На дворе был конец ноября - суббота.
В этот ничем не приметный осенний выходной денек, почти в каждом дворе небольшой Ольховки с самого раннего утра топились по-черному бани, из-за чего на узеньких улочках поселка и обступающей его со всех сторон равнине, стелился терпкий, горьковатый дымок.
Было свежо и сыро. Где-то на огороде, уже, как пол дня надрывно мычала корова, казалось, еще немного, и она рухнет от этой натуги без сил.
На доходе полуночи, семидесятилетний старик Прохор Лютаев, бывший директор совхоза «Верный путь», наконец-то закончил париться и утомленный зашел в дом.
Не разуваясь и не снимая с мокрой головы ушанки, он не обращая внимания на старуху, подошел к старому холодильнику и вытащил из его брюхатой дверцы квас.
– Ооо! Кхе-кхе. – сделав прямо из банки несколько добрых, ядреных глотков, смачно прокряхтел дед на всю избу. – Люблю я, грешным делом, в эту пору мыться. Осень - матушка. Самое, что ни на есть время для бани. Набродишься за день по слякоти, озябнешь, а ковш на каменку плеснешь, и сразу музыка по телу побежала. – подумал он про себя, и на его разомлевшем, счастливом лице вдруг засияла улыбка.
Увидев довольного мужа, его супруга Настасья взяла с комода чистое белье, хозяйственное мыло и мягонькое, будто пряжа, полотенце.
– С легким паром. – машинально пробубнила она, и посмотрев на стене на домик с кукушкой, демонстративно нахмурилась.
Жена любила мыться днем, но в это время в бане было слишком жарко, и тогда старушка сначала первым пропускала старика, и только после шла сама и сколько надо мылась.
Прохор молча прошел в горницу, и аккуратно, чтобы не примять наглаженную простынь, с краешка присел на кровать.
– Ступай, давай, чистюля. – не поднимая глаз на Настасью, громко сказал дед. – Уже давно терпимо. Самый аккурат. – и сняв обрезанные валенки и шапку, лег во весь рост на матрас.
Бабка потихоньку подошла к старику, и сощурив глаза, озабоченно так на него посмотрела.
– Уж больно ты худой какой-то. – кивнула она своей седовласой головкой на его втянутый, опавший живот и выпирающие, как иголки ребра. – Не приведи Господь если серьезно захвораешь. Че будем делать-то с тобой? – и бегло кинула взор на хмурый лик Николая Угодника.
– Не дождешься. – уже в полудреме пробубнил Прохор одними губами. – По молодости толстым был, тебе не ладно, сроду, было. Под старость малость похудел, опять, гляжу я, для тебя не вышел рылом? – и нехотя натянул на размякшее, распаренное туловище одеяло.
– Может в контору мне сходить? – тотчас отложив поход в баню, всерьез забеспокоилась за здоровье своего благоверного бабка. – Пускай путевку, на курорт дадут. Не зря ить столь годов ты задарма на них ишачил. Можно и выдать, не убудет. Ты дольше всех в начальствах был.
– Курорт. Хм. – ухмыльнулся Прохор, вспомнив о прочитанной недавно в «Крокодиле» забавной статье. – Однажды Суворову доктор сказал: – «Вам надо здоровьишко подлечить. Поистрепались нервы-то в походах. На курорт, на грязи надобно бы съездить. А наш полководец и отвечает ему: – «Милостивый государь, ну что вы говорите? Мне, старику, на курорты? На курорты ездят богатые бездельники, хромые танцоры, интриганы и всякая сволочь. Вот пусть они в этой грязи и купаются. А я истинно больной человек. Мне нужна молитва, изба в деревне, баня, каша и квас.
Старушка с удивлением взглянула на вечно сердитого мужа и загадочно улыбнулась.
– Изба у нас с тобой в деревне? В ней. – слегка приободрившись продолжал дед. – В бане был? Был. Квас пил? Пил. Осталось каши пожевать, да в церкви Богу помолиться. Ха-ха! – и звонко засмеявшись, он со спины перевернулся на бок.
– Молотишь, черти че, лежишь. – обиделась на мужа Настасья. – Ему хотят, как лучше. А он, сколь с ним живу, все переводит в шалопутный смех. – и махнула в его сторону полотенцем.
– А знаешь, Аська, чего Суворов после бани говорил? – все не унимался старый.
– Ну, просвети меня, ученый.
– Он говорил так: – «Портки последние продай, но после бани выпей»! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
– Хохочет все! Это ты к чему сказал, Емеля?
– А ты сама не вразумила?
– Представь себе, не поняла.
– Не поняла? – и дед тихо пощелкал пальцами по своему худому кадыку.
– Будя! – тут же заохала бабка, сообразив что хочет муж. – Не жди, и даже не выпрашивай, не надо. Не молодой уж на ночь пить. – и круто развернувшись, быстро устремилась в баню.
Ночью в Ольховке поднялся мощный ураган и в воздухе запахло снегом.
На доходе четырех часов утра, когда старики крепко спали, к ним в угол кто-то с силой постучал.
– Пожар! Лютаевы! Горите! – надрывно завизжала баба, и следом в окошко полетело полено. – Вы там все умерли, что ли? Пожар!
Дед, услышав женские вопли и глухой удар по опалубке дома, тут же соскочил с кровати и опрометью подбежал к двери.
– Ааа! – грозно закричал старик, когда увидел через щелку в сенях пламя. – Горим, Настасья! Ой, моя хорошая, сгораем! – и впопыхах схватив с вешалки овчинный полушубок и драповое бабкино пальто, вернулся в горницу обратно.
Старушка скумекав, что в их доме произошло самое ужасное, что только вообще могло произойти, с диким визгом заметалась по комнате.
– Ааа! – заколотилась в истерике бабка. – Да, Господиии! Да как же так-то загорелооо?
Прохор, накинув на свое голое тело овчину, лихо подскочил к Настасье и набросил ей поверх ночнушки пальто.
– Отойди от окна, твою мать! – закричал благим матом старик. – Что бы осколком в зенки не попало! – и от души саданул кулаком по стеклу.
Кое-как выбравшись наружу, дед с бабкой отбежали от дома на несколько шагов, и обезумевшими от страха глазами уставились на свою полыхающую, родную обитель.
– Да батюшки вы мои! – увидев поднимающиеся в небо клубы черного дыма и искры, запричитала на всю округу Настасья. – Да как же жить теперь мы будем?! – и обеими руками ухватилась за свои белые, взъерошенные пряди.
Прохор, было ломанулся назад, но ему тут же жаром обожгло лицо и он в полной растерянности вернулся к старухе.
– Ээх! – забился от обиды дед. – Пораньше бы огонь заметить. Глядишь бы отстояли дом. Ээх! Горе горькое, какое. Не приведи Господь гореть.
В это время со всех сторон по улице бежали люди. У некоторых в руках были ведра, у кого-то чугунные багры, лопаты и топоры.
– Лейте на соседние дома! – заорал во всю глотку здоровый мужик в суконной, истасканной робе. – Этот мы, считай, что потеряли. Баста! А крайние халупы, еще можно потушить! – и выхватив у полной женщины железную бадью, тут же бросился к колодцу.
Лютаевский дом уже полыхал во всю. Все хозяйство: баня, надворные постройки и гараж, все было охвачено пламенем.
– Да где эти пожарные, черт подери? – не выдержал дохлый мужчина в галошах. – За что только зарплату получают, не пойму? – и отобрав у паренька топор, стал им лихо рушить ограду.
Откуда-то из-за горящего сарая, вдруг показалась ребятня: Иван, Роман и самый старший Павлик. Они, как по команде подбежали к колодцу и стали из него набирать воду.
– Давайте пошустрей, сынки. – задыхаясь кричал от дома, какой-то рыжий с кучерявой бородой детина. – Иначе пол проулка будет пшик.
Прохор Лютаев неподвижно сидел у соседского палисада на лавке и, держась обеими руками за сердце вздыхал.
– Все. Все прахом к черту на рога. – под громкий треск горящих бревен, про себя думал дедушка. – Закончилась, видать, наша житуха. Все, что нажили мы за жисть, все чисто-начисто погибло. Сколь раз ей, дуре, говорил, что после бани, печку надо закрывать надежно. Ведь не послушалась меня. Ээх. – и с трудом разглядев стоявшую поодаль от себя Настасью, заревел.
Тут к дому подбежала матушка Матрена, местного батюшки Макария жена. Вытащив из кармана пару крашеных яиц, она, что было силы зашвырнула их в самое пекло.
– Спаси, Господи, и помилуй! – громоподобно закричала женщина. – Тебя, Бога, Отца Всемогущего, усердно молим о доме сем, живущих в нем и о всем имуществе. Благослови, освяти и силою Святого Креста сохрани от огненного пламени. Аминь! – и вынула из-за пазухи большую, в толстой раме икону.
Услышав вой пожарной сирены, гулко прогудевшей, где-то в начале села, ребята забросили к соседям ведра, и отошли подальше от огня.
– Зря только едут. – с обидой в голосе сказал Ванятка. – Как миленький сгорит домок, дотла.
– Даа. – согласился с другом Ромка. – Если б пораньше, черти, растелились, может смогли бы отстоять.
– Щас хоть улейся. Бесполезно. Уж больно хорошо горит. Просохли бревна-то, как порох. – с досадой промолвил Павлик и вспомнил, как однажды уже тушил с отцом пожар. – Мы, как щас помню, ехали с моим родителем на мотоцикле с пьянки. Женили сына у кумы. Заехали в свое село, глядим, а у тетки Степаниды избушка горит. Крыша, банешка, сарай, все пламенем объято подчистую. Я с мотоцикла спрыгнул и к окну. Смотрю через стекло, а в горнице уже все полыхает. Дым, бери топор и вешай. И тишина. Ну, думаю, надо спасать добро старухи. Выбил раму-то ногой, и занырнул в огонь, зачем не знаю. Увидел с ходу телевизор я, и взял его покрепче в руки. Пока к окошку возвращался, почувствовал, что не дойду. Все горло сажей заложило. Ну, и поставил я его. Жизнь, думаю, дороже ящика с экраном. Отец у дома пьяный пляшет, а я у окошка внутри. Ведь еле вылез из избы. Ээх. И телевизор бабкин не спасли, и дом ее не отстояли. Неет, старые дома - труха, горят, как спички, или как солома.
– У нашего шурина, Гриньки, помню, тоже, баня горела. – живо включился в разговор Роман. – И вызвал он на свою голову пожарных. Пять минут прошло, не едут. Десять, снова тишина. Минут через двадцать, нарисовались, супчики такие. Все, как один, пьяней вина. Ведь шланги еле размотали, суки. Ха-ха-ха! Болтаются у бани тунеядцы, струей воды в огонь не могут угадать. Я, значит, выхватил у одного брандспойт, и дал напором, как учили. Потом пол литра, Гришка нам поставил. Ха. А как же. Оставили с парилкой мужика.
– Да уж. – вполголоса сказал Иван. – Тяжелая работка у пожарных. Даа.
– Это, как в том анекдоте. – ехидно заулыбался Пашка. – Устроился мужик на работу в пожарную часть, через месяц встречает друга. Тот спрашивает: – Ну, как в пожарке работается? – Ты знаешь, неплохо. Зарплата приличная, платят вовремя, паек, обмундирование… Опять же, ребята хорошие подобрались, в шашки играем, в домино, пивко, соленая рыбка… Но, блин, как пожар, хоть увольняйся!!! – и парни громко ударились в смех.
– Мне дед, когда я маленьким был, как-то по-пьяному делу рассказывал. – засиял глазами Ромка и загадочно посмотрел на друзей. – Если красная машина несется по селу с сиреной, это значит, что в сельпо за водкой поехала пожарная смена. Ха-ха-ха!
– У нас, когда в казенном доме жили, был сосед. Припоминаю, тоже из пожарных. – к беседе подключился пожилой мужик Умнов. – Михал Павлиныч с первого подъезда. По слухам, был у них, какой-то шишкой там. По форме, вроде подполковник. Сколь я встречал его у дома, не видел трезвым никогда. Брат мне рассказывал, что был он из какого-то надзора. Придет, бывало он с проверкой в винный, и тут же недостатки примется искать. То есть, огрехи разные, сякие. Найдет, где оголенный провод на стене, пол литра, завален разным хламом аварийный выход, литр. И так, чуть ли не каждую неделю.
– Губа не дура, на халяву пить. – съязвил рыжебородый здоровяк и задумался.
Когда к дому подъехал ярко-красный грузовик «Урал», люди живо разошлись в разные стороны и стали с интересом наблюдать.
– Даа. – вспомнив подполковника, злобно прохрипел совхозный тракторист Ежов. – Была бы у меня такая должность, я б тоже так пожить не отказался. Уж бы за вымя подержал.
– Ревизор, твою мать! Комиссия! – буркнул какой-то хилый старичок, и мужики все в один голос засмеялись.
Когда на часах было десять утра, на улице вдруг запорошил снежок и стало заметно холодней.
Дед отправив Настасью к двоюродной сестре в село неподалеку, все сидел на лавке и думал.
– Ээх. – тяжко вздыхал он, пристально разглядывая дымящиеся головешки. – Сколь сил вложили мы в него. Уму не постижимо. И все, все прахом улетело блин. Говорил ведь, за баней следи. Ить сколько раз талдычил ей об этом.
Пока Прохор предавался скорбным мыслям, к нему тихонько подошел крепко поддатый, не местный мужик. Старик его сразу узнал. Это был мудреный, вечно пахнущий дешевым лосьоном горожанин - Федор Жук. Несколько лет назад ему в Ольховке досталась по наследству дача. В ней он каждое лето и жил. Когда наступали первые заморозки, мужик собирал вещи, закрывал свой дом на замок и уезжал до весны в город.
– Закуришь? – присев без разрешения на лавку, дыхнул на старика свежаком горожанин.
– Ну. – не поднимая глаз, тихонько промолвил Лютаев и вынул из карманов руки.
– Ни че, ни че. – мужик небрежно похлопал Прохора по плечу. – Бывает хуже. – и достал из пиджака сигареты «Друг». – Бывает цельными селеньями сгорают. Лес, как начнет пластать возле домов, и все, кранты. Бывает и народ горит. Это любой избушки хлеще будет.
– Не приведи Господь. Народ. – пробормотал дед и украдкой постучал кулачком по скамье.
Жук немного оживился и лукаво так взглянул на старика.
– Сам-то, чего думаешь? Строиться будешь, или к детишкам в город переедешь жить?
– С моими грошами построишь. Как же. Да и здоровье, чую стало подводить.
– Захворал?
– Да вроде нет. Жена сказала стал худой.
– Хм. Худой?
– Увидала вчера после бани, заохала.
– Им бы все охать. Сколько годов-то тебе?
– Восьмой десяток давеча пошел.
– Даа. Солидный возраст, как я погляжу, Фомич. – слегка приободрился дачник. – Природу, еще ни у кого не получалось обмануть.
– Я ить всю жисть спины не разгибал в навозе. С шести годков на пашне, да в хлеву.
– Наслышан я, каким ты был директором в совхозе. Уж больно честным, а не то, что все.
– Эх-хе-хе. – припомнил минувшие годы дед. – Было дело, Федька. Чего теперь уж поминать.
– А надо было воровать. Ха-ха! – прикрикнул Жук и засмеялся. – И не сидел бы щас, как сыч.
– Да ну, тебя. Нашел же вора. Воровать.
– Еще скажи, что предки не учили?
– И скажу. – живо обозлился Прохор.
– Хе. Столько годов быть на хозяйстве, и не травинки не стянуть. Совсем тебя не понимаю.
– Ладно. Хватит. Вам нынче все бы воровать.
– Зато, глядишь, и в городе бы был с квартирой, и добрый домик выстроил, где на югах.
– Да замолчи ты, Федор. Все!
– Ну, все, так все.
На минуту между людей наступило молчание.
– Можно вопрос? – ехидно пробубнил мужик, сверкнув на старика глазами.
– Чего еще?
– Боялся? Только честно.
– Кого бояться мне, дурак?
– ???
– Ты думаешь, раз я директор, то обязательно был должен воровать?
Горожанин вопросительно пожал плечами и нелепо так ухмыльнулся.
– Тебе знакомо слово совесть? – спросил дед.
– Ну, где-то слышал, может быть.
– Вот и ответил ты, на свой вопрос.
– И че теперь ты будешь делать с этой совестью без дома? На горбушку класть ее куском, или тонким слоем мазать по батону?
– На кусок, не на кусок, а перед Богом буду чист. И на суде его спокоен. Так-то.
– До него еще добраться надо. – в слух подумал дачник. – Да и есть ли, этот Бог? Оттудова еще никто не возвращался. Жить надо пока ты тут, а никогда в могилу закопают. Там ведь без надобности деньги. Тут в радости пожить успей.
У палисадника снова воцарилось безмолвие.
– Если не будешь строиться, может земельку мне продашь? – сощурив хитрые, опьяневшие очи, осторожно спросил горожанин. – Если недорого, я б взял. Детишкам дом хочу поставить.
– Хм. – усмехнулся старик и нахмурился.
– Ладно. Не кисни. Главное, что с бабкой живы. А так бы, крылышки поджарили, как, ух.
– Я погляжу, ты больно веселишься не по делу. – не на шутку рассердился дед. – Прям из штанов выпрыгиваешь, друг. Мне горе, а тебе смешки? – и свирепо посмотрел на Жука.
Дачник от этих слов немного струсил, и бочком-бочком отошел от скамейки.
– Зря зарекаешься, парень. – уже спокойно продолжал Прохор. – У самого фазенда ить из бруса. Не приведи Господь сгорит. – и затушив сигарету, старик отвернулся от Федора и тихо-тихо, чтобы его никто не услышал, заплакал.
Ближе к полудню, из-за поворота показалась молодая пара. Они взявшись за ручки, молча прошли мимо пепелища и, не обращая внимание на деда, стали друг с дружкой шутить.
– Эх вы. – пробубнил в обожженные усы Лютаев. – Еще молодежь, а уже чужому горю рады. Смейтесь, смейтесь. Я уж свое, видать, отжил. А вам, ой сколь еще придется.
Когда парочка скрылась из виду, к Прохору подошел знакомый комбайнер Некрасов. Он тоже был пьян. Не подавая руки, мужик присел рядом со стариком на лавку.
– Успели вынести, че, нет? – спросил гость.
Дед не говоря ни слова отрицательно помотал головой и из его глаз вновь потекли слезы.
– Правильно люди толкуют. – продолжал Некрасов. – Вор придет, хоть стены оставит, пожар придет, все подчистую заберет. Ээх.
– Дай папироску. – жалобно простонал дед.
Мужик достал из ватника помятую пачку и живо протянул ее старику.
– Бери всю. Тебе для нервов курево важнее.
– Видишь в чем остался? – показал на рваный, опаленный полушубок дедушка. – Запомни, Филька. Страшнее горя нет в помине.
– Ты шибко не переживай. – мужик аккуратно погладил старика по спине. – Иван Иваныч, председатель наш, с утра собрание по твоему несчастью проводил. Просил помочь, кто сколько сможет. И зам его, совхозный дом уже тебе освободил. В апартаментах скоро будешь, дед.
Прохор вздыхал, и лишь когда поднимался сильный ветер, смотрел с прищуром на разгорающиеся от его порыва под снегом угли.
– А ведь я знаю, что на душе ты чувствуешь, Фомич. – чуть слышно промолвил Некрасов. – Отцовский дом наш помнишь, как сгорел?
– Как не помню. Ить всем селом тушили мы тогда его.
– Я поджигал. – на ушко шепнул мужик и обернулся. – Вот этими самыми руками, я чиркал окаянный коробок.
Старик испуганно взглянул на человека и тоже в полуоборота оглянулся назад.
– Тсс. – шепотом сказал Прохор и наскоро перекрестился. – Не мели, чего нет.
– Мы с сестрой за больным отцом тогда вдвоем ходили. – вполголоса начал свой рассказ комбайнер. – Когда старик-то захворал Некрасов, за ним потребовался бережный уход. Ну, там уколы разные, таблетки. Да и человек ведь, надо харчами покормить, да не мешало простирнуть тряпьишки. День я хожу, день сестренка. И так два года, как часы. Как тятя умер в позапрошлом годе, стали мы, значит, наследство делить. И дом, весь-весь, ушел сестре. Я у нее спрашиваю, где справедливость, рожа? Ведь договаривались, помню, пополам? А она все хи-хи да ха-ха. Хохотушка такая. Говорит, ступай на кладбище к папаше, и там пожалуйся ему. Кулачина, мать ее через плечо, да через коромысло. Сволочь. Я в районный суд письмо, она три встречных жалобы в верховный. Судились, бегали без ног. И ей все до копейки присудили. Сука.
– Отсудила?
– До клочка, до миллиметра грядки, до каждого полена выиграла, тварь.
Дед осуждающе помотал в разные стороны головой и задумался.
– Я дождался, когда она с семейством в город укатила. – раскраснелся от нахлынувших переживаний Некрасов. – Подкрался ночью к дому, да поджег. Изба горит, а я реву, да по сырой земле катаюсь. Мне жалко. Ведь выросли все в нем.
– Эх-хе-хе. – тяжело вздохнул Прохор и крепко затянулся.
– Отец тогда, поди, в гробу перевернулся.
– Знамо дело. Спалить родовое гнездо.
– Вот ты скажи мне, Фомич. Есть справедливость на свете?
Дед взглянул на комбайнера, каким-то шальным, отрешенным взглядом и побелел.
– В бане был? Ха-ха-ха! Был! – загоготал старик Лютаев, как ненормальный. – Квас пил? Ха-ха-ха! Пил! А от избенки только угольки остались. – и помутившись рассудком, он резко соскочил со скамьи, и что было силы понесся по улице.