(Репортаж с больничной койки)
1
Крепко меня сегодня прихватило! Вроде, оно уж и не в первый раз, знаю, что такое - стенокардия. Но ведь обычно полежишь смирненько-спокойненько минут двадцать – и отпускает. А сегодня как тигра вцепилась боль-зараза во всю грудь, даже в правую половину. Сгребла когтями так, что зубами скрипишь, а потом поотпустит, как кошка пойманную мышку. Мышке только бы встрепенуться – а она опять… Кошке – игрушки, мышке – слёзки.
Домашние, конечно, встревожились не на шутку, мол, в больницу деда надо. Ещё чего, мне и дома неплохо! Вот только бы на всякий случай кардиограмму снять да спецу показать, а то у нас в городе и кардиолога-то нет. Кто кардиограммы читать умеет – богу весть.
Дочь к телефону, мол, «Скорую» надо вызвать. Я запретил - «Скорая» сейчас по реальным вызовам мотается, делом люди заняты. Решил своим ходом, то есть на своей машине сгонять до «приёмного покоя». Семья нехотя согласилась, но старшего, четырнадцатилетнего внука для гарантии ко мне прикрепила. Так, успокоения ради, водительских прав-то у него всё равно нет!
До больницы три минуты езды. Заходим с внуком в «приёмный покой», подождали в предбаннике минут десять, пока там, в кабинете медики разбирались с встревоженной мамашей и её плачущим ребёнком. Вообще-то могли бы в предбаннике и стулья либо кушетку старую поставить, а то хоть на пол вдоль стены садись!
Ну, вот и до меня дело дошло. Зашёл, объяснил… Уложили на кушетку, с трудом сняли ЭКГ. Втроём трудились медсестрички - не держатся их датчики-присоски на моей «кудрявой» груди! Но вот пришёл дежурный врач, вгляделся в кардиограмму и объявляет приговор – в область, в кардиоотделение, немедленно. Вот те не фига себе!
Звоню домой, чтобы собрали сумку, затем другу, чтобы вместе с моим внуком привезли мне в «приёмный покой» сумку и отогнали домой мою машину. Всё сделали скоренько как по нотам, через двадцать минут я уже был готов «на взлёт».
Вот только «взлёт» всё задерживается и задерживается. Больше часа просидел на кушетке, хорошо хоть – больше никто не обратился за помощью, а то бы пришлось снова в предбаннике стоять.
Наконец, в тёмных окнах засветили фары, загудел мотор – «Скорая»… Зашли две здоровые розовощёкие девицы – полы белых халатов торчат из-под «цивильных» разноцветных курток. Забрали мои бумажки, покосились на объёмистую сумку, мол, вперёд, мужик, не тяни время. Вышли к «Скорой». Одна из фельдшериц привычным движением рванула за ручку боковую дверь. Я глянул в тёмное холодное чрево «буханки»: носилки на полу вдоль салона да низенькое боковое кресло из кожзаменителя. «Садитесь в кресло!» - скомандовала медичка.
Сел, сумку рядом поставил, думаю, а куда же она сама сядет? На носилки, что ли, уляжется, ко мне под бочок? Ха-ха, как бы не так! С лязгом захлопнула девица дверь и нырнула на переднее сиденье в кабину, где уже удобно разместилась её напарница.
За час езды до областной больницы эти две мартышки ни разу не обернулись, чтобы через толстое стекло мельком взглянуть, как там пациент, не окочурился ли в грохочущей всеми своими железными потрохами «буханке». А вот хрен вам – не дождётесь!
2
В «приёмном покое» областной больницы дежурный врач, увидев меня с сумкой в руках, удивлённо задал вопрос моим пышущим здоровьем сопровождающим: «А почему у вас больной не на каталке?» Незамедлительный ответ потряс меня своей истинно русской находчивостью: «А вы попробуйте его уложить!»
Ай, девки, ай, молодцы! Можно подумать, они предлагали мне каталку! Да хоть бы для приличия сумку мою сами занесли, она не тяжёлая, хоть и пузатая!
Повторная кардиограмма, оформление бумажек – и снова знакомая «буханка», короткая езда по тёмным аллеям облбольницы, тусклая лампочка над дверью с надписью «Вход только для медперсонала».
Ещё один, уже третий за сегодняшний вечер, «приёмный покой», ещё одна кардиограмма (ими здесь лечат, что ли?), ещё одно нудное оформление бумажек… Мои «спасительницы», быстро и бережно доставившие меня сквозь темь и непогоду в кардиоотделение, тут же испарились. И вот я в домашних тапочках и пижаме, с неизменной сумкой в руке шагаю в огромную, залитую, несмотря на поздний час, пронзительно-белым светом палату с табличкой «Реанимация»…
Как-то иначе такое представлялось. Если вспомнить западные фильмы, то неизменно всплывают кадры: несущаяся по бесконечному коридору каталка, облепленная со всех сторон встревоженными людьми в белой либо зелёной униформе, чья-то высоко поднятая рука, на бегу поддерживающая флакон «капельницы»…
У нас всё иначе, всё гораздо прозаичнее. «В туалет пойдёте?» - поинтересовалась медсестра, сопровождавшая меня в реанимацию, и кивнула на небольшую белую дверь. Я отказался, после чего был возложен на странную сложную конструкцию, лишь отдалённо напоминающую кровать. По уровню комфорта сие ложе скорее представляло собой бильярдный стол, застланный байковым одеялом и белой простынкой. Впрочем, подушка была, и это обстоятельство обрадовало меня чрезвычайно. Тут же появилась другая «белоснежка» со штативом капельницы, быстро и умело продырявила мне вену, основательно примотав бинтом иглу и объявила, что капельница будет стоять до утра.
Я понял, почему её предусмотрительная товарка предлагала мне забежать в туалет…
«Спокойной ночи!» - не без иронии пожелал я сам себе. Это ж надо – 22 февраля, в канун самого мужского праздника улечься под капельницу в реанимации!
3
Утром меня освободили от капельницы (медсестра так и не догадалась, что посреди ночи я, подгоняемый естественным позывом, вместе со штативом капельницы сходил в туалет), вручили пару одноразовых бритвенных станков явно не первой свежести и потребовали всухую сбрить всю растительность на руках по локоть и «там», то есть в паху. «Но чтобы до крови не царапать!» - предупредила мадам в белом и величаво удалилась.
Я приступил к процедуре, стоя над унитазом в туалете. Сразу стало ясно, что оба лезвия были совершенно тупы, и чисто снять мою растительность с рук можно только вместе с кожей. Молча матерясь, я скоблил и скоблил руки, всё же сделав на них кое-какие проплешины, после чего с отчаянием вернулся в палату и улёгся на свой саркофаг. Появившаяся медсестра недовольно заворчала, но я нагло предложил: «Брейте сами, если сумеете! Там мне не сбрить!»
Медсестра натянула резиновые перчатки, а я деликатно прикрыл ладошкой то, что не требовалось обривать, и смело приспустил трусы.
Через пару минут пытки и медсестра отчаялась получить хоть какой-то положительный результат, сокрушённо покачала головой и пробормотала, что, мол, может, и не потребуется пах, может, «через руку делать будут».
«Ах, ты, коза, - мысленно возмутился я, - это ты меня просто так, на всякий случай скребла!?»
«Кормить не будем, - предупредила мадам в белом, - в одиннадцать у вас операция».
Всякие мечты о лёгком завтраке исчезли начисто. Что за операция, какой диагноз? Полная неизвестность. Не добавила ясности и медсестра, которая на мой вопрос неопределённо пожала плечами: «Там видно будет…»
Это где видно будет? На вскрытии?! И вообще, что мне резать собираются, если брили «на всякий случай» и здесь и там? А может, послать мне всю эту затею далеко и надолго, подписать отказ от медпомощи и двинуть домой со своей едва распакованной сумкой, пока всё не зашло слишком далеко?
Может быть, лет тридцать назад я так бы и поступил, но сегодня мне уже недалеко до семидесяти, а я за свою немалую жизнь научился противостоять внезапным эмоциональным порывам. Ладно, посмотрим, что будет дальше…
4
А дальше было всё интереснее и интереснее. Медсестра приказала мне взять с собой одеяло с моего «пьедестала» и следовать за ней. С недоумением я вышел за ней на улицу, набросив на плечи одеяло, забрался в открытую дверь «Скорой», которая и перевезла меня и мою медсестру в главный корпус. Через обширный холл центрального «приемного покоя» в таком непотребном виде (благо, меня здесь никто не знает!) я прошлёпал к лифту. В лифте сидел на единственной лавочке благообразный дедушка-лифтёр. Он обтянул лавочку одеялом, пристроил рядышком портативный телевизор и приятно проводил время. Чувствуется, что он обустроился здесь давно и надолго.
Лифт медленно потянулся вверх. Мы с медсестрой стояли, дедушка сидел и даже не ворчал, что мы побеспокоили его своим визитом. Где-то наверху лифт встал, мы вышли, и медсестра, указав мне на пустой стеллажик, скомандовала: «Раздевайтесь!»
Я сложил одеяло, снял куртку пижамы и вопросительно взглянул на медсестру. «Полностью, полностью раздевайтесь!» - нетерпеливо уточнила она и подтащила стоявшую рядом каталку, накрытую белой простынкой. Стиснув зубы, я стащил и бросил на стеллаж всё, что на мне было, улёгся на каталку, скрестив руки на… в-общем, вы догадываетесь, на каком именно месте я их скрестил. Медсестра натянула мне на ноги белые «чуни», подвязав их шнурками ниже колен. Каталка поехала, белый потолок надо мной медленно поплыл назад. И вот моё внимание привлекло грандиозное сооружение – операционный стол, белый постамент, обставленный неведомыми конструкциями, мониторами, приборами, увешанный проводами и прочими недоступными для дилетантского ума причиндалами. Весь этот монумент кардиологии мягко опустился точно до уровня моей каталки, что позволило мне, извиваясь этаким червячком, лёжа на спине, переползти с каталки на совершенно ровную, лишённую даже намёка на изголовье металлическую поверхность стола, накрытую неизменной белой простынкой.
Строгий мужской голос из-за ширмы приказал мне держать руки по швам, и мой детородный орган лишился последней защиты от посторонних взглядов. Но тут же я с удовлетворением отметил, что женский операционный персонал излишним любопытством не страдал, а деловито выполнял свои обязанности по подготовке меня к операции. Приглушённые голоса, короткие реплики на полуслове… Я чувствовал интуитивно, что там, за ширмой, принимается какое-то решение. И вдруг я ощутил, что на нижнюю половину моего обнажённого тела набросили нечто, напоминающее то ли плёнку, то ли клеёнку.
«Ура! – чуть не возопил я. – Значит «там» резать не будут!»
А тот же мужской голос (я уже понял, что это был голос хирурга) приказал мне собрать вместе расслабленные пальцы правой руки. На кисть руки и запястье натянули резиновую перчатку, что вновь вызвало у меня недоумение. Почему-то я всегда считал, что перчатки – это принадлежности хирурга, а не пациента.
Прямо через перчатку в запястье был сделал анестезирующий укол – и вся дальнейшая активная возня хирурга с моей рукой осталась совершенно безболезненной. Надо мной бесшумно летала рентгенустановка, меня поворачивали и так и этак, пока хирург, появившись, наконец, из-за ширмы (чёрт возьми, совсем молодой парень!) не объявил мне, что нужна операция срочная и сложная, на грани риска. «Делайте, что считаете необходимым», - не без трепета в душе объявил я и неуклюже, левой рукой «подмахнул» согласие на операцию, подсунутое расторопной медсестрой. Рубикон был перейдён…
5
За последующие полтора часа я понял, что нигде меня резать не будут, что все манипуляции на сердце выполняются с помощью зондов, которые запускают через прокол в запястье по сосудам (До каких высот дошла кардиология – и это без иронии!). Я чувствовал их, эти зонды, ощущал их движение внутри меня, приближение к сердцу и… безотчетный, инстинктивный страх, когда зонд добирался до святая святых. Страх неконтролируемый, не заглушаемый даже некоторыми болевыми ощущениями (ведь я упоминал, что вся операция проходила «вживую», без наркоза).
Вскоре появились новые неприятные ощущения: от неподвижного и долгого лежания на ровной поверхности заныл копчик. Очень быстро эта боль «перекрыла» всё, что творил хирург, и я мечтал только о скорейшем завершении этой экзекуции. Малейшая моя попытка напрячь ягодицу была немедленно пресечена в два голоса: «Лежите смирно!»
«Как же тут смирно лежать, черти полосатые! Да вы мне сейчас под задницу хоть полено подсуньте – буду лежать с радостью, зато копчик отдохнёт!» Нет, вслух я этого не сказал, только зубы стиснул.
Наконец, с моей руки сдёрнули перчатку, чем-то мазали (или обмывали) и туго-туго перевязали бинтом. Взглянув на припухшие, посиневшие пальцы, я спросил хирурга: «А не туго перетянули?» Тот деловито пощупал результат своего труда и объявил: «Нет, не туго, наоборот – слабовато! Не забывайте, здесь артерия вскрыта». Я понял, через какой сосуд добирался зонд до моего сердца. Стало ясно, зачем надели резиновую перчатку на мою руку (без неё вряд ли вышел бы ко мне хирург после операции в чистом белом халате!) Ладно, потерпим, авось не омертвеет!
По команде медсестры я вновь переполз на каталку, постаравшись своим телом спихнуть с неё как можно больше простыни. Получилось, часть простыни повисла к полу, и её хватило, чтобы хоть как-то прикрыть свободной рукой голое тело.
6
Каталка остановилась посреди просторного помещения, которое я немедленно окрестил «предбанником». Было холодно как в мертвецкой, не более семнадцати градусов. Но это не остановило санитарку, стащившую с меня и полотняные «чуни». Я лежал почти голый, едва прикрытый краешком простыни. Мелькнула странная мысль: «А почему номерок к пальцу на ноге не привязали?»
Вместо номерка мне тут же «вкатили» флакон физраствора через капельницу, чтобы компенсировать кровопотерю. И я ещё мёрз минут двадцать, ожидая, пока в меня по капельке уйдёт благословенная влага.
Ситуацию оживил разговор нового хирурга, очевидно, готовившегося занять своё место за операционным столом, с очередным пациентом, ещё молодым, крупным мужиком: «Курите?» - лаконично спросил врач. Мужик, лёжа на своей каталке в паре метров от меня в чём мать родила, отрицательно помотал головой. «Спиртное употребляете?» Мужик опять помотал головой. Я едва удержался, чтобы не спросить его, вместо доктора, насчёт женщин. Почему-то казалось, что мужик так же помотает головой. Оставалось тогда только задать врачу главный, риторический вопрос: «Доктор, а на хрена вообще ему операция?!»
Забегая вперёд, поясню, что подобные «стыковки» пациентов в предбаннике операционной при «конвейере» операций происходят очень часто, причём, как свидетельствовали позднее мои соратники по палате, нередки случаи, когда рядом на разных каталках оказываются голые пациенты разного пола… Но это ничего, стыд не дым, глаза не выест! А для персонала пациенты – существа бесполые…
7
Капельница давно убрана, но я по-прежнему никому не нужен. Требую, чтобы мне отдали одежду, угрожаю встать и уйти своим ходом. Реакции никакой, мол, ждите свою медсестру, которая вас сюда привезла. Минут через двадцать появилась, родимая! Покатила мою каталку за угол в коридор, где в пяти (!) метрах на стеллаже - моя одежда. «Вставайте, - говорит так ласково, - одевайтесь!»
Твою мать, это я столько мёрз, чтобы пять метров не пешком, а на каталке проехать! Я резво вскочил с каталки, в секунды напялил на себя всё своё, заскочил по малой нужде в соседний туалет и, набросив на плечи одеяло с белым пододеяльником, скомандовал медсестре: «Веди к лифту!»
Дедок в лифте всё так же безучастно смотрел свой телевизор, не обратив на нас никакого внимания. Зато в холле было полно народа, у киосков с продуктами и необходимыми больничными мелочами были люди, и я в своём шикарном одеяле и шлепанцах смотрелся, мягко говоря, несколько экстравагантно. Подобрав под себя ноги, я забрался в кресло, откуда и поглядывал этаким пугалом на людей минут пятнадцать, пока за мной не приехала «Скорая». В шлепанцах по снегу в холодное чрево УАЗа – и через три минуты я снова на жёсткой койке в родной «Реанимации». Слава Богу, хоть здесь-то тепло!
8
Самое мерзопакостное во всей этой ситуации – это незнание. Незнание полное, абсолютное. Лишь однажды какой-то врач (я даже не знаю, числился ли он по реанимации моим лечащим врачом или нет) с характерным для хирургов добродушным цинизмом «просветил» меня: «Вовремя вас привезли, вовремя. Чуть бы опоздать – и кирдык. Ну, если и не кирдык, то обширный инфаркт гарантированно, а с учетом расстояния от вашего дома до нашей операционной – так и так кирдык».
Что там у меня было не в порядке настолько, что обещало скорейший «кирдык», так и оставалось для меня тайной, пока меня не перевели в общую палату. Там на шести койках собралось столько специалистов по сердечно-сосудистым заболеваниям и методикам их лечения, что мне не понадобилось никаких научных комментариев, чтобы расшифровать ту заумную грамотку, которую мне дали «на память» через день после операции. Сам я из неё сумел только понять, во сколько началась операция и во сколько она закончилась.
Прямо в палате мне просто и доступно разъяснили, что таинственные «Калипсо» - это металлические сеточки-стенты, которые мне загнали в коронарную артерию в местах её сужения, чтобы восстановить нормальный кровоток. Правда, поставили мне их нетипично много – аж три штуки, что выходит за рамки обычной операции коронарного стентирования.
Соседи по палате в самой популярной форме рассказали, как в артерию, вскрытую на запястье, запускают зонд с суженным по диаметру стентом, который затем расширяют крохотным баллончиком. Эластичный баллончик под большим давлением доводит стент до расчетного диаметра, после чего баллончик спускают и убирают из артерии. Благодаря такой хитромудрой методике у меня не осталось никакого операционного поля, никакого шва, если не считать одиночного прокола на запястье.
Здесь же я узнал, почему диагностика сосудов и операция проводятся практически одновременно. Оказывается рентгеновские лучи «видят» только те сосуды, кровь в которых «подсвечена» йодом. Хирург с помощью йода находит аномалии в сосудах и тут же принимает меры к их устранению. Всё просто, понятно и даже относительно спокойно, если вовремя пациенту всё растолковать. Но для того, чтобы растолковать, нужно время, а у врачей его нет. Зато у многоопытных соседей по палате - много…
9
В общей палате до выписки я прожил пять дней. Ежедневно кто-то собирал свою сумку, освобождал тумбочку и тепло прощался с каждым из остающихся. Поразительно, но, кажется, ничто не сближает совершенно чужих и по-своему разных людей настолько быстро, как это делает болезнь. Впрочем, не сама болезнь как таковая, а многократно обострённое ею желание жить.
Желание жить для здорового человека – это нечто само собой разумеющееся, покоящееся под пластом других, сегодняшних желаний и потребностей – иметь хорошую работу, достаток, сытно есть, красиво отдыхать. Болезнь, тем более – потенциально смертельная, мгновенно обесценивает любые «вечные ценности», выводя на первый план самую главную ценность – просто жить. И уже не думаешь о том, на что, собственно, ты будешь жить, если всю оставшуюся жизнь тебе придётся покупать дорогущие лекарства, которые, возможно, помогут тебе продлить эту самую жизнь. И гонишь от себя мысль о том, что крохотные металлические трубочки-сеточки, которые сегодня обеспечивают работу твоего сердца, тоже не вечны и, увы, имеют свой срок эксплуатации, что лекарства, которые ты будешь пить чуть ли не горстями, гарантированно «посадят» тебе печень, и это будет новой проблемой…
И тепло прощается каждый из уходящих из палаты, почти наверняка зная, что вряд ли встретится с кем-либо из остающихся ещё в этой жизни. И чувствует на себе уходящий такие же теплые прощальные взгляды. Здесь никто не говорит друг другу «До свидания!», но зато часто, как заклинание, как девиз, как знамя надежды звучит: «Будем жить!» Уходит человек – и тут же появляется санитарка, застилает свежим бельём ещё не остывшую койку для следующего, так же, как и все мы, страстно желающего жить.
22-28 февраля 2019 г.