ЗЕЛЕНАЯ КОЖА
1
В пыльной, заставленной античными вещами подсобке чердака в доме на улице Святого Марка стены цвета спелой клюквы. Ханна стоит голая перед высоким зеркалом в раме из красного дерева и смотрит на свое отражение. Это больше не она, а нечто новое, созданное мужчиной и женщиной. Долгие три часа они колдовали с аэрографом, латексными протезами, гримом и театральным клеем, их четыре руки двигались как одна, взволнованно и уверенно скользя по ее телу. Эти руки хорошо знали свою работу. Ханна забыла их имена, если они вообще говорили ей, как их зовут. Два бокала бренди отодвинули это воспоминание на второй план. Худой высокий мужчина и худая женщина среднего роста ушли, оставив Ханну в одиночестве. Возможно, на этом их работа окончена, им заплатили и больше они никогда не встретятся. Ханне становится неожиданно больно при мысли, что она ни с кем не была так близка, а для них прикосновения к ее телу ничего не значили.
Дверь открывается, и музыка с вечеринки становится громче. Музыку она не узнает, возможно, у нее и названия нет – дикий экспромт барабанящих рук и поющих флейт, скрипок и виолончелей. Старуха, одетая в платье из радужного атласа и в маске из павлиных перьев на лице, стоит в дверях и смотрит на Ханну. Улыбается и одобрительно кивает.
- Очень мило. Ну и как оно?
- Немного странно. – Ханна снова смотрит в зеркало. – Со мной это впервые.
- Серьезно? – удивляется старуха, и Ханна вспоминает ее имя – Джеки. Джеки, а может, Шейди или Сэйди. Кто-то сказал, что она скульптор из Англии. Этот кто-то так же добавил, что в молодости она была знакома с Пикассо.
- Серьезно. Они готовы?
- Еще минут пятнадцать. Я вернусь за тобой, расслабься. Хочешь еще бренди?
«А хочу ли?» - думает Ханна и смотрит на хрустальную рюмку у зеркала. Там остался один теплый янтарный глоток. Ей хочется выпить чего-то другого, чтобы сжечь неуверенность и подавленность.
- Нет, я в порядке.
- Тогда расслабься, я вернусь за тобой через пятнадцать минут, - говорит Джеки как-ее-там, улыбается обезоруживающей манящей улыбкой с идеально белыми зубами, закрывает за собой дверь и оставляет Ханну наедине с зеленым нечто в зеркале.
Расставленные по всей комнате лампы от Тиффани разливают конфетные лужи витражного света. Этот свет такой же теплый как бренди, как темно-шоколадные тона резной рамы у высокого зеркала. Она делает один неуверенный шаг в сторону стекла и зеленое нечто делает такой же шаг в ее сторону. «Это же я где-то там внутри, не так ли?» - думает Ханна.
Ее кожа окрашена во все возможные цвета зеленого, один оттенок перетекает в другой. Целая бесконечность зеленого, обтекающая ее голые ноги, плоский упругий живот и груди. Окрашен каждый сантиметр кожи – тело стало пологом тропического леса, осенними волнами в неглубоких бухтах, панцирями жуков и листьями с тысяч деревьев, мхом и изумрудом, нефритовой статуей с блестящей чешуей ядовитых тропический змей. Лак на ногтях темно-зеленый, почти черный. Неудобные склеральные линзы превратили глаза в две полыхающие звезды цвета шартреза. Ханна слегка наклоняется к зеркалу, моргает в эти глаза, этими глазами, этими окнами в душу, которой у нее нет. Душа всего живого и растительного, душа шалфея, морских водорослей, малахита и вердигриса. Из ее лопаток растут хрупкие полупрозрачные крылья. В них по меньшей мере еще тысяча оттенков зеленого, а места, где они кропотливо прикреплены к коже, скрыты так умело, что становится непонятно, где заканчиваются крылья и начинается сама Ханна.
Одна и другая.
- Мне точно стоило попросить еще бренди, - громко говорит Ханна. Слова нервно льются из ее окрашенных в золотой, оливковый и бирюзовый цвета губы.
Волосы – не ее настоящие волосы, а парик, скрывающий их – похож на паразита, выросшего из коры гниющего дерева, он лежит волнами на окрашенных плечах и ниспадает вокруг основания крыльев. Мужчина и женщина надели ей на уши длинные клипсы в тон лака на ногтях. Соски покрашены аэрографом в тот же бездонный зеленый. Она улыбается, - даже зубы матового оттенка зеленого горошка. Между бровей цвета лишая приклеена капля зеленого стекла. «Я могу здесь потеряться» - и ей тут же хочется подумать о чем-то другом.
Если уже не потерялась.
Ханна силой отводит взгляд от зеркала и тянется за рюмкой с остатками бренди. Слишком много ночи впереди, будет время поволноваться насчет костюма. Слишком много дел предстоит сделать. Слишком много денег ей заплатили за то, чтобы она сейчас не струсила. Очередная волна тепла бренди согрела ей желудок.
Ханна ставит пустую рюмку на стол и снова смотрит на свое отражение. Это все еще она - знакомые черты лица проглядываются под слоем макияжа. Но иллюзия чертовки хороша. «Кто бы за это не заплатил, он не зря потратился» – думает она.
За пределами подсобки музыка звучит все громче и стремительно перерастает в крещендо. Струны и флейты, а где-то за ними стук барабанов. Старуха, назвавшаяся Джеки, скоро за ней вернется. Ханна глубоко вдыхает, наполняет легкие пыльным воздухом. На вкус и запах он как старая мебель, как краска на ее теле, которая пахнет не так сильно из-за падающего на крышу летнего дождя. Она медленно выдыхает и пристально смотрит на пустую рюмку.
- Лучше быть с ясной головой, - напоминает она себе.
А что, она у меня есть? – она смеется, но что-то в комнате или в ее отражении превращает смех в невеселый кашель.
Ханна смотрит на прекрасную невероятно зеленую женщину, которая смотрит на нее, и ждет.
2.
- Все запрещенное становится загадочным, - Питер берет слона и, не сделав ход, ставит его обратно. - А загадочное рано или поздно начинает привлекать. Обычно рано.
- Это какой-то негласный общественный закон? – Ханна отвлечена музыкой Бетховена. Питер настаивает на прослушивании его произведений во время их шахматных партий. Сейчас играет «Смерть Прометея», и она уверена, что все это ради того, чтобы помешать ей сконцентрироваться.
- Нет, дорогая. Это, блять, очевидное заявление.
Питер снова берет черного слона и почти съедает ее ладью, но передумывает. Он ее лучший друг уже больше тридцати лет. Первый друг, который появился у нее после переезда на Манхэттен. У него седая борода, почти белые усы и глаза цвета серого зимнего неба.
- Ох, - ей хочется, чтобы он просто съел эту проклятую ладью, и они бы с этим покончили. Если исключить возможность вмешательства высших сил, то до шах и мата остается два хода. Наверняка где-то в захламленной квартире Питера есть парочка спрятанных трофеев за Мастерство и Превосходство в Искусстве Прокрастинации.
- Табу порождает желание. Чревоугодие порождает потерю интереса.
- Боже, я должна это записать.
Он ухмыляется и, дразня ее, держит слона в дюйме от шахматной доски.
- Да, запиши. Иначе мой агент продаст права кому-нибудь другому. Большая Книга Докучливых Истин Питера Маллигана. Уверена, она станет более популярна, чем мой последний роман. Конечно, куда уж меньше…
- Может, прекратишь и наконец сделаешь ход? Съешь эту проклятую ладью и закончим.
- Но это может быть ошибкой, - он с подозрением вздергивает бровь, откидывается на спинку стула и указывает на королеву. – Вдруг это ловушка? Ты как те хищники, которые прикидываются мертвыми, чтобы привлечь добычу.
- Ты не понимаешь, о чем говоришь.
- Понимаю. Ты знаешь, о чем я. Животные, которые притворяются мертвыми. Ты можешь быть такой же.
- Я могу окончательно устать все это слушать и пойти домой, - она вздыхает, потому что он знает, что она останется и может говорить что угодно.
- Как знаешь. Это сработает, если захочешь. Это просто вечеринка. Как по мне, так это небольшое выступление.
- Во вторник утром у меня встреча, и мне не хочется всю ночь быть на ногах.
- Очередная съемка с Келлерманом? – Питер хмурится, отрывает взгляд от доски и постукивает по подбородку фигуркой слона.
- А что не так?
- Ты не глухая, и я не глухой. Но не думаю, что ты что-то слышишь.
- Пит, мне нужны деньги. Свою последнюю работу я продала, когда Линкольн еще был президентом. На картинах я не заработаю так, как на позировании.
- Бедняжка Ханна, - Питер возвращает слона на место рядом с королем и закуривает. Ханна вовремя сдерживается, чтобы не спросить сигарету - Питер думает, что она бросила три месяца назад. Приятно хоть в чем-то его превосходить. Иногда это даже полезно.
- На крайний случай у тебя есть запасной вариант, - бормочет он и выдыхает. Дым витает над доской как туман над полем боя.
- Ты хоть знаешь этих людей? – она нетерпеливо смотрит на висящие над кухонной раковиной часы.
- Лично не знаком. Мы крутимся в разных кругах. В совершенно разных.
Питер замолкает в поисках подходящего слова и продолжает, так его и не подобрав.
- Француз, владелец того места на улице Святого Марка, мистер Одинер – о, прости, мсье Одинер – я слышал, он антрополог. Может, он и книгу даже написал.
- Может, Келлерман согласится перенести встречу на полдень, - Ханна обращается больше сама к себе.
- Ты серьезно никогда ее не пила? – Питер снова берет слона и зловеще размахивает им из стороны в сторону.
- Нет, - Ханна занята мыслями о том, согласится ли фотограф перенести встречу во вторник, и не обращает внимания на игру в кошки-мышки, которую Питер затеял с ее ладьей.
- Отвратительная вещь, - он корчит рожу как ребенок, впервые попробовавший брюссельскую капусту или пепто бисмол. – Как по мне, это то же самое, что съесть большой стакан лакричных мармеладок и запить дешевой водкой. Зеленая фея, чтоб мою толстую задницу.
- Твоя задница не толстая, ты, тощая старая королева, - Ханна игриво хмурится и выхватывает слона из рук Питера. Он не противится – это не первый раз, когда на устает ждать его хода. Ханна убирает свою белую ладью с доски и ставит на ее место слона.
- Дорогая, это самоубийство, - Питер хмурится и трясет головой. – Ты же это понимаешь?
- Ты слышал о животных, которые добивают своих жертв скукой?
- Не припомню.
- Тогда тебе стоит чаще выбираться из дома.
- Может, и так, - он ставит ладью к остальным фигурам, которые съел. – Так ты пойдешь на вечеринку? Это легкие деньги.
- Тебе просто говорить. Не ты же будешь раздеваться для кучки пьяных незнакомцев.
- Факт, за который мы должны быть вечно благодарны.
- У тебя есть его номер? – она почти сдается, ведь за одну ночь можно заработать на месячную аренду жилья. После ее последней выставки в галерее выбирать особо не из чего.
- Умница, - Питер снова затягивается. – Номер где-то на моем столе. Напомни перед уходом. Твой ход.
3.
- Сколько тебе было лет, когда умерла твоя сестра? – спрашивает психолог, доктор Эдит Валлотон. Ее идеально подстриженные черные волосы постоянно наводят Ханну на мысль о свежей смоле или о старой смоле, растопленной под летним солнцем и ставшей смертельной вязкой ловушкой для неосторожных ползающих существ. Она та, с кем Ханна встречается, когда ночные кошмары выходят из-под контроля. Та, к кому она приходит, когда не пишется картина или когда нет заказов на позирования. Или когда эти два обстоятельства происходят одновременно. Та, кому она может рассказать секреты, и они останутся секретами. Та, кто слушает с почасовой оплатой. Это то место, куда Ханна возвращается, когда вера иссякает, а о священниках остаются лишь плохие воспоминания, в которых нужно исповедаться.
- Почти двенадцать, - Ханна смотрит, как Эдит Валлотон делает заметку в желтом блокноте.
- У тебя тогда уже начались месячные?
- Да. Они начались сразу после одиннадцатого дня рождения.
- Те сны и камни. О них ты никому не говорила?
- Однажды пыталась рассказать маме.
- Она не поверила?
Ханна кашляет, прикрыв рот ладонью, и пытается сдержать улыбку. Горькая улыбка, скрывающая то, чего она не хочет здесь показывать.
- Она меня даже не слышала.
- Кроме того раза, ты пыталась еще рассказать ей о феях?
- Нет. Мама всегда ясно давала понять, когда не хотела слышать то, что ей говорят. Учишься не сотрясать воздух впустую.
- Ты говорила, со смертью сестры она так и не смогла смириться.
- Она никогда и не пыталась. А когда я или отец пытались пережить утрату, она относилась к нам, как к предателям. Как будто это мы положили Джудит в могилу. Или как будто мы держим ее там.
- Уверена, она хотела смириться, но у нее не получалось.
- Ну, нет. – Ханна раздражена тем, что кто-то сочувствует матери за ее счет. – Больше, кажется, никому об этом не рассказывала.
- А мне хочешь сейчас рассказать? – психолог отпивает воду из бутылки и не сводит с Ханны глаз.
- Вы сказали рассказывать обо всех ночных кошмарах, обо всем, что я за них принимаю. Это единственное, в чем я не уверена.
- Не уверена, что это кошмар, или то, что это вообще сон?
- Мне всегда казалось, что это по-настоящему. Многие годы мне ни разу не приходило в голову, что это просто сны.
Эдит Воллотон молча смотрит на нее, ее по-кошачьи спокойно-ухмыляющееся лицо совершенно непроницаемо. Это лицо мастерки натренировано на то, чтобы скрывать все спрятанные за темными глазами эмоции. Слишком беспристрастное для самодовольства, слишком обеспокоенное для равнодушия. Иногда Ханна думает, что она– дайк. Возможно потому, что порекомендовавшая ее подруга – лесбиянка.
- Камни еще у тебя? – наконец спрашивает психолог, и Ханна по привычке пожимает плечами.
- Наверное, лежат где-то. Я никогда ничего не выбрасываю. Они могут быть у отца, мой детский хлам до сих пор там.
- И ты не пыталась их найти?
- Мне и не хочется их искать.
- Когда ты видела их в последний раз?
Ханна задумчиво грызет ноготь большого пальца и смотрит на настольные часы. Секундная стрелка бежит и бежит по кругу. Секунды, обменянные на пенни, никели и десятицентовики.
«Ханна, это то, с чем ты должна попытаться справиться, - говорит голос доктора Валлотон в ее голове, - трата времени, трата денег…»
- Не можешь вспомнить? – психолог чуть ближе наклоняется к Ханне.
- Я держу их в старой коробке из-под сигар. Вроде, дедушка дал мне ее. Нет, погодите. Он дал ее Джудит, а после случившегося я забрала ее себе. Не думаю, что она была бы против.
- Если ты их найдешь, мне бы хотелось взглянуть. Если камни настоящие, это бы помогло тебе понять, было ли это все в реальности?
- Наверное, - бормочет Ханна с пальцем во рту. – Может, и нет.
- Почему ты так думаешь?
- Ребенок бы с легкостью мог нацарапать буквы на горстке камней. Может, я сама это и сделала. Или кто-то решил надо мной подшутить. Кто угодно мог оставить их там.
- Люди часто над тобой подшучивают?
- Не чаще, чем над остальными.
Эдит Воллотон делает еще одну заметку в желтом блокноте и сверяется с часами.
- Ты сказала, что после этих снов всегда появляются камни. А до снов они были?
- Нет, никогда. Всегда после. Всегда на следующий день и на одном и том же месте.
- У старого колодца, - говорит психолог, словно Ханне нужно об этом напоминать.
- Да, у него. Отец все собирался с ним что-нибудь сделать, еще до несчастного случая. Что-то посущественнее пары листов гофрированного олова, скрывающих дыру. Потом, конечно, он залил его по приказу округа.
- Твоя мать винила отца в случившемся?
- Она всех винила. Его. Меня. Того, кто вообще выкопал яму именно в том месте. Винила Бога за то, что он спрятал воду под землю и теперь людям надо рыть колодцы, чтобы ее добыть. Она всех на свете обвиняла.
И вновь долгая пауза и сдержанное внимание психолога. Тишина – как посеянные семена, из которых вырастут более глубокие признания.
- Ханна, я хочу, чтобы ты вспомнила, какое слово было на первом найденном камне. Сможешь это сделать?
- Это легко. Следуй.
- А что на самом последнем, помнишь?
Она задумалась.
- Падай. На последнем слово падай.
4.
Непривлекательная подружка Питера дала Ханне пол бутылки Мary Mayans. Эта готическая девушка – диджей в клубе, Ханна могла бы видеть ее, если бы ходила тусоваться. Она не танцует и равнодушна к музыке и моде. Готическая девушка работает в магазине Треш – это место всего в паре кварталов от адреса на визитке, которую дал Питер, продает Мартенсы и голубую краску для волос. Адрес, где будет проводиться вечеринка зеленой феи, напечатан на маленькой белой карточке с телефонным номером. Она уже позвонила, уже согласилась прийти, ровно в семь часов, минута в минуту. Все, что от нее требуется, ей дважды объяснили в деталях.
Ханна сидит на полу у кровати. В слабой попытке создать атмосферу она зажгла две ванильные свечи - необходимая демонстрация уважения к мистике, которая ее не особо интересует. Бутылку ей передали в коричневом бумажном пакете совершенно незаметно. Продавщица осторожно взглянула на нее, и Ханна поразилась тому, как девушка вообще может открыть глаза под тяжестью черно-фиолетовых теней.
- Так ты типа та самая подруга Питера? – с подозрением спросила она.
- Типа да, - Ханна приняла пакет с приятным волнением, словно нарушила закон. – Мы играем в шахматы.
- Художница.
- Большую часть времени.
- Питер классный старик. Пару лет назад он внес залог за моего парня.
- Серьезно? Да, он замечательный.
Ханна беспокойно взглянула на покупателей у стоек с кожаными сумками и корсетами, затем перевела взгляд на дверь и яркий солнечный свет за ней.
- Не нервничай так. Абсент легален. Его даже можно законно пить. Незаконна только перевозка, но ты же этим не занимаешься. Так что не парься.
Ханна кивнула и подумала, правда ли это. Знает ли девушка, о чем говорит?
- Сколько с меня?
- Забей, ты друг Питера. И, к тому же, мне его по дешевке подгоняют из Джерси. Просто принеси, что не допьешь.
И вот Ханна отвинчивает крышку, свежий крепкий запах тут же ударяет в нос. Лакричные жевательные конфеты, - думает она, - как и говорил Питер. И что-то еще. В детстве она брала себе черные, а сестре оставляла розовые. Сестра любила черные.
У Ханны есть бокал для вина из неполного набора, который она купила на прошлое Рождество в секонд-хенде. Еще есть коробка рафинада, графин с фильтрованной водой из-под крана и серебряная ложка из старинного столового серебра матери. Ханна льет абсент и смотрит, как он медленно капает из бутылки, пока не заполняет дно бокала. Затем кладет на горлышко бокала потускневшую ложку и опускает в нее кусочек рафинада. Она видела, как Гэри Олдмен и Вайнона Райдер делали то же самое в фильме «Дракула». Она смотрела этот фильм с парнем, который впоследствии ушел от нее к другому, и всех этих воспоминаний оказалось достаточно, чтобы она, замерев, пару мгновений просто смотрела на бокал.
- Это ****ь как тупо, - говорит она, но какая-то ее часть, та, что чувствует вину за работу, не имеющую ничего общего с рисованием, та, что отвечает за рационализм и оправдывающая ее времяпровождение, уверяет, что это эксперимент. Новый опыт, который расширит горизонты ее сознания и направит искусство в нужное русло.
«Херь собачья» - шепчет она и хмурится при взгляде на совершенно непривлекательный бокал испанского абсента. Она читала «Абсент: история в бутылке» и «Художники и абсент», в них описаны Ван Гог, Рембрандт, Оскар Уайльд, Пол Мари Валери и их различные отношения с этой дурно пахнущей настойкой. Она не сильно уважала художников, которые использовали наркотики в качестве костыля, а затем называли это приходом музы. Героин, кокаин, травка, алкоголь и черт-знает-что-еще – одно и то же дерьмо с разными названиями. Все эти отговорки и невозможность художника нести ответственность за собственные произведения - такие же бесполезные отмазки, как и сама идея о наличии музы. И этот наркотик так тесно связан с искусством и вдохновением, что даже этикетку ММ украшает работа Ренуара. Или что-то в его стиле.
Но ты уже ввязалась во все это. Черт, хотя бы попробуй. Просто попробуй, удовлетвори любопытство. Узнаешь, вокруг чего столько шума.
Ханна опускает бутылку, берет графин, льет жидкость по ложке и кубику сахара. Абсент окрашивается в молочно-зеленый цвет. Затем она ставит графин на пол, размешивает наполовину растворившийся сахар в бокале и кладет ложку на китайское блюдце.
- Приятного путешествия, - сказала ей на прощание готическая девушка. – эта вещь просто бомба.
Ханна подносит бокал к губам, морщится от запаха. Первый нерешительный глоток оказывается слаще и пикантнее ее ожиданий. Мягкий огонь сахара и семьдесят трав расцветают жаром в ее животе. Вопреки ее опасениям вкус не так ужасен – неожиданная нотка лакрицы и обжигающий алкоголь, легкая горечь в послевкусии полыни. Из-за слегка онемевшего языка второй глоток уже не вызывает таких ощущений.
Она наугад открывает книгу «Абсент: история в бутылке», и на всю страницу открывается репродукция Альберта Меньяна «Зеленая муза». Женщина с золотистыми волосами и мраморной кожей одета в прозрачные слои ткани оливкового цвета. Ее ноги парят над половицами, руки ласкают лоб пьяного поэта. Мужчина выглядит изнуренным, кажется, он в экстазе или бреду, правая рука царапает лицо. Свободной рукой он слабо пытается отогнать неземную спутницу. «Или он тянется к чему-то» - думает Ханна. У его ног лежит разбитая зеленая бутылка, а на письменном столе стоит полный стакан абсента.
Ханна делает еще глоток и переворачивает страницу.
Фотограф Верлен пьет абсент в кафе.
Следующий глоток уже более уверенный, и вот вкус становится знакомым и почти приятным.
Жан Беро «Улица, ночь».
Когда стакан опустел, а в голове и за глазными яблоками появилось нежное жужжание, словно насекомое попало в паутину из шелка и меда, Ханна берет еще один кусочек рафинада и наливает бокал.
5.
«Феи.
Кресты фей»
Харперс Викли, 50-715
Сообщается, что недалеко от пересечения Голубого Хребта и горами Аллегейни, к северу от округа Патрик, штат Вирджиния, было обнаружено множество маленьких каменных крестов.
Раса крошечных существ.
Они распяли тараканов.
Изысканные существа – изысканная жестокость. В своем уменьшенном виде они являлись людьми. Они занимались распятием.
«кресты фей», о которых нам рассказали в Харперс Викли, весят от одной четверти унции до унции, но в СА 79-395 говорится, что некоторые из них не больше булавочной головки.
Они были обнаружены в двух других штатах, но строго в районе Вирджинии и Бул Маунтин.
Полагаю, они туда упали.
6.
В этом сне, который всегда разный, Ханне двенадцать лет. Она стоит у окна своей спальни и смотрит на задний двор. Почти стемнело, остались лишь последние предзакатные лучи. В тенях мерцают зеленые светлячки, в небе цвета индиго взошли звезды, где-то в деревьях поет козодой и другой козодой ему вторит.
И трава начинает шевелиться. Она высокая, потому что отец Ханны больше ее не подстригает. Движение можно было бы списать на ветер, но ветра не было. Листья на деревьях совершенно бездвижны – даже веточка не шелохнется. Только трава.
«Возможно, это просто кошка. Кошка, или скунс. Или енот».
В спальне стало очень темно, и Ханна хочет включить лампу. Она боится беспокойной травы, хотя знает, что там всего лишь маленькое животное, разбуженное ночью и жаждой охоты. Она оборачивается через плечо, чтобы попросить Джудит включить лампу, но видит лишь пустую кровать сестры, и все вспоминает. Каждый раз она испытывает все то же удивление, неверие и боль. Отчетливое бессилие, следующее за осознанием.
- Ты видела сестру? – спрашивает мама, стоя в дверном проеме. Стало настолько темно, что Ханна видит лишь светящиеся глаза матери, мерцающие как две янтарные бусины. Два узких кошачьих зрачка расширились в темноте.
- Нет, мам.
Комната наполнятся запахом горелых листьев.
- Ей не следует так поздно гулять накануне школы.
- Да, мам. Не следует. – одиннадцатилетняя Ханна удивляется тому, что говорит голосом тридцатипятилетней женщины. Тридцатипятилетняя Ханна помнит, как звучал голос одиннадцатилетней Ханны, не обремененной временем и скорбью.
- Тебе следует ее поискать.
- Я всегда ее ищу. Позже.
- Ханна, ты видела сестру?
Снаружи трава начинает закручиваться в водоворот, слабый зеленый свет танцует в нескольких дюймах над землей.
«Светлячки», но Ханна знает, что это не они. Так же как знает и то, что трава двигается не из-за кошки, скунса или енота
- Твой отец должен что-то сделать с этим проклятым колодцем, - бормочет мама, и запах горелых листьев становится сильнее. – Ему следовало с ним что-то сделать еще несколько лет назад.
- Да, мам, следовало. Тебе следовало его заставить.
- Нет, - зло отвечает мама. – Это не моя вина. Я ни в чем не виновата.
- Нет, разумеется, нет.
- Когда мы купили эту землю, я сказала ему про колодец. Сказала, как он опасен.
- Ты была права, - Ханна смотрит на траву и мягко пульсирующее зеленое облако размером с баскетбольный мяч. Позже оно намного увеличится. Теперь ей слышна музыка – свирели, барабаны и скрипки, совсем как в песне с одного из отцовских альбомов фолк-музыки.
- Ханна, ты видела сестру?
Ханна оборачивается и смотрит в светящиеся обвиняющие глаза матери.
- Ты трижды спросила это, мама. Теперь ты должна уйти. Прости, но таковы их правила.
Мама уходит. Ее послушный фантом со вздохом и мерцанием исчезает, забирая с собой запах горелых листьев.
Парящий свет на заднем дворе становится ярче. Он отражается от окна, от кожи Ханны и белых стен комнаты. Музыка тоже становится громче, словно принимает вызов света.
Теперь рядом с ней стоит Питер, она хочет взять его за руку, но не делает этого, потому что не уверена, что ему место в этом сне.
- Я Зеленая Фея, - говорит он с усталостью и грустью, его голос звучит старее, чем в жизни. – Моя роба цвета отчаянья.
- Нет, ты всего лишь Питер Маллиган. Ты пишешь книги о местах, где никогда не был и о людях, которых никогда не существовало.
- Тебе пора перестать сюда возвращаться, - шепчет он, свет сияет в его глазах, окрашивая их в цвет мха и плюща.
- Больше никто не возвращается. И не вернется.
- Это не значит…
Он останавливается и безмолвно смотрит на задний двор.
- Мне нужно попытаться найти Джудит. Ей не следует так поздно гулять накануне школы.
- Та картина, что ты нарисовала прошлой зимой, - бормочет Питер, и голос у него такой, словно он пьян или только что проснулся,- Голуби на твоем подоконнике, заглядывающие в квартиру.
- Это была не я, ты меня с кем-то спутал.
- Ненавидел ту чертову картину. Так обрадовался, когда ты ее продала.
- И я обрадовалась. Мне нужно попытаться найти ее, Питер. Мою сестру. Уже пора ужинать.
- Я разбит и печален, - шепчет он.
Зеленый свет начинает кружиться очень быстро, отбрасывая отблески и танцуя вокруг главной звезды, новорожденных маленьких миров и целых вселенных. Она могла бы уместить их все на ладони правой руки.
- Что мне нужно, так это красная горячая кровь и трепещущие тела моих жертв, - говорит Питер.
- Господи, даже для тебя это перебор, - Ханна протягивает руки и гладит пальцами стекло. Оно теплое, как весенний вечер, как светящиеся глаза матери.
- Я этого не писал, - говорит Питер.
- А я никогда не рисовала голубей.
Она прижимает пальцы к стеклу и совсем не удивляется, когда оно взрывается и сверкающие алмазные осколки летят внутрь и разрывают ее, уничтожают сон и превращают его в прерывистую дрему.
7.
- У меня не было настроения этим заниматься, - Ханна ставит в угол стола бумажную тарелку с тремя нетронутыми маслянистыми кубиками сыра и парочкой крекеров Ритц. Стол завален листовками о выставках и открытиях в галереях. Она переводит взгляд с Питера на длинную белую комнату и холсты на стенах.
- Подумал, для тебя это будет хорошим предлогом, чтобы выбраться. Ты ведь никуда не ходишь.
- Я прихожу к тебе.
- Дорогая, ты поняла, о чем я.
Ханна отпивает теплое мерло из пластикового стаканчика и жалеет, что это не пиво.
- И ты сказала, тебе нравятся работы Перо.
- Ага. Просто не уверена, что хочу куда-то идти сегодня. Последнее время не очень хорошо себя чувствую.
- Та обычно и происходит с теми, кто отрекается от секса.
- Питер, ни от чего я не отрекалась.
Она идет за ним в медленном круге по комнате. Светские беседы с малознакомыми людьми и с теми, кого она предпочла бы вообще не знать. Люди, которые знают Питера куда лучше, чем ее. Люди, чье слово имеет вес. Она улыбается и кивает, потягивает вино и старается не засматриваться на огромные темные полотна, похожие на маслянистые тонированные окна в поезде.
- Он пытается уничтожить нас, вернуть в самое начало этих старых историй, - говорит Питеру женщина по имени Рози. У нее своя галерея где-то в жилом квартале. В такой галерее работы Ханны никогда не повесят. – «Красная шапочка», «Белоснежка», «Гензель и Гретель» и прочие сказки. Очень пост-фрейдистский подход.
- Да, действительно. – отвечает Питер.
«Он соглашается, как будто ему не все равно. Как будто ему есть какое-то дело»
- Как новый роман? – спрашивает Рози.
- Как рот, набитый солеными орешками, - отвечает Питер и Рози смеется.
Ханна отворачивается и смотрит на ближайшую картину. Все лучше, чем слушать, как Питер и Рози делают вид, что им приятно общество друг друга. Мрачная буря из черного, красного и серого, пестрый хаос, пытающийся разбиться на отдельные фрагменты. Фрагменты, застывшие на самой грани восприятия. Ханна вспоминает, что видела фотографию этой картины на Арт форуме. На маленькой белой карточке справа от картины указано название «Ночь в лесу». Цены нет – картины Перо не продаются. Говорят, от отказался от десятков миллионов, но, вероятно, это все преувеличения и пиар. Городские легенды для современных художников. Судя по другим слухам, в деньгах он не нуждается.
Рози говорит что-то об исследовании возможности, сказках и детях. О том, что дети прикрываются сказками в момент настоящей опасности, и Ханна уверена, что все эти темы она подчерпнула у Бруно Беттельгейма.
- Я вот всегда был на стороне волка, - говорит Питер. – или за злую ведьму, или за трех медведей. Никогда не видел смысла быть на стороне дурех, которые в одиночестве слоняются по лесу.
Ханна тихонько смеется и отходит от картины. Безлунное небо, прижатое к густому извивающемуся лесу и тропинке. В тени кто-то притаился, склонив плечи, яркое пятно алого цвета – его глаза. Тропинка пуста, но ясно как день – скоро что-то произойдет, а нечто под деревьями умеет ждать.
- Вы уже видели камни? – спрашивает Рози и Питер говорит, что они их еще не видели.
- Это для него новое направление, - говорит она. – Всего второй раз выставляются.
«Если бы я умела так рисовать, я бы сказала доктору Валлотон поцеловать мою задницу. Если бы я умела так рисовать, это был бы акт экзорцизма».
Затем Рози ведет их к тускло освященному углу галереи, к серии ржавых проволочных клеток. Внутри каждой клетки по камню. Крупная галька или небольшие булыжники, сланец и гранит. На каждом камне грубо выгравировано одно слово.
На первом «следуй»
- Питер, мне пора идти, - говорит Ханна, не в силах отвести взгляд от желто-коричневого камня с этим выгравированным словом. Она не в силах посмотреть на следующий камень.
- Тебе нехорошо?
- Мне просто нужно идти. Прямо сейчас.
- Если вам нехорошо, туалет вон там, - пытаясь быть полезной, говорит женщина, которая представилась Розой.
- Нет, я в порядке. Правда. Нужно подышать свежим воздухом.
Питер покровительственно приобнимает ее и поспешно прощается с Рози. Ханна все еще смотрит на сидящий на камень, который сидит за проволокой как маленький злой зверь в зоопарке.
- Удачи с книгой, - с улыбкой говорит Рози, и тут Ханна думает, что, возможно, ей и правда дурно и придется бежать в туалет. Во рту привкус фольги, сердце стучит как молоток по замороженной говядине, от адреналина кружится голова.
- Было приятно познакомиться, Ханна, - говорит женщина. Ханна вымученно улыбается и кивает.
Затем Питер быстро ведет ее через переполненную галерею, на тротуар и в теплую ночь, разбросанную по Мерсер стрит.
8.
- Хочешь поговорить о том дне у колодца? – спрашивает доктор Валлотон, и Ханна кусает потрескавшуюся нижнюю губу.
- Нет, не сейчас.
- Уверена?
- Я уже рассказала все, что помню.
- Если бы ее тело нашли, - говорит психолог, - возможно и ты, и родители смогли бы двигаться дальше. Вы бы поставили на этом точку. Не было бы такой затянувшейся надежды на то, что ее найдут. Что, возможно, она жива.
Ханна громко вздыхает и смотрит на часы – до освобождения еще пол часа.
- Джудит упала в колодец и утонула, - говорит она.
- Но тело так и не нашли.
- Нет, но так все и было. Упала. Утонула. Там очень глубоко.
- Ты говорила, что слышала, как она звала тебя.
- Я не уверена, - Ханна перебивает психолога, чтобы ее слова снова не начали использовать против нее. – Я никогда и не была в этом уверена. Я же говорила.
- Извини, если тебе кажется, что я на тебя давлю.
- Я просто не вижу смысла снова это обсуждать.
- Тогда давай обсудим сны, Ханна. Расскажи о том дне, когда ты увидела фей.
9.
Сны, или день, из которого рождаются полузабытые сны, всегда хотят вернуться. Сны или сам день, разницы особо нет. Разум существует только одно мерцающее мгновение, оно остается в памяти или существует на самом деле, сон или бодрствование или переходное состояние между ними. Драгоценная коварная иллюзия настоящего, которое барахтается в трещине между Прошлым и Будущим.
Сон о дне – или сам день – в нем высокое солнце такое маленькое и белое, ослепительное июльское солнце, светящее сквозь высокие деревья в лесу за домом Ханны. Она хочет догнать Джудит – сестра старше нее на два года, ноги у нее длинные, и Ханна всегда отстает.
- Тебе меня не догнать, слоупок! Ты даже не можешь бежать вровень!
Ханна чуть не запнулась о клубок ползучих лоз и ей пришлось остановиться, чтобы освободить ногу.
- Постой! – кричит она, но Джудит не отвечает. – Я хочу посмотреть. Подожди!
Лозы пытаются стащить теннисную туфлю с ноги Ханны и оставляют на лодыжке яркие бусинки крови. Спустя мгновение Ханна освобождается и бежит сквозь летнее солнце в тень дубовых листьев.
- Я кое-что нашла, - сказала Джудит после завтрака. В то утро они сидели на ступеньках заднего крыльца. – На поляне у старого колодца.
- Что? Что ты нашла?
- Не думаю, что следует говорить тебе. Определенно, мне не следует говорить тебе об этом. Ты все расскажешь родителям. И все испортишь.
- Нет, не расскажу. Никому ничего не расскажу.
- Еще как расскажешь, болтушка.
Наконец она дала Джудит половину своих карманных денег, чтобы посмотреть на это. Сестра сунула руку в карман джинсов и достала блестящую черную гальку.
- И я заплатила целый доллар за то, чтобы увидеть камень?
- Нет, тупица. Посмотри на него, - Джудит вытянула руку. Буквы глубоко выцарапаны в камне – ДЖДИТ – пять кривых букв, которые почти повторяли имя сестры, и Ханна даже не стала скрывать своего разочарования.
- Подожди! – зло кричит она, ее голос отдается эхом в стволах старых деревьев и в шуршащих мертвых листьях под ногами. Ханна начинает догадываться, что все это –шутка. Очередная шутка Джудит, которая спряталась и со смешком за ней наблюдает. Ханна останавливается в центре тропинки и прислушивается к шепоту леса.
И к тихой ритмичной музыке.
- Это еще не все, - говорит Джудит. – Но поклянись, что не расскажешь родителям.
- Клянусь.
- Если расскажешь, обещаю, ты пожалеешь.
- Я ничего никому не расскажу.
- Верни, - Ханна тут же вернула сестре черный камень. – Если все-таки расскажешь…
- Сколько раз еще повторить, что не расскажу?
- Ну хорошо.
Джудит повела ее в сарай для инструментов, где отец держал кусачки для живой изгороди, мешки с удобрениями и старые газонокосилки, которые он любил разбирать, а затем пытался собрать.
- Лучше бы это стоило моего доллара.
Ханна стоит, не двигаясь, и слушает нарастающую музыку. Кажется, она доносится с поляны.
- Джудит, я пошла домой! – кричит она без намека на блеф. Внезапно ей становится все равно, была ли вещь в банке реальной, а солнце уже не кажется таким теплым, как минуту назад.
Музыка становится все громче.
И громче.
За сараем для инструментов Джудит достала из кроличьей клетки пустую майонезную банку. Она держала ее на солнце и с улыбкой смотрела на содержимое.
- Дай посмотреть, - сказала Ханна.
- Может, мне стоит взять с тебя еще доллар? – с ухмылкой ответила сестра, не отрывая взгляда от банки.
- нет уж, - с негодованием отозвалась Ханна. Она попыталась схватить банку, но Джудит оказалась проворнее, и рука схватила лишь воздух.
Стоя в деревьях, Ханна оборачивается и смотрит в сторону дома, затем снова поворачивается к поляне.
- Джудит! Это не смешно! Я прямо сейчас иду домой!
Биение ее сердца почти такое же громкое, как музыка. Почти. Волынки и скрипки, барабаны и бубны.
Ханна делает еще один шаг в сторону поляны, ведь сестра всего лишь пытается напугать ее. Дурацкая затея, потому что Ханна знает этот лес как свои пять пальцев.
Джудит открутила крышку с майонезной банки и протянула ее Ханне. На дне лежало что-то маленькое и скрюченное. Крошечная серая мумия, крошащаяся в утреннем свете.
- Это дурацкая мертвая мышь, - с отвращением сказала Ханна. – И мой доллар ушел на то, чтобы увидеть дохлую мышь в банке и камень?
- Это не мышь, тупица. Приглядись.
Ханна нагнулась так низко, что смогла разглядеть на спине идеальные стрекозиные крылышки. Прозрачные радужные крылья, слегка мерцающие на солнце. Ханна прищурилась и увидела, что у этого нечто есть лицо.
- О, - она посмотрела на торжественно ухмыляющуюся сестру. – Джудит, что это?
- А ты не знаешь? Мне что, все тебе объяснять надо?
Ханна перешагивает место, где тропа исчезает под нагромождением упавших гнилых бревен. Отец сказал, что давным-давно здесь был дом. От него осталась лишь куча камней, где когда-то стоял дымоход, и колодец, накрытый листами ржавого гофрированного олова. Отец сказал, что в доме произошел пожар, и все погибли.
Пройдя кучу поваленных деревьев, Ханна глубоко вдыхает и выходит на дневной свет, оставляя позади тени деревьев, лишая себя последнего шанса не смотреть.
- Разве это не круто? – спросила Джудит. – Разве это не самая крутая вещь, которую ты видела?
Кто-то отодвинул листы олова. Колодец такой темный, что даже солнце его не освещает. И тогда Ханна видит широкое кольцо из грибов, идеальный круг из жаб, красивые шляпки и губчатые коричневые сморчки вокруг колодца. Жара отражается от олова, мерцает танцующий мираж, весь воздух словно обратился к воде, а музыка стала очень громкой.
- Я нашла это, - прошептала Джудит, со всей силы закручивая крышку майонезной банки. – И собираюсь оставить это себе. А ты держи рот на замке, иначе я тебе больше никогда ничего не покажу.
Ханна отрывает взгляд от грибов, от открытого колодца, и видит, что тысячи глаз наблюдают за ней. Глаза цвета ягод индиго, рубина и капель меда. Глаза цвета золотых и серебряных монет, огня и льда, бурлящие мазки полуночи. Глаза, полные немыслимого голода, они и не хорошие, и не плохие.
Что-то размером с медведя, сидящее в тени тополя, поднимает лохматую голову цвета угля и улыбается.
- Еще одна красотка, - рычит он.
Ханна поворачивается и бежит.
10.
- Но в глубине души ты все же знаешь, что видела в тот день, - доктор Валлотон легонько постукивает по передним зубам ластиком на конце карандаша. В этом ритмичном стук-стук-стук по по идеально ровным белым резцам есть что-то почти неприличное. – Ты видела, что сестра упала в колодец, или поняла, что это только что произошло. Возможно, слышала, как она звала на помощь.
- Возможно, это я ее толкнула, - шепчет Ханна.
- Думаешь, все так произошло?
- Нет, - Ханна трет виски, пытаясь унять надвигающуюся пульсирующую головную боль. – Большую часть времени мне хочется верить, что так и было.
- Потому что думаешь, что это легче того, что ты запомнила.
- Разве это не так? Разве не проще поверить в то, что я толкнула ее, потому что она вывела меня из себя? Что я придумала все эти безумные истории, чтобы не чувствовать себя виноватой за содеянное? Может, блять, так мои кошмары и совесть заставляют меня во всем сознаться.
- А как же камни?
- Может, я сама их туда положила. Может, я и выцарапала на них эти слова, чтобы потом было легче поверить в произошедшее. Это те осязаемые вещи, которые доказывали реальность истории.
Затянувшееся мгновение почти полной тишины, лишь тиканье часов на столе и постукивание ластика по зубам его нарушает. Ханна сильнее трет виски. Настоящая боль совсем близко, она вот-вот взорвется фиолетовым выстрелом с красно-черными венами. Наконец доктор Валлотон опускает карандаш и глубоко вздыхает.
- Ханна, это признание? – неприличная серьезность растворяется в том, что можно принять за нетерпеливое ожидание, любопытство или страх. – Ты убила свою сестру?
Ханна трясет головой и закрывает глаза.
- Джудит упала в колодец, - спокойно говорит она. – она отодвинула лист олова и слишком близко подошла к краю. Шериф показал родителям то место, где земля немного просела под ее весом. Она упала в колодец и утонула.
- Кого ты так пытаешься убедить? Себя или меня?
- Думаете, это имеет значение? – отвечает Ханна вопросом на вопрос.
- Да. Имеет. Ты должна знать правду.
- Какую именно? – Ханна улыбается, несмотря на набухающую боль за глазами. На этот раз психолог не отвечает и позволяет ей молча просидеть с закрытыми глазами до конца сеанса.
11.
Питер Маллиган берет черную пешку и ставит ее на два квадрата вперед. Ханна съедает ее белым конем. Сегодня он даже не пытается включиться в игру, и ее это раздражает. Питер делает вид, что удивлен, затем наигранно хмурится и думает о следующем ходе.
- По-русски чернобыль - это полынь. Келлерман задал тебе жару?
- Нет. Он сказал, что лучше провести фотосессию днем. Так что, думаю все в порядке.
- Маленькие чудеса, - Питер поднимает ладью и снова ее опускает. – Так у вас вечеринка антропологов?
- Ага. Я устраиваю вечеринку для антропологов.
- Мсье Ординер. Думаешь, это его имя при рождении?
- Мне плевать, пока он платит. Тысяча долларов за то, что я на несколько часов переоденусь. Каким дураком надо быть, чтобы отказаться?
Питер снова поднимает ладью и, дразня, качает ее в воздухе над доской.
- О, его книга, - говорит он, - на следующий день после нашего разговора я вспомнил название. И опять забыл. Там что-то о шаманизме, оборотнях и масках, все в таком духе. Она разошлась большим тиражом в 1968, а затем исчезла с лица земли. Может, ты что-нибудь найдешь о ней в Интернете, - Питер опускает ладью и убирает руку.
- Не вздумай. Это шах и мат.
- Милая, ты хотя бы можешь позволить мне проиграть? – хмурится Питер с картинно оскорбленным видом.
- Да, но я еще не готова идти домой, отвечает она, и Питер Маллиган возвращается к своим сомнениям над шахматной доской и говорит о забытой книге мсье Ординера. Через некоторое время Ханна решает заново наполнить их кофейные чашки, и видит голубя на кухонном подоконнике, черно-серая птица уставилась на нее желтыми глазами-бусинками. Он почти напомнил ей о чем-то, о чем она не хочет вспоминать, так что она стучит костяшками по стеклу и отпугивает голубя.
Старуха по имени Джеки так за ней и не вернулась. Вместо нее пришел мальчик лет 14-15, максимум 16, его ногти покрыты красным лаком в цвет помады на губах, он одет в шелк и павлиньи перья. Он открывает дверь и безмолвно смотрит на нее. Что-то, что можно принять за благоговение, отражается на его гладком лиц, и теперь Ханна чувствует себя не просто обнаженной, а совершенно голой.
- Теперь они готовы меня принять? – она пытается скрыть в голосе волнение, поворачивается, чтобы в последний раз посмотреть на зеленую фею в высоком зеркале в оправе из красного дерева. Но зеркало пусто. В нем никто не отражается, ни она, ни зеленая женщина, лишь пыльная кладовка, полная антиквариата, симпатичных ламп, похожих на леденцы и драных обоев цвета клюквы.
- Миледи, - голос у мальчика звонкий, как разбитый хрусталь. – Суд ждет, чтобы принять вас, если вы готовы. – он делает шаг в сторону, пропуская ее, и внезапно музыка становится очень громкой, меняя темп, ритм набирает бешеную скорость тысяч нот и барабанов.
- Зеркало, - шепчет Ханна, указывая в него пальцем, туда, где должно быть отражение, а когда поворачивается обратно, то вместо мальчика видит молодую девушку, накрашенную и одетую в перья. Возможно, его сестра-близнец.
- Это ерунда, миледи, - говорит она сверкающим языком мальчика.
- Что происходит?
- Суд собран, - говорит девочка. – Все ждут. Не бойтесь, миледи. Я провожу.
Тропинка, тропинка в лесу, ведущая к колодцу.
- У тебя есть имя? – Ханна удивляется спокойствию в своем голосе. Все смущение и беспокойство от того, что она стоит голая перед этим ребенком, а до этого стояла перед другим, ушло. Ушел даже страх того, что в зеркале нет ее отражения.
- Мое имя? Я не так глупа, чтобы называть его, миледи.
- Нет, разумеется, нет. Прости.
- Я провожу вас, - повторил ребенок. - Ни обиды, ни вреда, наша госпожа не знай!
- Это очень мило с твоей стороны. Я уже подумала, что заблудилась. Но я ведь не заблудилась, правда?
- Нет, миледи, вы здесь.
- Да. Да, я здесь, правда?
Ребенок улыбается ей, обнажая острые белые зубы. Ханна улыбается в ответ, выходит из пыльной кладовки с зеркалом в оправе из красного дерева и идет за ребенком по короткому коридору. Музыка заполнила каждый уголок ее черепа, музыка и тяжелые ароматы полевых цветов и опавших листьев, запахи гниющих пней и свежей земли. Буйная какофония запахов теплицы – весна-осень-лето-зима, - она никогда не пробовала такого яростно сладкого воздуха.
Тропинка к колодцу, а внизу черная вода.
Ханна, ты меня слышишь? Ханна?
Здесь так холодно, я не вижу…
В конце коридора, прямо за лестницей, ведущей обратно на улицу святого Марка – зеленая дверь, и девушка ее открывает.
Все создания в широкой комнате, которая простирается так далеко, что не может вместиться ни в одно здание, рыскают, прыгают, танцуют и кружатся, летают, скулят и тут же замирают и смотрят на нее. Ханна знает, что ей должно быть страшно, что ей следует развернуться и бежать, но здесь нет для нее ничего нового, она видела все это давным-давно, и она идет за ребенком (снова мальчик), а крылья на ее спине начинают трепетаться как бешеные. Радужные крылья, как у шмеля или колибри, красных ос и голодных стрекоз. У нее во рту вкус аниса, полыни, сахара и мелиссы. Липкий зеленый свет исходит из ее кожи и капает на траву и мох у ее босых ног.
Упади или плыви, и так легко представить, как ледяная черная вода из колодца плотно покрывает лицо сестры, заполняет ее рот, затекает в ноздри, наполняет желудок, как когтистые лапы утащили ее в воду.
Вниз.
Вниз.
А иногда, говорит доктор Валлотон, мы тратим всю свою жизнь на то, чтобы ответить на один простой вопрос.
Музыка – ураган, поглощающий ее.
Миледи. Леди из бутылки. Полынь горькая. Чернобыль, апситин, Леди Снов, Зеленая Леди восторга и меланхолии.
Я разбита и печальна.
Моя роба цвета отчаянья.
Они склоняют головы, и Ханна наконец видит, что ждет ее на колючем троне из сплетенных ветвей и птичьих гнезд. Неуклюжее создание с пылающими глазами, человек-олень с челюстью волка, и она ему кланяется.