Опостылевшая жизнь обычно подкрадывается сзади. Поет тебе свою колыбельную из уходящих вдаль выцветающих дней, окутывает чарами нормальной и вроде как приличной жизни и, осторожно всматриваясь в глаза, тихо сосет твою душу. Пока не выйдешь с ней весь.
- Ты как всегда?
- Туда и обратно.
На старой грязной кухне Маринка опять что-то готовила, напевая себе под нос тоненьким голосочком гордый мотив прекрасного далека. Ей чертовски шел старый бабкин фартук, в котором она походила на супермодель, попавшую в какое-то смешное и глупое шоу. Привычно заменяя вытяжку, старая рассохшаяся дверь, простонав тошным приговором нищеты, выдохнула на улицу рваные клубы кухонного пара, тут же весело растворившиеся в прохладной свободе весеннего утра под дребезжащее пение Шахрина, разливающееся капелью по ручьистым улочкам старого и всеми забытого делового центра. Там же предстояло раствориться и мне.
А ей, моей прекрасной Маринке предстояло остаться здесь и весь этот поющий весной день кутаться в мой старый отцовский свитер и в нашу непроглядную нищету.
- Не место тебе здесь.
- Иди уже и хватит нести снова эту чушь.
- Посмотри на себя. Подойди к зеркалу и посмотри на себя.
Обрывки ее прошлой жизни мелькали цветной мозаикой перед моими залитыми яростью глазами. Каждой клеточкой своего тела я брезгливо ощущал, как невыводимая даже чистой любовью ненависть разродилась злобным голодным зверем и с каждым сердцебиением разносится по всему телу, жадно пожирая остатки рассудка и заливая все вокруг своими гнилостными испражнениями.
- Зрить не могу я эту кухню. И тебя вместе с ней! К Черту! Иди ты к черту! А лучше я. Уходи пока меня нет. Соберись и уйди.
- Вот сам и уйди.
Дверь получила своё. Я ушёл.
Дворников на улице уже не было. Шаги отсчитывали метры от моей Маринки. Любимой и родной. Ясная небесная синева ее широко распахнутых глаз преследовала меня весь день, неумолимо стыдила своей непостижимостью и простотой.
Я всё-таки набрал ее номер. Старенький мобильник исправно погудев в ответ, отозвался бравым женским голосом: «аппарат абонент выключен или находится вне...»
«Обиделась?» - так и крутилось в голове - «Забыла зарядить телефон? Или всё-таки обиделась? Обиделась или ушла?»
Рабочий день дожинал свои жалкие плоды, а стыд разбрасывал новые семена зла в распаханную терзаньми душу. Тошнота накатывала безжалостными штормовыми волнами, изживая остатки жалкого уродства необъяснимой моей веры в блеснувшую где-то на горизонте перспективу. И где-то впотьмах собственной злобы я видел, как где-то там, на маленькой грязной кухне, моя милая Маринка напевает звенящий мотив прекрасного далека. Или уже нет ?
Вопрос гулким эхом прокатился по всем внутренностям, осев где-то в подрагивающих от голода и усталости кишках липким страхом и звонил теперь это «уже нет» своим маленьким колокольчиком, заставляя снова и снова вздрагивать все мое тело.
Трудовые цепи пали на час раньше, я не помнил или не знал причину такой щедрости руководства и толком не мог разобрать рад этому или все-таки нет. Но уже через пару минут я шёл домой, а точнее бежал: «А что если она и правда уйдёт?»
За моей спиной, в кашице из городской суеты и смога незаметно растаяли несколько кварталов. На углу Рабочей и Вознесенской молодой мальчишка суетился около цветочного магазинчика, раздавая листовки с кричащими процентами скидок, и я бы ни за что не заметил его, если бы не одна пара, через которую я бы успешно просочился будучи человеком невидимкой. Но мне посчастливилось запнуться то ли за неё саму, то ли за ее упрёк:
- Цветы... Я хочу цветы! Ты сто лет их мне не дарил! Сто лет!
- Оборзела? Я - мясник, я дарю тебе мясо. Оно дороже цветов.
Тем временем припаркованная под знаком «стоянка запрещена» Лада Гранта послушно глотала букеты с наспех наструганными в отчетный лист адресами с пометкой «доставка» один за другим. Последний аккуратно упакованный в ... с табличкой «премиум» букет бледно-розовых роз горделиво расположился на переднем пассажирском сидении.... мысли растревоженным роем носились в заплывающем отчаянием мозгу и оседали на сердце пожухлой осенней листвой, будто обещая с хрустом рассыпать мою, казавшуюся ещё зеленой до этого дня, реальность: «дать ей уйти? Я должен дать ей уйти ?»
Домой я приплелся к ночи.
На старой доброй кухне по-прежнему пахло чем-то съедобным , провисающие веревки по- прежнему мозолили глаза, а радио по-прежнему шипело убегающим молоком... Рина сидела в изодранном кошкой кресле, оттеняя его вызывающую красноту своей бледнотой.
-Ты здесь?
-Да.
-Послушай, я ... - Ее хлесткая и чертовски сильная пощечина вмиг разъела своей белизной окутавшую меня вдруг тьму.
- Прости, я идиот.
- И?
- Я люблю нашу кухню.
- Кухню?
- Кухню. И тебя люблю. И...
Я наконец снял свое до ужаса уродливое пальто, наконец вздохнул таким родным теплом, и присев возле нее на скрипящие будто уставшим сердцем половицы, наконец опустил отяжелевшие в миг руки на ее нежные колени.
- Рина. Я никогда так не думал. Я хочу всю эту жизнь. И тебя. Хочу.
Сквозь шипение убегающего молока радио, пробивалась знакомая мелодия, которая каким-то особенным задором перебила мою такую неказистую, но искреннюю речь, заставив наконец выпустить из себя легкую и беззаботную улыбку: «Слушай, давай вернемся, в прокуренной кухне осталось вино...»