С самого первого дня мы пытаемся нарисовать друг друга.
И до сих пор не получается.
Помнишь, как всё начиналось? Детский сад... Я притворялся милым щенком, а глупые мальчишки, которые притворялись супергероями, снова отобрали мои игрушки и обсмеяли. Я сидел под пластиковым столом в яслях, поджав колени, плакал и думал, что на свете нет никого несчастнее, чем я.
Ко мне подошла ты. Девочка-отличница, которая везде и всё успевает, всегда улыбается и звонко смеётся. Ты не стала меня утешать или обзываться, как мальчишки, а просто протянула маленький листок с рисунком.
На нём была грустная рожица с искривлённым волной ртом и крестиками вместо глаз.
Я хотел тогда сперва скомкать этот листок и выбросить, накричав на тебя. Или расплакаться ещё сильней. Или притвориться, что тебя не существует.
Но я вглядывался в эту кривую унылую рожицу, и мне стало – как назло – так смешно и радостно. Я схватил карандаш с пола и по-быстрому начеркал ответный рисунок на обратной стороне. Отдал тебе.
Увидев, что я нарисовал, ты вмиг переменилась в лице и села на пол рядом со мной. Я – под столом, ты – снаружи. Но близко друг к другу.
— Знаешь, мне тоже бывает грустно, – начала тогда ты, надув губки, – но мне нужно рисовать, помогать маме, играть в классики во дворе, читать книжки. Некогда грустить.
Ты вздохнула и немного помолчала. Затем вдруг взяла листок и кинула его мне в лицо:
— Так что ты не прав. Дурак! – я засмеялся, а ты резко вытащила меня за ногу из-под стола. Я выронил из рук листок, на котором была нарисована счастливая рожица с улыбкой до ушей.
И мы стали кататься по полу, в шутку дерясь, – я хохотал, ты ругалась, но в конце концов тоже засмеялась.
Вскоре началась школьная пора. Мы попали в один класс. Совершенно новый мир – не нужно спать днём и кушать кашу с комочками! – а, напротив, учиться, быть ответственными, долго сидеть на одном месте. И под столом от этого не спрячешься... Тебе сразу понравились перемены, мне не очень – ты быстро попала в касту отличников, которым нужно подтягивать балбесов вроде меня. Но, если другим ты давала лишь советы, с задачками ты помогала только мне. А я делился своими мечтами о прекрасном мире будущего только с тобой.
С ребятами общение как-то сразу не заладилось – ни у меня, ни у тебя. Нас называли «тили-тили-тестой» и другими страшными оскорблениями, пытались задирать после уроков, но нам было так всё равно на них, ведь что эти злые дураки понимали в дружбе? Уже тогда мы знали, что значит трепетное слово «друг».
В один день нам поставили Алёну Денисовну – строгую учительницу с квадратной челюстью – которая нас рассадила. Она запретила нам общаться: тебя заставила готовиться к многочисленным олимпиадам, из-за чего ты всегда сидела отдельно, уткнувшись в листочки, а меня она всячески травила – придиралась к каждому слову, занижала и без того скромные оценки, настраивала против меня весь класс.
Это были плохие времена.
Из-за олимпиад у тебя оставалось всё меньше времени на прогулки во дворе, а меня всё реже стали выпускать родители из-за падающей успеваемости. Нам было грустно друг без друга. Мир терял краски, дни становились рядом серых доминошек.
Помнишь, как это решилось? Мы сидели во дворе вместе, впервые за две недели, и в один момент решили что-то нарисовать, не показывая друг другу. Вырвали по листочку из твоего блокнота, который всегда при тебе, нарисовали, сверились... И после этого смеялись без остановки.
На обоих листочках были изображены мальчик и девочка, придавленные огромным квадратом.
На следующий день Алёна Денисовна не появилась. И в последующие тоже. Как оказалось, она решила переехать от мужа в другой город. Вместо неё пришла Василиса Артёмовна – молодая улыбчивая практикантка, которая была совсем не против того, чтобы ты помогала мне с учёбой.
Так мы и сидели вместе. И взрослели – тоже вместе. Незаметно к нам подкрался трудный возраст... и с размаху огрел обоих веслом.
Мир преобразился. Что-то невесомое, трепетное витало в воздухе и животе, а в каждом цвете виделись десятки оттенков, ранее скрытых. Всё вокруг, в том числе и повседневные дела, стало лёгким, как карточный домик, а неведомая, живительная сила приковывала наше внимание...
Не друг к другу. Я втрескался в смуглую, черноволосую девочку-гимнастку, а ты – в плечистого парня с пепельными волосами ёжиком. Что примечательно – оба были самыми популярными девочкой и мальчиком в параллели.
Соответственно, внимания им и без нашего хватало. Зачем рубахе-парню неприметная девочка-ботаник? Зачем талисману сборной мечтательный тихоня-двоечник? Мы были из разных с ними реальностей. Развлечения ради, они поставили планку, которую мы пытались преодолеть.
Насмотревшись романтических фильмов, я стал таскать ей цветы, конфеты, сочинять стихи и баллады, рисовать её портреты. Влюблённость искажает видение мира, и любая её улыбка, реплика, даже взгляд в мою сторону казались лучшей наградой. И я не замечал, как постепенно уходят мои накопления с карманных расходов...
Ты решила брать умом, но не придумала ничего лучше, чем делать за свет твоих очей домашнее задание. Точно так же он давал тебе ложные надежды, которые поднимали тебя на седьмое небо, и, слово за слово, ты стала помогать с задачами и его дружкам...
Любовь постепенно выпивала нас. Мир становился грубее и жесточе, и чем больше он ожесточался, тем яростнее я желал взаимности от своей пассии. Подозреваю, ты была в таком же положении. Мы стали хмурыми, подозрительными, скрытыми друг от друга. Ссорились друг с другом из-за своих любимых.
В один день я вытащил из маминого кошелька купюру на очередной подарок, а ты не сделала своё домашнее задание. Первый раз в жизни.
Так снова совпало, что дни рождения у нас идут один за другим. Близились их даты. В отчаянии от того, что с тобой происходит, не понимая при этом собственного положения, я решил подарить тебе рисунок.
Я нарисовал тебя, крепко обнимающую серого ежа – ты не обращала внимания на протыкающие тебя иголки.
На следующий день я получил подарок и от тебя.
На бумаге был изображён я, которого затягивала в себя за ноги чёрная дыра.
Вскоре твоя любовь перевелась в другую школу после очередной драки, а моя – уехала на три недели на очередной чемпионат. Я рассматривал твой рисунок каждое утро и вечер, и за три недели пересилил свою болезненную влюблённость – примерно столько же времени тебе понадобилось, чтобы дать отпор прихвостням, которые без главаря не могли давить. Мы снова стали общаться и доверять друг другу всё, как раньше.
Близился выпускной – черта, после которой начиналась пугающая взрослая жизнь. Нужно было выбирать дальнейший жизненный путь, и мы очень боялись промахнуться. У тебя был высший средний балл в параллели, в хвосте которой плёлся я, так и не смогший воспитать в себе любовь к рутине. Из всего широкого круга твоих возможностей тебя привлекала медицина, а меня, из моего узкого, – творчество.
Однако мы столкнулись с суровой реальностью в лице заботливых и умудрённых опытом родителей. Мои считали, что такой никчёмный оболтус, как я, должен идти в бухгалтеры и всю жизнь утопить в цифрах, чтобы смочь себя обеспечить. Твои, что с таким средним баллом тебе самое место в юристах.
Сколько мы тогда с ними ругались. Мне угрожали выдворением на улицу, если я подам документы в художественную академию, помимо финансового колледжа. На тебя же давили психологически, на одним твоим родителям известные рычажки девочки-отличницы.
Реальность была непреклонна, и с каждым днём она всё сильней сдавливала мечту. Близился день подачи документов, и меня, как и тебя, приводила в ужас мысль, как мы побеждённо понесём их туда, где нам не место. Этот ужас взвинчивал души – мы думали, что никогда не станем опять счастливы после поступления.
Но, что ещё ужасней, в нас поселилось смирение. Как ни крути, ни изворачивайся, родители правы – существование важнее мечты. Это смирение расползалось по нам, как нефтяное пятно. Нам становилось безразлично. Мне – что я умру никому не известным, нищим невротиком, а тебе – что делом твоей жизни будет не помощь людям, а спекуляция с их несчастьями, пусть и хорошо оплачиваемая.
За неделю до роковой даты я подарил тебе портрет. Я изобразил, как крылатая Фемида схватила тебя за руку и тянет за собой на чёрные небеса.
А ты подарила мне миниатюрного карандашного меня, тонущего в огромной луже из цифр.
***
И вот мы снова встретились. Я предложил пойти на нашу крышу, а ты, невзирая на статус, согласилась. Облака, слой за слоем, накладываются друг на друга, напоминая торт из медовых коржей. Они, вместе с солнцем, тонут в глубокой, пьянящей и при том светлой и лёгкой синеве небес. Птицы разрезают её, радуясь свободе, до нас доносятся иногда их счастливые птичьи крики.
Я смотрю на тебя. Я вижу статную женщину-хирурга, спасшую сотню детских жизней, счастливую мать двойни, меценатку. Ты смотришь на меня. Ты видишь нищего художника, не имеющего постоянного места жительства, блеснувшего один раз в жизни на международной выставке.
Те же самые люди изображены на листах, что лежат на наших коленях. На твоём истощавший я пытаюсь есть тюбики с красками, на моём ты, с улыбкой до ушей, тянешь руки к зрителю вместе с огромной толпой детишек.
Мы вспоминаем всё, что случилось с нами за прошедшие годы. Всякое происходило, пока течение времени мотало нас по миру. Мы пропадали из жизней друг друга, чтобы затем объявиться и оставить рисунок, после которого случался поворотный момент в судьбе, череда которых завела нас и сюда. Мы всё явней ощущали ту невидимую нить, что связывала нас — то путаясь, то натягиваясь, но никогда не обрываясь.
— Нарисовать значит… – начинаю я.
— Ограничить. – заканчиваешь ты.
— Пока мы живы… – продолжаешь ты.
— Мы всегда будем выходить за границы. – заканчиваю я.
Птицы, крича, выписывают в небе нечто похожее на лемнискату. Солнце мирно плывёт к горизонту, завершая день. Идиллия.
— Ты уверен? – спрашиваешь ты, вкладывая в слова остатки сомнений.
Я поднимаю взор к небесной синеве и растворяю в ней свои остатки сомнений.
— Уверен. – мой голос спокоен и весел.
Мы встаём на ноги из позы лотоса, листки с рисунками беспомощно скатываются с колен на пыльную крышу. Берёмся за руки.
Меня больше ничего не ждёт, кроме судьбы нищего художника.
Оглядываемся друг на друга, словив искорки решимости во взглядах. Трогаемся с места и бежим к обрыву.
Тебя больше ничего не ждёт, кроме судьбы счастливой матери-мецената-хирурга.
Птицы вскрикивают так громко, словно наш резкий выпад заставил их вздрогнуть. Закатное солнце тонет в горизонте, плавая в собственном соку всех цветов.
Мы определены. А значит ограничены. А значит больше не полноценны, не существуем, не живём.
Мы добегаем до края…
Прыгаем в бездну…
Зажмуриваемся...
Чувствуем, как падаем отвесно к земле…
Открываем глаза напоследок…
И влетаем прямо в лемнискату. Птицы возмущённо кричат, вздыбились перья и пух, а мы, не веря своим глазам, глядим вниз.
Мы парим в трёх сотнях метров над землёй. Бетонные многоэтажки в вечерних огнях кажутся неуклюжими куличиками, на которые кто-то уронил гирлянду. Горизонт сияет гордо каждым оттенком алого и пурпурного.
Мы начинаем взахлёб смеяться, крепко обнявшись, летим над землёй, стремясь к облакам. Пробиваем облако насквозь, возвышаясь над однородным облачным морем, которое подсвечивают изнутри точки городских огней.
Прохладные потоки обвивают нас, пока мы летаем над облаками, кружась, как пара комет.
***
Нас ждало столько совместных приключений. Вместе мы с самого начала проходили жизненные пути работорговцев, иллюзионистов, космических десантников, менеджеров среднего звена, бродячих менестрелей, оккультных жрецов, чёрных риэлторов, тибетских монахов, агентов спецслужб. Мы вкушали реальность во всех – и прекрасных, и отвратительных – соках, которыми полнится каждый из этих путей. Мы поднимали бунты на корабле, пропускали дедлайны, открывали новые вещества, сражались с внеземными цивилизациями, выживали без средств на то, познавали себя. Мы были героями всех пока не написанных романов.
И каждый раз, когда роман подходил к эпилогу, когда очередной путь исчерпывал себя, когда не оставалось ничего, кроме стабильности, в которой нечему происходить, – когда было ясно, что будет дальше, – мы рисовали друг друга. Мы рисовали друг друга углём на стенах подземелья для осуждённых военным трибуналом. Мы рисовали друг друга тонкими кистями на нежнейшей рисовой бумаге, сидя в роскошных хоромах. И тогда в один миг падали целые империи, совершались величайшие открытия, случались исключительнейшие из чудес.
Ведомые невидимой красной нитью, мы продолжали жить.
И продолжили. Бы. В очередной реальности, где мы пришли вытряхивать долги в богом забытый коттедж на окраине, в тебя, защищаясь, выстрелил из ружья, престарелый военный в отставке. Конечно, он тут же рухнул от моего выстрела в лоб, но ты…
Ты скончалась на месте.
Я не успел тебя нарисовать и спасти от смерти. Не вышло это и спустя десяток лихорадочных набросков, сделанных тут же, на месте. В твоей груди не хватало значительного куска, сердце не билось, ты не вставала, хватая ртом воздух.
Когда прошла первая истерика, я, держа тебя на руках, сидя на полу, осознал кое-что.
Я смогу вернуть тебя, если нарисую во всём совершенстве. Тогда жизнь захочет его нарушить, как это было всегда.
***
Я перестал есть, спать и заниматься мафиозными делами, в которые были вовлечены мы с тобой до события. Я притащил в коттедж все необходимые материалы, заперся изнутри, как в башне из слоновой кости, и приступил к своей самой серьёзной картине.
Я должен был изобразить всё. Каждый волосок, каждую родинку, каждое пятно и морщинку, в полном сходстве с объективной реальностью. Каждый край этой жуткой раны, лишившей меня тебя. Я применил к этому весь свой талант, всю свою волю к жизни, всего себя.
Первая попытка. Вторая. Третья. Ты не вставала, начинала неприятно пахнуть...
Я понимал, что дело во мне. Я сверял тебя с очередным произведением и видел, что изображённая муха на тебе-реальной пересела на другое место, что волосок вдруг нечаянно упадёт немного иначе, что какой-то мизерный мазок окажется недостаточно точным. Это вырубало всю работу на корню. Очевидно – ведь я старался изо всех сил, а ты не воскресала.
Я позабыл про всё на свете и пытался нарисовать тебя. Ты медленно разлагалась, в ране на груди завелись опарыши, сладковатый запах разложения резал мне глаза, но я упорно рисовал тебя слабеющими от голода руками, глядя безумеющими от отсутствия сна глазами.
Помещение было завалено листами с превосходными, но несовершенными копиями тебя. Все они не дошли до адресата.
…
Сотню портретов спустя я выронил кисть над очередным эскизом, по незаконченному портрету прошёлся грубый штрих. Я лежал под стеклянным столом на кухне, рядом со мной валялась сгнившая ветошь – всё, что от тебя осталось.
Это конец.
В опустошённом разуме эхом разносилась всего одна мысль. Мне пришлось совершить мысленный подвиг, чтобы за неё зацепиться. Как оказалось, я хотел нарисовать себя, чтобы отменить ужас прошедших трёх недель, чтобы вернуть тебя хотя бы таким образом. Я никогда не пробовал нарисовать себя сам...
Из моих уст вырвался вымученный смешок. Вовремя я спохватился. Истощавший, измученный тем, что пытался отобрать тебя у смерти – тем, что умерли мы не вместе.
И теперь ты определена как мёртвая. Я ограничен как умирающий. Мне пора прекратить движение, оставить последний мазок этой картины, приобщиться к стабильности и неизменности.
Я закрываю глаза, впуская в угасшее сознание туманное ничто. Думаю, у нас получился шедевр, милая. Жаль, я закончил его без тебя.