на место, нашли пастухов. Будучи практиками, не теоретиками, принесли сразу и золото, и ладан, и смирну – Царю, Первосвященнику, Агнцу. Вопросов «Здесь ли родится Христос?» - больше не задавали. И так было ясно: задолго до появления практической астрономии были выявлены точные координаты – сверхскопление Девы, Местная группа галактик, Млечный путь, Солнечная система. Здесь, на третей планете от Солнца, в исторической области Иудея, стоит Бейт-Лехем – Дом сошедшего с Неба Хлеба. Уже на подходе, каким-то внутренним ухом почувствовали, что приходящий сюда, не будет алкать и жаждать никогда. Путешествуя со звездою, ко Христу подходили уже не ища знамений. Среди овец и коз, в каменных яслях вертепа, вспомнили о Михее: И ты, Вифлием-Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? Из тебя произойдёт мне Тот, Который должен быть владыкою в Израиле и Которого происхождение из начала, от дней вечных. (Мих. 5:2)

        Вместе встретили первое Рождество: под ангельские глоссолалии, с пастухами, Иосифом-обручником, Марией Богородицей и Самим Господом. Дожидаясь рассвета, не пряча глаза, прямо смотрели на Солнце, лежащее в колыбели. Не понимали, а скорее чувствовали: мир без Бога «проходит». Украдкой поглядывали на Марию: она – рождение Нового мира... потому и – Мирородица. В рубища повит, на Её коленях, сладко посапывал Небесный Человек. Не сразу заметили незримо стоящего рядом Иезекииля: ворота сии будут затворены, ни отворятся и никакой человек не войдет ими, ибо Господь Бог Израилев вошел ими.(Иез.4:44). Не стали расспрашивать «Как?». Понимали: сияние и слияние двух природ, двух измерений в принципе невозможно, особенно таким чудным образом. «Неслиянно, непревращенно, не-разделимо, неразлучимо» – приняли как факт, задолго до Халкидона, вместе с Марией слагая в сердце своём. Дождавшись рассвета, не требуя ничего более сказанного, не возвращаясь к Ироду, иным путем отошли в страну свою. (Мф.2:12)

       Небесный Человек и человек небесный… где «и» в данном случае, союз – неразлучный, нераздельный, но только для тех, кто приняли Его. Только верующим во имя Его, тем дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились. (Ин.1:12-13)

       Удивительно! как мы похожи. Дух произвёл Младенца от Девы, и тот же Дух произвёл нас во Христе Иисусе. И не спрашивайте «Как?» И не требуйте ничего более сказанного. Рождённое от Духа, есть дух… а рожденное от плоти есть плоть. (Ин. 3:6) 

        «Человек без Бога – обрубок, усечённость, частичность, примитивная схема». С этим состоянием можно смириться, сродниться, срастись, комфортно обустроить. Но, только не смирившийся человек, уже исходя из своего личного опыта, может искренне заявить: «Он меня всемилостиво вывел из ядовитых дебрей животных ужасов на чудесный путь Свой»,  - опыт, к сожалению, недоступный не-христианину. Алгоритм нашего утверждения прост: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства Нашего не принимаете. (Ин.3:11) И это – ваши проблемы.

         Как мы делаемся новой тварью, до сих пор непонятно. Бог трудится и человек трудится. Потому и со-трудники. Высший, подлинный христианин - тот самый трудник, кто продал, раздал, оставил... Но, полнота спасения всем без исключения, а не только избранным и праведным. Так, чтобы никто в день Судный не смог бы сказать, «что я погибаю, потому что Христос не омыл мои грехи, не умер за меня».

         Сложно разрешимая дилемма человечества: два Израиля, между двух Заветов: тот, кто «борется с Богом», и тот, кто способен «зрить Бога». Все зрящие Бога – суть израильтяне. И всякий «град на холме», исповедующий Христа крестом на золотой маковке – Иерусалим. "И всяк бо, иже аще призовет имя Господне, спасется".(Рим.10:13) У иудеев имя Божие – под запретом, у христиан – все с точностью до «наоборот». Поэтому, «подлинный израильтянин» – всяк, кто уверовал независимо от своей этнически-генетической принадлежности. Как говаривал древнерусский человек: «Нафанаил тот, кого Правда ведет».

      Сияние  и слияние двух природ, двух измерений - последняя, заключительная стадия перед изменением всего. Все закончится Восьмым днем истории, о чем не принято громко говорить в научном сообществе. С точки зрения науки, энтропия, как «мера необратимости тления» или по научной терминологии – «рассеивания энергии» - слишком безжалостное окончание всего. Под ее влиянием, не только «рассеивается дым и растворяется сахар», но все неизменно, буднично, как обычно, так и будет двигаться к беспорядку и хаосу. Просто потому, что «под влиянием исключительно случайных импульсов, не имеющих общих, осознанных целей» любой предмет, объект и даже тело, подчиняясь второму началу термодинамики, неизменно придет к своему естественному оскудению и упадку, а уж никак - не к многообразному и сложноорганизованному порядку. Тепловая смерть Вселенной (или какая-то иная) – и есть то самое, грандиозное торжество «убожества» - самый трагический закон физики. Когда Больцман это понял - он повесился.

        Как, в таком случае, быть и что делать?

        Все понимают: чтобы снизить энтропию, нужно подвергнуть Вселенную внешнему воздействию и, как минимум, совершить над ней работу. А вот, Кто будет этим заниматься, с точки зрения науки, никак не понятно. Все, что нас ждет (утверждает человек-ученый) – утешительный приз, в виде квантового декаданса - постепенного, не катастрофического, почти безболезненного «распада» или «полураспада всего», длинной аж, в миллиард лет в неопределенной степени.

        А вот, что известно нам: согласно второму началу термодинамики энтропия, как мера беспорядка и разложения сложностей, действительно будет непрерывно возрастать, пока, вновь не придет Тот, Кто в последний раз, вполне себе буднично, наконец, подытожит: Свершилось... Древнее прошло... Вот, творю все новое.

      "И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и земля миновали… И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего… се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их".

        «Бедный Больцман… Я знал его, друг  Горацио! Это был человек с бесконечным юмором и дивною фантазиею…  Где теперь твои шутки, твои ужимки? Кто сострит теперь над твоею же костяной улыбкой? Все пропало...»  ибо он так и не нашел человека, который бы сказал ему, что это еще, совсем не конец; что есть Некто, Который с нами во все дни до скончания века, (Мф.28:20) Некто, Кто выведет и тебя «из ядовитых дебрей животных ужасов на чудесный путь Свой»; и что "свет Его и во тьме светит, и тьма не объяла его". К сему то «опыту спасения» и относились все изыскания и исследования пророков, которые предсказывали о назначенной нам благодати. (Кол. 1;15)

       Говорю вам тайну: Предназначена нам благодать! Не все мы умрем, но все изменимся. Где конечный итог – действительно как неизбежность – сияние и слияние двух природ, двух измерений. Но, только жаждущему дам даром от источника воды живой.  И только побеждающий наследует все.(Отк.21:6-7)

       Когда и как?

        «Внезапная остановка времени и поступление движимого в обратный путь» - именно так характеризует Григорий Нисский то самое - «вдруг, во мгновение ока» - окончательное завершения истории ветхого мира. В тот день «полноте человеческого естества» уже «не потребуется никакого приращения» и как закономерный итог - «совершится изменение существ». В оригинале, одной из причин «исполнения времен» святитель Григорий указывает на то, что полнота человеческого естества в предуведенной мере достигнет конца, потому что не потребуется уже никакого приращения к числу душ… В том смысле, что как только число спасенных человеческих душ восполнит число отпавших от Бога ангелов, наступит «реальный конец истории», и произойдет это гораздо раньше, чем предрекают новомодные теории о «кончине всего».

          Но, тот же Григорий Нисский даже представить себе не мог, что когда-нибудь человек «додумается» перестать быть человеком. Все эти радужные надежды творческого гения на выведение «гибрида человека и ЭВМ», «человека 2.0», «существа после-человека» (постче-ловека), с нашей точки зрения не выдерживают никакой критики: во «второй редакции», в Новом Завете, не сказано об «опыте спасения» «пост-человека», просто потому, что «гибрид человека и ЭВМ» не имеет ничего общего с нашим «образом и подобием». Человек ли это? Решать, конечно, Господу. Но даже нам, сермяжным понятно, насколько бессмысленно для Господа множить «подобные сущности» до бесконечности. «Бог – не Ерошка, видит немножко». Принципиальная ошибка современной гносеологии в том, что Бог не есть «абсолютное рацио», а  Любовь. Так будем же, держаться исповедания упования неуклонно, ибо верен Обещавший.(Евр. 10:19-25)

         Кратко резюмируя, в том числе и увиденное в Вифлееме.
         Не многие под «зраком раба» и тогда и сейчас, узнавали Господа Славы... А кто узнавал, шли и идут за Ним «по пятам», «как привязанные» из Вифлеема в Горний Иерусалим…