Шёл шестой год войны. Этой осенью пойдут в школу дети, которые даже не догадываются, что такое мир. Я не знаю, почему мне в голову приходили именно такие мысли о детях, которые могли бы пойти в школы, если бы они были открыты. Но школы были закрыты, работать учителем, как раньше, я не могла уже больше года. И ещё… я никак не могла понять, почему с самого начала этой подлой войны, пишу только про любовь. Вначале это были стихи и, чем ближе подступала война, тем всё больше крепла моя надежда и вера в неё. Конечно не в войну, а в любовь. Одно меня удивляло - где же ей было взяться и откуда среди стрельбы на тёмных улицах, вызовов и доносов в полицию и спецслужбу, исчезновении бесследно людей. Об этом же невозможно было писать стихи, а если и писать об этом, то можно просто сойти с ума.
Потом появились рассказы. Исписанных листков становилось всё больше и больше. А сюжеты этих рассказов появлялись почти ниоткуда: то птица уселась на подоконник, то облако в виде руки взмахнуло мне с небес, а то и просто чей-то взгляд мелькнул в толпе. Мне и самой было удивительно, как удавалось писать о том, чего я не чувствовала давно или никогда. Но, честно сказать, было безразлично, я писала всё это для себя – куда-то же нужно было девать время по вечерам. Интернет то появлялся, то исчезал, смотреть телевизор с этими политическими шоу для идиотов, просто не было сил. Других программ из-за войны просто не показывали. Нас постоянно пугали: то изоляцией, то оккупацией, то шпионажем, то гражданской войной. А война всё же шла не только на поле брани, но и в наших головах. Мы вначале боролись с террористами, потом с сепаратистами, потом с оккупантами, ещё со шпионами. Никто пока не голодал, но люди скупали всё подряд в магазинах (откуда только деньги брались?), набирали во все ёмкости воду и сушили сухари. Все вокруг ждали диверсий, пугали друг друга немыслимыми слухами. Хотя наша жизнь и без слухов превратилась в настоящую беду и липкий страх. А я, как безумная, всё про любовь и про мечты.
Однажды поздним вечером я возвращалась домой. Фонари, уже давным-давно, не освещали наши улицы и дворы. На скамейке у моего подъезда сидел человек, как-то странно сидел. Проходя мимо, я взглянула на него. Даже в темноте было видно, каким бледным было лицо незнакомца.
--Что с вами, вам помочь? - сама не пойму, почему сорвались эти слова.
Человек продолжал сидеть с закрытыми глазами. Я протянула руку и коснулась его щеки. В этот момент мою другую руку схватили горячие цепкие пальцы. И человек начал заваливаться на бок. Самое страшное для меня было то, что он меня так и не отпускал. Я пыталась вырвать руку – всё было бесполезно, он держал меня мёртвой хваткой. Кое-как мне удалось его растормошить, он открыл глаза.
--Вы кто? – спросила я его.
--Считай уже никто – так прозвучал его ответ – Помоги мне, если можешь.
--Вставайте, пойдёмте в дом.
Мне всё это время казалось, что кто-то вместо меня задаёт вопросы и разговаривает с этим незнакомцем. Страшно не было, но как-то зябко, что ли. От событий наших мы все потеряли остроту чувств, стали, казалось, какими то равнодушными – не пугали ни аресты, ни кровь со смертями.
Человек попытался встать сам, но в тот же час свалился на меня. Так подпирая друг друга, мы шаг за шагом вошли в мою квартиру.
--Не зажигай свет – последнее, что смог выговорить незнакомец, прежде чем упал прямо на пол в коридоре.
Час от часу не легче – мелькнула мысль. Кто он – наркоман, алкоголик, шпион, скрывающийся преступник. Кто? Этот вопрос вспыхнул в моей голове и тут же погас. Не могла же я его оставить лежащим в коридоре. Пришлось воспользоваться медицинскими навыками сестринских курсов. Там нас учили, как вытаскивать раненного бойца с поля боя. Получилось, что теория пригодилась на практике. Притащила незнакомца на старом пледе в мамину спальню, стянула кое-как его верхнюю одежду, расстегнула рубашку и увидела, что на его теле нет живого места – один сплошной синяк. Конечно, сняла ботики, носков не обнаружила, зато обнаружила на пальцах ног и ступнях следы ожогов и какие-то проколы. Видели бы вы, как я его втаскивала на мамину высокую кровать. Он тихонько стонал, пару раз вскрикнул, но ничем мне не помогал и глаз не открывал. Наконец-то уложила, укрыла, измерила температуру. Когда взглянула на градусник, поняла, что дела незнакомца печальны. Ну что ж, сестра милосердия, так сестра милосердия! Жаропонижающее чуть ли не из пипетки по капле, что бы ни захлебнулся, холодные примочки на лоб – на тело было смотреть страшно, не то что бы прикасаться. Потом его начало трясти, что он чуть не свалился с кровати, глаза то открывались, то закрывались. Он бредил, кому-то приказывал бежать, что-то бормотал. Я всё время вливала в рот воду по каплям, жаропонижающие таблетки растворила в воде и тоже по каплям вливала в рот. Мелькала мысль, а вдруг умрёт у меня в квартире, что я буду делать? Можете себе представить, что у меня была за ночь.
Но забрезжил рассвет, мой незнакомец притих, я уснула рядом с ним, подпирая, что бы он ни упал с кровати. Мысль о том, что лежу в одной кровати с незнакомым человеком не пугала меня. Для меня он был человеком, которого я спасала от смерти всю ночь. Проснулась я оттого, что крепкая рука обхватила меня и стискивала всё сильнее. Едва освободившись от неожиданного захвата, я взглянула на незнакомца. Два тёмно-синих, почти кобальтовых глаза (таких глаз я не видела ни у кого) смотрели на меня, не моргая.
--Ты кто? – последовал вопрос.
--А ты? – последовал такой же вопрос.
--Как я сюда попал? Кто ты, ответь, пожалуйста.
--Я тебя увидела на скамейке перед моим подъездом, ты вцепился в меня, как клещ и упал прямо ко мне на руки, я тебя почти волоком притащила в свою квартиру. Была очень высокая температура, ты весь избит, у тебя ожоги и проколы на ногах. Тебе нужен врач. Но, боюсь, ты будешь против того, что бы я прибегала к помощи врача. А чем лечить я не знаю, мои лекарства на исходе. Так кто же ты?
-- Я Даниил, скорее всего, меня разыскивают. Я приехал к матери с той стороны, попал в ловушку ваших спецслужб – начал свой рассказ мой пациент. Мне написали на мой домашний адрес, что мама умирает, зовёт меня к себе. Оказалось, мать умерла несколько месяцев тому назад, а брат решил получить за мою поимку деньги. У вас сейчас так принято, за людей с той стороны можно получить деньги. Блок посты свободно пропустили на эту сторону, а в квартире матери меня ожидали люди из полиции и сразу же отвезли в какой-то подвал, там начали бить. Это продолжалось несколько дней, по правде сказать, не знаю сколько. Они всё время требовали подписать какие-то бумаги, что-то сказать на камеру. Я ничего не подписывал и не говорил, меня продолжали бить, на моё счастье, время от времени терял сознание. Из-за того, что я был почти всё время без сознания, меня не связывали. Среди ночи я очнулся, в полной темноте нащупал двери и толкнул их. В освещенной комнате за дверью спали двое, это были те, которые всё время били меня. Спали они, уткнувшись лицами в стол, несло водочным перегаром. Рядом со столом валялось множество пустых пластиковых бутылок. Эти двое были пьяны до безобразия. Сразу увидел выход из подвала. Потихоньку повернул ключ, открыл дверь, вышел, дверь закрыл ключом и поднялся по разбитым ступеням вверх. Я тебе всё так подробно рассказываю, что бы проверить, не отшибли ли они мне мозги и могу ли я мыслить после всего этого ужаса. Подвал находился в бомбоубежище жилого дома. Я шагнул в ночь. Как уж оказался у твоего подъезда не помню. Где нахожусь, не знаю, и где находится этот жуткий подвал, тоже не знаю. Мне почему-то кажется, что ты меня не продашь, как мой брат.
--Зачем бы я тебя тащила на себе, если думала продать. Позвонила бы в полицию и дело с концом. У нас это запросто, без проволочек. Меня зовут Мария, мама меня, когда была жива, называла Маруся. Мамы нет уже почти шесть лет, как началась эта проклятая война, больше меня никто Марусей не зовёт. Ну что же, мой пациент, попытаемся лечиться подручными средствами, а там как Бог даст.
После нашего разговора Даниил откинулся на подушку и закрыл глаза. Снова поднялась температура и его начало трясти – опять бред, вскрики и теперь попытки вскочить и куда-то бежать. Практически весь день и всю следующую ночь мне пришлось бороться с высокой температурой и его попытками скатиться с кровати. Жар держался почти неделю. И всю эту неделю Даниил был на грани жизни и смерти. Иногда он открывал глаза и пытался понять, где находится, я клала руку на его раскалённый лоб и он сразу же успокаивался. Мне по-прежнему приходилось спать рядом с ним. Назвать сном то немногое время, когда мне удавалось вздремнуть, практически нельзя. Он всё время был без сознания, может быть, и скорее всего, это было лучше для его состояния. Но как только я ложилась рядом, его руки обхватывали и он прижимался ко мне. Дрожь утихала, дыхание становилось ровным. Мне и в голову не приходило опасаться за себя, в объятьях этого человека я чувствовала себя в полной безопасности. Его бессознательное состояние не имело никакого значения. Так спокойно я себя не чувствовала целых шесть этих военных лет.
Дни тянулись медленно и были полностью подчинены одному – не дать угаснуть жизни моего пациента.
Температура медленно, но снижалась, ожоги постепенно затягивались. Как только Даниил стал реже терять сознание, его меньше трясло в лихорадке, я перестала бояться, что он упадёт с кровати. Теперь часами сидела в старом кресле у его изголовья. Чем его кормила в эти дни и что ела сама – не помню. Дни тревоги за жизнь Даниила, бессонные ночи привели меня к тому, что я однажды провалилась в беспамятство. Наверное, я просто уснула. Очнувшись среди ночи, я почувствовала, что чьи-то руки обнимают и крепко прижимают меня к горячему телу. Даже не удивилась.
--Опять температура поднялась – первое, что привело меня в полное сознание.
Я попробовала разжать его объятья и встать с кровати, но руки подтянули меня ещё плотнее к себе.
--Марусечка, не вставай, всё равно лекарств нет никаких. Спи, тебе нужно отдохнуть, спи моя родная – уже сквозь сон услыхала я родной, как мне показалось, голос.
Первое что я сделала, когда открыла глаза утром, попробовала его лоб. Температура упала. Хоть это как-то обнадёживало. Сил же не было, не смотря на то, что проспала я много часов, просто никаких сил. Даниил открыл глаза. Они были почти чёрными, на очень бледном лице.
--Мне нужно скорее встать на ноги и уйти, ты подвергаешься большой опасности из-за меня – сказал Даниил – думаю, эти люди всё ещё ищут. Если я не ошибаюсь, они строили насчёт меня какие-то планы и не в их интересах и привычках менять свои намерения. Так что нужно вставать.
И он встал. Лучше бы он не делал это. Ноги его были мало послушны, он был ещё очень слаб. И, тем не менее, он вставал, падал и опять вставал раз за разом.
Мне нужно было уйти на какое-то время и я оставила его одного дома. Я очень опасалась, что соседи могут услыхать, что в доме кто-то ходит в моё отсутствие, поэтому попросила без меня не шуметь.
Когда я вернулась домой с продуктами, он тихо без движений лежал на кровати. Даниил не спал, лежал с открытыми глазами. Я по привычке попробовала его лоб, он потянулся к моей руке и поцеловал её.
--Пока я ходила, у меня трижды проверили документы. О каком «уйду» может идти речь? Ты ели стоишь на ногах – едва смогла проговорить я.
Он легонько потянул меня к себе. Легонько, потому что я и сама тянулась к нему.
--Мне стыдно признаться, я боялся, я очень боялся, что вместо тебя нагрянут эти из подвала. Не потому что, ты меня сдашь, а потому что у них всё схвачено и охвачено. Если схватят меня, схватят и тебя. Я боялся, что они будут мучить тебя.
Даниила опять начало трясти. Я, как могла, успокаивала его, гладила по голове, целовала глаза. Он опять обхватил меня, дрожь уходила. Некоторое время мы пролежали в полной тишине. Но нужно было встать и поесть, что мы и сделали.
Ночью Даниил рассказал мне о себе. Было удивительно, но то, что он рассказывал, вставало передо мною живыми картинками. Он родился и жил долгое время у моря, где проводил всё своё свободное время. Его воспоминания детства – это море: спокойная гладь, шторм, прибой. Он говорил, а я видела все краски, чувствовала запахи и слышала шорохи и всплески прибоя. Сидя в обнимку на кровати, мы плыли по бескрайней морской глади, нас иногда покачивало на волнах. Нам открывалось бездонное, усыпанное звёздами, кобальтовое небо. Небо было одного цвета с его глазами. Мы были одни в этом мире, ничто не могло нарушить наше уединение. Даниил замолкал, но купол бескрайнего неба над головой не исчезал, звёзды мерцали до рассвета. Теперь мы отсыпались днём, а ночью отправлялись в плавание по морям и океанам под бездонным ночным небом. Иногда я приходила в себя и ловила взгляд Даниила, я как бы спрашивала его – не сошли ли мы с ума. Но он, по всей видимости, видел то же самое.
Мы были взрослыми вменяемыми людьми, вокруг ворочалась смертельная война, и то, что происходило с нами, иначе как чудом назвать было нельзя. В это нельзя было поверить, но это было.
В одну из ночей Даниил мне рассказал, что однажды видел, целую реку подснежников. Он с родителями был ранней весной в лесу и случайно вышел на поляну, где увидел, как между деревьями вилась река цветов.
--Это было сказочно красиво, я побывал реально в раю, мне запомнилась на всю жизнь эта река из подснежников, вьющаяся среди деревьев. Раньше больше нескольких десятков зелёных стебельков с белыми цветками в виде маленького букетика, связанного ниточкой и не держал в руках. Я обещаю, как только кончится этот ужас, я заберу тебя к себе и мы найдём эту поляну и эту реку из цветов – он говорил и говорил, а я слушала и думала, как я буду жить без него.
Как то я принесла ему свои стихи и рассказы, предупредив, что ему всё это может показаться малоинтересным, потому что война идёт, а я пишу про любовь. Он читал несколько дней. Из-за этого он не высыпался днём, но читать в другое время он не мог – ночью не было света. Когда он всё прочёл, сказал:
--Мне было очень интересно, даже плакал кое-где, чего со мной не было уже много лет, обещаю, что это всё напечатаю и издам твою книгу после воны, а сейчас ты мне должна тоже пообещать, что будешь писать каждый день, назло этой проклятой войне.
Всё чаще и чаще он говорил, что скоро это всё закончится – эта война, эта несправедливость и наступит мир. Но сам мир не наступит, его нужно завоёвывать. Я слушала его и понимала, что он уйдёт очень скоро. И это "скоро" наступило.
Всю ночь мы просидели в обнимку, мне было уютно и спокойно в его руках. Но ночь прошла, мы, как всегда улеглись спать. Теперь я спала у стенки, а он прикрывал меня от всего мира. Внезапно я проснулась от того, что мне перестало быть уютно. Его не было рядом, сразу поняла, что не было и в квартире.
Я прождала весь день и всю ночь, надеялась, что он вернётся. Он не вернулся. Поняла, он ушёл на свою сторону воевать, что бы на нашей стороне тоже наступил долгожданный мир. Я собрала со стола листки со стихами и рассказами и упрятала их в дальний ящик. Мне было так горько и одиноко, безрадостно – как можно было сочинять, какая любовь, когда кругом идёт война. Теперь я спала ночью, не с кем было сидеть в обнимку у стены под сказочными небесами в самом раю. Но о чудо, как только я закрывала глаза, надо мной раскрывался купол неба такой синевы, как его глаза.
Конечно, я понимала, надеяться мне было не на что – маловероятно, что ему удалось вернуться на свою сторону, но я молилась каждый день об этом. И ещё, я как обещала, каждый день писала только о любви, назло этой проклятой войне.
Прошёл почти год. Однажды, в самый обычный день я увидела, что в ящике для почты мелькает белый конверт. Конверт был без адреса и печатей – просто белый конверт, чуть испачканный. Достала из конверта большой лист, сложенный в четверо. Развернула. Это был совершенно чистый лист, но из него на ладонь что то скользнуло. Мне в начале показалось, что это засушенная бабочка, но это был подснежник из той далёкой цветочной реки его рая.