Гордон был англичанином семидесяти двух лет, высоким, худым и с длинными седыми волосами, которые он связывал в произвольной формы хвост, всякий раз разный. Отдыхал он один, активно общаясь, однако, с многочисленными своими соотечественниками, приезжающими на тёплые берега Гоа кто на один месяц, а кто и на все пять- шесть. Гордон был из Уэльса, это сразу становилось понятно своим по его специфическому акценту. Для других же, не англоговорящих граждан, это сильно затрудняло понимание его речи и они даже задавались вопросом- англичанин ли этот господин вообще или нет?
Он любил ходить пешком и совершал свои прогулки два раза в день по утрам и вечерам. Пройденный им за раз километр совсем выбивал его из сил, дыхание учащалось до запредельного, а ноги подкашивались и он с трудом заползал после каждой такой прогулки на свой второй этаж, стоявшего прямо на центральной торговой улице и сдаваемого в аренду поквартирно дома. Гордон сразу падал в заготовленное им на балконе кресло и восстанавливал дыхание, обозревая окрестности и подолгу наблюдая за всем, что происходило вокруг. Высокое дерево, растущее во дворе дома, частично скрывало его своей кроной от посторонних глаз, позволяя ему оставаться почти незаметным для других и продолжать при этом свои пристальные за ними наблюдения.
Я сидела как раз напротив его дома через дорогу у дверей клиники, в которой работала, и занималась примерно тем же самым, что и Гордон, я наблюдала. Я высматривала появляющихся слева и справа отдыхающих, которых мне приходилось быстро сортировать на мою потенциальную целевую аудиторию и остальных. К остальным я сразу теряла интерес, а свою целевую аудиторию мне предстояло столь же стремительно идентифицировать по национальности, чтоб знать, как к ним обращаться, на каком языке, и по давности пребывания на отдыхе, ибо для новеньких текст моего к ним обращения заметно отличался. Короче, в отличии от Гордоновского, мое наблюдение носило профессиональный и совершенно меркантильный характер.
Иногда, особенно в первой половине дня, когда народ почти весь был на пляже и по улице проскальзывали лишь редкие прохожие, за неимением никого другого, я наблюдала ещё и за Пинки.
Пинки была старой собакой, живущей здесь достаточно долго, чтобы считать «своей» всю территорию, включающую ее собственный дом, который у неё, к слову сказать, имелся, один супермаркет и две небольшие продуктовые лавки. Все это хозяйство она окучивала лично, курсируя от одного объекта к другому, клянча еду при любой появляющейся возможности и поедая ее в основном тут же. Редко, когда ограничение ее физической оболочки не позволяло засунуть внутрь все, что она добывала, Пинки начинала прятать. Она брала еду частями и минировала окрестности, закапывая провиант в смешных и совершенно для этого неподходящих, на мой взгляд, местах. Затем она обегала поочередно схоронки, вынюхивая и контролируя их на предмет сохранности. Достаточно было просто проследить за ней, чтобы понять, что Пинки прячет, где и в каких масштабах, но ей это в голову не приходило, поэтому она продолжала процесс выпрашивания еды безостановочно, даже на свой полный желудок, чтобы продолжать такое же бесконечное минирование территории. Когда она приделывала все дела по своему хозяйству таким образом, она падала без задних ног и вырубалась настолько крепким сном, что даже сигналы проезжающих в сантиметре от ее носа машин не могли ее пробудить, она не шевелилась. Машинам приходилось самим ее объезжать, искусно при этом маневрируя. Когда она засыпала на солнце, спустя время ей приходилось нехотя подниматься от жары и менять дислокацию, залезая, например, под припаркованную поблизости машину, и снова после этого вырубаться своим фирменным могучим сном уже в тени. Проходило время и она переносила свои косточки опять на солнце, чтобы теперь напротив немного их прогреть. Процесс смены места для сна прерывался лишь из- за голода или просто появления покупателей на пороге магазинов. Последнее было настолько важной причиной, что Пинки поднимала зад и шла с дозором, чего и сколько они там без неё купили и может что- либо перепадёт и ей.
Я сидела на одном месте и крутила головой попеременно - направо, потом налево. Я болтала с клиентами, уходила с ними внутрь клиники, возвращалась. Видела Гордона, вернувшегося с прогулки. В его голове, воткнутое в хвост на манер индейских, красовалось длинное птичье перо.
Я помахала ему рукой и подняла вверх указательный палец, имея в виду перо. Он, засмеявшись, ушел на свой второй этаж, а я снова переключилась на туристов, потом на Пинки.
Придуманная мною игра называлась- найди Пинки. Сначала я искала ее глазами сама, затем делала фотку большого участка местности с ее присутствием и отсылала знакомым. При увеличении фотографии можно было различить то ее лапы, торчащие из- за рекламного плаката, то морду, которая высовывалась из- под заднего колеса машины. Пинки пряталась не специально, я же выискивала нужные мне ракурсы нарочно, максимально затрудняя народу поиски.
Как- то случайно, делая очередную фотозагадку с участием Пинки, я подняла глаза на балкон Гордона и сквозь густую крону дерева увидела пару глаз, наблюдающих за мной. Это было неожиданно! Пока я следила за другими, оказывается, кто- то смотрел за мной.
Теперь его пункт наблюдения был рассекречен, но я и виду не подала и продолжала себе, как ни в чем не бывало, наблюдатель за всеми, как и прежде, а за ним только под прикрытием тёмных солнцезащитных очков.
Иногда Гордон, возвращаясь с прогулки, подходил ко мне, садился на мусорный бак, стоящий рядом, и мы беседовали. Пинки, как правило, валялась в глубоком коматозном сне или тут же или где- то поблизости. Все были в сборе.
Мы неспроста наблюдаем друг за другом, думала я. Что- то нас привлекает. Может ожидание какого- то сообщения, которые мы должны успеть получить до того, как расстанемся и потеряем друг друга из виду. Может это заставляет нас внимательно вглядываться в лица, ожидание чего- то важного, что должно изменить привычный ход событий и впустить в нашу жизнь нечто новое.
- Они приезжают сюда уже много лет, в одно и тоже место, каждую зиму. - Я кивнула на проходящих мимо британцев.
- Не понимаю! - Ответил Гордон. - На свете столько интересного. Хочется везде побывать, как можно ездить годами в одно и тоже место.
Помолчали.
- Я никогда не вернусь сюда. - Добавил он. - Это точно.
Он уезжал через два дня. Я оставалась сидеть на стуле на центральной торговой улице ещё некоторое время. Потом и я закончу работу и уеду. Останется Пинки. Она повидала много таких как мы на своём веку. Все мы мелькаем у неё перед глазами, появляясь здесь то время от времени, то разово и исчезая потом бесследно.
Через два дня перед отъездом Гордон зайдёт попрощаться. И я бы, конечно, сказала ему нечто безликое и оптимистичное, типа:
- See you!
Но он предупредил заранее, что не вернётся сюда больше. Теперь я не могу взять и тупо брякнуть:
- Увидимся!
Мы не увидимся. Да и не в этом дело. Дело в моменте, который мы проживаем именно сейчас. И слова можно подбирать безликие и ни о чем, а можно попробовать передать словами то, что действительно важно именно сейчас.
- Я буду скучать! - Честно призналась я на прощанье через два дня.
Он махнул рукой и скрылся на своём втором этаже.
Все разъезжались по домам, потому что сезон походил к концу. Одни обещали вернуться, другие уверяли, что вряд ли, а скорее- никогда. И, если не считать меня, наблюдающую за ними со своего стула, тут оставалась ещё Пинки, которая, даст Бог, встретит их и в следующем году тоже, так же придирчиво будет обнюхивать их сумки на выходе из магазина, провожать вдоль по улице, прятать добытое, а потом потрясающе глубоко спать в самых неподходящих для этого местах.
Пинки, я буду скучать!
Октябрь- март 2018-2019
Гоа, Индия