Репетиция оркестра
Репетиция оркестра.
Фантазия Ре-минор. Опус N 16.
Оглавление:
I. Увертюра в осенних тонах. Largo.
II. Почти бегом. Allegretto.
III. Мишель и духи. Andante misterioso.
IV. Рутина. Lento brutto.
V. Осенние безысходности. Rondo Cappriccioso.
(для двух расстроенных скрипок, флейты, арфы и
двух виолончелей).
VI. Ночи Софи. Большой Бергамасский канон.
VII. Восемь с половиной вопросов. Con espressione.
VIII. И корабль плывёт. Credo.
IX. Струнный дивертисмент
четвертого и пятого поясничного позвонка.
X. Шаги на снегу. Северные вариации.
XI. Черные кони. Мёртвые души. Con passion.
XII. Финал. Agitato Spirituozo.
XIII. Вместо эпилога. Sherzo (в дорийском ладу).
М У З Т Р А Н С П Е Д Г И З
Репетиция оркестра.
Фантазия ре-минор. Опус N 16.
«Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает,
Но и любовь – мелодия.»
(В.А. Моцарт, А.С. Пушкин)
I. Увертюра в осенних тонах. Largo.
Северо-западный ветер, как опытный погонщик овец, гнал вниз по улице отбившуюся от основной массы отару сухих листьев. Те, немного ошалелые, потерявшие ориентацию в пространстве и мотивацию в жизни, постоянно пытались разбрестись кто куда, забиться подо что-нибудь, но небесный пастух спокойно и уверенно каждый раз возвращал беглецов на вымощенную мостовую своей невидимой плетью. Так и катились они, обреченные, недовольно шурша и причитая, всё дальше и дальше, мимо парка, по направлению к Бульвару Сен-Мишель.
На скамейке в парке сидели двое, а может и не сидели, ну, более точно их присутствие там было определить весьма затруднительно, поскольку, если смотреть простым взглядом, никого не было видно, но то, что они там были, выдавал каким-то образом улавливаемый разговор.
- Что же он так долго ругается по телефону? Уже столько обидных слов произнесено, столько негативного высказано, а он всё не может успокоиться, словно хочет сделать что-то непоправимое, но в то же время боится этого.
- Это потому, что после непоправимого очень много неясного и неопределенного в его жизни наступит, а к этому он еще не готов. Посему так и будет сейчас в трубку кричать, но ни на что конкретное не решится. Извечная ситуация. Был бы я поэтом, сказал бы что-то типа: «…как и в другие лета нас нерешительность, сомненья заставят со знакомыми страданьями смириться, чем прочь бежать к иным, которые ещё, быть может, хуже…»
- Кто-то что-то подобное уже говорил, по-моему.
- Наверняка должен был говорить, тема уж больно благодатная. Им, творческим натурам, свойственны нерешительность, метания…
- Да я вот и беспокоюсь, как бы его метания не спутали нам карты. По времени он уже сильно опаздывает на встречу, и, судя по всему, мы тут с ним прозевали начало репетиции.
- С чего ты решил? В зале, я вижу, еще никого нет, не считая стульев и пюпитров на сцене, да еще вон арфа, виолончели, контрабасы, рояль.
- Я точно слышу, что кто-то играет на фортепиано.
- Да нет же, перед инструментом лишь пустой стул стоит.
- Странно… но я же слышу, и это мне не чудится ...
- А что ты слышишь?
- … да, да, на самом деле, чудесное, прекрасное адажио. Подождите, подождите… но почему оно… ведь сегодня Моцарта не должно быть в программе, странно. Да, действительно музыка не отсюда, но почему я это слышу? И какое отношение имеет Вена к нашей истории?
- Тогда понятно... Потом объясню, как это происходит. Ты слышишь настройщика, хорошего настройщика, который пробует только что вылеченный им рояль. Послушай внимательней, он ведь не просто играет, он словно смакует каждый оттенок звука… а как умело извлекает вибрации в струнах, от них - в дереве, в резонаторах инструмента... Первым наслаждается только что возрожденным уникальным голосом. Ты узнаёшь инструмент?
- М…м… неужели… точно, но на нем же «фа» малой октавы практически не играла, да и вообще считалось, что время нанесло ему необратимый ущерб.
- Вот и нашли для него мастера. Слышишь, как звучит сейчас, разве не чудо?!
- А какое отношение это имеет…
- К сегодняшней истории, ты хочешь сказать. Имеет, хоть и не совсем явное, но имеет, потом увидишь.
- Так история всё-таки уже началась?
- Ну мы, во всяком случае, в ней уже проявились. Можно даже назвать наше появление неким Прологом.
- Интересное слово: «Про-лог» …
- «Пролог» - это то, что предшествует основному повествованию, представляет основных персонажей, главные темы и в то же время как бы находится вне самого действия.
- Это уж точно, вне действия, вон парочка мимо нас прошла, села на соседнюю скамейку, а нашего присутствия никак не заметила... А этот всё не наговорится! Я так и чувствую, как у него уже горит ухо от яростного вслушивания в трубку, и огромное напряжение в затылке скопилось от ментальных потуг выразить свою неприязнь и даже отвращение.
- Да, это уже пора прекратить, а то действительно затянется Бог знает на сколько.
- Хорошо, сейчас устроим.
- Ты смотри не особо себя проявляй, а то я тебя знаю.
- Помню, помню, никто и не заметит.
«Извините, связь прервалась...»
Мишель только сейчас понял, что на той стороне его уже не слышат, и последняя фраза, так им вымученная, не сможет донести всё его негодование и не поставит жирную победную точку в череде его обвинений, претензий и доказательств. «Может, она и предыдущих слов не слышала, а то что-то подозрительно давно не возражала... Это она сама бросила трубку или что-то, на самом деле со связью», - скакало в голове молодого человека, пока он тыкал пальцами в экран. Но при новых и новых наборах, чтобы всё выяснить, телефон настойчиво возражал: «Мобильная сеть недоступна... мобильная сеть недоступна...».
- Да что б Вас там… Ах, черт подери! Времени-то уже сколько, - вдруг спохватился Мишель и побежал через кусты из парка, вспомнив о назначенной встрече.
Это должно было быть важное интервью с дирижером симфонического оркестра, о котором с таким трудом договорился главный редактор его издательства, и опоздание на него никак не входило в планы журналиста.
- Нам тоже пора?
- Несколько минут у нас еще есть... Как-то приятно здесь в этом парке. Почему-то хочется задержаться, вдохнуть воздух осенней природы, аромат улиц, набережной…
- Воздух современного города, ароматы улиц с машинными выхлопами и иными загрязнениями вряд ли можно сравнить с воздухом альпийских лугов.
- Да я не совсем про этот аромат и воздух… Воздух великой архитектуры, истории, богатства традиций в живописи, поэзии, музыке... Всё здесь навевает какие-то глубокие переживания, далекие воспоминания. Что-то мне подсказывает, что здесь я уже бывал.
- Да? А когда это Вы были в Париже?
- Пока не помню, но точно был и… кстати, не раз, и… по-моему, в последний раз даже с тобой.
- Я не припоминаю такого.
- Понимаешь, такие формальные или, скажем, внешние обстоятельства, как правило, не остаются в памяти. Остаётся суть, смысл, опыт. Потом поясню... А сейчас здесь вдруг что-то навеяло… Словно вспоминается забытый сон: обрывки какого-то сюжета, образов, состояний. Постепенно что-то может и прояснится, мы ведь только в начале нашего путешествия.
Осень в Париже в этот год выдалась холодная, ветреная, но сухая. Почти все деревья достаточно быстро распрощались со своими летними нарядами, а те, что вовремя не захотели это сделать, изрядно пострадали на прошлой неделе от сильного урагана. Необлетевшая листва оказалась, словно неубранные паруса во время шторма, когда у парусника ломаются реи, мачты, рвется такелаж. Потребовалось несколько дней, чтобы парижские дворники после ветреных проделок вернули городу первозданный вид, очистив его от старых листьев и поломанных веток.
Бесспорно, восхитительно наблюдать, как ранней весной всё молодеет, пробуждается, и юные листочки нежной зеленой дымкой начинают украшать парки и скверы. Летом Париж словно становится частью Булонского леса, утопая в буйной зелени, в тени которой можно насладиться свежестью и прохладой. Краски ранней осени вносят лиризма, романтизма, может, чуть-чуть светлой меланхолии. Но сейчас, без всего этого убранства, город именно обрел, а не потерял свой истинный облик.
Только теперь стало возможно разглядеть, услышать зашифрованную музыку улиц и проспектов, когда даже незначительные детали сами собой сплетались в целостную картину или мелодию.
Это не просто булыжники мостовой или плитка на тротуаре, не просто изгиб бордюра или деталь ограды, не просто арка в проходной двор или перила небольшой лесенки. Форма уличных фонарей, размеры витрин, массивная ручка на двери, магазинная вывеска в старом стиле, уставший эркер доходного дома, задумчивая мансарда за шляпным салоном, одинокое кафе в полуподвале и дальше, дальше - это словно ноты, тайные знаки удивительной музыки парижских кварталов, где нет ничего лишнего или случайного.
Сменяющиеся архитектурные стили строений, словно музыкальные темы, следующие друг за другом, то соперничающие между собой роскошью и богатством, то взаимодействующие и перекликающиеся деталями фасадов, высотой зданий, формой крыш, балконов. В этой скрытой завораживающей полифонии являл себя сам дух этого города, удивительный и неповторимый.
Не только улицы, проспекты, но и отдельные дома тоже приоткрыли свои тайны, проявили свои характеры.
Вон тот высокий, узкий, за перекрестком - вылитый «щеголь» - хвастается новой вывеской, а это – «ветреная кокетка» - демонстрирует модный макияж, тот «долговязый» что-то пооблез с боков и сейчас не знает, как спрятать срам от посторонних глаз. Вон старый «грузный счетовод», а это – «царственная особа»; там за углом - «пройдоха» - ему лучше не доверять своих сбережений. Ой, а этот – «застенчивый» что-то грустит… наверное, как и многие вокруг, безответно влюблен в Эйфелеву башню. Два клена за мостом полгода скрывали её своей листвой, а сейчас несчастный снова видит, что его желанная всё также прекрасна и также далека от него.
Вдоль длинной набережной единым ансамблем расположилось целое собрание «аристократов». Председателем этого собрания был старинный особняк, в стенах которого какое-то время назад находилась чья-то резиденция, потом - Оперный театр, а сейчас он служил концертным залом для различных музыкальных фестивалей.
Несмотря на то, что здание особняка было всего лишь трёхэтажным, оно казалось огромным. Если подходить к нему со стороны бульвара, а особенно со стороны набережной, то сразу появлялось желание преобразиться, собраться с духом, расправить плечи, чтобы как-то соответствовать этому задумчивому исполину романского стиля.
Первый этаж с большим количеством высоких дверей вместо окон, выложенный мощными прямоугольными каменными блоками в форме колонн, поднимающихся вверх, выглядел очень надежно, даже неприступно, словно некое фортификационное сооружение.
Всё здание было приподнято над землей на несколько гранитных ступеней, упирающихся в плиточное покрытие вокруг, и походило на старый замок, стоящий на монолитной каменной плите или скале. Величественные скульптуры перед входом, массивные резные ручки и украшения, классические театральные фонари с многочисленными светильниками под старину и чугунным литьем. Казалось, что все события, которые могут происходить в таком здании, должны иметь необычайное значение и вес.
Второй этаж был почти копией первого, но словно с ним произошло сказочное преображение, и по мановению волшебной палочки он из закованного в латы рыцаря превратился в юного принца, блистающего утонченными манерами, вкусом, роскошью. Изящные балкончики, высокие арочные окна с богатым орнаментом вокруг, многочисленные стройные, уносящиеся ввысь колонны с вычурными капителями, лепнина, скульптурные композиции в нишах. Как будто это обитель муз и небожителей.
Купол третьего этажа с массивной балюстрадой вокруг походил на шлем с забралом, что вместе с острыми шпилями и пиками, врезающимися в небо, придавало зданию возвышенности, надёжности и умеренной воинственности.
Парадный вход был выполнен в форме роскошной вздымающейся на все три этажа триумфальной арки, увенчанной скульптурной композицией, изображающей героя, укрощающего вздыбленных коней. У служебного входа, куда только что вбежал Мишель, словно на посту, стояла статуя в рыцарских доспехах.
Если приглядеться, то в этом грозном изваянии можно было угадать Командора из оперы Моцарта «Дон Жуан». Скульптор словно запечатлел его в момент, когда тот пришел и стал на страже у покоев своей вдовы. Причем, настолько убедительно удалось ему выразить облик, вселяющий ужас, что нередко музыканты, выбегающие покурить в перерывах репетиции, вдруг, столкнувшись лицом к лицу со статуей, начинали испытывать то, что испытал Лепорелло, когда изваяние ему кивнуло, приняв приглашение. Даже понимая, что этого не может быть, они, как очень чувствительные натуры, на всякий случай отходили курить чуть подальше.
Что ж говорить про те два сухих листочка, что все-таки избежали изгнания с мостовой у театра и сейчас, дрожа, забились под кустик. Им казалось, что именно на них так яростно смотрит Командор, и расправа грядёт страшная. Несчастным думалось при этом: «лучше бы мы не убегали от нашей компании, а катились вместе со всеми сейчас по дороге мимо парка в направлении Бульвара Сен- Мишель».
В этот момент из приоткрытого окна второго этажа стало слышно, как несколько музыкантов начали настраивать свои инструменты. Лишь только эти звуки достигли парка, со скамейки отделились две едва различимые тени и, взлетев, проникли через приоткрытое окно внутрь здания.
II. Почти бегом. Allegretto.
- Да послушайте, Вы! Я просил Вас не звонить мне перед концертом, мне совершенно некогда сегодня с Вами говорить, извините, до свидания… после фестиваля, всё, всё, - мсье Гардье бросил трубку, надел очки, взял какие-то бумаги.
- Да кто еще там, Надин?! Что за шум?
- Это какой-то журналист, говорит, что ему назначили…
- Гони его, скажи, что меня нет, или что-нибудь скажи… ах он уже здесь, ну ладно, черт с ним.
- Извините меня, пожалуйста,- начал было Мишель, входя в комнату Главного дирижера симфонического оркестра.
- Молодой человек, - перебил его мсье Гардье, - я понимаю, что обещал Жюлю интервью, но я Вас ждал 12 минут назад. Сейчас у меня нет времени, у нас срочная репетиция, а через несколько часов уже концерт перед публикой.
- Простите меня, непредвиденные обстоятельства, - начал оправдываться Мишель и, видя, что дирижер явно собирается уходить из комнаты, пытался встать у него на пути.
- Вы знаете, у меня тоже непредвиденные обстоятельства, - парировал маэстро, беря подмышку папку нот. Затем потянул со стула свитер, что-то поискал на столе.
- Мне это очень важно…
- На то, что человеку важно, он всегда найдет время. Это не я сказал, это говорят мудрые… да где же это, а вот оно, - дирижёр положил что-то в карман и направился к выходу.
- Очень важно... меня тогда уволят, - с какой-то безысходностью в голосе сказал Мишель.
- Ну что ты будешь делать, а… одни приходят, говорят: «увольняйте», этот говорит: «уволят». Я что сегодня «Служба занятости» что ли, чтобы решать Ваши проблемы. Кто мои проблемы решит?
- Мсье Гардье, прошу Вас несколько минут.
- Что ещё за «несколько минут», разве можно за несколько минут взять интервью. Я думал, что у Вас серьезное издательство.
- Мсье Гардье, - совсем отчаянно произнес журналист.
- Бог с тобой, идем, да не стой ты под ногами. Пошли.
Он потащил Мишеля за собой мимо Надин, что слушала всю сцену, держа какие-то бумаги перед собой, наверное, на подпись. Дирижёр замахал на неё руками, мол: потом, потом.
- … да иди ты за мной… не отставай, сейчас у меня репетиция, пока посидишь в зале, послушаешь, может что-то там запишешь для себя. Поговорим позже, в перерывах или после репетиции, не знаю…
Они почти бежали узкими коридорами служебных помещений. Маэстро успевал здороваться со всеми, кто встречался, некоторым тряс руку, кому-то что-то говорил, кто-то начинал бежать с ним рядом и что-то рассказывал дирижеру, потом отставал, теряясь за одним из многочисленных поворотов.
Мишель не ожидал увидеть, что изнутри эта часть здания столь минималистична и скромна. Он невольно вспомнил, как недавно его пригласили на роскошную четырёхпалубную моторную яхту: дорогая мебель в каютах, отделка из красного дерева, везде картины, дорогие ковры, в кают-компании живая камерная музыка, дамы в вечерних туалетах, мужчины в бабочках.
Но, спустившись в трюм, на этой же яхте он обнаружил и другой невидимый мир: машинное отделение с двигателями, мазутом, паклей, веревками, неопрятной суровой командой, особенно два колоритных лица ему врезались в память. И эти миры находились в одном месте, но как бы в параллельных реальностях, никак и ничем не пересекаясь.
Не успела мысль о параллельных реальностях полностью проявиться в голове Мишеля, а он - найти какую-то связь её с происходящим, а также постичь логику: почему, собственно, именно сейчас эта мысль пришла ему на ум, как за очередным поворотом распахнулась дверь, и они с разбега выскочили на ярко освещенную сцену.
Музыканты, сидящие, стоящие, играющие, разговаривающие, смеющиеся, в общем, занимающиеся своими делами, были застигнуты врасплох таким резким появлением маэстро. Он спокойно прошел к своему месту, сделав вид, что не замечает суматошных перестроений на сцене и попыток оркестрантов быстро привести себя в порядок. Этих мгновений было достаточно для всеобщего преображения. Уже с дирижерского пульта мсье Гардье всех поприветствовал, что-то своё бросил первой скрипке, подал знак виолончелям, духовым, ударным; заметив отставшего Мишеля, указал ему кивком на зрительный зал. В ответ началось шуршание листов бумаги, скрип двигающихся пюпитров, стульев, покашливания, звуки финальной настройки инструментов. Всё приготовилось, заняло свои места и было в предвкушении.
III. Мишель и духи. Andante misterioso.
Спустившись со сцены, Мишель погрузился в пустой огромный зал, будто это была тихая долина, над которой стелился туман. В полумраке, поскольку свет в зале был приглушен, он почувствовал, что ступил на мягкий ковёр, неслышно прошел несколько шагов по нему, словно по молодой траве, и опустился в мягкое кресло где-то в середине пятого ряда. Так, во всяком случае, он ощущал сейчас свои движения после недавней нервотрепки и суеты. Теперь можно перевести дух, успокоиться, привести в порядок мысли.
Ложи, ряды балконов, колонны, люстры, спускающиеся словно с небес, великолепно расписанный купол создавали ощущения необъятной высоты зала. А его глубина ощущалась по звуку, который исходил со сцены, проходил насквозь, терялся где-то сзади, а потом далеким дыханием эха отражался, собирался, разбегался по всем закоулкам. Мишелю казалось это шумом моря, криками чаек, гудками пароходов. Пустота сзади была наполнена каким-то осязаемым живым присутствием, отчего Мишель некоторое время оборачивался, словно его манило что-то неизвестное.
Осмотревшись, он стал устраиваться словно дома: снял с плеча кожаную сумку, поставил её на соседнее кресло, перекинул ногу на ногу, достал блокнот, ручку, диктофон, потом откинулся назад, раскинул руки на спинки соседних кресел, затем вздохнул, поглядывая по сторонам.
- С чего бы начать, - шевельнулось в голове Мишеля, - так, зал, - он посмотрел на яркую сцену, на богатые ложи с тяжелыми портьерами, отметил на всех уровнях балконов красивые бра, что излучали едва уловимый свет, создавая уют, - ну это, наверное, не пригодится. Да, потолок расписан чудесно, загляденье, но тоже ни к чему. Так, что там в программке фестиваля написано? состав оркестра… откуда он приехал… история… репертуар… инструменты, какие-то достопримечательности, награды. Пусть будет, потом еще почитаю, что-нибудь возьмем отсюда. Можно еще взглянуть в интернете про состав оркестра,- он полез в карман за телефоном.
И вдруг в его голове всплыл и оборванный телефонный разговор и то, как всю ночь сегодня они ругались с Мишель, и доорались до того, что пора расставаться. Внутри журналиста всё похолодело. В этот момент его осенило, ему открылось что-то новое, самое важное, значительное и ужасающее.
Он вспомнил, как вчера обвинял Мишель в том, что она его не понимает, не поддерживает, не интересуется его творчеством, что её волнует лишь она сама, а та доказывала свою правоту в тех сценах, что произошли, когда они вместе ходили к её родителям, потом в кино на прошлой неделе, на что сам Мишель припомнил ей ссору после её девичника и еще то, что она не явилась на важный корпоратив в издательстве, где ему пришлось быть весь вечер одному.
Всё это показалось теперь столь нелепым, глупым и стало стыдно, что он мог перед ней унижаться, выставляя себя таким жалким. Мишель лишь сейчас осознал самое важное, он понял, насколько они … чужие люди. И Мишель, которая вчера кричала, ругалась, была совсем не той весёлой, лёгкой, привлекательной девушкой, которую он встретил три года назад, а совершенно чужой! И ей не может быть интересно, то чем он дышит, живет. А всё, что они раньше вместе любили и разделяли, теперь казалось неправдой или иллюзией.
Когда эта мысль его осенила, Мишель ощутил через это «чужое» такое страшное одиночество, словно он остался один во вселенной, такое непреодолимое холодное одиночество, как смерть. Это всё крутилось и крутилось в его голове, словно сломанная пластинка: ум перескакивал с одного события на другое, перемешивал их, потом снова раскладывал хронологически. Это бы продолжалось и продолжалось и, наверное, совсем вынесло Мишелю мозг, если бы со сцены не раздался крик дирижера.
- Ну сколько можно об этом говорить, господа, настраивайте инструменты до репетиции, это же невыносимо! Да, да, я Вам говорю и Вам. Себя не уважаете, меня не уважаете, так своих коллег уважайте, своего времени не жалеете, наше пожалейте. А Вас, Вы думаете, я не заметил! Думаете, я не заметил, что Вы опять умудрились опоздать. Сколько можно предупреждать, ну какая-то ответственность, совесть, в конце концов, должна быть! Да не передо мной, перед собой, перед людьми, перед музыкой!
Крик со сцены был ушатом холодной воды как для некоторых оркестрантов, так и для Мишеля, который даже не заметил из-за нахлынувших переживаний, как началась репетиция. Через некоторое время на сцене всё улеглось, маэстро взмахнул палочкой, и Мишель услышал голос оркестра.
Журналист немного отвлекся, успокоился, посмотрел на оркестрантов и стал прислушиваться к мелодии. Где-то он её слышал, но что это, кто автор, не помнил. Он не был особым знатоком музыки, так кое-что слушал, бывал на каких-то концертах, что-то ему нравилось. Эта мелодия была как раз из таких.
Вскоре оркестр остановился, дирижер заставил играть всё сначала, потом снова и снова, давал какие-то указания, музыканты что-то помечали в нотах, продолжали, останавливались, продолжали. Мелодия в таком виде переставала быть интересной для Мишеля, и он начал с любопытством разглядывать тех, кто был на сцене. Взяв блокнот, журналист стал что-то в нём записывать. Не для интервью, так для чего-то другого может пригодиться, решил он.
Не многие музыканты были одеты в концертные костюмы и платья, большая часть из них была ещё в обычной одежде. Маэстро - в джинсах, какой-то рубахе, в накинутом на плечи и завязанном на шее, словно шарф, свитере.
Мишель обратил внимание, что в оркестре было несколько красивых женщин. Невозможно было не заметить одну альтистку, так элегантно сидящую на краешке стула. Разрез на её длинном черном платье обнажал чудесную ножку немного выше колена, что выглядело вовсе не вульгарно, а красиво и эстетично, как будто это изящное произведение искусства, которым можно просто любоваться.
Еще Мишель заметил во вторых скрипках стройную красотку с длинными вьющимися светлыми локонами. При таком ракурсе и освещении она была словно с картины Боттичелли. Он так и пометил её в блокноте: «Симонетта Боттичелли. Красота вне времени».
Некоторые женщины, даже не имея таких достоинств как две предыдущие, за счет умелого подбора одежды, аксессуаров, выглядели не менее эффектно. Яркие большие блестки на платье высокой виолончелистки так умело отвлекали взгляд от неких не то что изъянов строения, а скажем, не самых лучших её мест, что в таком наряде, она казалась весьма привлекательной. Её немного полненькая соседка применила другую хитрость. Несколько кокетливых разрезов платья на плече, какие-то оборочки, складочки так обманывали взгляд, что их хозяйка выглядела стройнее и красивее.
Некоторые интересные представители мужского пола тоже запечатлены были в блокноте Мишеля. Ну, во-первых, странный, небольшого роста молодой человек во втором ряду виолончелей. Выделялся он тем, что у него был пиджак очень большого размера. И выглядел он за пюпитром так, словно, провалился в этот пиджак. Такой особый вариант проявления комплекса маленького человека.
Второй - полная его противоположность - скрипач в первых скрипках. Он был, как огромный, очень огромный ребенок, словно с планеты детей великанов. Он сидел на двух стульях, насаженных один на другой, но и этого казалось мало для его торчащих в разные стороны коленей и как-то странно скосолапленых под ними ступней. Из-под коротких штанов вылезали высокие носки, которые не могли до конца скрыть бледные ноги скрипача, обутые в большие черные ботинки. Когда он играл, он всем своим телом и лицом реагировал на каждый звук, словно на листе были написаны не нотные знаки, а то, какое нужно придать лицу выражение, гримасу или показать эмоцию. Музыкант то отрывал рот, словно от страха, то изображал изумление, восторг, то вытаращивал глаза и складывал губы трубочкой, то растягивал их в верёвочку, словно беззубая бабушка, и щурил глаза, как добрый китаец. Играя, он переваливался с одной ноги на другую, как медведь. Его огромность не вязалась с игрой на скрипке, но, как ни странно, эти большие руки извлекали на редкость деликатные звуки.
Были и другие примечательные персонажи, но не столь яркие, как два предыдущих. Мишель черкнул еще несколько ни на что не претендующих замечаний, так, на всякий случай. «Смешные усики; волосы, словно каракулевая шапка на голове; Альберт Эйнштейн, Авраам Линкольн, Ангела Меркель…».
Потом он отложил блокнот, задумался, погрузился в музыку, в какие-то уже светлые переживания. Он сидел с закрытыми глазами и слушал.
Вдруг Мишель почувствовал, как что-то потянуло его назад. Он глубже облокотился о спинку кресла, но появилось такое чувство, что он проваливается всё дальше и дальше. Ему было знакомо это. Иногда в детстве перед сном он так «летал»: закрывал глаза и, как бы находясь в состоянии невесомости, представлял, что «путешествует» по разным мирам, во всяких экзотических местах, загадочных пространствах. И вот сейчас, чтобы развеять посетившую его скуку, Мишель решил не прекращать свои ощущения, не открывать глаза и посмотреть, как это будет сегодня. Единственно, надо контролировать, чтобы не заснуть, а то позора не оберешься.
И вот он падал, падал назад сквозь спинку кресла, приближаясь к полу. Главное - довериться и не бояться. И тут перед самым полом, когда ноги Мишеля были уже выше головы - так ему казалось - раз, и он как бы завис в невесомости и стал скользить вдоль пола в этом же перевернутом положении. «Это я так чувствую или на самом деле лечу»? Настолько ощущения были реальны, что можно было поверить, будто это и вправду происходит.
Был соблазн открыть глаза и проверить, но тогда всё пропадет, это он помнил еще из детских опытов. Телесно журналист чувствовал себя сидящим на парящем стуле в опрокинутом назад положении. Если бы это было наяву, то со сцены были бы видны лишь подошвы его ботинок и то, что он плавно скользит вдоль пола уже ближе к центральному проходу.
Так постепенно он двигался, двигался и долетел до последних рядов зала и уперся головой в стену. «Да как же развернуться тут?» Тело не слушалось, и кресло никак не поворачивалось, чтобы лететь в другую сторону. Затем, немного потыкавшись, его летательный аппарат начал набирать высоту, как-то подрулил и стал уже более управляемым. Мишель посмотрел влево и заметил приоткрытую дверь из зала. Там за дверьми была кромешная тьма, и лишь совсем маленький огонёк привлёк внимание путешественника.
Он повнимательнее присмотрелся и увидел, что это костер где-то в ночи, увидел себя, сидящего у огня, обнявшись со своей Мишель, и смотрящего на колеблющиеся языки пламени. Угли потрескивали, выбрасывая огненные искорки, которые улетали ввысь иногда очень высоко и долго не гасли, уносясь в небо, словно пытаясь затеряться среди искр небесных и, тем самым, вырваться из временной ограниченности и слиться с вселенской беспредельностью.
- Видишь там, вдали, где тропинка проходит через сад и сворачивает к резным воротам, старое поместье? - спросила Мишель.
- Нет, я вообще ничего не могу разглядеть в такой темноте,- ответил Мишель.
- Ну ты что, получше присмотрись, - сказала Мишель и ущипнула его, чтобы тот поддержал её игру.
- Да, да, - понял он намек, - да, точно…вижу, ну конечно. Оно же нам недавно досталось по наследству. Оказалось, что у тебя был неизвестный троюродный дедушка, табачный фабрикант, очень зажиточный человек…
- Он разбирался в искусстве, был коллекционером, филантропом, а недавно он ушел на покой, царство ему небесное.
- Да, поместье роскошное, хотя и немного в запустенье. Здесь словно всё еще 19 век. Ходишь по комнатам, аж дух захватывает, будто попал сюда на машине времени. Даже в комнатах, что сильно обветшали, всё как-то по-настоящему, какая-то тайна, загадка, история, даже не хочется ремонт здесь делать, оставим как есть, словно так и задумано.
- Да, а это любимый дедушкин кабинет, смотри: сколько книг, какие-то приборы, склянки, чьи-то портреты на стенах, старинный секретер, стол. А там за резной дверью - зала, где давали концерты, звучала музыка, пенье, наверняка, танцевали. Побежали на второй этаж, посмотрим, что там.
- Нет, мне нельзя, я опаздываю, мне нужно на работу. Я совсем забыл про интервью, где моя сумка?
- Ну вот, что ещё от тебя ожидать можно! Как всегда, только соберешься с ним куда-нибудь, а он опять на работу, ну это невыносимо, ты совершенно обо мне не думаешь, так жить нельзя! - закричала, Мишель и выбежала, хлопнув дверью.
Дверь с грохотом упала, увлекая за собою и соседнюю стену. Мишель инстинктивно дернулся, и всё наваждение пропало. «Куда-то я не туда залетел, потерял навык, надо быть осторожнее».
Репетиция продолжалась, а он, всё ещё «летая» на кресле, чуть приподнялся вверх, на уровень балкона. «Какие прекрасные портреты здесь висят, а снизу так подробно и не разглядеть. Композиторы как живые, особенно Брамс и Бетховен, смотрят так пристально, словно в душу тебе заглядывают и хотят сказать что-то». Это последнее членораздельное, что было в голове Мишеля. А после следующего события его мозг на некоторое время завис. Всё дело в том, что он вдруг увидел, как Брамс немного скосился к Бетховену и сказал:
- Он что, нас видит каким-то образом?
- Да похоже, что и слышит, - отозвался Бетховен, - ну не то, что видит и слышит… Это мозг его так нас воспринимает, точнее, так интерпретирует наше присутствие.
- А что, нас и другие могут так воспринимать?
- Теоретически да, но на практике большинство людей чувствуют только поверхностное, грубое. У них есть много возможностей, но их надо развивать, поддерживать как-то, но им не до этого: слишком заняты своими проблемами. Ну а этот всё-таки художник, как-никак, и у него есть тонкое чутьё.
- А ничего страшного, тогда, что мы при нём его же обсуждаем?
- Не беспокойся, он это всё быстро забудет или подумает, что ему привиделось. То, что слишком новое или непонятное, что не укладывается в обычный стереотип восприятия, человеческий мозг игнорирует, чтобы не свихнуться. Немногие могут такое переварить. А кому удается это сделать, становятся первооткрывателями, провидцами, проводниками. Вначале, правда, простые люди их не воспринимают всерьёз, а некоторых – самых рьяных – могут и за сумасшедших держать. Но, в конце концов, это знание доходит до всех и спустя какое-то время воспринимается как само собой разумеющееся.
- А почему он решил, что я – Брамс, а Вы – Бетховен?
- Еще раз говорю, дело в стереотипах, мы же с тобой это уже проходили. Он что-то почувствовал, увидел портреты, мозг сопоставил старые опыты, ну и увидел тебя Брамсом, а так как он ещё и «слышит» нас, ему кажется, что у Брамса шевелятся губы, глаза. Стой, стой, что ты делаешь, не надо ему язык показывать, ему и так не по себе, смотри, как глаза выпучил.
«Это у меня всё в голове происходит…или что… а почему тогда три голоса в голове, а какой из них мой, а кто я», - всё-таки просочилось в зависшем мозгу Мишеля.
- Точно, слышите, он еще что-то бормочет там. Брамс, говорите…
- Ты скажи спасибо, что не Сальери.
- Ну почему опять Сальери, сколько можно.
- Да что ты так переживаешь. Это я шучу, извини. Всем же ясно, что ты никого не убивал. Ха-ха-ха...
- Я ценю, конечно, Ваш юмор, но мы же уже закрыли эту тему. То была ошибка, они неверно приняли меня за Сальери, я вообще не имел к этому никакого отношения.
- А что ты так волнуешься, может, на самом деле что-то нечистое там было, а? … ха-ха-ха. Ладно, всё, извини… Больше не буду…
Такова сила стереотипов. Так много произведений про Моцарта и Сальери написано было, что эти истории уже живут сами по себе. Почти все сильные образы, описанные настоящим художником, даже если они отличаются от прототипов, или если он их вообще создал лишь в своём воображении, начинают жить собственной жизнью, обретают свою индивидуальность, воздействуют и преображают мир не меньше, а я сильнее скажу: бывает, что гораздо больше, чем жизнь некоторых реальных людей.
Никто Моцарта не убивал, но как литературный образ взаимоотношения гения и завистника, эта история просто должна была появиться. Ну и, как очень яркий стереотип, он теперь легко прилипает куда надо и не надо. Вот ты и пострадал тогда. Так мозг человеческий устроен, так им легче живётся.
- А почему всё-таки они тогда за Сальери меня приняли?
- Ну не меня же… ха-ха-ха…
- Логично, ха-ха-ха…
- Кстати, из многих Сальери мне более убедительным кажется пушкинский.
- А Вы что, по-русски понимаете или в чьём-то переводе читали?
- Ты меня удивляешь, словно первый раз на Свет родился. Какой русский язык, какие переводы? Мы с тобой об этом много раз говорили. Поэзия непереводима с языка на язык, это невозможно. И вообще: настоящий поэт – это проводник, проводник между мирами. Это не те, кто лучше других могут писать рифмами интересные душещипательные истории или к юбилею главного визиря в кратчайшие сроки сотворить оду.
Через поэта тонкий мир низводит в мир человеческий свои ритмы, законы, знания. Когда к поэту приходит так называемое озарение, вдохновение, не поэт избирает, о чем он будет писать, какие темы, образы, в каких формах и ритмах это будет изложено. Сама тема, образ, мысль из тонкого мира избирает поэта, даже овладевает им, чтобы прийти, проявиться в этом мире. И тот, сообразно возможностям своего языка, например, звукоизвлечение, мелодичность, музыкальность, ритмичность, философичность, являет это миру. При переводе на другой язык будут искажения. Точнее, это будет другое произведение, другое.
Вообще, я больше тебе скажу: практически все древние знания явлены миру поэтами. Раньше поэзия была живой, она творилась, как сейчас говорят, онлайн и передавалась из уст в уста, наизусть. Во время исполнения автор или чтец должны были не просто декламировать зазубренный текст, а полностью отдаваться силе, заключенной в нем, входить в состояние, где текст сам являл себя миру через поэта. Каждый раз происходило чудо творения, мистика передачи знания. Так передавались славянские тексты, былины, сказания, ведические гимны, христианские стихи Ветхого и Нового Завета, буддистские каноны и многое другое. Считалось, что записанные стихи теряют свою живую таинственную силу. А именно эта сила могла менять старый человеческий код на новый, открывала иные возможности перед людьми. Через эту силу приходили в мир различные религии, этические нормы, вскрывались смыслы жизни, сменялись целые эпохи, эры.
Но потом почему-то была потеряна эта живая связь. Когда началось записывание, пришла догматика, жесткость, фарисейство, присвоение прав на истину. А когда появились переводчики стихов, то вообще Бог знает что стало твориться. Мы даже не будем рассматривать те моменты, когда происходили сознательные подмены, сокрытие знаний для выгоды, власти, управления, эксплуатации.
Поэт того мира был больше, чем поэт. Хотя и сейчас, я тебе скажу, значение поэта велико: на нем держится возможность общения, понимания между людьми, передачи знания, чувства прекрасного, красоты … да, совести, конечно, справедливости...
- Но сейчас само понятие «поэт» несколько более широкие рамки принимает. Вот и наш друг тоже в чем-то поэт. А где он, кстати... делся куда-то. Чем-то не устроила его наша компания, что он так скоро выпал из неё… О, как ни в чём не бывало, сидит себе на своем месте, пишет, пишет, строчит что-то.
- Да? А что он там пишет?
- Сейчас заглянем, ну-ка, ну-ка, что там у него? А, не трудно было догадаться: пишет про поэтов, пишет про менестрелей, трубадуров, скоморохов, а еще про шаманские камлания…
- А я что, про менестрелей и трубадуров что-либо говорил?
- Про них конкретно – нет, но он, по всей видимости, зацепил что-то от Вас, а дальше своё стал развивать… Да, еще пишет о музыкальных инструментах, под которые поэты исполняли свои стихи. Про музыкальность языка поэзии, и что музыка - это некий праязык. Да… понесло его.
- Ну и пусть пишет себе про трубадуров … что там такое?
- СТОП, СТОП, я не могу это больше слушать! – ворвался, как гром среди ясного неба, крик дирижера, разорвав нити событий во всех мирах.
Оркестр осекся, затормозил, стих и потупился, предвкушая разбор полётов.
- Господа, побойтесь Бога, что Вы делаете, нельзя так играть, мы уже почти час с вами репетируем, а Вы не соизволили ни одной живой ноты сыграть!
Мишель тоже вздрогнул, оторвал голову от бумаги и стал смотреть на сцену, покручивая в пальцах карандаш. Маэстро, жестикулируя, что-то начал объяснять музыкантам. Сначала свое негодование он обрушил на виолончели и стал что-то едкое им высказывать.
Скрипки, видя это, начали переглядываться и посмеиваться над последними, мол, что с вас взять-то. Заметив это, дирижер сначала осадил скрипки, а потом выдал и им изрядную порцию нелицеприятностей. Они сразу поскромнели, потупили глаза. А виолончели, отмщенные, заулыбались. Труба всё понял без слов и, словно не выучивший домашнее задание школьник, спрятался за широкой спиной гобоя. А тот не прочь был прикрыть собой своего товарища, так как ему самому пока бояться было нечего, ибо последние минут двадцать он не вступал.
Мишель наблюдал какое-то время эту сцену, но его всё больше интересовали те мысли, что некоторое время назад пришли ему в голову. Он даже кое-что записал, но с остановкой музыки и в его голове тоже всё остановилось.
Он перечитал несколько абзацев, подчеркнул что-то, как особо удавшееся, покусал карандаш, задумался и добавил: «Музыка и поэзия – это кровеносные сосуды и нервы эволюционирующей вселенной, через которые она питает бессмертные души своим тайным знанием и силой в их удивительном путешествии…». Потом взглянул на всю фразу: «А не слишком ли пафосно? ну… пусть будет, а там посмотрим, всё-таки что-то здесь есть…».
Он отложил рабочие инструменты, посмотрел по сторонам, потом поднял взгляд на балкон, где его внимание привлекли изображения композиторов. «Какие прекрасные портреты здесь висят, прямо, как живые, особенно Брамс и Бетховен; смотрят так пристально, словно в душу тебе заглядывают и хотят сказать что-то».
IV. Рутина. Lento brutto.
«Попробуйте сыграть на расстроенном инструменте, причем, не совсем расстроенном, а когда чуть-чуть каждая струна недотянута или перетянута. Что будет? Вот ты услышал музыку внутри, почувствовал её красоту, понял, как она может явить себя на свет, затем, с замиранием сердца, чтобы не спугнуть момента, готовишься и начинаешь, а инструмент подфальшивливает. Нет, не врет, вроде всё похоже, но с каждой нотой тебя словно обкрадывают, словно какое-то предательство происходит. Отчаяние накатывает, руки опускаются. Это как ножом по сердцу! Ты не можешь выразить то, что чувствуешь. А то, что выражаешь, просто ужасно и стыдно. Ты видишь страшную несправедливость, но ничего не можешь поделать! Как быть? Ну, с инструментом понятно: надо пригласить настройщика, хорошего настройщика. А когда твой инструмент - это живой коллектив? Где взять настройщика человеческих душ?
Вот сегодня наверняка есть те, кто чем-то расстроен… у людей какие-то проблемы или просто: кто-то не готов так, как тебе бы хотелось. Как заставить, мотивировать на полную самоотдачу, если у человека нет её, и он весь в своих заботах и трудностях?
Ты точно знаешь ответ, предлагаешь его людям: надо полностью отдаться музыке. Она твое лекарство, лучшее лекарство, чудодейственное лекарство. А в ответ ничего: как горох об стену. Ужасно видеть такое непонимание, безразличие и неспособность на это повлиять. Это и тебя ломает, ты ведь тоже не железный, срываешься на какие-то отвратительные реакции, обижаешь людей. А что делать, надо пробиваться, продираться через самое непроходимое, словно гранит, невежество.
Но если не свалиться на личные обиды, голое самоутверждение, гордыню и всё-таки подняться над примитивными эмоциями и посмотреть на ситуацию со стороны. Если задуматься о том, как найти эффективный выход, понять, что конкретно расстроено в нашем общем инструменте или организме, как призвать какие-то силы, взмолиться и работать, работать искренне, по совести, с самоотдачей, из любви, из любви к музыке, к делу, к судьбе, то не так уж и непроходимо это становится. Постепенно мрак может рассеиваться, это пробуждает какие-то новые возможности, вдохновение, происходит преображение и, иногда, чудо, Свет, Солнце на смену тучам! Всё звучит великолепно, даже так, как ты и не мечтал!
В эти минуты, а может, всего лишь мгновения ты так явственно чувствуешь это, ни с чем не сравнимое, никак не описываемое состояние блаженства и понимаешь: оно стоит того.
И слава Богу, слава Богу, что Он дал нам музыку, чтобы подняться над грубой, животной природой и прикоснуться к чуду внутри нас, дать этому чуду расти и развиваться, ведя нас по Пути. Надо служить музыке, не предавать её, и всё будет хорошо.
Но вот одна загвоздка: через какое-то время, поверь мне, нужно быть готовым, что всё опять может вернуться, наши старые привычки снова выйдут на передний план, затмив вчерашние достижения. И завтра опять и опять, с самого начала настраиваем, настраиваем жизнь…» - как-то так, примерно через один час сорок пять минут опишет Мишель в блокноте свои ощущения от слов маэстро, которые ему удастся услышать во время второго перерыва в репетиции.
А пока Мишель разбирает записи по поводу поэзии, музыки и решает, как же всё-таки подойти к дирижеру и начать задавать вопросы. Маэстро, в свою очередь, находится почти в отчаянии оттого, что ничего сегодня не получается.
- Грубо, грубо играете: трубы грубо, виолончели грубо, все грубо играете. Вы как мясорубку крутите: тира-ра-ра-ра, ра-ра-ра, - мсье Гардье стал показывать, как крутят мясорубку, повторяя противным голосом, - тира ра-ра-ра, ра-ра-ра! Это же так деликатно, воздушно: тира ра-ра-ра, ра-ра-ра, - продемонстрировал он, изящно скользя рукой по воздуху, - Ну давайте… И… стоп! вместе начинайте, что Вы спите? Еще раз, и … вот, вот молодцы, вот же, а не выдавливать этот фарш из мясорубки. Хорошо, лучше, давайте ещё раз. И, начали.
Они начинали и начинали. Маэстро то гневался, то страдал, иногда кричал, иногда упрашивал.
- Что вы орете, скрипки, трогайте, касайтесь музыки, словно боитесь спугнуть… деликатно, это же … давайте. Да, вот, вот то, что надо, хорошо, хорошо.
Когда что-то удавалось, мсье Гардье менялся в лице, и этим лицом подбадривал музыкантов, показывая восторг и ведя за собой:
- Именно то, что нужно, запомните, пожалуйста: то, что нужно! А Вы что делаете? Вы что, не проснулись еще, что это такое, это никуда не годится. У вас своя тема, ведите ровно её.
Маэстро то шептал, то махал руками, то вставал, то пригибался. Иногда его жесты были академичными, как привыкли видеть жесты дирижера, а то вдруг он начинал впадать в какие-то припадки, корчился, закрывал лицо. Во всём этом, казалось, внешнем хаосе он четко понимал, что он должен делать, и искал эту, только ему ведомую нить, на которую нужно нанизать такт за тактом.
- Этот спешит, тот отстает, все по чуть-чуть везде, в результате – каша, какофония. Еще раз… Стоп! Вы все время отстаете, там на секунду, там на секунду. Это ужасно, всё разрушается, это преступно! - ещё раз.
Они продолжали. На какое-то время дирижер перестал вмешиваться и прерывать процесс, а наблюдал происходящее как-то отстраненно. Его палочка синхронно, как метроном, что-то отсчитывала, но сам он был весь в себе, думал о чем-то своем: «Что я здесь делаю, чем занимаюсь, зачем всё это мне? Господи, ну чем я заслужил это? Хотя много чем, что греха таить...
Ну что он делает, а? Как так можно играть? Не понимаю… А что с этими прикажете делать? Странные люди, им ведь дан уникальный шанс: расти, развиваться, преображаться, восторгаться красотой, новизной, открывать самих себя, неизведанное в себе. Это же чудо. От них требуется-то совсем чуть-чуть…
Откуда эти пустые безразличные глаза? Как можно сидеть с таким лицом, просто в голове не укладывается, - мсье Гардье продолжал работать метрономом, вглядываясь в оркестрантов, - а может зря я к ним придираюсь? Для провинциального оркестра они и не самые худшие. Особо-то всё равно никто и не разберёт, что плохого в их игре, напротив – основной массе нравится. У нас в городе любят их, и публика, и пресса…Что от них еще требовать? Здесь, в столице, с такой игрой опозоримся, конечно… Хотя, - маэстро вдруг осекся, он словно, опомнился,- … что я несу! Я не в себе, что ли! Господи, прости меня! Как же это заразно».
- Что вы делаете!? - продолжил он вслух.
- Это Вы мне? – заговорил вторая скрипка.
- Да, да, Вам. Нельзя так играть.
- В смысле, простите, я что-то не то или не так играю? По-моему, очень красиво сейчас получилось. Мне кажется, это было точно, во всяком случае, всё, как в нотах написано.
- Зачем так красиво и изыскано играть, это неестественно здесь.
- Вы что, предлагаете мне играть плохо или некрасиво, я Вас не понимаю. Это не в моих силах.
- Что не в Ваших силах?
- Плохо играть.
- Да не плохо. Как вам объяснить... Представьте, не буквально, а как образ: лесная полянка, небольшой ручеек, летают стрекозы, щебечут птички, вдруг налетел ветер, листья кружатся, потом небольшой дождик прошел. Вот всё стихло, и она, главная героиня - ваше соло. Она вся соткана из этих звуков леса, благоуханья трав, синевы неба, воздушности облаков, простоты и свежести полевых цветов.
А у Вас что? В вечернем шикарном туалете, в соболях, наброшенных на алебастровые плечи, сигарета в руках с оттопыренным мизинцем, на высоких каблуках. Тьфу, гадость какая! Зачем здесь высокие каблуки, зачем это вибрато, эта густота, насыщенность - это не к месту здесь, это неестественно здесь! Незаметно, не отделяясь, не выделяясь из оркестра, гармонично, как единая часть этого пространства.
- Но я же солирую…
- Вот и солируйте на здоровье, но не выделяясь. Вы и флейта, вы и гобой, Вы и виолончель, и альты, Вы сейчас из всего этого сотканы. Явите в этом своё умение, будьте как все они, не лучше и не хуже. Тот же тембр, ритм, дыхание… Забудьте о технике, виртуозности. Идите за музыкой, она – самое важное. Надо чувствовать музыку сердцем.
Важна работа не руки или смычка, важна работа Вашей души. Пусть она слушает музыку и ведет вас, вашу руку, - маэстро остановился, как-то тяжело выдохнул, о чем-то своём подумал и спустя некоторое время обратился к музыкантам:
- Я отвлеку Вас ещё на пару минут, это всех касается. Мне это кажется важным. Нам всем надо наладить взаимодействие. Без этого взаимодействия чуда не произойдет, даже чего-то сколь-нибудь значимого не произойдет. Задышать как один механизм, организм, довериться, поверить, помочь... А как это сделать при всех наших амбициях, эгоизме, гордыне и всякой дрязготне. У всех свои проблемы, своё понимание целей, своя мотивация, своя жизнь в конце концов. Я уж не говорю про зависть, ненависть, всякие сплетни. Да, да, я знаю, что вы там говорите друг про друга, про меня. Ну Бог с этим. Хотя все эти отвратительные состояния не проходят даром, они разрушают каждого из нас.
Когда мы к кому-то испытываем что-то нехорошее, мы себя прежде всего отравляем этими ядами, мы впускаем их в себя. А эти яды всю нашу жизнь извращают, разрушают, убивают самое прекрасное и совершенное в нас, отнимают возможность отличать добро от зла, правду от лжи. А как с этим жить?
Но выход прямо перед Вами. За рутиной жизни мы уже не чувствуем, не ценим того, какое это счастье - жить в музыке, жить музыкой. Она лекарство. Но нужно быть тонким, искренним, устремленным, иначе она не зазвучит, не придет, не излечит.
Некоторые как-то странно смотрят на меня. Да, я так считаю, я знаю, что это так. Это - чудо, и оно может случиться с каждым. Поверьте, что виртуозно играть ноты, восхищать поклонников умением выдавать пассажи, цветы, фимиам – это не музыка. Чудо музыки может произойти, снизойти к Вам, если повезет. Это тайна. Если она не откроется, Вы даже не представляете, чего Вы себя лишаете.
Судьба даёт нам возможность окунуться в эту тайну. Благодарите и берегите, храните эту возможность. Ведь она может отвернуться в любой момент, и всё. И как тогда жить? Хотя … многие, судя по лицам, даже не заметят, что она к ним приходила и что уже ушла…
Если есть талант, данный Богом, талант чувствовать музыку, исполнять музыку, то он ведь в любой момент может покинуть Вас. Я не понимаю, как так можно гневить Создателя и играть, как Вы сегодня: спустя рукава, формально и без самоотдачи. Какой смысл в Вашей игре? Вы думаете, что отсидите репетицию, так, не затрачиваясь, поиграете: ну ноты Вы все, слава Богу, «как написано» выдавать можете, а играть потом будете, когда концерт начнется или ещё когда?
Уверяю Вас: музыки потом не бывает. Если Вы от неё сейчас отрекаетесь, не хотите ей полностью довериться, отдаться, то потом может уже и не будет, закроется эта узкая дверца.
- А что конкретно Вас в нас не устраивает? – выкрикнул кто-то из альтов.
- Это я хочу, чтобы Вы ответили мне на этот вопрос… и подумали, почему я, дирижер почти с сорокалетним стажем, говорю Вам, тоже вроде взрослым людям, сегодня такие вещи? Спросите у Вашей совести, интуиции. Затем прислушайтесь к ним, что они Вам скажут: прав я или нет, а потом может и говорить не надо ничего будет. Формально, какие к Вам могут быть претензии: на репетиции были? - были, ноты играли? – играли, всё по контракту? – по контракту, перерыв был на репетиции? … сколько там сейчас… а, через пятнадцать минут будет – все по контракту. Не для претензий я говорю, для Вашего блага, поверьте.
Я хочу, чтобы Вы были на репетиции не по контракту, а по совести, по потребности души. Чтобы не юридический контракт Вы соблюдали, ходя на репетиции, и здесь присутствовало лишь Ваше туловище с анкетными данными и высшим музыкальным образованием, а контракт Вашей души, чтобы она здесь присутствовала - здесь и сейчас, и Вы всё-таки дали ей возможность «трудиться».
Мы, музыканты. Наша задача услышать музыку и передать её без потерь, не примешивая своих негативных, эгоистичных мотивов, сохранив её чистоту. А когда мы слишком заняты своими проблемами, заботами, стрессами, здоровьем, то нам становиться совсем не до музыки. Да и не только перед музыкой должна быть ответственность, но и перед своими товарищами. У Вас плохое настроение, вы подавлены, депрессия, человек, с которым Вы живете, Вам изменил, кредит не можете отдать и так далее. Пришли на репетицию – будьте добры, оставьте всё это снаружи. Из-за того, что Вы не смогли разобраться в своих проблемах, почему должны страдать другие?
Дирижер еще какое-то время не то со страданием, не то с состраданием на лице подбирал слова, пытаясь достучаться до всех. Но не во всех глазах, в которые он смотрел, находилось понимание. Кого-то на самом деле это задело, и он чувствовал себя виноватым. Кто-то вообще не понимал, почему ему сейчас читают какие-то морали, и что это за дирижер такой, что вместо профессиональных вопросов занимается какой-то доморощенной психотерапией.
Кто-то еще интереснее отреагировал: скрипачка за четвертым пультом вообще посчитала себя оскорбленной. Дело в том, что только вчера в общей компании, где был дирижер, как-то вышло наружу, что её бросил молодой человек. Она как раз была в растрепанных чувствах, слезах, её утешали там. Так вот сейчас она вдруг решила, что дирижер именно про неё говорит, выставляет её тайну перед всеми, укоряет её, издевается над ней и вместо того, чтобы успокаивать, с новой силой разбередил её рану. Поэтому не только сказанные слова вызывали в скрипачке отторжение и протест, но и сам голос, их произносящий, сейчас был ей ненавистен. Были и другие молчаливые протесты и недовольства, но вслух никто ничего не заявлял.
Даже Мишель, хотя он находился далеко от эпицентра происходящего и не был членом коллектива, почувствовал себя получившим выговор. Но он-то понимал, что это за дело, всё правда: и в растрепанных чувствах, и опоздал, и не подготовился к интервью, да и вообще... так нельзя к своим профессиональным обязанностям, хотя почему к обязанностям, к своему творчеству относиться.
- Вы понимаете, - продолжал маэстро, - я не смогу всех Вас тянуть, это так и надорваться недолго, но это же в Ваших интересах. Жить полноценно, светло, счастливо, творчески, вырваться из клещей обыденности, рутины. Нужна взаимность и не только между мной и Вами, а еще между всеми Вами, между Вами и музыкой. Это как в любви, когда один любит, а другой нет. Это сразу нехорошо, и это нехорошо потом закончится, когда один полностью выпьет другого, и оба останутся ни с чем.
Просто играть без любви к музыке - это же … страшно так жить. Зря потраченные усилия, упущенные возможности, выпотрошенные души. А вот когда два сердца горят, настроены в унисон, то их союз приумножает, поддерживает силы каждого. Это чудо, это греет душу, поднимает возможности человека на безграничную высоту, это сказка, мечта. Я немного путаюсь, то музыка, то любовь, но это – синонимы, и то и другое - неотъемлемые качества души. И без одного, и без другого душа тоскует, она лишена возможности полноценно проявиться.
Вот Вы наверняка бы не хотели оказаться в роли влюбленного в человека, которому Вы полностью безразличны, но он пользуется Вами, Вашим чувством из каких-то своих побуждений.
Я вот только что, перед репетицией, видел такую сцену, так, ничего особого в ней, да и наблюдал я её минуты две, когда вышел из машины, но так сразу всё в ней ясно стало, и сердце так дёрнулось.
Здесь недалеко автобус останавливается рейсовый. Мальчик и девочка, студенты, стояли на остановке, ждали его, общались. Мальчик точно влюблен. Он так на неё смотрел, столько в его взгляде было какого-то неизведанного чувства, надежды, перспективы открытия чего-то нового. Такой взгляд не сымитируешь и не спрячешь. Она, по всему видно - и взгляд, и походка, и манера держать себя - поопытнее, поциничнее… пожалуйста, борцы за равноправие женщин, не цепляйтесь, часто и наоборот бывает, но сейчас так было. Так вот, дверь автобуса открылась, они простились, и она вошла в салон. Мальчик остался на тротуаре. Он провожал девочку взглядом, всем своим существом следил, как она поднимается по ступенькам, проходит внутрь салона, видит там свою, наверное, знакомую, о чем-то говорит с ней, заодно оплачивает проезд, что-то в телефоне смотрит.
Но мальчик ждет, чтобы девочка взглянула на него и попрощалась с ним, махнула рукой или кивнула. Он каждую секунду ждет её взгляда, следит, не отрываясь, за ней, обходит прохожих, чтобы быть заметнее - кому-то даже на ногу случайно наступил - а вдруг она обернётся и, не увидев его в толпе, подумает, что он ушел, «не провожая» её, и обидится.
А она практически о нем забыла, болтает себе… точнее, знает, что мальчик стоит, а он всегда так стоит в подобных ситуациях… Но эта особа даже не хочет какую-то формальность соблюсти, так как знает, что он и так никуда не денется. А потом и вовсе забывает о нём, автобус трогается, а мальчик совсем один на остановке остается, стоит, стоит, смотрит. Может там, за поворотом она махнет, взглянет, хотя бы подумает…
Но он то напридумывает себе оправданий, убедит себя, что она помнит о нем, что она с ним. Наверняка, друзья что-то уже ему говорили, предостерегали, но он не слушает, он – влюблён. Хорошо, если повезет, и не слишком страдательным этот опыт будет…
Вы можете подумать, что я нафантазировал, выдумал, высосал трагизм из пальца, или решите, что у меня тяжелое детство было, недолюбили меня, и мне всякое мерещится.
Не знаю почему, но как только я это на остановке увидел, у меня какое-то прояснение произошло. Всё так ясно и понятно вдруг стало. Всё до мелочей, словно кто-то открыл мне глаза и дал прочувствовать в одну секунду всю ситуацию. Какая-то сила присутствовала… О чем это я ...
Так вот, когда Вы без любви к музыке ходите на репетиции, играете, вообще занимаетесь этой профессией, то Вы поступаете, как эта девушка. И будьте уверены, что жизнь к Вам так же повернётся, ибо всё возвращается. И Вы потом останетесь совсем одни на холодной остановке, но уже без надежды. Будете играть пустые ноты, которые ни Вам, ни кому-либо еще не принесут ни чистоты, ни радости, ни света, ни чуда.
А пока есть шанс, пользуйтесь, открывайтесь, очищайтесь. Большинству из Вас всё равно ведь деваться некуда. Вы, кроме музыки, вряд ли в чем другом преуспеете. А если и здесь дверца закроется? ... Что Вы говорите? ... А ну да, конечно… перерыв так перерыв. Перерыв - это святое, слава профсоюзам, - как лозунг, произнес мсье Гардье последние слова, закрывая ноты и направляясь к выходу.
Только дирижер покинул сцену, музыканты сразу рассыпались кто куда, словно бусинки с порвавшегося ожерелья. Одни побежали покурить, другие перекусить, иные остались на месте и начали что-то обсуждать, кто-то что-то запивал из термоса. Ну и куда деваться без телефонов - началось всеобщее налаживание связей с миром, словно после последнего контакта с ним прошли недели или месяцы.
Мишель тоже достал телефон, покрутил его в руке, увидел, что связь есть, но задумавшись о чем-то, отложил в сторону. Он думал о словах маэстро, о том, насколько легко искажается, замутняется сознание от всевозможных переживаний. Как в этом замутнении люди делают очень плохие вещи друг другу, о которых приходится потом жалеть. Как теряют понимание, что важно, а что нет, забывают свой долг да и вообще становятся более примитивными, эгоистичными.
Затем вдруг его мысли как-то незаметно перескочили, и он стал думать о своих взаимоотношениях с Мишель. Они что, на самом деле чужие друг другу, и это – конец, или какое-то затменье на них нашло? Потом опомнился, вспомнил про интервью, которым он так и не занимается, а вместо этого снова оказывается захваченным своими переживаниями.
И тут Мишель как бы со стороны четко заметил, что у него в голове огромное количество разрозненных мыслей живут сами по себе, вылезают, захватывают всё внимание, заставляют включать эмоции, когда им вздумается. Ну и что толку просто об этом знать, если это снова и снова происходит. Чуть отвлёкся, и ум уже там: жуёт свою жвачку. Что же делать-то? Главное ведь то, что вся эта болтовня в голове, споры с самим собой ничего не решают. Это словно какая-то кнопка заела и не дает ничему работать полноценно.
Мишелю даже смешно стало, как это так: только что он собирался делать одно, но вдруг раз: и его незаметно переключили совсем в другую историю.
Вот и сейчас: какие-то смутные образы из чего-то недавнего всплыли. Потом они стали более явными, начали материализовываться, костёр в ночи появился, угольки потрескивают, тишина кругом. Мишель пригляделся повнимательнее и увидел, что у костра сидят Бетховен с Брамсом и о чем–то дискутируют. Блики пламени выхватывали из темноты профили то одного, то другого. Затем они почувствовали присутствие Мишеля и стали его разглядывать, обсуждать, что-то о нём говорить. Но что именно, не разобрать: какое-то странное эхо то рассеивало звук, то замедляло, то ускоряло его. А потом совсем отчетливо раздался голос: «…Я сейчас сбегаю! А Вам захватить что-нибудь?»
Мишель открыл глаза. Рядом с ним быстро прошел музыкант, направляющийся к выходу из зала.
«Этого ещё не хватало. Я заснул, что ли. Вот ужас. Всё, с бессонными ночами надо заканчивать, это до добра не доведёт. Слава Богу, никто не заметил. Пойду-ка, пройдусь, - Мишель встал, сделал какие-то взбадривающие движения, прибрался на своем месте, взял сумку и пошел на свет к выходу, - Надо высыпаться, режим опять же, а то в голове такой кавардак, прямо дурдом. Ха, а каково дирижеру, если у него целый оркестр таких, как я: с придурью. Попробуй, сделай чего-нибудь стоящее с нами, сам с ума сойдешь».
«Да, настроить музыкальный инструмент бывает не просто, а здесь – люди, много людей. Один чем-то удручен, у другого житейские проблемы, а, может, со здоровьем что-то не то или просто не готов отдаваться работе так, как хотелось бы дирижеру. И что делать? Как всех собрать, объединить, мотивировать на полную самоотдачу? А если у человека нет её…?» – может что-то такое и будет записано в блокноте Мишеля, когда он встретится с дирижером, чтобы задать свои вопросы, но пока он подошел к выходу, шире открыл дверь наружу и вышел на свет.
V. Осенние безысходности.
Rondo Cappriccioso. (для двух расстроенных скрипок, флейты, арфы и двух виолончелей).
Как глаза Мишеля, привыкшие к темноте зала, сейчас щурились от яркого света, так и что-то глубоко внутри него, предчувствуя какие-то переживания и изменения, сжималось, пребывая в волнении и трепете. Откуда-то пришедшее ощущение пробуждения чего-то совершенно неизведанного, того, что необратимо повлияет на ход событий его жизни, щемило ему сердце. Что за сила вызывала эти ощущения? Что за присутствие чувствовалось на пороге? Ему было неведомо.
Мишель обернулся и посмотрел в зал на оставшихся там музыкантов, словно желая убедиться, не чувствует ли кто ещё что-то подобное. Но ни по лицам, ни по поведению не было похоже, чтобы кого-то охватило странное, как у него, предчувствие. В людях не было ничего необычного, каждый был занят чем-то своим: ходили, говорили, читали, звонили – в общем, как-то расслаблялись. Одному лишь, гобоисту словно не нужен был перерыв. Он продолжал репетировать, играл какие-то пассажи, обрывки музыкальных фраз…
В последних рядах вторых скрипок Мишель заметил отдельно сидящую женщину лет сорока. Во время репетиции он не обратил не неё внимание. Да и сейчас она была какая-то незаметная. Точнее, словно отсутствующая или выключенная из розетки. И черты лица её вроде были правильные, и фигура ничего, но от всего облика веяло чем-то обреченным. В её глазах уж точно не читалось ожидания чего-то нового, скорее в них было выражение того, что все её надежды на лучшее умерли.
Да, именно такая мысль про умершие надежды мелькнула в голове у Мишеля. Но он не стал особо ломать себе голову о причинах такого состояния несчастной женщины. Ну мало ли что может довести человека до отчаяния? Мысленно он даже, перефразировав одно известное высказывание, «софоризничал» о том, что все счастливые люди похожи друг на друга, а каждый несчастный несчастлив по-своему.
И здесь свой особый случай. Настолько особый, откровенно говоря, что вряд ли кто из друзей или знакомых скрипачки знал причину её душевных страданий. Это сложно внятно объяснить, логически понять. Формально всё у неё в порядке: есть, с виду, нормальный муж, работа, достаток. Ну что ещё надо? В чем дело? Но если бы Мишель увидел всего одну будничную сцену, что произошла пять дней назад в вагоне номер семь скоростного поезда TGV, невольной свидетельницей которой оказалась новенькая арфистка оркестра, то наверняка сразу многое бы прояснилось.
Жозефина, так зовут арфистку, решила в этот раз добираться до Парижа не вместе с коллективом, а сама железнодорожным транспортом: так ей удобнее и по месту, и по времени было. Села она в вагон, состав тронулся. Через какое-то время она заметила впереди себя, ряда через три, какую-то возню. Некий здоровенный мужчина несколько раз пытался одной рукой приобнять и поближе придвинуть к себе сидящую рядом с ним женщину, а та его всё время отталкивала. Со стороны казалось, что подвыпивший хулиган неуклюже пристаёт к своей соседке.
Жозефине хотелось возмутиться: как это так, что же мол в вагоне некому заступиться за беззащитную женщину. Но потом она заметила, что эти двое едут вместе. Может, даже это – муж и жена? Да, да, скорее всего, так и есть.
Муж действительно был немного навеселе. Этими прижиманиями и иными странными знаками внимания он словно демонстрировал окружающим: вот смотрите, какая у меня жена, вот как я к ней близок, она – такая вся интеллигентная - со мной. Он иногда успокаивался и начинал с идиотской улыбкой смотреть вокруг, а иногда зачем-то начинал трясти свою спутницу, подмигивая ей. Именно тряс он её, не рассчитывая свои движения, отчего её волосы растрёпывались. Жена в эти моменты отталкивала мужа и пыталась уложить их на место. Он же, заметив, что растрепал свою спутницу, бросался помочь ей причесаться. От его неуклюжих движений волосы начинали торчать в разные стороны ещё больше. Говорить, ругаться с ним она уже не могла. Сопротивляться, вразумлять, пытаться угомонить такого детину у неё уже не было сил. Это длилось и длилось с некими затишьями.
Женщина была в отчаянье и не знала, что делать? Муж ведь не всегда такой, только, когда пива наберется. А сейчас он именно и набрался, поскольку ехал со своими товарищами на футбольный матч в Париж. Товарищи его сидели шумной компанией чуть дальше. Так уж совпало: его матч и её поездка. Она решила ехать вместе ну и вот ... совместила на свою голову.
Жозефина, посматривающая за этой историей, не то чтобы с неприязнью или брезгливостью, хотя может и так, заметила, как муж, пребывая в какой-то своей краснолицей эйфории, глазея по сторонам, начал ковырять пальцами в носу. Потом этими же пальцами он стал поправлять своей супруге волосы. Но этим не ограничилось. С чего-то он вдруг решил выказать какое-то особое расположение к жене и попытался поцеловать её в щеку. Он весь сощурился и с такими свинячьими глазками липкими губами стал мусолить её лицо… Жена решительно повернулась к супругу, чтобы его оттолкнуть... И в эту секунду Жозефина в ужасе узнала Николь, скрипачку её оркестра. Ей так стало неудобно, что она всё это видела, так стыдно, словно этот или вот это… - был её собственный муж.
Она не могла больше смотреть на происходящее без содрогания и отсела подальше. «Слава Богу, меня не узнали, - думалось девушке, - как же можно, так… и с таким … жить? Слава Богу, что я одна. Не приведи Господь подобное».
Может и так, может она и права, может и не надо ей ещё такого опыта, чтобы понять, до какой пропасти могут дойти взаимоотношения между людьми, если изначально пренебречь тем, что очевидно. Как совсем ерундовая разница в темпераментах, интересах, вкусах, целях может привести со временем к страшной пропасти и трагедии жизни. Вроде, нет ничего страшного в том, что ему по душе немецкое пиво, а не французское вино; ему ближе смотреть футбол, а не слушать классическую музыку; сидеть с друзьями в баре, а не ходить в театры, на выставки; лежать на диване, а не искать вдохновения и заниматься творчеством. Был бы человек хороший. А он ведь и не плохой и, по-своему, заботливый и любящий. Но когда нет пересечений, нет общих перспектив, кроме бытовых, то время обязательно расставит всё на свои места.
Да, может Жозефине и не нужно пока знать, как без взаимопонимания можно дойти до полной эмоциональной, творческой и, даже, интимной опустошенности. Когда после близости возникает лишь невыносимая потребность запереться в ванной, чтобы смыть с себя всё изнутри и снаружи, а потом выреветь ту полную неудовлетворенность и бесперспективность своего существования… И, почему-то, всё ещё, жить вместе.
А пока юная арфистка чувствует лишь сострадание при виде Николь, которая сейчас сидит на своем месте за последним пультом, словно выключенная из розетки. И только Жозефине понятно, почему в её глазах такое выражение, как будто в них умерла надежда. Девушка хотела бы подойти, поддержать скрипачку, но что она скажет, как к её словам отнесутся, может только хуже будет?
Но и её, Жозефины, одиночество не выход. Там одна, здесь одна, поддержать некому, страшно. В её случае есть вроде свои объективные причины, но кому от этого легче.
Да, действительно, не любой провинциальный оркестр может себе позволить содержать на постоянном довольствии арфистку. Не так много произведений, где арфа играет решающее значение. Не в каждом концерте она звучит. Поэтому легче на конкретные мероприятия приглашать музыканта со стороны. А тот должен ждать и думать, позовут его или нет, будет, что заработать в этом месяце на жизнь или нет. Известному музыканту проще, его график расписан надолго вперед. По всему миру где-нибудь что-нибудь с арфой и звучит. Но когда ты еще молодая, никому не известная выпускница консерватории, как Жозефина, то надежнее иметь постоянное место работы.
Девушка уже устала в последнее время от кочевого образа жизни со всеми вытекающими из этого последствиями и частой смены оркестров. Не во всяком коллективе новеньких радушно принимают. Период «приёма», адаптации бывает достаточно длительным и болезненным. Был один оркестр, где ей очень нравилось, но в нем не смогли по финансовым соображениям продлевать контракт. А здесь Жозефина всё ещё новенькая. Не особо к ней прислушиваются, не особо идут на контакт, хотя она сама очень общительна, может, даже слишком. При попытках завести знакомства или принять в чей-то жизни участие, оказать помощь она постоянно натыкается то на желание соблюдать дистанцию, то на стену непонимания. Вот и живет одна, без близких друзей, в чужом городе. Молодая арфистка уже смирилась с такой жизнью, отчего что-то поменялось в её характере, привычках, но она не оставляет надежду, что всё ещё изменится в лучшую сторону.
На лучшие времена надеется и Марин, флейтистка оркестра, что тоже осталась на сцене и не пошла на перерыв. Вон она сейчас оживленно беседует с контрабасом и альтом, то есть, с контрабасистом и альтисткой, конечно же. По ней, в отличие от скрипачки Николь, не скажешь, что она тоже пережила свою драму. Хотя это может потому, что она уже её пережила и потихоньку нащупывает «новую» жизнь.
У многих историй начала похожи: познакомились, влюбились, молодые были, многого не понимали, но были симпатии, страсть. Поначалу всё прекрасно. Это только потом проявляются различия в интересах, взглядах и вообще: непараллельность жизненных курсов. Но эта непараллельность чувствуется обоими не сразу, а кто-то чувствует её первым.
И вот тот, кто первым это почувствует, легче сможет пережить грядущие перемены. А тот, кто не ощутил сразу, спохватится слишком поздно. Он может начать цепляться за отношения, пытаться вернуть, наладить их, но первый уже убежал далеко, может, даже что-то нашел себе. В этом случае «второй» зачастую становится жертвой и ведёт себя как жертва. А тогда всё происходит как в животном мире: если ты чувствуешь себя жертвой, то к тебе так и относятся. И ты, практически, обречен. Вопрос лишь времени и удачливости охотника.
С Марин так и было. Всё хорошо и замечательно в начале, но где-то года через два после свадьбы муж всё чаще стал куда-то уезжать, объясняя, что мол с друзьями на рыбалку, в бар, посидим. Но ей всё яснее становилось, что-то не так. Какие-то странные звонки, срочные командировки.
Всё было понятно, особенно, если смотреть со стороны. Но она отказывалась верить в совсем явное, неизбежное; бежала от этой мысли, боялась этой мысли. А вдруг всё обойдётся и само собой разрешится. Страх одиночества, холода, лжи, предательства, неизвестности.
Не веря очевидному, она пыталась выяснить, что происходит на самом деле, хотела увидеть своими глазами, словно наказывая себя тем самым за что-то: на, смотри… Ты не верила? ... Вот видишь, или еще?
Как-то, после очередного отъезда мужа, поймала такси и отправилась вслед. Выследила, увидела, как они сидят в баре… Марин издалека пожирала соперницу ненавидящими глазами и всё равно не верила. Ждала под дверью в какой-то гостинице, где они были. Еще и еще, себя унижая, уничтожая, словно пытаясь этой болью сжить себя со света. Потом где-то скиталась по улице в слезах, не разбирая дороги. Хорошо, что был дождь, и можно было утирать слезы, не боясь, что обратят внимание, но всё равно обращали, но она куда-то сворачивала, бежала. В исступлении вернулась домой. Но она и тогда не знала, что делать, как жить, как без него жить да и где жить? Может, ему закрутили голову, может, она что-то не так делала?
Сложность была ещё в том, что она знала: муж просто так её не отпустит от себя, потому, что считает её своей собственностью. Он ревновал Марин ко всем без всякого повода, устраивал сцены, иногда распускал руки. Она должна быть верной и преданной ему и ни на кого не засматриваться, а он был свободен от всяких обязанностей, потому что он - это он.
Как бы то ни было, но в этот раз у неё не было сил что-то менять. А какое-то время спустя всё вроде наладилось, он стал к ней снова внимателен, но это было ненадолго, потом опять… Был период, когда Марин думала, будто это та разлучница во всем виновата и пыталась мешать их свиданиям. Пару раз она, зная время, когда они должны были встречаться, выходила из дома будто бы выбросить мусор, а сама успевала проколоть его машине колеса. Когда же муж с руганью и проклятиями возвращался, не догадываясь, кто виновник того, что его машина повреждена, пыталась быть веселой, легкой, стремясь сделать так, чтобы ему захотелось остаться дома. Но в конце концов всё стало вовсе омерзительно, унизительно и безысходно.
Это её съедало, пожирало, и не к кому было обратиться за помощью. Только молиться, но о чем? Что может ей помочь, спасти? И даже в этой ситуации она не могла желать ему зла, и не потому, что любила, а просто: не могла.
Но потом само собой всё в её жизни разрешилось, он куда-то пропал. Дело в том, что муж был как-то связан с криминалом. И что-то в тех кругах вышло, ей так и не дали знать толком, что именно. Пришли полицейские и сказали, что он погиб. Несмотря на то, что муж жил на широкую ногу, после его смерти ей ничего не досталось и, мало того, квартиру пришлось отдать за его долги. Но как-то выжила, выкрутилась, сохранив даже человеческое в себе и веру в людей. А сейчас у неё начинается новый этап её жизни, пока робко, с оглядкой, но начинается.
Да, у Марин всё закончилось, а у её соседки, виолончелистки Инесс, нет. Здесь немного другой случай, когда совсем уже чужие люди продолжают жить вместе, и достаточно долго, а, может, и всю жизнь. То ли по привычке, то ли по нежеланию искать что-то новое, а может из страха одиночества. Иногда даже взаимная неприязнь и соперничество, кто кому больше жизнь испортит, не разрушает такие союзы. Словно в этом странном взаимодействии и самоистязании они находят своё удовлетворение.
Порой они сближаются на какое-то время. Подобно двум диким зверям, почуявшим зов природы, сдаются его велению и, усмиряя свой инстинкт разрушения, преображаются для того, чтобы слиться в порыве другого инстинкта. Они смягчаются друг к другу. Издалека, присматриваясь, находят привлекательные черты. Начинают чувствовать былое взаимное притяжение, забывая на время про пружину, что расталкивает их в настоящем. Постепенно эта пружина поддаётся давлению с двух сторон, позволяя быть ближе, добрее, внимательнее.
И вот произошло…случилось… И почти в одно мгновение эта пружина с новой накопленной силой ударяет по обоим. Вспоминается всё плохое, все обиды, предательства, и сразу отбрасывает каждого на свои баррикады. Тут и самоистязание, и муки совести: да как я могла с этим ничтожеством сблизиться снова, как мерзко и противно. Прежде всего, перед собой за то, что предала себя. Предала себя ту, что была так права в яростных битвах с ним за своё достоинство, справедливость, право быть собой. До ненависти. С уверенностью, что это была страшная ошибка какая-то, и она не может в дальнейшем повториться.
Так и звери по завершении гона, очнувшись, могут разорвать друг друга, обнаружив вдруг, насколько они конкуренты и враги, и чтобы этого не случилось, разбегаются, огрызнувшись, по своим углам.
Эти циклы войны и мира, безусловно, отражаются на душевном и творческом состоянии Инэсс. Сейчас у неё период достаточного среднего удаления, когда всё почти утихло после последних битв, и уже не в острой форме, но до полного отпускания ещё нужно время.
А вон ещё одна расстроенная виолончель со своей историей странных взаимоотношений, которые уже давно длятся, ещё не начавшись. Дело в том, что Валери… Это тот самый виолончелист, на которого обратил внимание Мишель и внёс его в свою записную книжку. Тот самый, который в этих записях значится, «как бы провалившийся в свой большой пиджак». Так вот, Валери тайно влюблен в одну скрипачку, в ту самую, которую Мишель назвал «Симонетта Боттичелли», хотя на самом деле её зовут Ева.
Для Валери эта история началась четыре года назад, когда он учился на третьем курсе Консерватории. На параллельном курсе там же училась и Ева. Яркая, талантливая, красивая, живая. «Ну, подумаешь: яркая, талантливая, красивая, живая – мало ли таких, что же во всех влюбляться что ли?» - казалось ему до того момента, когда однажды с достаточно большой компанией студентов он не отправился на пикник.
Туда все вместе они добирались по реке на небольшом теплоходике. Болтали, спорили, пели песни, смеялись. На месте тоже веселились, жгли костер, готовили барбекю, что-то еще делали, Валери точно не помнил. Но вот, как они на этом же теплоходе возвращались, ему не забыть.
Он с товарищами сидел на открытой палубе, все о чем-то спорили, шумели. С нижней палубы поднялось несколько студенток, среди них и Ева. Девушки присоединились к общим разговорам. Здесь было прохладнее, чем внизу, и девушки начали кутаться кто во что. У кого-то было что-то своё, кого-то укрыли юноши своими вещами. Еве не досталось чем укрыться, чтобы согреться, но она в шутку сказала, что тоже не замерзнет, потому что сядет на колени Валери. И присела. Кто-то стал подшучивать, все смеялись, было весело, легко и естественно. Но не для Валери.
Волосы Евы коснулись его лица, он почувствовал их тонкий свежий запах и пропал… в этих волосах цвета льна, запаха реки, весны, юности, женственности. Когда она поворачивала голову, с кем-то разговаривая, её волосы легко скользили по лицу Валери. Это было так волнующе, так необычно. С тех пор он это помнил и чувствовал, как самое нежное к себе прикосновение. Вся дорога домой была как в тумане. Что это было? Флюиды, ферамоны, энергия, магия? Но с тех пор жизнь его изменилась. Если раньше он с Евой так запросто разговаривал, встречая случайно, то сейчас у него отнимался язык при одном её виде. Он смущался, стеснялся, отворачивался, притворялся, что не замечает.
Ничего о ней не зная, он стал интересоваться: что да как. Расспрашивал про неё, при этом делая вид, что это так просто, из любопытства. Ничего особо такого юноша не навыспрашивал, но однажды, случайно услышал разговор. Две студентки обсуждали Еву. И так, между прочим, одна упомянула, что у Евы какая-то не очень счастливая связь с одним из преподавателей, что тот женат, они где-то тайно встречаются уже достаточное время. Не всё там гладко, она часто бывает заплаканной. Что-то ещё они говорили, но это уже не вмещалось во взорвавшийся мозг Валери. Это было просто шоком.
Он убежал с какого-то занятия, ходил по городу, не понимая, что делать, как теперь быть. «Как она могла так со мной поступить», - периодически всплывало в его голове. Хотя какое он к ней имел отношение, или она к нему. Она даже и не знала, что какой-то студент к ней испытывает сильные чувства.
Потом Валери решил выяснить сам, что к чему, и начал следить за девушкой. Часто Валери поджидал Еву у консерватории после занятий и шел следом на некоем расстоянии, прятался, когда она поворачивалась. Как-то выследил, где она живет, затем разглядел, где её окна. Нашел себе «наблюдательный» пункт в здании напротив. Через пару месяцев он уже многое знал о Еве, выяснил что-то о некоторых её привычках. Видел несколько раз, как она раскрывала или задергивала шторы. Его сердце всякий раз сжималось, когда девушка показывалось в окне, оно сильно начинало стучать, даже если чья-то тень проскальзывала в глубине комнаты. Оно учащенно билось и тогда, когда бедный студент просто «ходил» за Евой по улицам, у него даже возникла потребность этого сердцебиения, углубленного дыхания. Но где же «тот», второй, который испортил девушке жизнь?
Однажды Валери заметил, как Ева быстро выбежала из подъезда, на ходу набрасывая легкое пальтецо, и последовал за ней. В этот день он впервые увидел всё сам. Они встретились недалеко от её дома. «Тот» был высок, хорош собой, решителен. Она явно была в какой-то от него зависимости, смотрела снизу вверх. Потом они сели в его машину и поехали.
Сердце юного студента было разбито, но что он мог поделать, что изменить? Ведь Ева выбрала другого. Она встречалась с «тем» не часто: раз или два в неделю, как получится. До и после этих встреч девушка не выглядела счастливой, скорее, зависимой. Что это за тайна, чем «тот» так завлек её? Валери не суждено было узнать.
Молодой человек понимал, что то, чем он занимается - полный бред, но ничего не мог с собой поделать. Он не мог и видеть её, и не видеть не мог. Он то прекращал свою слежку, то возобновлял. Несколько раз она, как ему казалось, замечала его преследования. Вместо того чтобы показать, что это случайность, Валери куда-то сбегал. В общем, вел себя неадекватно. Это достаточно долго длилось. Успеваемость его сильно стала снижаться, были сложности, вплоть до отчисления. Но он как-то собрался, стал меньше прогуливать, больше заниматься. Валери порой встречал Еву в консерватории, но всякий раз прятал взгляд или куда-то сворачивал, когда они шли друг другу навстречу.
Однажды он решил, что обязательно поговорит с девушкой. Готовился, подбирал слова, репетировал. Выбрал день, но не смог подойти, потом еще пару раз смалодушничал. Но настал момент, он догнал её на улице и стал что-то говорить, выяснять, обвинять. Но получился такой сумбур, какая-то абракадабра и сумасшествие. Ева вряд ли поняла вообще, что это было. Может, подумала, что он то ли пьян, то ли ещё что…
На каникулы Ева куда-то уехала. А на следующий год её поток перевели в другое здание. Валери стал меньше её видеть, но время от времени приходил на свой «наблюдательный» пункт или «провожал» её по городу. Затем всё реже и реже. А потом учеба закончилась, он поступил в оркестр. Столько сразу всего навалилось: репетиции, концерты, новые обязанности, он сменил место жительства. Начиналась взрослая жизнь.
Прошел год. Всё стало налаживаться, и, наверное, успокоилось бы совсем. Но этой весной Еву тоже взяли в оркестр. Что это - издевательство, знак, судьба, проклятье – а Бог его знает.
Она, когда его увидела на первой репетиции, обрадовалась, что в коллективе есть её однокурсник. Так легко с ним заговорила, расспрашивала: что и как, шутила, словно между ними ничего не было. Но для неё на самом деле ничего и не было, именно, совсем, ничего.
Поначалу Валери вообще не понимал, как себя вести, что делать. Он боялся, что опять его захватит поток безжалостных событий, снова эти терзания, мучения, безумие. Много разных мыслей бродило в его голове. Иногда ему казалось, что они с Евой не созданы друг для друга, и это лишь – наваждение. Но потом это же самое наваждение подбрасывало ему совершенно противоположные мысли.
Как бы там ни было, но пока он решил ничего не предпринимать и потихоньку как-то переварить сложившуюся ситуацию. Затем попривык. Более адекватно стал реагировать на встречи где-нибудь в зале, столовой или на улице; перекидывался парой слов, новостями, приветствиями. Могло показаться, что всё прошло, но не тут-то было.
В глубине его ничего не изменилось. Сейчас он имел потребность и возможность постоянно видеть, слышать Еву и боялся сделать что-то, что может разрушить это. Он не хотел ничего развивать в их отношениях, лишь бы не потерять этого малого. И постепенно это малое заместило в нем всё остальное.
За несколько месяцев Валери научился различать звук именно её каблучков среди общего топота выходящих на сцену. Его сердце начинало неистово биться в такт её шагам, ком в горле перекрывал дыхание, когда он их слышал. Даже не глядя, юноша чувствовал присутствие Евы в оркестре, и это присутствие было смыслом его существования.
Изредка он улавливал её голос или запах её духов. Это было праздником, самым дорогим подарком. А он, как тончайший ценитель этого неуловимого, вкушал, упивался… только ему ведомым наслаждением. Если по той или иной причине Ева не приходила на репетицию, то день был словно вычеркнут из жизни, будто это был неудавшийся дубль. Хотелось поскорее прожить и забыть эту серую безликую страницу жизни, чтобы наутро проснуться с надеждой на яркость, вкус, незабываемость. И все это она.
Вот и прямо сейчас Ева сидела здесь на сцене, и Валери тоже остался на своём месте, делая вид, что что-то изучает в нотах. Но если бы она вышла из зала, то и он нашел бы повод отлучиться, чтобы «случайно» где-нибудь её встретить или услышать её голос.
Во что всё-таки выльется эта ситуация для Валери? Сможет ли он выйти из этого замкнутого круга нерешительности и малодушия или так и будет бежать от реальности? Одному Богу известно.
Одному Богу известно, как будет складываться жизнь у виолончелистки Инесс, скоро ли отойдёт от своего недоверия флейтистка Марин, найдёт ли опору в жизни себе арфистка Жозефина, будет ли шанс, появится ли какой-то просвет в страданиях скрипачки Николь.
Вот если было бы возможно, чтобы также легок и короток был путь человека из его внутреннего мрака и отчаяния к ощущению счастья, как эти несколько шагов, сделанные пару минут назад Мишелем из темноты зала к свету, льющемуся из окна, за которым открывается чудесный вид на осенний Париж.
Ты очнулся, открыл двери, распахнул окна и понял, что всё плохое в жизни было лишь дурным сном. Тебе лишь снилось, что всё последнее время ты задыхался в колесе повторяющихся событий, из которых нет выхода. Предательство, одиночество, непонимание, творческий тупик, крушение всех надежд и полная опустошенность – это лишь неприятные слова из этого сна. А у тебя всё ещё впереди. Какая легкость, свежесть, да здравствует жизнь, какое счастье, что ты свободен, молод, здоров, полон творческих сил! Ты не совершал да и не совершишь никогда, это уж точно, тех поступков, которые могли бы привести к тому непоправимому, что приснилось в этом кошмаре! Слава Богу, что это был лишь сон! … Сон? ... Или… это не сон, и всё было. Нет, подожди, подожди, мгновение, не уходи, … ну, не так скоро хотя бы. Но нет, всё проясняется. Отчего-то холодеет внутри. Неужели чудо невозможно? И остаётся снова изматывающая гонка по кругу в поиске хотя бы маленькой частички счастья. Но сколько бы ты ни бежал, ни устремлялся вперед, ни делал усилий, результат - лишь безысходность.
Что делать? Как быть человеку, когда жизненная ситуация настолько исказила его мировосприятие, что ему кажется -выхода нет, жизнь остановилась? Да, это ему кажется, это лишь, субъективное ощущение тупика и безвыходности, это - наваждение и сон. Но для него это - объективная реальность, поскольку он захвачен ею, находясь внутри этого сна. Мало того, он ещё и конвульсивно бьётся там, запутываясь всё больше, как муха в паутине. Как проснуться? Ведь если не проснуться, не прозреть, то ничего не изменится в лучшую сторону, а будет прогрессировать? Но страшно проснуться, принять и увидеть, как оно есть на самом деле. Легче сбежать в ещё один сон. Но и там настигнет тупик, а потом ещё и ещё. И каждый следующий сон всё короче и кошмарней. И останется только крик, внутренний крик отчаяния! Надо решиться на пробуждение и закричать. И тогда обязательно будет ответ.
Ответ и шанс на преображение даётся, всегда даётся, и в каждом сне даётся. Заботливой рукой прямо «под нос» преподносится. Но мы не различаем знаков, считаем их неважными, не придаём значения сигналам судьбы. Иногда это где-то так рядом, совсем близко, так близко, что потом можно будет лишь удивляться: «И как я раньше этого не видел», - поняв-таки, что что-то там… всегда нас хранит, ведёт и поддерживает. Но это потом, а пока не проснулся, придется испивать эту чашу.
Но всё это не просто так. Значит, для чего-то это нужно? Может, для того, чтобы мы взрослели, получая этот опыт. Учились отличать правду от лжи, настоящее от иллюзорного. Убеждались, что за каждым поступком обязательно будут последствия, которые нам придется расхлёбывать, получая по заслугам. Мы сами причина наших бед. Мы сами своими поступками создаём условия, притягиваем к себе нездоровые силы, открываемся болезненным влияниям. И эти силы, давая нам какие-то подачки, забирают нашу энергию, одурманивают и заставляют работать на себя.
Люди, будьте бдительны! Если снова и снова в изматывающей гонке по кругу, в попытке ухватиться хотя бы за маленькую частичку счастья Вы чувствуете себя, как белка в колесе, значит, это колесо вращается на чьей-то мельнице. И, если не проснётесь, Вы так и будете молоть чью-то муку или вырабатывать для кого-то электричество. Но сколько бы ни бежали, ни устремлялись, результат - лишь безысходность.
Может, как раз Мишелю пришла пора проснуться, и именно от этого появились его странные предчувствия? А, может, это просто наваждение, вызванное острым желанием чего-то нового, настоящего, чистого, но пока несбыточного?
VI. Ночи Софи. Большой Бергамасский канон.
Перерыв оказался недолгим. Музыканты постепенно возвращались на свои места. Зазвучали звуки настраиваемых инструментов. Те, кто уже настроил их или кому не надо было это делать, вели себя достаточно непринужденно: болтали, шутили, ходили по сцене, что-то читали, разбирали ноты. Мишель, немного посвежевший за эти несколько минут, собирался тоже зайти в зал, но, словно, чего-то ожидая, задержался в фойе. Дверь в зал была полностью открыта, поэтому он мог хорошо видеть обстановку на сцене и был уверен, что не опоздает.
Вечереющее Солнце, свершая свой ежедневный обход, начало заглядывать в окна с этой стороны здания. На узорном, натёртом до блеска паркете засияло несколько ярких солнечных полосок света, протянувшись от окон почти до стены напротив. Блики от них разбежались по многочисленным карнизам, бордюрам, лепнине, всевозможным украшениям на стене и резном потолке. Золотой, солнечный, бордовый и алый цвета раскрасили колонны, ниши, шторы, элементы драпировки, низко свисающие богатые люстры. И вся эта длинная зала барочного стиля предстала во всем великолепии через игру цвета, света и тени. За окнами слышался шум Парижа, а в зале шла подготовка ко второй части репетиции.
Наконец Мишель решил, что пора, и вошел внутрь, потянув за собой обе половинки высокой двери. Вслед за этим движением в зале начал угасать дневной свет и все посторонние шумы. Дверь закрылась с тяжелым звуком, словно закрылись главные ворота перед осадой города. Теперь ничто не должно было нарушить таинство, что вот-вот начнется на освещенной сцене. И возможно сбудутся странные, беспокоящие Мишеля предчувствия о том, что очень скоро что-то необратимо повлияет на ход событий его жизни.
Буквально через пару минут быстро и уверенно на сцену вышел дирижер.
- Я надеюсь, вы отдохнули и настроились, - начал маэстро, поглядывая на музыкантов, перекладывая что-то в своих нотах и добавляя какие-то новые листки. Затем он внимательно на них посмотрел и продолжил, - господа, я закончу то, что хотел сказать до перерыва. Это не займет много времени, не беспокойтесь, но мне это кажется важным.
Вы все, безусловно, прекрасные профессионалы. Большинство из Вас почти в любом состоянии, практически с закрытыми глазами, сможет сыграть правильно все написанные на Ваших листах ноты. Но мне не эти ноты нужны, а Ваша душа. Без неё музыки нет. Музыка – это ведь не то, что написано нотами, которые можно сыграть. Это то, что между нот, что за нотами, это то состояние, которое мы, как профессионалы, должны донести до слушателя. Может, даже это важно для самой музыки, что зашифрована нотными знаками на бумаге и хочет явить себя миру, войти с ним во взаимодействие. Если хотите, это наш долг, обязанность, миссия. Её сложно выполнить, пока мы сами не собраны, рассеяны, зависимы от всяких обид, эгоизма, гордыни и других обстоятельств. Мы на посту, мы не имеем права подвести.
Настоящая музыка нужна, чтобы человек смог почувствовать, что в мире есть нечто, помимо материального, даже ментального и эмоционального. То, что ещё тоньше, глубже, чище, то, что сокрыто, за игрой внешних сил. Для этого миру нужны настоящая музыка, поэзия, религия…
Пока человек жив, он должен успеть это познать. Успеть настроить свою жизнь на движение к этому Свету в себе. Иначе, когда жизнь закончится, он не сможет различить, где Свет, а где Тьма, и не сможет вернуться Домой. Ему придется снова и снова проходить через неведение и страдания, чувствуя в глубине неодолимую разделённость и одиночество. Это – катастрофа, это – ад, когда ты устремлен домой, а перед тобой стена, о которую ты бьёшься и бьешься, пока не иссякнут силы! А всё потому, что слеп и не знаешь, как войти в ворота.
Это как у Эдгара Алана По в «Заживо погребенных», когда в гробу или в семейном склепе просыпались по ошибке похороненные люди. Какие жуткие мучения от безвыходности, обреченности. Так и здесь, не достигнув освобождения, душа снова возвращается в смертный мир, может, в ещё более сложные обстоятельства, чем были при этой жизни.
Вы знаете, когда я заканчивал музыкальную школу, то однажды что-то подобное я уловил, слушая Моцарта на концерте… Сейчас никак не вспомню, кто исполнял. В последней части сороковой Моцарта, помните там: тарам тарам тара-ра – тарадам – тарадам - тарадам… и так далее… Мне так явно, до холодного пота и страха смерти, предстала как раз эта тема. Может Моцарт вложил что-то иное в свою симфонию, но так уж я тогда услышал… Словно человек, уже освободившись от всего материального, устремляется к небесным чертогам. Он видит этот Свет, тянется к нему. А туда, к Свету, никак: стена, крышка. Как же так…?! Я что-то не так сделал, что-то упустил, чего-то не понял! Он еще и еще, и еще бьётся, бьётся, изнемогает. Страх, ужас, вместо Света на горизонте – Смерть.
Меня такая жуть тогда охватила. Может, оркестр специально это так хотел выразить, может, мне это так тогда только показалось, может, состояние такое у меня было, не знаю. Но мне это сильно запало, по-настоящему потрясло… и многое, в конце концов, помогло понять, но это было потом.
Так вот, я заканчиваю уже. Наш долг - помочь людям в обретении этого Света. Я Вас прошу, это ведь и для Вас тоже нужно, нам всем нужно…
Ну вот и всё, я полагаю, эту тему мы закрыли. Теперь «Море» …, - дирижер полистал, повертел ноты, постоял, о чем-то думая, этой паузой, давая всем присутствующим перевести дух, переварить услышанное и настроиться на продолжение репетиции.
- Я думаю, у нас получится. Смотрите, что важно. Два вопроса. Это ведь была революция. До Дебюсси так не писали: какие странные переходы, разрешения, всё вне привычных канонов, законов, правил. Словно это музыка еще до всех правил, словно он не учился этим правилам. Так взять и вернуть чистое звучание…природы, жизни. Писать, как звучит шум ветра, как волны ему повинуются. Почему они сейчас так бегут, а потом так? Откуда этот блик появился, а потом рябь? Не как хотят аккорды или защитники традиций музыки, а просто так, может, потому, что та тяжелая туча сейчас приняла такую странную форму, похожую на корабль, или ещё почему. Не как хотят критики, ценители теории музыки, даже не как хотят слушатели, а потому, что он так слышит этот мир, это «Море», потому, что оно так «танцует от ветра».
Третья часть, может, Вы не знаете, изначально так и называлась: «От ветра море танцует». Как его ни ругали, в чем ни обвиняли: отсутствие всякой логики, традиций, увлечение излишней живописностью или сиюминутностью. Он спорил, писал письма, оправдывался, доказывая состоятельность своего видения музыки. Подливая масла в огонь, он смело заявлял, что старые традиции, которые когда-то, может и были прекрасными и пригодными, но это было в прошлом, а не всякая пыль прошлого бывает почтенной, чтобы с таким трепетом к ней относиться.
«Я не слышу, не вижу, не чувствую море», - заявил сам Лало после неудачной, кстати, премьеры сюиты. Дебюсси написал в ответ письмо, в котором полемизировал с мэтром, говоря, что это очень весомое утверждение, но кто сможет установить его подлинную ценность? Я люблю море, я слушал его с подобающим почтением. У нас просто разные уши, они и слышат по-разному.
Это потом Дебюсси станет известным, настоящим классиком, а пока это – непризнанный гений, который вынужден искать, пробиваться, доказывать, зарабатывая на жизнь, давая частные уроки музыки и мечтать, что когда-нибудь у него будет свой дом, где он спокойно, ни на что не отвлекаясь, сможет отдаться любимой музыке.
И это произошло. Явилась Муза. Как? Почему? Загадка, тайна. Знаете ли Вы, что за удивительная история происходила прямо здесь, совсем недалеко от этого зала, минут двадцать - тридцать пешком отсюда. Это перевернуло его жизнь, дало всё, о чём он только мог мечтать. Какое-то чудо. Удивительно.
Прогуливайся Вы лет сто пятнадцать назад по аллеям Булонского леса, то Вы спокойно могли бы встретить их, идущих под руку по засыпанным старой листвой дорожкам и разговаривающих о музыке. Или Вы могли бы встретить её одну, сидящую на скамейке под фонарем в ожидании его. А вот и он торопится, почти бежит, держа что-то в руке. Он извиняется, что опять заставил её ждать. Затем, в оправдание себе, разворачивает листы нотной бумаги, на которых она видит только что написанный специально для неё очередной романс или фортепианную миниатюру. Она стала его музой, любовью, смыслом жизни, всем.
А началось всё как раз с того, что Дебюсси должен был обучать музыке её сына. Однажды она, Эмма, тогда ещё замужняя женщина, мать двоих детей, жена очень состоятельного банкира Сигизмунда Бардака, стала свидетельницей очень неприятного разговора её мужа с музыкантом.
Весьма прагматичного склада ума банкир достаточно конкретно излагал свои требования к Дебюсси, чтобы тот научил его сына сочинять музыку. Дебюсси же уверял, что это невозможно. Дар писать музыку может дать лишь Господь. Причем здесь Господь? Ты профессионал или нет, что за ненужная метафизика. Я плачу деньги, ты делаешь свою работу, если не можешь, то найдём лучшего специалиста в этом.
Пытаясь что-то объяснить, оправдываясь, музыкант упирался в стену непонимания, в несгибаемую, высокомерную уверенность в своей правоте и превосходстве хозяина жизни. Затем его попросту выставили за дверь, и он остался не только без заработка, но и чувствовал себя сильно униженным, да еще в присутствии женщины. В глубоком расстройстве долго бродил он по Парижу. К тому же была очередная неудачная премьера его, по-моему, оперы «Пеллеас и Мелизанда», врать не буду.
И каково же было изумление композитора, когда, придя домой, он обнаружил прекрасный букет цветов от Эммы Бардак с запиской в которой она просила от себя лично прощения за то унижение, что он испытал в её доме, и благодарила за его музыку.
С этого букета всё и началось. Получив такую неожиданную поддержку и, может, почувствовав что-то сильное, настоящее, судьбу, Дебюсси в какой-то эйфории пишет ответ. Как там было? А, вот: «Как это прелестно и какой чудный аромат. Но глубже всего меня трогает ваше беспокойство обо мне; это чувство запало мне в сердце и осталось там, и потому - вы незабываемы и обожаемы. Простите меня за то, что я перецеловал все цветы, как целуют уста; может быть, это уже безумие? И все же вы не должны за это на меня сердиться, во всяком случае, не больше, чем на дуновение ветра». Хорошо, сейчас Интернет есть, можно всё найти… Да, вот такой ответ.
И пошла переписка, встречи в любимом для них Булонском лесу, на музыкальных вечерах, в компаниях музыкантов, художников. Эмма прекрасно пела, у неё был изумительный слух и хороший голос, Клод ей аккомпанировал… Да, им обоим было уже за сорок. Оба женаты: у неё, как я уже говорил, состоятельный муж, двое детей, у него любящая красавица жена. Какой силы должно было вспыхнуть чувство, чтобы они пошли наперекор общественному мнению, здравому смыслу, логике и готовы были начать жизнь заново.
Тайные встречи, романтические свидания, порой авантюры и сумасбродства. Однажды Эмма собралась с большой компанией ехать в Англию. Где-то в пути Дебюсси их нагнал, практически похитил Эмму и увёз с собой на остров Джерси в Ла-Манше.
Беглецы поселились в отеле. Эмма заприметила в холе рояль, который естественным образом быстренько оказался у них в номере. Музыка, любовь, море, свобода, упоение друг другом. Всё это было настоящим подарком судьбы. Вдохновлённый и окрылённый Дебюсси пишет там посвящённый своей возлюбленной «Остров радости». Но с острова радости приходится уезжать, приходит время просыпаться и возвращаться в Париж.
Но так, как раньше, продолжаться не может, они не мыслят себя друг без друга. Общество гудит, обсуждает, осуждает, но влюбленных не сбить с толку ничем, их чувство сильнее всего. Эмма получает развод достаточно безболезненно, если так можно выразиться. У Клода – трагедия. Его жена пытается покончить жизнь самоубийством, стреляет себе в сердце. Но не насмерть. Врачи долго борются за её жизнь, спасают её, но пулю так и не извлекают, отчего она достаточно долго страдает и морально, и физически. Но Дебюсси всё равно уходит и живет с Эммой.
Эта удивительная женщина одарена не только музыкальными талантами, но и тонкой женской мудростью, а также пониманием, что нужно сделать для успеха своего любимого. Она реализовывала свою возможность и потребность вдохновлять Клода на самые смелые поступки. Эмма стала его тылом, его опорой, его музой. И он смог взлететь ещё выше и открыл для неё и через неё новые высоты духа, музыки, любви. Клод и Эмма полностью дополняли друг друга. Она приглашала известных издателей, дирижеров, пианистов, художников в гости, на званые вечера, где он играл свои новые произведения.
Музыка Дебюсси начала чаще исполняться, получать хорошие рецензии. Ноты его произведений становились всё более востребованы и хорошо печатались. Их брали для своих концертов пианисты, дирижеры. Появился устойчивый доход в семье. Влюблённые всё-таки купили свой дом в Булонском лесу, где Дебюсси наконец-то смог полностью посвятить себя музыке. И вот как раз, когда приближалось ещё одно важное событие в их жизни - Эмма вот-вот должна была родить дочь - Клод Дебюсси и заканчивает работу над «Морем». Сейчас он уже мог не оглядываться ни на кого, а писать так, как диктовал его внутренний голос, его слух, его чувство музыки, его душа.
Я Вам поведал эту историю, чтобы мы попытались проникнуться тем состоянием, теми волнами, которые наполняли, питали в то время автора. Отключившись от всех иных представлений, давайте прикоснемся, откроемся, растворимся в этой атмосфере, в музыке.
Дирижер начал давать какие-то свои специфические наставления оркестрантам, те слушали, что-то помечали в нотах, находясь под впечатлением того, о чем так долго говорил маэстро.
Мишель с интересом слушал рассказ про внезапно возникшую любовь между Клодом и Эммой Дебюсси. Он, словно примеряя силу этих чувств к своей жизненной ситуации, погрузился в какие-то размышления, воспоминания, затем стал что-то записывать в блокнот, потом вычеркивал, сидел думал, потом ещё писал. Он иногда посматривал на сцену, на музыкантов, что-то подмечал в них.
Мишель заметил, что слова дирижера, тот настрой, с которым он обращался к своим коллегам, имели сильное воздействие на оркестр. Что-то произошло с людьми, с их глазами, лицами. Особенно выделялось лицо скрипачки за вторым пультом. Она вся буквально сияла отчего-то, но пыталась сдержать проявление своей радости. Казалось, что ей немного неловко за нахлынувшие чувства, и она, как могла, старалась выглядеть спокойной. Но предательски счастливые глаза выдавали её. Что так взволновало эту достаточно привлекательную особу: история любви, которую она только что услышала или что-то своё, личное, Мишелю узнать, скорее всего, так и не удастся.
Совсем чуть-чуть об этом догадывалась её подруга Мари, сидящая двумя рядами сзади. Она слышала, как во время перерыва Софи, так зовут скрипачку, разговаривала по телефону со своим мужем. А потом Софи поведала ей, что вечером после концерта она не пойдет с Мари ужинать потому, что поедет в аэропорт Орли встречать своего Пьера.
Как же так, поинтересовалась тогда Мари, ведь только вчера Софи ей рассказывала, что Пьер из Вены сегодня должен лететь домой и сидеть с их детьми, оставленными на время их отсутствия на нянечку. На это Софии ответила, что Пьер позвонил ей и сказал (естественно, она не раскрывала тех нежных слов, которые были адресованы только ей), что он просто сильно соскучился и поэтому прямо на ходу поменял билеты, чтобы лететь домой через Париж и побыть с ней вместе хоть пару часиков.
На самом же деле не только предстоящая вечерняя встреча или трогательные слова любимого, сказанные по телефону, заставили так загореться её глаза. Услышав историю любви Клода и Эммы, Софи увидела в ней множество параллелей событиям последних пяти лет своей жизни. Была в них и нежданная встреча, и вспыхнувшие чувства, и похищение, и море, и музыка, и Дебюсси, и счастье, за которое она не устает благодарить судьбу.
Эта мысль мелькнула в её уме, как вспышка и полет падающей звезды по небосводу, что длится лишь несколько секунд. Но за эти секунды можно успеть загадать желание и застыть в созерцании вселенской бесконечности, прислушиваясь к тому, о чем она хочет поведать. И эти несколько бесконечных секунд глаза Софи излучали сияние, а на её лице застыла загадочная улыбка. Где всё это время был Леонардо да Винчи? Как упустил он этот уникальный момент ещё раз запечатлеть такую улыбку, которая притягивала бы своей неразгаданной тайной, завораживала, покоряла, исцеляла.
Перед Софи промелькнули все её пять счастливых лет, начиная с их первой с Пьером встречи, первого разговора, первой вспыхнувшей искры. Если бы сейчас было время, и её кто-то об этом попросил, то она с удовольствием могла бы рассказать свою историю, что всплыла в её памяти в эти секунды.
Был конец октября. Софи готовилась отправиться в большое турне с оркестром, и, как обычно случается, в самый неподходящий момент возникла неожиданная проблема. Её достаточно уникальная скрипка словно потеряла голос. Никакие обычные способы настройки не помогали. Она заволновалась, не зная, что делать, ведь так мало времени осталось до отъезда. Дирижер обнадежил и сказал, чтобы она не расстраивалась: он пригласит очень хорошего настройщика, настоящего мастера своего дела, который многих музыкантов не раз выручал. Этим настройщиком и был Пьер.
Пьер появился в концертном зале к концу очередной репетиции. Проходя мимо сцены, он заметил небольшую группу музыкантов, которые очень жарко спорили. Среди спорящих была Софи.
Как утверждал потом Пьер, именно с самой первой минуты, когда он её увидел, он почувствовал что-то родное, словно знал её давным-давно. Затем, когда дирижер подробнее рассказал, зачем его пригласили и представил ему Софи, Пьер был почти уверен, что эта встреча неспроста.
Софи поведала и показала Пьеру, в чем проблема её инструмента. Он бережно взял скрипку в руки, потрогал, посмотрел, послушал, даже понюхал. Какое-то время он стоял, молчал, думал, ничего не предпринимая, словно входил в контакт с инструментом, а затем предложил Софи прямо сейчас проехать к нему в мастерскую. Софи согласилась, так как была не совсем готова расстаться со своей скрипкой и передать её незнакомому человеку. По дороге они говорили на самые разные темы, словно должны были через это общение настроиться друг на друга.
На место приехали быстро, Пьер предложил ей сесть, сам надел рабочий фартук поверх своей одежды и начал колдовать над скрипкой. Он так быстро раздевал скрипку, что-то откручивал, вынимал, смотрел на детали, словно уже почувствовал, что надо делать. За этим процессом настройщик задавал Софи вопросы, та отвечала, что-то рассказывала. Его движения были завораживающими, настолько это выглядело убедительно и профессионально, но Софи всё ещё беспокоилась о результате. Пьер взял какую-то деревянную заготовку, что-то подпилил в ней, почистил, подул, вставил и закрепил на месте. Совсем ещё немного движений, и он натянул струны, настроил, потрогал, послушал звучание, потом снова раскрутил, подпилил. Так он проделал еще пару раз. И вот настала минута, когда Пьер передал скрипку Софи и попросил что-нибудь сыграть.
При первых звуках она была просто шокирована тем, что произошло с тембром инструмента. Не только вернулось прежнее «здоровое» звучание, но появились новые интересные тона, которых скрипачка никогда не слышала. Она играла и наслаждалась, упиваясь звуками, да и скрипка тоже ликовала. На глаза Софи навернулись слезы и от музыки, и от уникального «лечения», и ещё от чего-то. Потом она благодарила Пьера за мастерскую работу, он тоже поблагодарил её за красивое и чувственное исполнение и сказал, что завтра он ещё раз должен послушать скрипку. Надо убедиться, что всё стало на место и потом не поведёт куда-нибудь. Так они и договорились, что завтра увидятся ближе к вечеру, а пока Софи уехала домой.
Пьер отправился к себе. Весь вечер эта встреча никак не выходила у него из головы. Он чувствовал в груди какое-то невыносимое волнение, которое не отпускало его всю ночь. Вне всякой логики, здравого смысла в голове что-то крутилось, крутилось, а потом вдруг он почувствовал тоску и какой-то внутренний зов или крик о том, что не должен упустить этот шанс. Какой шанс, что не упустить?
С утра Пьер начал названивать Софи, но та долго не брала трубку. Ближе к полудню она сама ему перезвонила, сказала, что была занята. Они немного поговорили и назначили встречу. Разговаривая по телефону, Пьер волновался, как школьник, что на него было вовсе не похоже.
Если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то наверняка понял бы, что с ним происходит. Но пока он и не пытался анализировать своё состояние, взвешивать слова или поступки. Его просто несло. Вечером они пересеклись. Пьер убедился, что скрипка в порядке, Софи опять его благодарила, но обстоятельно поговорить не удалось, поскольку у обоих было мало времени. Пьер предложил встретиться завтра и, чисто символически, немного посидеть, пообщаться. Софи из вежливости согласилась, полагая, что он особо настаивать не будет и всё так на нет и сойдет. Но она не думала, что у этого будут последствия.
Часов в пять вечера Пьер позвонил и сказал, что знает одно очень хорошее место, где их ждут, и он скоро заедет за ней. Софи ответила, что не уверена, что нет времени, что не с кем оставить дочку, еще как-то вежливо отпиралась. В конце разговора сказала, чтобы он попозже перезвонил. Он перезвонил. Она снова ни на что не соглашалась, отговариваясь, как могла. Софи решила, что больше не будет брать трубку, а потом и вовсе выключила её. Но спустя какое-то время зазвонил домофон. Она ответила, не подумав. Это был Пьер. Он сказал, что всё готово, машина стоит у подъезда, и он ждет её.
Софии точно помнила, что вышла лишь затем, чтобы лично сказать, что никуда не поедет, что у неё свои дела. И вообще она даже собиралась отчитать его. Что это за манера такая: беспокоить людей, врываться в их планы и настроения, отрывать от дел, быть таким настойчивым, думая лишь о себе.
Может, что-то такое она и говорила, но происходило нечто странное. Она слушала какие-то невнятные доводы Пьера, что это ненадолго, что-то отвечала сама, но при этом уже садилась с ним в такси. Она до сих пор не понимает, как он сумел её уговорить. Как она могла взять и сорваться, ехать ни пойми куда и ни пойми с кем. Причем на неё повлияли далеко не слова или доводы Пьера. Они-то, скорее, были мало убедительны и даже отпугивали. Это какая-то непонятная мистика или судьба.
Проезжая по городским улицам, иногда застревая в пробках, она все еще была уверена, что никуда не едет. И вот, только, когда светящихся витрин, уличных фонарей, снующих всюду автомобилей становилось все меньше и меньше и они выехали за город, Софи поняла: что-то произошло. Она по инерции продолжала говорить, мол, что мы делаем, у неё семья, дела да и у него тоже. Единственно более-менее убедительное, что Софи вспоминала потом, это слова Пьера: «Мы не будем делать ничего плохого, мы просто чуть-чуть посидим, перекусим и все, и вернемся обратно. Я прошу, поверь, всё будет хорошо. Вернемся, обещаю, скоро». Это её немного успокоило. Потом Пьер добавил: «У меня друг шеф-повар в одном ресторане, не просто шеф-повар, он компаньон владельца, а готовит он больше из хобби. Я ему позвонил, и он обещал сегодня вечером закрыть пораньше ресторан для посетителей, чтобы мы были там только вдвоём, и нам никто не мешал… Перекусим и сразу вернемся».
После этого Софи не то, чтобы смирилась с ситуацией, но несмотря на все странности происходящего, её состояние становилось всё легче и легче. Сам собой начался разговор, который постепенно захватил обоих. Они чувствовали себя всё более естественно и спокойно. Вся невнятность, неудобство, сумбур ситуации отходили на второй план. И вскоре они уже говорили так, как разговаривают люди, которые долгие годы друг друга знают, точнее, словно всю жизнь друг друга знают.
Их разговор как-то быстро перешел на музыку, они стали жарко спорить о позавчерашней репетиции, потом ударились в метафизику и смысл жизни. Они перескакивали с темы на тему, зачастую не закончив предыдущую, словно продолжение было и так ясно. И что удивительно было: казалось, они могли начать говорить совершенно на любую тему, и у них было, что сказать по этому поводу, а мнение каждого было интересно и понятно собеседнику, хотя и не всегда совпадало. Они так были поглощены разговором, что совершенно не обращали внимания, где они и куда едут.
Похоже, они вообще уже забыли, что едут. Так, сидят где-то и разговаривают, а едет всё вокруг. Салон такси казался им каким-то островом жизни в безбрежном океане, точнее, островком света в темноте ночи. Они вообще потеряли счет времени, словно произошел какой-то временной сдвиг.
Уже потом они оба сошлись во мнении, будто какая-то сила затеяла всю эту историю и так странно складывала все обстоятельства, словно хотела выбить их из обычного мировосприятия, и, тем самым, помогала снятию барьеров, которые разделяют людей своими условностями, мешают открываться друг другу и делиться самым сокровенным.
- А где это мы, и куда мы едем? – спросила Софи, вглядываясь в темноту за окном.
- Где мы, не знаю. Сейчас спрошу у водителя. А едем мы к морю.
- Как к морю? Это же далеко. Ты сумасшедший.
- Всего 80 километров – 40 минут. Я думаю, что мы уже рядом.
Он обратился к таксисту:
- Мы скоро на месте будем?
- Минут через пять. Я это место хорошо знаю. Это там, на берегу залива. Если с основной дороги влево свернуть, справа порт будет, а дальше город. Да, точно, вон такой большой отель впереди, - бойко ответил водитель, хранивший всю поездку молчание.
- Всё, приехали, здесь, - через несколько минут возвестил шофёр.
Они вышли из машины. Пьер рассчитался с таксистом. Только сейчас, на улице, стало заметно, что водитель был немного нетрезв или с похмелья.
- Но назад я вас ждать не буду, а то я устал сегодня, поеду где-нибудь высплюсь.
- Ну и слава Богу, доберемся сами.
Машина начала разворот, свет фар мелькал по кустам, заборам, большому угловатому зданию впереди. Затем луч света осветил обратную дорогу, и маленькие красные огоньки габаритов такси начали удаляться в темноту.
Пьер осмотрелся. А вообще туда ли их привезли? Что за странное место, какие-то невзрачные постройки, огромная глухая стена, темнота, непонятные звуки и запахи. Он раньше здесь ни разу не был и как-то не так всё это себе представлял. Закрались даже сомнения: всё ли так будет, как он ожидал? Пьер достал телефон, полистал записную книжку, нажал на вызов и приложил трубку к уху.
- Алло, Франсуа, привет! Мы подъехали, извини, немного задержались, куда нам идти? А? … Нет, нет, нас высадили не у парадного входа, скорее, где-то на заднем дворе. Тут какие-то кусты… Да, я понимаю. Да, вижу дверь сбоку. Понял, идем.
Войдя в небольшую дверь и пройдя подсобными помещениями несколько закоулков, они оказались ближе к цивилизации. Появились ковры на полах, красивые светильники, опрятно одетый персонал. И чем дальше они шли, тем больше это напоминало респектабельный отель, и всё быстрее рассеивались мрачные сомнения.
Как описал Франсуа по телефону Пьеру, вскоре они увидели лифт, точнее, сначала услышали его по характерным звукам открывающихся дверей. Они вошли внутрь. Двери закрылись, лифт дернулся и устремился вверх, немного придавливая к полу; спустя какое-то время он притормозил, создавая приятную невесомость, снова дернулся, и двери открылись. Перед ними предстал совсем другой мир. И сразу все переживания, непонимание, неуверенность остались в прошлом. Совсем недалеко от лифта был вход в ресторан. Им навстречу вышел Франсуа.
- Я думал, что Вы не приедете уже.
Пьер и Франсуа сначала пожали друг другу руки, затем по-приятельски обнялись.
- Извини, пробки были и еще кое-какие задержи. Всё в силе? Я никакие планы не нарушил? – спросил Пьер
- Нет, нет, я просто волновался, всё ли в порядке, а то дорога к нам с этой стороны не очень.
- Это Софи, а это Франсуа, мой старый друг, мы вместе, как это сказать, - он посмотрел на Франсуа, - в общем, учились вместе.
- Пожалуйста, проходите, располагайтесь, здесь можете снять одежду. Ресторан в полном Вашем распоряжении еще, - Франсуа взглянул на часы, прикинул что-то, - в принципе … еще пару часов. Вам хватит этого времени?
- Да, более чем. Спасибо. Куда мы можем сесть?
- Куда хотите. Хотя бы вон туда, где горит за столиком свет.
- Софи, присаживайся, пожалуйста, я ненадолго отойду, – сказал Пьер, галантно отодвигая для неё стул за столиком, а когда она села, пошел к другу.
- Ну, привет ещё раз, как дела? Большущее тебе спасибо,- начал Пьер.
- Да что ты, мне самому приятно тебе помочь… Красивая, - кивнул на Софи Франсуа.
- Да, недавно познакомились. Всё-таки спасибо, выручил. Извини, давай решим сразу по финансам. Я что-нибудь тебе за это должен? - спросил Пьер у товарища, хотя заранее знал, что тот ответит, но спросил, чтобы не показаться наглым.
- Мне нет, конечно, ты чего… Ну а бармену там, по счету и на чай что-нибудь оставишь и ладно. Он – бедняга - к тому же намучался тащить со мной это фортепиано. Это ты мне, конечно, подкинул задачку на вечер. Инструмент-то у нас на этаже есть, но уже поздно, все разошлись, а фортепиано старинное, тяжелое. Вот мы вдвоем его и волокли по коридору. И знаешь, как? Бармен предложил удивительный метод, а так ни за что бы не справились. Мы его катили по пластиковым бутылкам с минеральной водой. Да, Филипп находчивым оказался, - кивнул Франсуа на бармена, который стоял за стойкой и протирал фужеры переброшенным через одну руку полотенцем. Заметив на себе взгляды, тот поприветствовал улыбкой и поклоном головы, продолжая своё дело.
- Ну вот, подкинул я тебе работёнку…
- Да ладно, всё хорошо, не переживай, даже интересно было. Я пойду пока на кухню, а вы тут располагайтесь, вас никто не побеспокоит. Как с меню определитесь, передайте Филиппу, и я сам для вас приготовлю по старой дружбе.
Франсуа как-то уловил некую щепетильность и неопределенность ситуации Пьера и его спутницы и чтобы надолго не разлучать их, демонстративно сделал вид, что у него много дел и мало времени. Пьер тоже был понятливый и оценил этот тонкий ход друга, заулыбался и пошел к Софи. Пообщавшись даже так коротко, он испытал огромное удовлетворение. Это ведь так здорово и так редко встречается, что где-то в мире есть хороший человек, который, не задавая никаких лишних вопросов, ничего не требуя взамен, в любое время сделает для тебя всё, что сможет, причем не как долг, обязанность, тем более, не из корысти, а просто так…
Пройдя несколько шагов, Пьер обратил внимание на чудесное, старинное фортепиано с канделябрами для свечей, с резными ножками, стенками, ажурной подставкой для нот. Настоящее произведение искусства! Он заметил, что инструмент стоял как-то не к месту в зале, но сразу догадался, почему.
Только сейчас Пьер внимательно разглядел сам ресторан. Он был сделан в стиле кают-компании на старинном корабле. Много лакированного дерева, стильные светильники, надежные столы и стулья, различные морские и мореходные аксессуары. Из окна был прекрасный вид на море, что усиливало эффект от дизайна ресторана и создавало ощущение морского путешествия. Пьер сел за столик напротив Софи и предложил ей меню.
- Ты что бы хотела?
- Не знаю, не хочу выбирать. Ты это затеял, вот сам и заказывай. Но что-нибудь побыстрей.
- Будьте добры, - позвал он бармена. Тот подошел с блокнотиком и был весь внимание.
- Пожалуйста, две порции запеченной форели с жареной картошечкой, ну Франсуа знает. Что-то совсем лёгкое из салатиков, Шабли бутылочку.
Бармен ушел. Возникла какая-то пауза. Никто не знал, как её нарушить, с чего начать.
- Софи, ты извини, что я так сорвал тебя, утащил Бог знает куда. Это на меня совсем не похоже. Обычно, я такого не вытворяю… Мне просто надо кое-что тебе сказать. А сейчас вот не могу найти подходящие слова. Понимаешь, когда я тебя впервые увидел на репетиции, ты там спорила громче всех, руками так размахивала, ты мне сразу показалась такой знакомой, хотя я не видел тебя раньше.
Когда я прислушался к тому, что ты говорила тогда людям, я был поражен. Я никогда такого раньше не переживал. Дело в том, что ты высказывала точь-в-точь такие же мысли и даже говорила те же слова, что и я обычно говорю людям. Это мне показалось каким-то чудом. Так нелегко бывает достучаться до людей, когда они не понимают, не принимают того, что тебе кажется близким, значимым. Ты из самой глубины достаёшь что-то, а до них не доходит, они не видят элементарного, не осознают, насколько это важно. Столько сил уходит на всякую ругань, споры, кто умнее, круче - как это неинтересно всё.
И тут вдруг я вижу, что кто-то так же думает, чувствует, слышит, дышит, живет, словно это - я сам. Опять же скрипка - всё одно к одному. Это не может быть случайностью. У меня что-то там застучало, закричало, и мне нужно было побыть, поговорить с тобой. Я ничего не требую: ни действий, ни ответов, ни решений, я и сам-то не могу прийти в себя, наваждение какое-то.
Я понимаю, у тебя семья, у меня тоже… Ничего не надо предпринимать. Пусть оно само идет, как идёт. Если это знак, судьба, то никуда мы от этого не денемся. Если нет - то нет. Просто я прошу: спроси у себя там, в глубине, задай вопрос своему сердцу. Я уверен, оно ответит, и всё сложится, как надо. Я должен был тебе это или что-то такое сказать. Не знаю, понятно ли то, что я говорю, или сумбур какой-то выходит, извини. Но если это так, как я чувствую, то я не имел права этого не говорить. Вот такой я, извини.
- Да что ты всё извиняешься? Я очень хорошо тебя поняла. Я спрошу. Но…
- … и этого достаточно. Я не буду навязываться, беспокоить… то, что ты сказала, что спросишь, этого довольно…, остальное всё в Его руках.
Подошел Филипп, принес бутылку Шабли, тарелочку холодных закусок.
- Это вам от шефа.
Затем он разлил по бокалам вино и ушел. Пьер и Софи чокнулись, посмотрев друг другу в глаза, улыбнулись и сделали по глоточку. Вино было чудесным.
- Если ты не против, я поиграю немного, пока не принесли основное блюдо.
- С удовольствием послушаю.
Пьер сделал ещё глоток из бокала, оценивающе помуссировал во рту вино, одобрительно кивнул, сделал лицо сообразно качеству напитка и, взяв бокал с собой, пошел к фортепиано. Он поставил немного золотистый напиток сверху, открыл крышку инструмента и пробежался по клавишам. Затем Пьер понажимал сомнительные, с его точки зрения, ноты, встал и пошел к своим вещам.
- Сейчас одну секундочку.
Он достал из сумки несколько профессиональных инструментов и вернулся к фортепиано. Пьер открыл и снял с него всё, что было можно, и начал ключом подстраивать струны.
Пока это длилось, Софи встала из-за стола и подошла к окну. Взглянув вниз, она увидела темные крыши небольших, близко налепленных друг к другу домиков с трубами дымоходов, антеннами, кое-где светящимися мансардами, развешенным бельем. На одном маленьком балкончике, освещенная наполовину светом из окна, стояла, облокотившись о перила, женщина. Она курила, всякий раз после затяжки откидывая руку с сигаретой, и глядела вниз на освещенные светом ночных фонарей, ярких витрин, фарами машин улочки. Отсюда, сверху, они походили на светящиеся артерии на теле ночного города. Несмотря на осень, вечер был достаточно тёплый.
Софи открыла окно, и влажный морской воздух проник внутрь. Послышались характерные звуки гудков, свистков находящегося недалеко грузового порта. Эти звуки, при склонности к фантазиям, можно было принять за звуки каких-то проснувшихся ночью гигантов. Они щупальцами и крюками что-то брали из темноты и с лязгом и скрипом, словно огромные железные крабы, складывали свою добычу в потаенных местах.
Немного справа открывался вид на приморский городок, однородную немногоэтажность которого нарушал высокий старый маяк и несколько острых шпилей соборов, подпирающих уже почти ночное небо. Морской залив, на котором полукругом расположился город, выходил в открытое море сразу за отелем. Как раз в это время в залив заходил многопалубный корабль, огни от которого разбегались по морской глади. Софи заметила на предпоследней палубе два меленьких силуэта на фоне яркой кают-компании позади них. Эти двое, наверное, смотрели на огни на берегу, и им казалось, что это город медленно проплывает перед ними.
В этот момент едва слышимая мелодия потекла из только что настроенного Пьером фортепиано. Она соединилась со звуками, доносящимися из окна, не выделяясь на их фоне. Возможно, это была импровизация Пьера или чья-то малоизвестная пьеса. Софи улыбнулась, услышав это, порадовавшись, как тонко вплелась музыка в её состояние, как не навязывала себя, не выставляла перед доносящимися издалека звуками, перед видом ночного города, моря. Пьер закончил, Софи повернулась, кивнула ему в знак благодарности, а другим кивком попросила продолжить. Пьер сыграл что-то из Шопена, Моцарта, Баха - соответствующее ситуации. Она просила ещё. Тогда он начал играть сюиту Дебюсси.
То скользящие, то проявляющиеся, то мерцающие звуки, слетающие с кончиков пальцев исполнителя, всё больше погружали Софи в мир чудных впечатлений. Когда дело дошло до третьей части сюиты «Лунный свет», сама Луна решила выглянуть из-за туч, чтобы посетить этот праздник звуков. Софи стояла, слушала и глядела в даль. Лунные блики побежали по ее развивающимся волосам, блеснули ярким отражением в распахнутом окне. Это стало похоже на оторвавшийся от всей комнаты островок свежести, нежности, легкости, задумчивости. Казалось, что свет Луны - это фонарь кинопроектора, который выхватил маленькую сценку из забытого старого, черно-белого кино.
Вот ветер легко перебирает локоны героини, она повернула головку, крупный план её больших глаз, улыбка, камера отъезжает на общий план ночного города, блики на море, удаляющийся пароход, и снова кадр, где она стоит у окна, скрестив руки на груди, а потом поворачивается и бросает взгляд на тапёра за роялем...
И эта ткань немого кино сплеталась с тканью музыки, ветра, моря, её и его дыхания в безграничной полифонии того чудного состояния, которому они пока не решались присваивать названия, дабы не спугнуть его грубостью даже самых нежных слов. Ибо все слова уже обременены, накопив тяжелый осадок в себе за сотни лет. И оно летело - неокрашенное, неприсвоенное, необозначенное. И оно есть, как есть музыка, которая сейчас льётся. Оно есть и никому не принадлежит, просто так, потому, что оно есть.
Филипп красиво нес поднос с основным блюдом. Он подошел к столу, быстро и профессионально всё разложил, подготовил, сервировал. И вот всё накрыто. Кино закончилось, можно и перекусить. Пьер встал из-за инструмента, пригласил Софи, и они сели.
Франсуа был мастер своего дела. Он знал, что нужно было, чтобы угодить гостям. Сказать, что всё выглядело, пахло и даже ещё шкворчало аппетитно, это всё равно, что ничего не сказать. Вокруг дышащего, просящегося в рот, запеченного кусочка красной рыбы нарезанная тоненькой соломкой картошечка с подрумянившейся хрустящей корочкой, чуть-чуть золотистого лучка и немного какой-то травки, которая давала не просто запах или вкус. Она навевала состояние, словно ты оказался где-то в поле, на пригорке: внизу петляет меж кустов маленькая речка, за ней разнотравный лужок и снова поле, что начинает круто взбираться вверх и упирается за холмом в большой лес. С другой стороны проселочная дорога, что бежит по полю далеко - далеко… к какому-то селу. Простота, свежесть, легкость, запах травы, сена… и ты вилочкой подцепляешь кусочек картошечки и всю эту мелодию чувствуешь во рту, уносясь в высокое летнее небо вспорхнувшей из-под ног перепелкой: пр-пр-пр....
Да, много есть известных мастеров поэзии, живописи, музыки, архитектуры... Их шедевры можно увидеть в галереях, музеях, услышать в концертных залах, найти в библиотеках. Но мало кто знает истинных мастеров кухни, тем более, нет музеев, каких-то хранилищ для их шедевров. Прочитав рецепт, вкуса не почувствуешь. Даже если ты приготовишь сам, вряд ли можно надеяться на какую-то аутентичность результата. Если повезёт, то автор сам сотворит чудо для Вас, и Вы вкусите его прямо сейчас. Завтра это будет уже не то, а тем более, через неделю. Пьеру и Софи повезло, всё сложилось так, что им сегодня удалось и отведать чудесное блюдо, и прожить много удивительных и незабываемых моментов.
Как только еда пропала с тарелок, незаметно подошел бармен и стал менять приборы и посуду.
- Большое спасибо, блюдо просто восхитительно, такая сочная, тающая во рту рыба… Поблагодарите, пожалуйста, Франсуа от нас, - сказала Софи.
- Да, конечно... Он у нас гений.
- Какие необычные два острова вон там, напротив маяка, - показал Пьер, передавая тарелку.
- А, эти. О них целая легенда местная ходит.
- Что за легенда? - поинтересовалась Софи.
- Ну, я не мастер рассказывать, честно говоря.
- Да мы не будем придираться, расскажите своими словами.
- Пожалуйста, - согласился Филипп, - Давным-давно, говорят, жили здесь двое влюбленных. Она молодая красивая девушка, дочь рыбака, он моряк на корабле в местной гавани. С самого детства они дружили и были неразлучны, потом это переросло в любовь, и дело шло уже к свадьбе. Но так сложилось, что молодой человек ушел в далекий поход, возлюбленная же осталась его ждать.
К несчастью, какой-то местный вельможа, встретив однажды девушку на базаре, был пленен её красотой и захотел завладеть ею. Несмотря ни на какие обещания и уговоры, а потом и угрозы богача, она никак не поддавалась и осталась верной своему суженому. Тогда тот решил погубить влюблённых и обратился к местному колдуну, предложив ему в дар несколько домов на окраине города у кладбища. Это вон с той стороны, - бармен указал рукой куда-то вдаль, - колдун согласился и обещал выполнить заказ.
Приближался день возвращения юноши из похода. С утра девушка со своим отцом, а она иногда помогала ему ловить рыбу, отправилась в море. Всё было удачно, и улов был хорош. Вот на горизонте появился парусник, на котором возвращался суженый. Её ликованию не было предела. Но откуда-то вдруг налетел ветер, маленькая лодочка не смогла ему сопротивляться, зачерпнула воды и начала тонуть. Юноша видел все происходящее и поспешил на помощь, но парусник напоролся на подводные скалы и тоже стал погружаться в море. Это было совсем близко к перевернувшейся лодке, и он изо всех сил поплыл туда.
Юноша нырял много раз, чтобы спасти девушку, но всё безрезультатно. Когда силы были на исходе, он ещё раз набрал воздуха и погрузился под воду, решив, что или найдёт любимую, или утонет. Очень глубоко он увидел её безжизненное тело, распущенные волосы двигались в такт морским течениям, а парящие изящные руки исполняли последний танец. Молодой человек бережно поймал её, вытащил на поверхность, но было уже поздно: девушка не подавала признаков жизни. Он не смог это перенести и, в последний раз обняв любимую, не в силах больше сопротивляться да и не видя в этом уже смысла, вместе с ней отдался стихии.
Все вокруг долго горевали после их гибели. А уже потом люди как-то узнали о сделке вельможи с колдуном, подняли бунт, разрушили его замок. Он вроде сбежал, точно неизвестно. Спустя какое-то время, во время отлива, в том самом месте, где погибли влюблённые, из-под воды появились два острова. Один, что поменьше, напоминает её лодку, тот, что побольше – его парусник. А когда воды совсем немного, а это бывает где-то раз в десять лет, оба острова соединяются в один. Это значит, что влюбленные встретились, их души спокойны, и вокруг воцаряется мир и счастливые дни. Тогда же на берегу построили тот маяк, чтобы отводить корабли от подводных скал…
- Печальная история, - сказала Софи, взглянув на море и на широкую лунную полоску на нём, что стелилась от самого горизонта и прерывалась островом, что поменьше, хорошо высвечивая его силуэт в ночи.
- Чай и десерт сейчас подавать? - спросил бармен и, получив утвердительный ответ, пошел на кухню, а Пьер задумчиво сказал:
- Мы все, на самом деле, разделены, как эти острова в океане. Иногда он позволяет нам быть вместе, но в основном, мы одиноки и остаемся один на один с волнами, штормами, с нашими страхами, страданиями, с нашей судьбой. Во многом в её власти и наше возвышение над уровнем океана, и наше погружение на дно; будет ли на нашем острове счастливая жизнь, или он будет необитаемый. Но если судьба даёт шанс, то нельзя его упускать…
- Очень хорошо, что ты уезжаешь, - продолжил Пьер, немного помолчав, - Нет, нет, не в том смысле, как же это сказать… Ты же понимаешь, о чем я. Нужно время. Надо предоставить ситуацию самой себе. Сейчас не нужно усложнять, утяжелять её лишними сомнениями, раздумьями. Время всё расставит на свои места, я уверен. Поверь, если Ему будет угодно, то мы будем вместе, если нет, то всё тихонько вернётся на круги своя. Я ни в коем случае не буду на тебя давить, торопить. Но давай просто не будем всё отвергать заранее. Дадим Ему шанс нашим несопротивлением Его замыслам, и пусть будет, что будет. Если нужно, то произойдет чудо, и всё само собой сложится. А если нет… то какой смысл жить без чуда, не стоит и напрягаться, - Пьер как-то сумбурно всё это говорил, но Софи было понятно, что он имеет ввиду.
Тут Филипп принес десерт и чай. Он сказал также Пьеру, что Франсуа через 20 минут едет на своей машине как раз в их город, и если они хотят, он их приглашает присоединиться. Это было как нельзя кстати, поскольку сюда не так просто было вызвать такси, чтобы вернуться назад. Заканчивался прекрасный вечер, в котором всё было как чудесный сон: в незабываемых звуках, красках, запахах, вкусах, ощущениях. Всё пролетело как миг. И вот снова машина мчит их той же дорогой, как и несколько часов назад…
Через два дня Софи уехала. Гастроли, концерты, переезды. Они не связывались друг с другом все эти два месяца, но на самом деле, с того момента и до сегодняшнего дня какая-то внутренняя связь, установившаяся между ними, уже не прерывалась. Для этого необязательно им нужно было быть географически в одном месте. Они знали, чувствовали друг друга где угодно и когда угодно, словно были двумя половинками одного целого.
И обстоятельства стали складываться сами собой. Сначала, по возвращении, началась переписка, потом появилась потребность общаться, говорить, быть рядом. У Софи муж работал в крупной аудиторской фирме и часто был в командировках, поэтому особых проблем со встречами не было. Дети, хотя им было всего шесть и восемь лет, были достаточно самостоятельными и легко оставались с няней, у которой с ними тоже не было никаких проблем. У Пьера также постепенно затухали отношения с как там её, ну с той, что была у него до Софи.
Словно всё и все вокруг сговорились, чтобы процесс сближения шел необратимо. А по-другому быть уже и не могло. Как и говорил Пьер, всё происходило естественно, само собой. Они гуляли, вместе музицировали, ходили на концерты, выставки.
Софи помнила, что они оба не торопили момент первой близости. Это произошло лишь следующей весной. После концерта оркестра был ужин в ресторане при каком-то отеле. Что они ели, она не помнила, но помнила, что они ели словно в каком-то волнении и второпях. И еда не утоляла, а разжигала голод; не заземляла и утяжеляла, а окрыляла и вдохновляла перед ещё неизведанным для них блюдом. Они знали, что это произойдёт именно в этот день, посматривали за столом друг другу в глаза, улыбались, волновались словно подростки, у которых сегодня будет первое настоящее свидание.
Быстро закончив ужин и расплатившись в ресторане, они направились к лифту. В лифте после того, как двери закрылись, и он поехал, Пьер прижал Софи всем телом к стене и страстно поцеловал. Она спиной надавила на какие-то кнопки, лифт дернулся и остановился. Они продолжали целоваться, отчего Софи надавливала на всё новые кнопки, и лифт то дергался, то останавливался, то ещё что-то собирался делать. Они сначала не особо отвлекались на такие мелочи, но потом это стало их веселить и немного сбило со страстного настроя на игривый…
Они добрались-таки до своего этажа и побежали по коридору, как нашалившие дети. Пьер не мог быстро открыть дверь в номер, так как не видел, куда вставлять ключ, поскольку обнимал Софи, а она отвечала взаимностью. Софи давно ждала, когда Пьер сделает первый шаг, готовая полностью сдаться и капитулировать на всех фронтах при первом штурме. И вот сейчас она почувствовала абсолютную опору, силу, доверие. Всё её тело настолько было согласно и жаждало, что малейшее прикосновение вызывало трепет в нем. Пьер чувствовал, как под одежной оно дышит, течёт, поддаваясь его касаниям. Ноги Софи словно подкашивались, сердце билось где-то в горле, голова отключалась.
Дверь как-то открылась, и они, не отрываясь друг от друга, в темноте продвигались по номеру, роняя всё, что попадалось им под ноги, пока не добрались до постели. Из коридора или из соседних номеров могло показаться, что здесь кто-то борется, а, может, откуда-то взявшийся стреноженный конь, фыркая, мечется в темноте, ища выход; или разбушевавшаяся стихия с улицы, хотя на улице было спокойно, ворвалась и переворачивает всё вверх дном. Когда стихия перевернула всё, что считала необходимым, а стреноженный конь наконец-то распутался и всё ещё тяжело дыша, уже начал успокаиваться, переступая с ноги на ногу, в номере постепенно всё стихло.
Они лежали голова к голове, держась за руки, глядя вверх. В окно, как и при той их встрече, смотрела Луна. Она снова была их соучастницей. Её мягкий свет деликатно очерчивал влюблённых, большую кровать, сдвинутый стол, несколько упавших стульев, разбросанную от самой прихожей одежду. На один устоявший стул, зацепившись за него рукавом, пыталась было забраться белая рубашка Пьера, но у неё не хватило сил, и сейчас она безвольно с него свисала, а другим своим рукавом держалась за лежащую рядом кофточку Софи. Не такой уж и сильный погром они устроили, это лишь в темноте и тишине ночи так казалось.
Всё, что случилось, было так же естественно, как глоток воды во время зноя: охлаждающий, звенящий, освежающий, утомляющий и успокаивающий одновременно. Да, они словно утолили жажду, не было ощущения чего-то обреченно свершившегося, что перешли границу, тем более, нечистого или постыдного. Легкость, единение, благодарность, свобода, бесконечность, даже невинность, как ни странно может показаться. Страсть утихомирилась, стихла, но чувство осталось, как сияние, чувство ничем не обусловленное, не обремененное. «Может, это и есть любовь?» - подумала тогда Софи, не веря своему счастью.
С того момента прошло больше четырёх лет. А всё еще словно вот-вот началось. Они также интересно общаются, помогают друг другу, музицируют, ходят на концерты, спектакли. Их отношения всё еще развиваются, словно они ещё не познакомились до конца, словно всё ещё открывают друг друга. Они даже пишут любовные письма, причем, не только тогда, когда по какой-то причине расстаются.
Вот и две недели назад… Софи пораньше заснула. Пьер остался поработать, а потом написал ей по электронной почте трогательное письмо, о том, как он по ней соскучился, с тех пор как она ушла спать в свою комнату. Но он не хотел её тревожить и будить, а через эти строки пытался быть ближе, думая о ней. Она ему наутро ответила благодарностью в своём письме. Они как бы жили и в реальной реальности, и в эпистолярной. И эти реальности иногда могли не пересекаться. Они могли на словах в жизни и не касаться того, что пишут, а в письмах продолжать диалог. Иногда делами отвечали на письма, или письмами на слова. Иногда могли и просто общаться как «нормальные» люди. Словно они были безграничны, многозначны и многопроявлены. И друг через друга познавали свои стороны, вдохновлялись друг другом.
А сегодня вечером они увидятся…
И вот всё это, все её пять счастливых лет промелькнули перед Софи в эти несколько секунд во всех красках и переживаниях, запечатлевшись в её улыбке. Но никто, точнее, почти никто в зале не заметил её пятилетнего отсутствия. За это время дирижер успел перевернуть всего две страницы «Моря». Большинство оркестрантов даже не сдвинулись с мест, ожидая новых указаний.
Виолончелист Валери, тот, что влюблён в скрипачку Еву, заметил, что от слов маэстро она взволновалась, её глаза загорелись, на щеках появился румянец. Золотой локон из-за ушка вырвался на свободу, упал вниз и еще три с половиной секунды покачивался, словно изящная пружинка, а потом застыл, придав её сегодняшней красоте и чистоте последний и окончательный штрих.
Если бы эту картину писал Боттичелли, то именно в это мгновение он бы оторвался от холста, отошел немного, постоял, улыбнулся, начал вытирать тряпкой кисть и руки так, словно потирал их от удовольствия. Потом еще больше улыбнулся, скорее, даже неслышно засмеялся, понимая, как несказанно ему сегодня повезло… И так пошел бы, не оборачиваясь, всё еще вытирая тряпкой руки и покачивая головой. Ему уже не надо было оборачиваться, смотреть, ибо то, что он закончил, отпечаталось в нем навсегда, и навсегда эта красота, запечатленная в его красках, останется в этом мире.
Но сейчас эта картина отражается лишь в робком взгляде влюблённого виолончелиста, потому что Боттичелли уже давно в других мирах. Хотя, возможно, какое-то его присутствие где-то неподалеку всё-таки есть, поскольку ведь не просто же так Мишель, что сидит, склонившись сейчас над блокнотом, чуть ранее пометил в нем Еву как «Симонетта Ботичелли. Красота вне времени». А самому Мишелю прямо в эти секунды является чудесная мысль, что только-только начинает облекаться в некое подобие слов, а карандаш приступает выводить их первые буквы.
- Ну вот, ты видишь, что всё начинает проясняться и выстраиваться в стройную картину, а? Я каждый раз не перестаю удивляться, как могут быть наполнены жизнью, смыслом мгновения бытия. Как восхитительно созерцать их пленительную вязь из переплетённых историй, судеб, маленьких происшествий и грандиозных вех, что протекают во времени и пространстве, в настоящем и прошлом, здесь и там, проходя друг за другом, друг через друга, друг для друга. И как здорово, что нам посчастливилось принимать участие в этом маленьком её фрагменте.
- Полностью согласен с Вами. Это – чудо: осознавать ту минуту, когда всё вдруг преображается, становится понятным, и оказывается, что это - не просто так. Как Вы и говорили, все сегодняшние события связаны какой-то нитью, как бусинки ожерелья. Всё рядом, всё можно потрогать. Вот маяк, старинный рояль, Луна и «Лунный свет», остановка у театра; еще не остывшая скамейка в Булонском лесу, где только что сидели Клод и Эмма. Да, а там плод их любви: маленькая Клод-Эмма. Вон она какая: ей ещё нет и пяти, а как самозабвенно она играет на пианино написанную для неё пьеску души в ней не чающим, счастливым папой. Море, в котором каждая капля – целый мир, Вена и Моцарт, осень и Париж, любовь и музыка, Ева и Николь, Бульвар Сен-Мишель и аэропорт Орли.
- У нас есть преимущество, что мы не так плотно привязаны ко времени и поэтому можем видеть всё таким образом. И как только события гармонично настраиваются, то приходит ясность в этой полифонии. Как ты сказал? – «каждая капля – целый мир?» И все эти капли сливаются в единое море, но не теряют своей уникальности.
- Я смотрю, что наша речь изменилась, стала какая-то возвышенная, я бы даже сказал, немного высокопарная.
- Мы тоже поддаемся влиянию этой силы, что вовлекает сейчас пространство вокруг в свою игру.
- А наш друг что-то там всё пишет и пишет. Он опять нас не слышит, что ли? Странно: то слышит, то нет. Уж и не знаешь, когда и подкинуть ему пару мыслей. Вот несколько минут назад послал одну, а он где-то не здесь. Аллё-ё… Есть кто живой?
- Непостоянно их сознание. Нет у них полной с ним связи: то в одну сторону смотрит, то в другую, словно флюгер. И как правило, в таком сознании отражается лишь поверхностное и примитивное. У этого хоть иногда бывают прозрения, но он не владеет своим даром… Такое с ним случается в пограничном состоянии между сном и бодрствованием да ещё в некоторых ситуациях, которые он тоже не может контролировать, поэтому так не закончено и не цельно у него всё получается. Хотя сегодня ему предстоит узнать что-то совершенно для него незнакомое, и это серьезно его преобразит. Просто пора пришла…
- Вы как всегда правы… Вот, что ещё интересное я заметил сейчас. Наши разговоры с Вами, как правило, проходят так, что я задаю вопросы, а Вы на них отвечаете.
- Видишь, всё проясняется и в нашем с тобой проявлении тоже. Теперь тебе, надеюсь, понятно, почему мы последнее время путешествуем вдвоём.
- Я могу пока лишь предполагать.
- В передаче знаний в человеческой жизни всё ещё действует принцип: Учитель – Ученик. То есть, знание передается от того, кто им владеет, к тому, кто его ищет. Возможно, наступит время, а может оно уже и наступает, когда знания будут доступны всем, лишь бы было искреннее устремление, поскольку практически все они уже низведены в земную атмосферу. Бери и пользуйся. Скорее всего, мы в нашем человеческом воплощении что-то с тобой не доработали, что-то кто-то недопередал, или кто-то недополучил. Вот и приходится который уж раз навёрстывать. Хотя я чувствую, что скоро это закончится…
Я больше скажу: может, уже грядёт эпоха, когда потеряет свою значимость само ментальное знание, и люди смогут пользоваться чистым знанием, что заложено у них глубоко внутри. Тогда вообще отпадет необходимость таких, как у нас, миссий.
- Это Вы о новом витке эволюции? А что, уже скоро?
- Время относительно. Здесь – мгновенья, там – дни, годы, века, кто знает… Перемены грядут, судя по всему. А рассуждать о них можно, конечно же, но я полагаю, что это дело неблагодарное. Что могла знать обезьяна или носорог о появлении человека, то есть, о ментальной эволюции? Это нечто совершенно иное... Те, кто будут готовы воспринять новое, смогут преобразиться и увидеть всё по-другому. Наверное, поэтому в мире сейчас усиливается расслоение.
- Я полагаю, Вы это не об увеличении пропасти между бедными и богатыми?
- Нет, конечно. Хотя… почему нет. Только не о материально богатых и бедных речь идет, а о духовно бедных и богатых. Одни что-то ищут: Цели, Смыслы, Правду, Свет, Любовь, Бога. И на этом направлении налаживается какая-то перспектива, появляются всё большие возможности. Других же полностью устраивает мир потребления, его матрица, которая всё больше и больше в себя их засасывает. И у этих своя перспектива намечается.
- Интересный такой парадокс вырисовывается. Материально бедные люди страдают и хотят получить богатство, но богатые не собираются с ними делиться, а богатеют ещё больше. А духовно богатые хотят поделиться с духовно бедными своими богатствами, но те особо-то не обеспокоены его отсутствием и не стремятся его получить. Насильно же их не просветишь, не осчастливишь без их воли? А есть ли шанс как-то достучаться, пробудить потребность, сподвигнуть на какой-то поиск?
- Ну, во-первых, начнем с того, что человек, который обрел настоящее знание, свет, чистоту, правду, то есть то, что мы называем духовным богатством, не может им не делиться, поскольку свойством знания является распространение себя повсюду. Так Солнце, ни у кого не спрашивая, излучает свой свет на всю Солнечную систему, даря жизнь и тепло. Высшее знание спускается в этот мир, чтобы он мог эволюционировать, преображаться.
Человек, который в силу тех или иных причин невежествен, недостаточно развит, не сможет уловить, распознать это богатство, так не все понимают глубокий смысл каких-то священных текстов, стихов, музыки. Но есть люди, которые разъясняют, толкуют, трактуют это в более простых словах, ритмах, понятиях. Естественно, что при таком переводе многое теряется, подчас вовсе выхолащивается сила, энергия, а остаются какие-то внешние формы, догмы. Но у ищущего человека всё равно есть возможность, применяя это, даже разжёванное знание, развиваться, расти, получая доступ к более точным сведениям.
Шанс есть у всех, но не все им хотят пользоваться. В этом ты прав. Жизнь складывает обстоятельства, чтобы это было возможно, но как воспользоваться этим шансом, каждый решает сам.
- А как быть, если очевидно, что своим выбором человек сильно себе навредит? Позволить ему деградировать, испортить свою жизнь или вмешаться?
- Мы можем направить, подсказать, намекнуть, передать информацию для размышления. Но выбор за самим человеком. И пройти свой путь каждый должен сам и получить плоды своих поступков. Мы не можем вмешиваться без санкции самого человека. Можем, конечно, но у этого будут слишком серьезные последствия.
- То есть, мы помогаем, когда человек сам просит этого.
- Это – наш долг. Мы не имеем права не откликнуться на искреннее стремление, зов, крик о помощи. Здесь мы обязаны явиться и что-то предпринять, хотя просящие могут и не оценить нашей помощи, не почувствовать её, но это - другой вопрос.
- Значит, исполняются только самые сокровенные желания?
- Именно. В нашей компетенции помочь в том, что на самом деле решит глубокое внутреннее стремление человека, а не исполнять то, чего хочет его эго или какие-то примитивные потребности.
- А есть, значит, и те, кто помогает реализовывать примитивные запросы?
- Да, есть и такие. Но эти запросы кажутся примитивными, если сравнивать их с глобальными вопросами реализации эволюционного предназначения человека. А с материальной и бытовой точки зрения, это достаточно серьёзные вещи: деньги, слава, власть. И за них эти силы возьмут очень дорого, иногда так дорого, что человеку и не расплатиться. Они умеют посулить что-то сладенькое и прямо сейчас. Мол, бери и пользуйся, а отдавать как-нибудь потом будешь. Ты бери, радуйся и ни о чем не думай. Но вот потом, когда путы оплетут так, что не вырваться, тогда-то они и потребуют долг, а коль не можешь отдать, то придется им служить.
- Как не попасться в их ловушку?
- Ты понимаешь, всё для этого есть. Душа точно знает, что человеку на самом деле нужно и как человеку не угодить в силки, но люди не знают свою душу и не слышат её. Вот и ведутся на всякую ерунду, поэтому и нашей помощи зачастую не чувствуют или даже сетуют на высшее бездействие, а случается, и проклятья посылают.
- Часто у нас случаются конфликты с теми, другими силами, за умы и сердца людей?
- Ну не то, чтобы конфликты, хотя одна история доктора Фауста чего стоит. Я же говорил, что человек сам должен выбрать: что делать, каким путём идти. И от этого будет складываться его дальнейшая судьба. Но сегодня противостояния с той стороны не должно быть. Это другая история.
- Насколько я понимаю, важной задачей является достучаться до истинной природы человека, вывести её на передний план, а она уже сможет повлиять на жизнь человека, на то, что он делает, к чему стремится и на то, куда он придёт.
- Да, для этого миру были явлены всевозможные науки, искусства, религии, чтобы показать, что есть нечто иное, чем просто потребности туловища. Я тебе скажу, что очень повезло тем людям, которые в этом принимают участие, тем, кто первыми открывают тайны гармонии, знания, духа сначала для себя, а потом несут другим. С ними работать одна благодать. Вот и сегодня сколько интересных личностей собралось. Есть большой шанс, что у них наконец-то получится.
- Да, им очень повезло. У них есть уникальный шанс: открыть свою душу, узреть её сияние. Главное: полностью и самозабвенно отдаться музыке…
- …как чудесно сегодня всё идёт. Словно многоголосый Баховский канон… во времени и пространстве.
- … это Вы про что? Что за канон?
- Музыкально канон - это когда тема или много тем путешествуют по разным голосам, преображаются, видоизменяются, конфликтуют, взаимодействуют друг с другом по определённым законам, приходя к какой-то развязке. Такой мастер, как Бах, мог охватить своим гением, прозреть сразу весь этот «сад расходящихся тропок» и умело связать всё, казалось бы, разрозненное в единое целое, рождая музыкальный шедевр. Так и в нашей сегодняшней истории восхитительно увязываются события, мысли, переживания, образы, которые контрапунктируют друг с другом, пересекая границы государств, времён, языков, религий. Ты же сам только что говорил, как чудесно созерцать одновременно и тот старинный рояль, и остановку у театра, и осенний Париж. Луна и «Лунный свет», Клод и Эмма, Пьер и Софи, «Море» и «…корабль плывёт» …
- …да, а на корабле двое, они смотрят, как мимо движутся огни незнакомого города, гостиница и старый маяк…
- … любовь и музыка, Бульвар Сен Мишель и Булонский лес… а вот наш маэстро повторяет твои слова…
- Какие слова?
- Ну как, ты же только что говорил: «уникальный шанс, открыть душу, узреть её сияние … главное: отдаться полностью музыке…»
- А, ну да, я говорил ещё, что музыка, настоящая музыка – это чудо… она может очистить, излечить … Да, действительно, он говорит что-то такое... Только я не понимаю, это он сейчас говорит, или его слова звучат из прошлого, или из будущего?
- Ну, сейчас он увлечен «Морем от зари до полудня», уже к финалу первой части движутся. Хотя и его слова вроде сейчас звучат… параллельно музыке. Немного запуталось, честно говоря, всё, но сейчас прояснится.
В этот самый момент словно остановившийся на мгновенье ход событий возобновился с нормальной скоростью и привычными для обычного слуха шумами и звуками человеческой речи.
- Я почему-то уверен, что всё у нас сегодня получится, - раздался в зале голос маэстро, который совсем ненадолго прерывался и теперь с ещё большей заразительностью продолжал:
- Нам очень повезло. У нас с Вами есть уникальный шанс открыть свою душу, узреть её сияние. Главное: отдаться полностью и самозабвенно музыке… Музыка, настоящая музыка – это чудо… она может очистить, излечить и вытащить из самой глубокой ямы… Пусть хотя бы и лишь на какое-то время. Но даже его будет достаточно, чтобы самые отчаявшиеся сердца смогли отогреться и засиять. Если тотально, без остатка, погрузиться в её вселенские ритмы, можно коснуться тончайших струн бытия. И это станет одним из красивейших моментов жизни, не только потому, что мы растворимся в этой чудесной музыке, а потому, что через это сможем прозреть в ней, в нашей душе… И Вы это можете, - мсье Гардье окинул всех музыкантов взглядом и, улыбнувшись, произнёс:
- Ну что? По-моему, первая часть у нас получилась, а?! Мне кажется, так она и должна звучать, спасибо, - закончил маэстро. Он стал перелистывать ноты, что-то убирая, переворачивая, добавляя и предоставляя пару минут оркестрантам для передышки после исполнения первой части «Моря».
Нельзя сказать, что все музыканты так уж близко разделяли взгляды маэстро на жизнь и музыку. Кого-то его слова действительно сильно вдохновили и настроили на работу, но были и те, кто весьма спокойно их выслушивал и не особо порывался что-то резко в себе менять. Но та искренность, с которой дирижер говорил и то, как он смотрел музыкантам в глаза, не позволяли сейчас играть спустя рукава. Это обезоруживало даже закостенелых скептиков и прагматиков.
А спустя какое-то время у музыкантов стал даже просыпаться вкус быть единой командой, всё больше и больше вдохновляясь музыкой и, конечно же, настроем дирижера. И вот оркестр, повинуясь знакам и наставлениям маэстро, снялся с якоря и продолжил своё морское приключение уже в другой части «Моря»: «Игра волн».
Мишель, сидящий на своём месте, уже давно перестал записывать в блокнот, так как неизлечимо попал под всеобщее заражение музыкой. Буквально через несколько минут после того, как заиграла первая часть «Моря», он внимал всему, что происходило на сцене.
У журналиста то появлялись какие-то мысли, то визуальные образы, то эмоциональные всплески, то энергетические вибрации. Он никогда ничего подобного от музыки не ощущал. Даже то, что оркестр иногда останавливался, чтобы, вняв наставлениям дирижера, сыграть фрагмент по-другому, не сбивало его настроя, словно это общение музыкантов было частью замысла. Слушая слова дирижера, он впервые узнавал, сколько глубокого и интересного заложено автором в самых незначительных фразах, оборотах, нюансах. Это всё было для него так ново и загадочно, а порой сильно и убедительно, что почти ошеломляло. У Мишеля никак не укладывалось в голове, как вообще это возможно, чтобы дирижер мог так понимать, чувствовать, слышать музыку и музыкантов, так управлять оркестром.
А тот, словно готовил какое-то тайное снадобье, сплетая музыку из только ему знакомых ингредиентов мелодий, темпов, ритмов, тем: по капельке добавить этого, этого, а этого можно побольше.
Он взмахивал руками, строил гримасы, чтобы понятнее было, что это очень важно, а это - опасно. Он искал подход к каждому музыканту. За один кивок кому-то он успевал с ним поговорить о чем-то важном, их лично касающемся. Дальше кивок другому, улыбку третьему, подмигивание четвертому. Словно происходило настраивание нервной системы всего коллектива, который всё больше становился единым организмом. И когда что-то разрывалось в этой цепи, это больно било маэстро, он страдал, взрывался, кричал, выходил из себя, а потом снова начинал соединять, сплетать эти сети ритмов, звуков, дыханий, а иногда как бы наблюдал отстраненно, посылая ритмичные жесты, и слушал оркестр со стороны.
Мишель был поглощен этой магией, музыкой, какими-то странными словами, слетающими с уст маэстро, доносящимися словно из какого-то неведомого мира. В его памяти невольно всплыл случай из глубокого детства, когда однажды он проснулся ночью в поезде во время остановки на каком-то далёком полустанке.
В занавешенное окно пробивался яркий свет фонаря. Откуда-то издали послышался мужской голос в репродукторе о каком-то «маневровом». Где-то совсем рядом от вагона Мишеля гораздо громче и с гулким эхом ответил женский голос. Минут пять эти голоса общались, и эхо каждого тоже общалось друг с другом. В тишине ночи казалось, что разговаривают не люди, а какие-то гиганты. Слова говорящих были вроде все знакомые, но их смысл совсем непонятен. Затем послышались свистки, гудки, дыхание тепловоза, спускание пара, сопение спящих в вагоне, какие-то дёргания состава. Где всё это, что это всё значит…? Неведомо, и поэтому в голове маленького Мишеля рисовались странные картины, какая-то совсем иная жизнь в ночи. Потом поезд вздохнул, тронулся, свет от фонаря перестал попадать в купе, но его вскоре сменил следующий, потом ещё и ещё, фонари побежали всё быстрей и быстрей, оставляя где-то далеко навсегда этот неожиданный островок воспоминаний. А мерный стук колес сладостно убаюкивал, снимая все вопросы навевающимся сном.
- … и раз, и раз, - слышался голос дирижера, увлекающий, пробуждающий оркестр, - и раз и раз, - сопел он, стонал, тяжело дышал, словно ему самому приходилось физически сдвигать тяжело груженную телегу.
- Стоп, стоп, сейчас только с Вами и с Вами с пятьдесят восьмой, пожалуйста … и раз, и раз. Тише, тише. Слушайте его, Вы с ним общаетесь. Вам нет ни до кого дела – только с ним. Да, да, а Вы ведите, да, хорошо… Теперь с Вами. Дайте возможность, чтобы флейта прозвучала, да … фу, фу, что это такое... еще раз. Стоп, стоп, я не вижу никакой разницы. Еще раз.
Вот поменялось настроение музыки, и дирижер сменил жестикуляцию, телодвижения, взгляды. Оркестр отреагировал, толкнулся, дернулся, застыл, вздохнул, и новые музыкальные оттенки пролились в этот мир, обволакивая сознание Мишеля.
- Ну что он делает, ну где ритм, - жаловался маэстро на виолончели скрипкам, - надо же здесь играть с четким ритмом, а они куда-то всё бегают, ну что это, - он перелистывал ноты, вздыхал, - еще раз вот отсюда.
- Хорошо, хорошо, - лилось из уст дирижёра, - так… так… эх, в последних тактах, валторночки, отстаете, а Вы бежите, вы тоже слишком бежите. Стоп, стоп. Там написано: тара-ра-ра ри-ра, ра-ра, - пропел дирижер, - хорошо, и эти три кусочка вместе. Раз, два… Ой молодцы, слава Богу, проскочили. Дальше, дальше. Ну-ну, почувствуй, и сюда, сюда её … вщть, давай, давай тащи. Хорошо, цыпочка, сюда её, сюда, и, немного успокаиваясь, да, да и пошел наверх, давай и последнюю нотку не бросай её, родную, вот-вот.
Дирижёр еще проникновеннее жестикулировал, издавал звуки, лицом показывал, трясся, подскакивал. Потом снова успокоился, заулыбался, стал о чём-то сам с собой разговаривать. Со стороны могло казаться, что из уст маэстро иногда слетает какая-то абракадабра. Но музыканты отлично понимали, о чём и для чего это произносится. Из этих непонятных слов рождалась живая музыка.
- Ну не просто диминуэндо, это слишком примитивно. Потеряйтесь полностью в этом тишайшем, высочайшем мире и оттуда невероятные краски спустите нам. Пожалуйста, еще раз…. Хорошо. Только Вы теперь. Ну что это? Вы как машина по выпуску нот. Отсюда живите, словно это Ваша эмоция, Ваша музыка! Вы хотите миру сказать что-то важное, без этого жизнь невыносима! Вы же профессионал, ну придумайте что-нибудь, как это сыграть, как окрасить. Тру-бы… - пропел и удовлетворённо развел руками маэстро, - Вы очень хорошо сыграли сейчас, да, да… может, конечно, случайно. Ха-ха… ну можете ведь… Что Вы говорите? Мало ли что там написано, а я говорю - играйте пиано. Исправьте немедленно, дайте ему ручку или карандаш. Да, вот, поверх всего. «Пиано». Я сказал… Ну давайте раз в жизни устройте себе праздник, праздник музыки, души… как в последний раз. Пусть это будет заразительно. Прямо сейчас!
И это всё больше и больше заражало пространство. Даже отдельные неудачи не сбивали общего настроя. Но и их становилось всё меньше. И в какую-то минуту стало казаться, что не дирижер управляет музыкантами взмахами палочки, указывая кому и когда вступать, тихо или громко играть, а словно мощные волны охватили всё пространство, и в них существовал весь оркестр. Руки дирижера скользили по этим волнам, движения оркестрантов повиновались этим волнам. И как только реальность этих волн сбивалась чьей-то неточностью, тогда дирижер вмешивался, чтобы восстановить правду. И тогда уже волны не прекращались, а всё накатывали и накатывали, и всё пространство подчинялось этим волнам и уже не могло не повиноваться, иначе - сметёт!
И Мишеля буквально смело. Для него всё превратилось в море, море музыки, море жизни, где каждая капелька – целый мир, уникальный неповторимый. Необъяснимое состояние посетило его. Он словно чувствовал суть каждого человека вокруг. У каждого свое предназначение, своя тема, мелодия, но все вместе они объединены единым замыслом, где дирижёр - сама Жизнь. Каждый своеобразен, имеет свой голос, как музыкальный инструмент; своё предназначение, свою судьбу.
Человек не знает настоящих нот, законов, правил Жизни, это не вмещается в него. Но сейчас Мишель это чувствовал интуитивно, всеобъемлюще, он словно завис от такого объема ощущений. Всех людей, события их жизней он видел связанными одной невидимой нитью. Он ощущал, как ошибаются те, кто полагает, что всё случайно, что нет связей между событиями, людьми. Но эти связи не просто очевидны, они неизбежны, и по-другому быть не может! Он это видел явно, хотя и не мог полностью осознать, вместить, объяснить.
- Вот это его зацепило!
- …тише, тише, он сейчас может нас слышать. Он вообще многое что сейчас может.
- Всё понял, тихо… Я говорю: какое преображение произошло с ним, здорово. А это надолго у него?
- Я полагаю, не очень, к утру отпустит, но как опыт, это останется навсегда. Так для него сложились обстоятельства, что именно сегодня произошло это открытие - я же говорил. И дальше весь этот день у него будет незабываемым. Ещё много чего интересного он узнает сегодня о музыке, о мире, о себе. Это так ярко сейчас, потому, что впервые, потому, что он и не представлял о таких своих возможностях. Это как новое рождение, как настоящая первая любовь. Открылся целый мир.
Но потом сознание вернется в привычные рамки. Заботы, рутина, переживания, сомнения заставят стать его обычным, но не совсем. У него есть возможность искать это состояние снова, двигаться к нему, но не для того, чтобы, как это сейчас выражаются, «поторчать», а как внутренняя потребность, томление, зов. И он не сможет уже быть таким, как раньше. А предстоит ещё очень долгий путь. Но поздравляю, в нашем полку прибыло.
«Диалог ветра и моря» прошел на одном дыхании. Маэстро опустил палочку и какое-то время стоял неподвижно. Он сам был под впечатлением сыгранного и никак не ожидал, что такое смогло сегодня произойти.
- Как-то так, - не найдясь сразу, сухо сказал дирижер, потом подумал и добавил, - извините, спасибо, я не ожидал… Вы заметили, какие моменты сегодня нам открылись? Мо-лод-цы…
Так, что у нас дальше? Ах да, вот кое-какие изменения в репетиции. Сейчас – большой перерыв, затем Бах. Приедет солист. Другого времени не нашлось, но нам обязательно надо сыграться сегодня. Хотя концерт и в субботу, но больше возможностей не будет. Мы с Вами это уже подробно разбирали, сейчас немного к залу надо приноровиться, здесь эхо такое… До скорого.
Маэстро легко спрыгнул со сцены в зал и быстро пошел к выходу. Заметив сидящего Мишеля, он кивнул ему, махнул рукой, приглашая последовать за ним. Тот вздрогнул от неожиданности, стал в суматохе собирать вещи и побежал догонять дирижера, который уже выходил на свет в распахиваемую им входную дверь.
VII. Восемь с половиной вопросов. Con espressione.
- … стоп, стоп, подожди… Я тебе честно скажу: не люблю я вашего брата журналиста, ну, не тебя лично, а вообще. И знаешь почему?
- Почему? - спросил сбитый с толку Мишель.
- Журналисты – это люди, которые пишут, по-моему, о том, в чём сами ничего не понимают. Наберут каких-то броских моментов, свяжут зелёное с горячим, от забора - до заката, облекут в красивые для них слова, и – готово. Если ты в чем-то хорошо разбираешься и услышишь то, что пишут, говорят журналисты по этому поводу, то это - полная чушь. Но люди верят всему потому, что, мол, в телевизоре, газете знают уж…. Дилетантизм кругом. Может, и не кругом. Скажи, что не всё так плохо… Я готов поверить на слово… Молчишь… Бывает, расскажешь журналистам что-то, иногда, даже сам и напишешь, но они переврут всё, переставят с ног на голову, самому становится стыдно, что там твоя фамилия или фото. Бред какой-то. Даже под запись, подпись и печать текст умудряются исказить. Я не понимаю.
Или вот… сколько мы с тобой уже беседуем, сколько вопросов ты уже задал, а зачем? Погугли в Интернете и напиши, всё уже известно: возраст, где учился, работал, награды, звания, творческие планы… У Вас, журналистов, есть уникальный шанс, общаясь с кем-то необычным, ну о присутствующих не говорят, узнать что-то новое для себя, обогатить себя знанием. А Вы что? ... зачем? Писульки какие-то пишете. Вот что тебя больше всего сейчас волнует, спроси. Но только честно, не думая. Что!?
- Больше всего сейчас меня волнует… Клод Дебюсси и Эмма.
- Ха-ха-ха, - закатился господин Гардье, - вот молодец, извини. Так, хорошо пошло… и какой у тебя вопрос?
- У меня вопрос, как вдруг так случилось, что под старость Дебюсси резко изменил свою жизнь, и ему всё-таки встретилась та, кого он искал, и она стала его музой, счастьем, судьбой? Почему Эмма написала ему письмо? Разве такое бывает?
- Молодец, наш человек. Ну, во-первых, почему под старость? Ему и ей было чуть больше сорока. Вот мне чуть больше шестидесяти, так я что, уже при смерти что ли? Хотя… сколько тебе лет?
- Двадцать семь.
- Наверное, в двадцать семь и мне люди «за сорок» казались «под старость». Да я и сейчас чувствую, что мне, если в зеркало не смотреть, меньше тридцати, и у меня всё впереди,- дирижер подошёл к окну, взглянул вниз на площадь у театра, постучал пальцем по подоконнику и продолжил, - понимаешь, в твоём вопросе очень много тем затронуто. С чего бы начать?
Да, ты прав, их встреча, с обыденной точки зрения, весьма странная. С чего Дебюсси расставаться со своей молодой красавицей женой и уходить к более старшей замужней женщине с двумя детьми? Зачем Эмме, матери двоих детей, жене очень состоятельного человека увлекаться каким-то репетитором? Он особо не был известен и знаменит, его больше ругали, не понимали, не принимали. Почему вдруг оба решили начать жизнь с чистого листа, соединив свои судьбы в одну? Сколько они на свою голову дурных сплетен, пересудов, осуждений, даже травли получили. Чего ради? Чего им не хватало? Чего ей не хватало, поскольку она первая написала письмо?
С материальной точки зрения, у Эммы было всё более чем благополучно. Но у неё были душевные и творческие потребности, которые она не могла реализовать в браке со своим мужем.
Ты понимаешь, когда душа чувствует, что лишена возможности своего полноценного проявления, какого-то внутреннего роста, это ничем не заглушишь. Когда же пытаешься объяснить, донести, насколько это для тебя важно, а встречаешь не поддержку, а лишь полное непонимание, непринятие и сопротивление, появляется тоска, одиночество. Ты знаешь, такие, как этот мсье Бардак, это серьезные, конкретные, деловые люди. Я часто таких встречаю. Всё для них в этом мире – продукт, который имеет свои характеристики, цену, метод достижения. Их способ жизни отточен, проверен, они знают, что говорят, чего хотят.
Музыка – это тоже продукт. Можно купить специалиста, и он выполнит задачу, если нет, то это плохой специалист. И доказывать такому человеку, что дар писать музыку даёт лишь Господь, просто бесполезно. Он разобьет Вас в пух и прах своими аргументами, а Ваших даже и рассматривать не станет. Всё, что не измерить, не оценить, не купить – не существует в их мире. Это все - блажь, выдумки. Музыка, душа, любовь - бла, бла, бла… Они абсолютно уверены в своей правоте, они вам докажут её, а Вы им - нет. Вы, может, что-то чувствуете, но не сможете это передать, донести до них, особенно, если люди не хотят это знать.
Я полагаю, что своим этим материализмом они прикрывают страх перед неизвестным. Это всего лишь их способ защиты. Не видят, не верят, боятся взглянуть, отпустить. Поэтому такой замок, тюрьму выстроили, стену из доказательств своей состоятельности, успешности, которую никакими доводами не пробьешь. Чем страшнее им, тем больше, больше надо; ещё, ещё… Они не допустят, чтобы пошатнулись их устои, правота. И за это они будут бороться и иногда жестоко бороться.
А жизнь – лишь миг. Мы пришли в мир, чтобы получить опыт, знание о жизни, о душе, найти энергию для движения к ней и для реализации её запросов. А они богатства копят. К гробу тележку с богатствами не приделаешь, они там бесполезны. В одну секунду нищими станут, ну совсем нищими, и никакой опоры, надежды! Страшно, ужас! Всё, что и имели, разбазарили на побрякушки. Жалко их становится.
Ха-ха-ха, - вдруг залился смехом дирижер, - ты представь, слышали бы нас сейчас эти хозяева жизни, что мы их жалеем. Два странных, ничего из себя не представляющих интеллигентика их жалеют… Ну и Бог сними. Отвлекся я что-то. Оставим их в покое. Каждый, в конце концов, должен заниматься своим делом. Но говорят же, что богатым попасть в царство небесное так же трудно, как груженому верблюду пройти через «игольное ушко».
- Так что, у всех богатых людей такие проблемы?
- Нет, конечно. Это я что-то слишком обобщил... Богатые и бедные отличаются количеством денег, но, по сути, разницы нет. Бедный мечтает стать богатым и иногда становится им. Богатый вдруг разоряется и теряет всё. Не о количестве денег речь, а об отношении к ним.
Когда деньги имеют полную власть над человеком, когда основной целью его жизни становится добыча, сохранение и приумножение денег, то это быстро подчиняет, засасывает, искажает, порой, необратимо. Человеку может казаться, что это он владеет деньгами, но на самом деле деньги им владеют и используют его, как обслуживающий персонал, давая, естественно, причитающиеся бонусы и иллюзию свободы. Это мощная сила, не всем по плечу с ней совладать. Но всё, хватит о богатстве. А то я снова потерял нить …
- Мы про Эмму Бардак говорили, - напомнил Мишель.
- Да, помню… Я же говорил, что очень глубокий вопрос ты поднял, а поверхностно не хочется отвечать. Так вот: Эмма как-то жила в этой среде, приспособилась, может, и не собиралась так резко ничего менять. Но случай подтолкнул ситуацию. Она слышит тот самый разговор Дебюсси и её мужа, о котором я говорил на репетиции. Она видит, как её муж «расправляется» с Дебюсси. Видит унижение, страдание, бессилие хорошего человека. Ей это очень знакомо. Естественно, она разделяет его переживания, сострадает, хочет как-то поддержать. Вот и пишет ему письмо, может, и не имея в голове пока чего-то большего. Но когда Дебюсси восторженно ответил ей и началась переписка, общение, она почувствовала в нём родственную душу.
Мало того, она видит в нём то, что многие пока не разглядели: она видит в нём его музыкальный гений и то, что ему нужна поддержка для полного раскрытия. Это настоящая женская мудрость, глубокая интуиция. Эмма ощущает внутреннюю потребность вдохновлять, поддерживать и, тем самым, самой участвовать в открытии новых возможностей жить, чувствовать, творить, любить. Она осознаёт в глубине своего сердца, какая сила за этим стоит, какой шанс предоставляет судьба. Это нельзя, это преступно упускать. И это не сиюминутная блажь или какое-то временное увлечение, а то, что выводит жизнь на другой уровень.
И какая-то высшая сила поддержала их решение, и они пошли рядом, помогая друг другу и любя до последнего вздоха. И в данном случае это не фигура речи. Ты знаешь… а я сейчас тебе зачитаю последнее письмо Дебюсси к Эмме, где это … а вот, слушай: «По дорогой нам с тобой традиции я всегда посылал тебе мои новогодние поздравления накануне вечером. Теперь же я так печально ограничен в своих действиях, - это он так пишет потому, что сильно болен, - … что у меня есть только эта грустная возможность сказать тебе о моей любви. Но допускается, что эта любовь…». Письмо он не смог окончить и ушёл в вечность со словом «любовь». Как в кино прямо.
Я вообще удивляюсь: почему ещё никто не написал сценарий, не поставил фильм об этом. Сама история ведь так и просится на экран. Всё уже готово, не надо практически ничего придумывать.
Романтика, любовь, музыка, Париж – всё есть. Бери и снимай, как они вдвоем гуляют в Булонском лесу, листва шелестит под ногами, она в прекрасном платье, элегантная шляпка. Он ей что-то рассказывает, может, они о чем-то спорят, смеются. А Париж? Мечта оператора. Ужин на Елисейских полях, званые вечера, Эмма поет посвященные ей романсы, он ей вдохновенно аккомпанирует. Концерты, встречи с музыкантами, художниками…
Можно снять столько интересных сцен, диалогов, споров. Композитору фильма вообще делать нечего – всё на блюдечке. Стильно, тонко, умно, романтично, не говоря про сами тайные встречи, страсть. Вот она сбежала из дома, сказав, что идет кого-то проведать. Её каблучки стучат по пустой мостовой. Тускло освещенный проспект, знакомая дверь. Он, услышав шорох её платья в прихожей, срывается с кресла у камина… Или нет, он уже заждался её, стоя у окна. И едва заметив её силуэт, сразу бежит открывать дверь и не дожидаясь, пока она снимет верхнюю одежду, шляпку, увлекает её в объятья. А похищение и остров Джерси, море, корабль, Ла-Манш, гостиница. Он, влюбленный, вдохновленный, играет, сочиняет. Она, сидя у его ног, разбирает падающие с рояля ноты, вслушивается в чудные звуки, рождающиеся в эти секунды, которые станут «Островом радости». Любовь и грёзы предстоящей долгой счастливой жизни.
А письма? В каждом нежность, понимание, забота. За кадром красивый голос, виды, музыка. Это я так, примитивно наговорил, а посидеть чуток, так на загляденье сценарий выйдет, - дирижер бросился в кресло, закинул ногу на ногу, облокотился о подлокотники и выдохнул.
- Но почему у них всё так хорошо получилось, в конце концов, даже несмотря на всякие невозможные обстоятельства? Какая тайна, сила стояла за ними? И как другим тоже найти счастье в жизни? – спросил Мишель.
- Ты же сам говорил – судьба… Это когда не знаешь ответа, можно всё объяснить, сказав: «судьба» … Кенгуру…
- Что, извините?
- Известная легенда ходит, почему животное называется кенгуру. Джеймс Кук спросил у австралийского аборигена: «Что это за животное такое странное»? А тот не понял Кука и сказал что-то типа: кенгуру или гангару, что означало на местном языке: «я не понимаю».
- А, забавно, - кивнул Мишель, - но всё-таки… Вот не напиши Эмма письмо, может и остался бы Дебюсси непризнанным гением, без гроша в кармане, перебивающимся частными уроками, а она - женой какого-то банкира, прожив неприметную жизнь в среде обывателей?
- Сослагательно о прошлом бесполезно говорить. Это произошло, значит – не могло не произойти.
- А где же свобода выбора, или её нет?
- Ты всё более сложные вопросы задаёшь…
- Вы же сами сказали.
- У них в своё время был выбор, и они его сделали, за что и получили свою судьбу. А что касается свободы выбора вообще…
- … я вот часто слышал, что её нет, что всё предопределено заранее - все наши действия, реакции, «выборы».
- Я бы сказал так. Те, кто считают, что свободы выбора нет, правы: для них выбора никакого нет. Как говорится: «Да воздастся тебе по вере твоей». Этого никто у них не отнимает, вот только обобщать не надо. Есть люди, которые полагают и чувствуют, что вся наша жизнь – постоянный выбор. Для них человек обладает свободой развиваться или деградировать; поступать по совести или по понятиям; угождать своим примитивным потребностям или прислушиваться к своему сердцу. Они полагают, что за этот выбор человек получает свою судьбу и творит свою историю. Ментальные спекуляции, утверждающие, что это не так, ничего не докажут. Если человек чувствует, что от него ничего не зависит, то пусть живет с этим, но не навязывает другим свою точку зрения. Я бы даже вот так сказал: пусть, кто хочет, проживает жизнь своих невозможностей, но даст шанс другим проживать жизнь их возможностей.
- Так Клод и Эмма сознательно выбрали свою судьбу, или судьба выбрала их?
- Каждый из них имел свои глубокие устремления, убеждения и искал возможность их реализации. И сообразно своим действиям в этом направлении они и получили то, что получили, - закрыл тему Маэстро.
- Хорошо, я конкретнее задам вопрос. Как понять: твой ли перед тобой человек, подходите ли Вы друг другу, может ли Ваш союз развиться во что-то большее, что нужно для этого делать? - продолжил заваливать вопросами Мишель, словно, пытаясь докопаться до какой-то сути, которую он пока не мог точно сформулировать.
- Много лет назад мне попались на глаза такие стихотворные строфы: «Любовь – когда-то просто похоть зверя, иль сладкое безумье в сердце пылком, иль трепетный союз умов счастливых - становится огнем духовной жажды». Тогда я не осознавал весь их глубинный смыл. Стихи как стихи. Но спустя годы исканий и три развода, я понял, какая суть в этом заложена. Я понял, что в этих словах изложено то, как должны выстраиваться настоящие отношения.
- Поясните, пожалуйста, я не очень в поэзии разбираюсь и что-то не улавливаю.
- Я тоже раньше не улавливал. Сейчас попытаюсь объяснить. Вот видишь ты красивую девушку, она тебя привлекает, ты хочешь с ней познакомиться, влюбляешься. Она, положим, отвечает тебе тем же. И что Вас объединяет на этом этапе, кроме какой-то внешней симпатии? Хотя для некоторых этого бывает достаточно, чтобы завязывать отношения, жениться и начинать, назовем это, совместное материальное существование. Это не плохо. У Вас вначале общие заботы, чтобы устроить быт, наладить хозяйство, вместе встречать все трудности и успехи в жизни ну и страсть, конечно же. Это красиво начинается, развивается, но только этого мало, чтобы так могло продолжаться долгие годы. Мы не будем сейчас даже рассматривать такие понятия, как измены, обман, использование друг друга для своих эгоистических целей.
Прошло время, Вы утолили сексуальный голод, привыкли, успокоились, оглянулись, а дальше - пустота, скука, ведь человек не может ограничиться в жизни только этим. Так вот: про это – самое начало стихотворения: «Любовь – когда-то просто похоть зверя», ты помнишь, да?
Дальше... Вам может повести и окажется, что Вы очень подходите друг другу ещё и эмоционально. Вы будете иметь одни и те же вкусы, одни и те же эстетические предпочтения, сможете вдохновлять, радовать, поддерживать друг друга в трудную минуту, быть откровенными - это еще лучше, это необходимо, но тоже еще не всё. Эмоции не постоянны. То, что совпадает сейчас, потом может в корне отличаться и проявиться, как обида, разочарование, ревность, собственничество, соперничество, подавление, а потом и ненависть. Про это – вторя часть стиха.
Вам повезёт, и Вы ещё и ментально окажетесь близки. Вы разделяете какие-то убеждения, ценности, у Вас общие интересы, есть о чём поговорить. Это тоже здорово, но все еще мало для полноты. Ум изменчив. Сегодня Вы думаете так, завтра – по-другому. Со временем могут прийти разногласия, бесконечные споры: кто умней; гордыня, появится непонимание и так далее. Про это - третья часть стиха.
Но вот когда у Вас обоих где-то в глубине есть ещё стремление найти истинный смысл жизни, служить чему-то более высокому, какой-то высшей цели, высшей Истине, то тогда шансы на настоящее Счастье велики.
Когда оба, двигаясь к этому Идеалу, Вы будете поддерживать друг друга, то эта высшая Истина устранит все препятствия и откроет тайны бытия, покажет истинное предназначение, даст энергию реализации, поднимет взаимоотношения на совершенно иной уровень. Тогда – это настоящая любовь. И об этом последняя фраза. И такая любовь может быть такой же горячей и пылкой и даже более интенсивной, чем просто телесная или эмоциональная, поскольку вмещает в себя всё это и опирается ещё и на самое главное: ощущение близости души с душой.
- Может и так, но мне кажется, это очень уж философски. Или я ещё не дорос до понимания этого. А вообще возможно ли найти себе такого спутника жизни?
- Я не говорю, что это встречается на каждом шагу. Может, один на тысячу или миллион, не знаю. Но это так я увидел и чувствую, что это – правда.
- А как же продолжение рода, Вы об этом вообще не упомянули.
- Это само собой, этого никто не отрицает. Высокое развитие человека не подразумевает отсутствие детей. Известно достаточно духовно развитых людей, посвятивших себя какому-то служению, цели, идее, у которых было много детей. У Баха было их … больше десяти.
Но вот чтобы воспитать полноценного человека, по-моему, союз мужчины и женщины и должен включать в себя материальное, ментальное, эмоциональное и духовное единство. Когда люди сами недоразвиты, то кого они смогут вырастить и чему научить?
Я, может, кощунственную вещь сейчас скажу. Но мне кажется, что цель появления человека - нечто большее, чем просто продолжение рода и воспитание последующих поколений. Это всё могут делать и животные, и гораздо эффективнее, чем люди. Они уж точно не скажут: «Поживу-ка я сначала в своё удовольствие», или «невыгодно что-то сейчас заводить детей». Там борьба не на жизнь, а на смерть идет за продолжение рода. И деток они воспитывают в сто раз лучше, чем мы. Каждый бобрёнок умеет складывать бобриные хатки, плотины, знает, когда и какие ветки заготавливать. Каждый лисенок умеет рыть норы и не скажет родителям, что ему это не нравится или непрестижно. А цыплятки, услышав голос мамы: «Быстро домой» - сразу летят, потому, что в животном мире очень хороший учитель – смерть. Кто не научился быстро бегать, прятаться, слушаться, всех или съедят или они умрут от голода.
Так вот, как воспитывать детей не только на животном уровне? Как передать им что-то более глубокое? Для этого и нужны полноценные взаимоотношения. Иначе детям будут закладываться неверные знания, смыслы, цели, приоритеты, будет травмироваться психика. Они станут заложниками невежества и пороков своих родителей или того хуже: детей могут начать использовать как разменную монету в споре амбиций и эго родителей или как инструмент давления и шантажа для своих эгоистических целей. А можно ведь и по-другому: дать лучшие стартовые позиции для их жизненного пути, развить лучшие качества.
Так у Баха практически все дети стали прекрасными музыкантами и успешными в своем деле профессионалами и в какое-то время даже были более известными, чем их отец.
Или взять, кстати, Клода и Эмму Дебюсси. Они открыли для себя новые возможности взаимоотношений, любви, поддержки, совместного творчества. И естественным их продолжением была долгожданная и обожаемая дочь, которую так и назвали: Клод-Эмма, или как они её ласково называли, Шушу. Она унаследовала уникальную музыкальность родителей и уже в 4-5 лет прекрасно играла на фортепиано, чем восхищала своих папу, маму и всех, кто её знал.
Я тебе забавную историю сейчас про неё расскажу. Дебюсси переписывался со Стравинским. Тот иногда бывал у них в гостях, был почти другом семьи. Дебюсси очень ценил музыку Стравинского, особенно «Весну священную», «Петрушку» ... Так вот, в одном письме… сейчас, зачитаю… хорошая штука – телефон, а вот: «…Ваша подруга Шyшy сочинила фантазию на темы из «Петрушки», от которой зарычали бы и тигры. Я пригрозил ей пытками, но она продолжает над ней работать, уверяя, что вы найдете эту фантазию прекрасной».
- Разве не прелесть, а? - нежно закончил мсье Гардье, широко улыбаясь.
- А вы лично встречали по-настоящему счастливые пары? - не успокаивался Мишель.
- М-м-м… Ну вот, к примеру. Лет семь - восемь назад это было. Где-то мы гастролировали... Марсель или нет… не помню. После концерта на банкете разговорился с одной семейной парой, они в театре служили. Ему было годам к восьмидесяти. Ей чуть-поменьше, или она хорошо сохранилась, не знаю. Так вот, тогда я был поражен, услышав такие слова: «Только сейчас, когда тебе столько лет, начинаешь чувствовать, понимать, что такое настоящая женская красота». Мужчина с такой любовью это говорил, что трудно было усомниться в его искренности. А на вопрос, хотел бы он вернуться назад и обрести молодость, ответил: «Да ни за что. Опять эта дурость, безумие, эгоизм, невежество. А вдруг я не нашел бы эту истинную красоту. Это ведь такая тонкая грань. Вдруг прошел бы мимо, свернул не на ту дорожку и не насладился бы этим чувством. Это ведь такое счастье. Как без этого жить? Вдруг прельстился бы, обманулся и не разглядел, не встретил той единственной. Вдруг оказался бы слеп и упустил этот шанс. Нет, нет, ни за что, спасибо. Я вытащил свой счастливый билет, и это – моё счастье. Причем чем больше мы вместе, тем глубже это счастье проявляется, и есть ощущение, что у него нет предела. Вы знаете, я много что пробовал, мне есть с чем сравнить, поэтому, я знаю, что говорю.»
- Можно тогда ещё провокационный вопрос?
- Спрашивай, я готов.
- Вы столько про это знаете, говорите, но почему сами… - заговорил Мишель, но маэстро всё понял и начал отвечать, не дослушав вопроса до конца:
- Что ответить? Да, недавно третий раз развёлся. Знать, как должно быть, и суметь реализовать – это разные вещи. Может, слеп был; может, не повезло; может, не встретил ту самую; может, испытание такое мне Господь даёт, а может, всё ещё впереди? Одна жена была красивая, одна – умная, третья – эмоциональная, то есть, в каждой я находил какую-то часть и принимал за целое. Увидев что-то одно, торопился, увлекался: слишком быстро хотел найти. Вот всё и разваливалось. Это сейчас так всё ясно, а тогда…
А кто вообще сказал, что человек обязательно должен или может встретить свою половинку. Это же так, наверное, непросто найти её в этих бесконечных лабиринтах времени, пространства, жизненных смыслов. А прежде нужно найти себя, осознать себя или как-то интуитивно это почувствовать. И она тоже должна проявить себя. Тогда есть шанс увидеть, узнать друг друга. На всё нужно время, а время относительно: для меня оно может двигаться с одной скоростью, для неё - с другой. Где-то я, может, был слеп, глуп, одержим и поздновато осознал, что да как. Может вообще что-то напуталось в наших космических воплощениях, и двигаясь сюда на Землю, скажем, по дороге от Альфа-Центавра пространственно-временная пробка образовалась, и всех в объезд направляют через Альдебаран, вот кто-то из нас и задержался на пару десятков лет или столетий…
За окном дышал Париж осенней прохладой. Уставшее Солнце, опускаясь всё ниже, уже мечтало, что через пару часиков присядет где-нибудь… за Монмартром… Там есть неплохое кафе, где готовят чудесный кофе. И можно будет, откинувшись в удобном кресле и потягивая ароматный напиток, наконец-то расслабиться и забыться от дневных забот. А пока, чтобы не скучать, оно решило раскрасить небо и облака в удивительные краски, разбросать по скверам и паркам блики, тени на радость художникам, фотографам и влюблённым, которые сейчас лучше всех смогут оценить эти неподражаемые, пока никем не запечатлённые мгновения красоты.
- Вы знаете, - заговорил Мишель после небольшой паузы, - со мной сегодня произошло что-то странное. Музыка, которую Вы играли, всё во мне перевернула и что-то неописуемое внутри открыла. И это состояние не отпускает меня до сих пор. Ощущение, что музыка продолжает звучать внутри, хотя я не слышу чего-то конкретного. Да и то, что Вы играли, там нет ничего броского, запоминающегося для обычного слуха, каких-то красивых ярких мелодий, забойных ритмов. Раньше я бы, наверное, вообще не обратил на эту музыку никакого внимания: так, нечто непонятное, скучное. Про неё и не скажешь ничего, и ничего не напоёшь. Но что это произошло со мной? Я не понимаю. Словно открылся иной мир, который существует параллельно этому. И все, что здесь кажется привычным, там обретает совсем иной смысл. Открываются какие-то новые связи между людьми, событиями. То, что тут кажется случайным, там - результат закономерности и имеет ясные причинно-следственные отношения. Это так неожиданно и так ново, но в то же время я не скажу, что это совсем уж мне незнакомо. Словно когда-то я это знал, а потом забыл. Я не могу это выразить и как-то путаюсь в словах, но там, в зале, это было так ясно и очевидно. Сейчас ушло то состояние, но некая память о нём всё ещё где-то здесь, внутри и не отпускает, - развёл руки Мишель.
- Это здорово! В нашем полку прибыло, - сказал маэстро и раскрыл свои руки словно для объятий, - если по-простому, то я бы объяснил тебе твоё состояние так: ты начал слышать настоящую музыку.
- Но я вроде и раньше её мог слышать.
- Ты мог слушать, но не слышать. Раньше, скорей всего, - пытался подобрать слова дирижер, - … я же не могу залезть тебе в душу и почувствовать точно, что с тобой. Наверное, раньше ты, как и большинство людей, слышал всего лишь звуковые вибрации. Как ты говорил: красивые мелодии, забойные ритмы, сильные звуковые колебания, которые чисто механически могут воздействовать на физику или физиологию человека, активировать эмоциональный, ментальный и иные центры в нём, а сейчас стал слышать нечто иное.
- Но чем любые звуки, воздействующие на организм, отличаются от того, что Вы называете настоящей музыкой? Ведь все эти вибрации равно влияют на мозг, энергетические центры, клетки всех людей.
- Да, безусловно, все звуки чисто механически воздействуют на природу. В документальной передаче показывали, как разные виды музыки воздействуют на воду, на формы снежинок. Никто не отрицает воздействие на туловище, на материальное в человеке, в том числе и на некие энергетические центры – чакры. Обнаружено, что каждой чакре своя частота соответствует, и можно с помощью звуков на них влиять, активируя или успокаивая. Для некоторых людей этот аспект является определяющим, и такое воздействие они называют музыкой. Это их право, почему бы и нет. Побольше низких частот, и вот толпа на танцполе извивается под эту музыку, погружаясь всё больше в животную природу. Есть звуки, что пугают, угнетают, вдохновляют, расслабляют, бодрят. Это механика. И здесь чем громче звук, тем сильнее воздействие, поэтому им важны децибелы, нужны хорошие сабвуферы и другая аппаратура…
- Да, да, - грустно засмеялся маэстро, - где-то я еще слышал, что классическая музыка повышает удои крупного рогатого скота. Так вот, на этом уровне удоев многие и воспринимают музыку, жизнь. Но человек не только туловище, не только эмоциональное или ментальное, но и духовное существо. И здесь не просто сила или частота звука важна, но и нечто более тонкое. Звук - это лишь способ передачи, канал передачи, а музыка является закодированной формой законов бытия, знания о вечности, эволюции вселенной, что накладывается на звуковую волну. Это включает, открывает определенный план сознания в человеке, взаимодействует с его душой. Как бы тебе ещё объяснить? Вот ты знаешь, что такое радиоприёмник? Раньше такие были: достаёшь антенну, крутишь ручку и слышишь на разных частотах такие шумы или свист какой, а потом найдёшь волну, подстроишься и поймаешь какую-нибудь станцию. Там новости или музыка.
- Да, у нас дома есть такой, в детстве я любил его покрутить.
- Так вот, большинство людей слышит лишь этот шум, это пищание, свист. Этот шум на них воздействует будоража, успокаивая, веселя или ещё как. Они не находят станций, не слышат программ, но уверены, что всё понимают о возможности своего приёмника: громкость, частота сигнала, а что ещё надо? Если ты скажешь им, что можно слышать нечто иное, совершенно чудесное, то в лучшем случае, они тебе не поверят. А как ты им объяснишь, если они не слышат, если они не могут раскодировать сигнал.
Так и с музыкой. Большинство людей чувствуют лишь её поверхностное воздействие: высота, громкость, мелодичность, ритмичность, но не все могут это раскодировать, уловить суть, когда она там есть, конечно. Но когда декодер внутри настроен, тогда человеку открывается многое. И через музыку он получает глубокое знание, которое по-другому никак не передашь. Так вот, сейчас в тебе открылся, запустился этот декодер, и ты стал слышать.
Я как чувствовал: не зря тебя не выгнал за опоздание, - хлопнул маэстро Мишеля по плечу, - тебе открылись эти программы, а там непонятные голоса, смыслы, связи, знаки, да? Понимаешь, декодер - это твоя душа. Она получает информацию, связь, поддержку для своей работы.
Музыку слушают не для удовольствия, хотя это может доставлять неимоверное наслаждение, а чтобы достучаться до души, дать ей работать. Это ее потребность. Без этого я не представляю, как люди живут.
Через настоящую музыку, литературу, поэзию душа поддерживает свою связь с космосом и реализует свою потребность творить. И давать людям эту возможность через прослушивание музыки - это наш долг. Не для удоев или чтобы «качало», «вставляло», или «приторчать», как это там сейчас называют, чтобы стать безумным стадом, управляемым лишь самыми примитивными потребностями, инстинктами и энергиями.
Так вот, ты почувствовал сейчас, как через музыку пробуждается твоя душа или ее музыкальная часть, если есть такая. Это преображает эмоционально, ментально и физически, как сладчайший нектар, как сокрытое знание, даже как освобождение, излечивание от недугов, – дирижер остановился ненадолго, а затем его словно захватила какая-то волна, и он со страстью продолжил, - это завораживает, ибо головой не понять, что это за сила. Но она есть, есть некая высшая сила! Лишь соприкосновение, сопричастность с ней… и ты только рот можешь открыть, ошеломленный её величием, глубиной, мощью.
Как без этого люди живут, как на что-то это можно променять ... на какие-то ... Это словно жить на плоскости и не видеть объема этого мира!
- Вы сейчас это говорите, а у меня мурашки по спине бегут, - заговорил Мишель, - да, да, когда это я чувствовал, то сначала почти шок испытал.
- И у меня мурашки бегут. Это сильная вещь, настоящая, - мсье Гардье задумался, немного переменился в лице и продолжил, - вот если послушают нас люди со стороны, о чём мы тут беседуем, невесть что могут подумать: какие-то абстракции, фантазии, пустые слова… Но они даже понятия не имеют, что то, о чем мы говорим - это не блажь, не эфемерность, а реальность, причем, еще более реальная, чем та, о которой они знают. Ну и Бог с ними. А вот признайся, не случись с тобой этого сегодня, то и ты, выслушав меня, подумал бы, что за ерунда, бред, болтовня, не правда ли?
- Почему Вы так думаете? Хотя, скорее да, - признался Мишель и развёл руками, а потом спросил:
- Как Вы думаете, это состояние у меня лишь сегодня случилось, и потом всё будет, как обычно, или это надолго?
- Полностью вряд ли это пропадёт, иначе зачем тебе тогда это было открывать, давать такую чудесную возможность. Скорее всего, не уйдёт, я думаю, если ты очень уж сильно «не постараешься», конечно. Такое тоже случается, люди сильно любят портить себе жизнь. Если бы ты понимал, как тебе сегодня повезло, сколько ещё открытий ждёт впереди! Я даже немного завидую тебе, - улыбаясь сказал мсье Гардье.
- А Вы помните, когда Вы впервые услышали, поняли, что такое музыка, - заговорил Мишель.
- Если умничать, то я сказал бы, что ещё до сих пор не понял, что же это такое, и нахожусь в беспрестанном процессе её открытия. Хотя, в каком-то смысле, оно так и есть. Когда впервые, говоришь? Ты понимаешь, с самого детства я рос в музыкальной среде. У меня были разные переживания, связанные с музыкой… Вот один случай на память сейчас пришёл… По-моему, родители тогда повели меня на концерт, да, вроде родители. А давали тогда Гайдна «Прощальную» симфонию.
Я не скажу, что это самое гениальное произведение в музыке, но для меня этот концерт многое открыл. Это некий перфоманс, выражаясь современным языком. В этой симфонии музыканты играют, играют и в финале последней части постепенно уходят один за другим, забирая инструменты и гася свечи. В конце остаётся играть одна скрипка, мелодия заканчивается, свеча гаснет, и … дальнейшее – тишина. Я не знал тогда, что в симфонии так всё необычно задумано, спокойно сидел и слушал.
И тут я смотрю, один музыкант ушел, а музыка звучит. Другой, третий, четвёртый ушел, а музыка звучит… Что такое? ... Все ушли, остался лишь один, а музыка звучит. Ушёл и он, а во мне музыка всё звучит. Люди зааплодировали, а я не понимаю, почему они мешают звучать музыке, зачем хлопают? Они что, не слышат, что музыка ещё не кончилась? Это было тогда каким-то открытием для меня, словно отворилась дверь куда-то, может, во внутренний мир…
Кстати, я бы вообще запретил на концертах всякие рукоплескания. Ведь каждый раз, еще до конца не доиграем, обязательно кто-то начнет аплодировать, за ним остальные, я не говорю про хлопки между частями, ох! ... Ты посиди, перевари, прочувствуй, что произошло. Музыка, звучащая со сцены, должна пробудить твою собственную музыку, музыку твоей души, музыку жизни, музыку сфер, - маэстро вздохнул и снова сел в кресло.
- Да, да, - задумчиво произнес Мишель, а потом не совсем уверенно сказал, - а можно ещё один провокационный вопрос?
- Хоть четыре.
- Сейчас это я не ради красного словца говорю: Вы на самом деле чудесный музыкант. Мне и наш главный редактор о Вас рассказывал, я и сам это сегодня почувствовал на себе. У Вас столько знаний, умений. А как Вы слышите, управляете оркестром, и то, что и как Вы говорите о музыке, это - замечательно. Но почему о Вас почти ничего нет в Интернете, в журналах, на телевидении. Я практически ничего не нашел.
- Нет ничего, говоришь. Было когда-то, но тогда и Интернета ещё не было. А что касается публикаций… Я не сравниваю себя, конечно, но есть такой факт, что при жизни Баха о нём было совсем немного публикаций. И большинство - как об очень плохом композиторе, которому не хватает культуры, образованности, а музыка его напыщенная, запутанная и слишком сложная. Так что не верьте всему тому, что пишут в современных газетах, а уж, тем более, пусть Вас не вводит в заблуждение то, о чем в них умалчивают.
- Но Вы могли бы сделать себе карьеру, имя, выступать в столице с лучшими оркестрами, исполнителями, - продолжил Мишель.
- Я так и начинал. Всё у меня было: и фимиам, и поклонники, и на каком-то конкурсе лауреатом был. Мог бы и дальше в этом направлении пойти, наверное. Тут ведь надо попасть в обойму, в систему, а там всё пойдёт само. Связи, промоушн, пресса, гастроли, известность. Главное - не сходить с круга, и система сама тебя понесёт, потом уже и особо-то делать ничего не надо. Она будет тебя кормить, будет защищать, не даст в обиду. Но за всё надо платить.
По молодости мне это нравилось, это здорово, но, слава Богу, я почувствовал, в чем будет потом расплата. Это всегда так и начинается: совсем немного, чуть-чуть, незаметно. Да, так оно и работает, а потом затягивает. Я считаю, что мне очень повезло: я тонкую грань тогда не перешел и надеюсь, что не перейду. Извини, это трудно словами объяснить. Всё нелогично, невнятно, противоречиво. Выходят какие-то слюни и слова, в которых вязнешь, как в болоте, и словно сам вымазываешься в них, - брезгливо отмахнулся дирижер.
- Вы о том говорите, что деньги, слава сбивают человека с пути? – попытался уточнить Мишель.
- Ну, это более сложно или просто, не знаю, как понятнее объяснить, - всё ещё не находил нужных слов мсье Гардье.
- Может, о каких-то враждебных, деструктивных силах, которые своими уловками опутывают людей? – словно пытался навести на мысль Мишель, видя, что маэстро утерял нить.
- Сейчас сформулирую… Подожди. Пока мы живы, мы не ценим наших возможностей, не осознаём истинных ценностей нашей жизни. Воспринимаем все, как само собой разумеющееся. Ты понимаешь, чтобы достичь какого-то развития, уровня эволюции, восприятия реальности, человеку порой требуется получить много опытов, свершить множество неимоверных усилий, испытать страданий. Но потом, в одно мгновение, он подсядет на какую-то гадость и в результате все свои заслуги обнулит и деградирует.
Да, ты прав, есть силы, которые в этом нам помогают, но делаем мы всё сами, своими же руками. Почву для этих деструктивных сил мы сами создаём, своим невежеством, ленью, постоянным потаканием своим капризам, сиюминутным потребностям. А эти силы - настоящие профессионалы своего дела. Подчас они сами взращивают свои будущие жертвы, вскармливают их, как люди вскармливают скотину, чтобы потом съесть. Они могут терпеливо ждать, пока человек накопит энергию, опыт, знание, а потом, пользуясь слабостью его природы и неведением, вовлекают, разлагают, искажают саму способность отличать правду от лжи и сажают свои зерна в нём.
Человек же ничего не понимает и не осознает, что с ним происходит и даже припеваючи поживает себе. Такова природа человека. Пока обстоятельства благоволят, темное и мерзкое спит внутри и ждет своего часа. Он может казаться даже приличным человеком. Но как только трудности и напасти приходят в его жизнь, та преграда, что сдерживала бесов внутри, растворяется, и они просачиваются наружу и захватывают власть.
Не гордитесь, не гневите Бога, что вы хорошие, добрые, не способные на подлость… Раз! Вы и не заметите, как наступят иные времена, ой, не гневите! Всё время темные силы словно потешаются над Его любимым Творением. Они ловки, хитры, умны, знают все наши слабости и играют на них. Коверкают, извращают самые правильные идеи, сбивают с толку самых достойных.
А люди не меняются, во всяком случае, это как-то незаметно. Чуть получше сложатся обстоятельства, есть достаток, здоровье, защищенность, и они вроде тянутся к каким-то высоким ценностям, прогрессу, искусству, во что-то веруют. Но обстоятельства меняются, и всё, что взросло с таким трудом, полностью извращается и становится лакомой добычей этих сил.
А те этим и живут! Находят самое праведное, чуть ли не святое и внедряются туда. Даже поддерживают высокие идеалы в человеке, никуда не торопятся, ищут лазейки и по чуть-чуть из самой малой червоточины такую взращивают язву, - дирижер постепенно менялся в лице, всё более погружаясь в то, о чём говорил, - причем, их ни в чем не заподозришь, они умело кого-то подставляют, а сами выходят сухими из воды. Хотя, говоря по правде, они-то сами и не делают ничего - человек сам разрушает всё, что выпестовано таким трудом. Тёмные силы выйдут из тени потом, когда всё созреет, и человек сам принесет им добычу своими собственными руками.
И это повторяется и повторяется. Это - механизм, который работает всегда и безотказно. Самое невинное, искреннее устремление, причем, чем невиннее и искреннее, тем лучше… Они сначала поддерживают человека, помогают стать на ноги, сеют надежду, позволяют ему раскрыться, уверовать в светлое, доброе. И лишь потом, когда начинает что-то вырастать настоящее, заражают этой гадостью, хотя это в нас самих есть, нас и заражать не надо, у каждого полно своих демонов. Просто дают санкцию, и механизм запущен. Любая червоточина растет и превращается в зияющую язву. И вот тогда они срывают плод и глумятся. И нет выхода.
Тысячи лет одно и то же, ну доколе так будет! Люди постоянно позволяют себя облапошить. Чтобы тебя снова не провели, нужно хотя бы пытаться думать, развивать сознание, исследовать свою природу, знать слабые места. Это как вирус, как бактерия: хоть чуть-чуть оставить нечистоты, неискренность, и, будьте уверены, оно разъест всё, как коррозия. А блюсти чистоту, хранить идеалы, постоянно работать над собой никто не хочет. Никакого разумения, никакого роста осознанности; не ведают, что творят. И не заставишь, нельзя – демократия, свобода! Свобода деградации, потакания тупости, невежеству и самому примитивному.
Вот иногда говорю кому-то об этом и чувствую, что несу чушь, ну не чушь, но это не работает. Это как крик души, крик вопиющего в пустыне, но он не доходит до ума, до понимания... И чувствую себя, словно, фанатик какой-то пробитый, причитающий о чем-то. Да, нельзя за других решать, но ведь опять же разведут! А что делать, эх! Ведь опять будут глумиться, ну да, - махнул рукой мсье Гардье, - надо от падения поддерживать людей, а не жалеть, когда поздно! Ведь всё понятно. Ясно кто виноват, что делать и когда. Что ты говоришь, «кто виноват»? Нетрудно догадаться: ты виноват.
Мы все виноваты в своих страданиях, несчастьях. А «что делать», так полностью отдаться своему предназначению, самозабвенно, без остатка. Причем – немедленно!
У Чехова в каком-то произведении один из героев всё время говорит: «Господа, дело надо делать, дело». Ты понимаешь? Господь дает нам силы, энергию, знание на всю жизнь для выполнения определённых задач, для проявления и взращивания определенных качеств души, для участия в Его плане эволюции, прогресса. И вот эту энергию, знание, силу мы и растрачиваем, не осознавая важности этого. Как известно из литературы, при сделке с дьяволом тот может пообещать выполнение любых материальных капризов. Он - то знает, что цена этому – грош. Но это так раздуто, в такой культ возведено, что за цацки люди отдают, не задумываясь, истинное богатство - силы своей души… Есть анекдот по этому поводу...Не знаешь? – спросил Мишеля дирижер и, получив отрицательный ответ, продолжил:
- У одного деляги трудно бизнес протекал. Кругом более умные, удачливые конкуренты. Он никак не поспевает, завидует. Хочется от сладкого пирожка и ему откусить. И как обычно, является одна канцелярия. Пригласили делягу в шикарный офис, кофе, чай – всё пожалуйста. Секретарши, с ногами до середины комнаты, несут разные бумажки, сладко улыбаются, трясут формами. У того… аж слюни длиннее галстука. И вот его зовут, предлагают контракт. А в нём то да сё, конкуренты разорятся, у него сверхприбыли, известность, новая секретарша, яхта. За это за всё не маленьким, а самым обычным шрифтом «Times new Roman» с подчеркиванием написано, что по окончании жизни корпорация, предлагающая эту сделку, вправе забрать душу «клиента» себе. Если нет возражений, можно подписывать. Контракт вступит в силу ровно в 00:00 часов следующего после подписания дня. Тот, не понимая, откуда такое счастье, подписывает. Пожали руки. Он выходит из умопомрачительного кабинета, озираясь по сторонам. Нерешительно подходит к секретарше и, заглядываясь на неотвратимо манящее декольте, спрашивают: «Извините, а в чём подвох…?»
- Ха-ха-ха, - залился смехом дирижер, - ты понимаешь: «в чём подвох? …», а… подвох в чем…. Да, к чему это я? – задумался дирижер, вспоминая, на чём до этого он остановился.
- С известными, говоришь, симфоническими оркестрами играть, а не у нас в провинции прозябать. Там, мол, больше возможностей… Это как посмотреть. Достаточно часто случается, когда людям от природы многое дано: и здоровье, и талант, и материальные блага, и хороший оркестр, но они не движутся, не стремятся, не эволюционируют. Зачем, когда всё есть, да к тому же у тебя и так получается лучше, чем у других. Ну и ещё, как говорят, мастерство не пропьешь. Особо не затрачиваясь, ты можешь быть на вершине и упиваться успехом. В результате человек паразитирует на этом всю оставшуюся жизнь, растрачивая свои возможности. Это как индульгенция на спокойствие, комфорт и бездействие. Пустышка, важная, напыщенная, упакованная пустышка. Эти возможности, талант не просто так даны, не для фимиама, а для работы.
Задача не в успехе у публики, критиков, а чтобы служить музыке, её правде, а для этого надо пребывать в постоянном творческом и духовном поиске, связи с душой, с Богом, как бы банально или пафосно это не звучало. А если этого не происходит, то человек быстро попадает в те самые ловушки, о которых я тебе говорил. Когда слава очаровывает, признание, овации затуманивают истинные ценности, то потом, почти у самой цели, у порога дома, что ты так долго искал, вдруг тебя отбрасывает в начало пути, и ты остаешься ни с чем и, ошеломлённый, вопиешь: за что!? - дирижер снова задумался и добавил, - Так что и возможностей падать гораздо больше.
- Можно тогда ещё вопрос? - поинтересовался Мишель, - проясните, пожалуйста, чуть подробнее Ваше отношение к публике, к признанию у публики, успеху, славе?
- Если отвечать по правде, то вопрос очень неоднозначный. Конечно, нравится, когда тебя хвалят, все мы люди и нам важно подтверждение того, что наш труд кому-то нужен. Мы поддаёмся, идём на поводу, но должны осознавать ту игру, которую ведём и не относиться ко всему этому серьёзно. В основном, публика плохо разбирается в музыке, поэтому как она может оценить те вершины, которые открывает музыкант в своём поиске.
К сожалению, а куда деваться… публике больше нравится что-то известное, простое, порой очень громкое. Вот и подбираешь программу, вставляя что-то «популярное», чтобы слушатель доверился и пошел за тобой, а потом пытаешься, чтобы и ему поработать пришлось, и даёшь что-нибудь посерьёзнее. Это всё-таки одна из наших задач: вести людей, просвещать, передавать через музыку то, о чём самим удалось узнать. И рано или поздно до кого надо - дойдёт. И доходит, слава Богу. Вот и до тебя дошло. Это здорово. И когда узнаёшь, что это удаётся, тогда это - настоящий успех.
А частенько и стыдно бывает, когда тебя хвалят, да, да. Вот недавно был концерт. Не буду называть пианистку. Ужасно играла, всё мимо нот и мимо смысла, да и мы ей под стать - свалились не пойми куда. Но было очень громко, она закатывала глаза, лебединые па руками вытворяла, трясла головой. Люди кричали, «браво», были в восторге, надеюсь, не все, овации, бис. Так стыдно было, словно в какой пакости был соучастником. «Какая экспрессия, это чудо, браво…» Стоял и кланялся, как болванчик китайский, готовый провалиться под сцену.
Пока она дубасила по роялю, я невольно чувствовал себя участником постановки одного чеховского рассказа, в котором героиня била и била обеими руками по клавишам, упрямо ударяя изо всей силы опять и опять по одному месту, так что плечи и грудь у нее неимоверно содрогались. И было ощущение, что она не перестанет это делать, пока не вобьет клавиши внутрь рояля. И у нас тоже гремело всё: и пол, и потолок, и галёрка...
Казалось, что надвигался селевой поток, камни сыпались и сыпались с горы на голову слушателей. И мне, как и герою этого рассказа, хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться. Это невозможно, невыносимо. К тому же мне, в отличие от него, совсем не нравилась исполнительница, «розовая от напряжения, сильная и экспрессивная». Но: «Браво. Чудесно. Она играла как никогда». Ну а что делать? И такое бывает…
Да вот, коль мы про Дебюсси сегодня говорили. По этому поводу сейчас найду одно его письмо к Эмме. Так, где оно … узнаешь, что великие по поводу успеха у публики говорят … так, так, а вот, слушай: «… сегодня в 7: 30 вечера мне со всем пылом придется думать о тебе и Шушу, чтобы на моем лице не осталось бы следов безграничной тоски и даже капельки отвращения. Потому что в концерте всегда в общем ищешь одобрения публики, большей частью состоящей из идиотов; в этом есть и что-то смешное, и очень иронически противоречивое. Надо надеяться, что у меня еще хватит нервных сил превозмочь это состояние, которое обращает меня в моего же собственного врага». Это он писал перед концертом в Вене.
- Да, не особо он жалует публику. Но с другой стороны, Вы правы в том, что слушатели в основном мало что понимают в музыке. Для них концерт - это скорее развлечение, выход в свет, желание получить какое-нибудь удовольствие, а не что-то серьёзное, жизненно важное,- отреагировал Мишель.
- В том-то и дело. Как по мне, то ходить на концерты, чтобы получать удовольствие – это кощунство. Композитор душу свою выворачивает наизнанку, страдает, мечется, умирает. Глубочайшие вопросы жизни и смерти через себя пропускает, знание нам несёт, предостерегает. Предлагает отправиться с ним в путешествие, разделить его искания, чтобы свершать открытия, получать озарения. А они развлекаться пришли. Ещё бы на похоронах чьих-нибудь пришли получить удовольствие от зрелища. «Какая экспрессия, какая выразительность, вдова так заходилась в слезах, Вы тоже это находите чудесным… незабываемый вечер. Мы такое удовольствие получили, столько эмоций…». Они думают, что это понарошку, несерьёзно, развлечение. Так и в церковь люди ходят посмотреть, поглазеть, как туристы, сделать сэлфи со священником. «А вот я просвирку ем… я на фоне распятия, всем привет... хай…» Вместо того, чтобы к Богу взывать, молиться, душу очищать… А это ведь тоже храм, храм музыки, - добавил маэстро.
- Согласен с Вами. У меня ещё вопрос. А как Вы догадываетесь, узнаёте, что именно композитор хотел своим произведением сказать? – спросил Мишель.
- Ты понимаешь, музыка — это очень тонкий язык. Словами - про что произведение - не расскажешь. Или это будет совсем приблизительно, как некий намёк, направление мысли, идея. Даже сам композитор может не всегда точно знать, о чём его произведение.
Когда знакомишься с очередным творением, то начинаешь разбирать ноты, изучаешь литературу, пометки, слова, которые сам композитор по этому поводу говорил, иногда слушаешь, как играли другие. Всё это позволяет глубже соприкоснуться, войти с ним в контакт. И тогда странные события могут происходить.
Сама эта вещь, хотя это не вещь, а словно что-то живое, к тебе приходит и начинает тобой управлять, вести, иногда, повергая в сомнения. Ты что-то знал, представлял, хотел выразить, и вдруг раз: совсем иное, тебя погружают в неизведанное, показывают нечто неожиданное, парадоксальное… Откуда это берется, я не знаю, но не следовать этому уже невозможно, это будет как надругательство. Да музыка и не позволит тебе это делать. Или совсем откажется сотрудничать, тогда вообще непонятно, как быть: пустота, поверхностность, безвкусица. Просто хочется повеситься.
Музыка сама ставит перед тобой задачи, проблемы, заставляя страдать, думать, искать. Это очень нелегко, иногда, это – катастрофа какая-то. Ты словно во власти этой вещи.
Так может длиться долго, очень долго. Но если ты сдаёшься ей, позволяешь с собой так обращаться, то происходит удивительное. Она полностью овладевает тобой, начинает вести, развивать тебя, обогащать и эмоционально, и ментально, и духовно. Что-то в тебе словно вызревает и наконец разрешается каким-то образом. Заранее никогда не ясно: когда, как это произойдёт, это не столько от тебя зависит, сколько от вашего с ней взаимодействия. Это так глубоко, велико и непостижимо, это и каторга, и великое счастье. Это ни с чем не сравнимо. Ради этого стоит жить.
- Очень грустно, наверное, так относясь к своему делу, видеть поверхностность слушателя, его обывательское отношение к музыке? – начал Мишель, - А есть ли шанс хоть чуть-чуть поднять его над этим уровнем? Или до них вообще ничего не доходит? И не хочется ли «сбавить обороты» и успокоиться? – закончил свой вопрос Мишель.
- Понимаешь, если приходит знание, то ты не можешь им не делиться. Пусть это может быть и непонятно никому, но оно требует выхода. Я не знаю, на сколько глубоко слушатель осознаёт то, что я пытаюсь ему передать. Но всё равно я это буду делать. В этом моё предназначение. Я не могу этого не делать. Кто-то ведь должен поддерживать некий уровень, нести правду, а не только популяризировать, развлекать, приводя к деградации, в конечном случае, как слушателя, так и самого, кстати, себя …
Один замечательный человек сказал как-то о литературном произведении, что читатель должен работать, когда его читает, это - великий труд. Для этого и существует литература, и ещё раз подчеркнул слово: «литература», а не то, что обычно под этим подразумевают. Так вот и слушатель должен работать. Ради этого и существует музыка. Поднять человека над обыденностью и дать ему шанс открыть тайну бытия. Я уверен, что есть люди, имеющие такую потребность. И их нельзя подвести, бросить. Надо им помогать, - маэстро сел, закурил сигарету, погрузился в себя и после небольшой паузы добавил:
- Ты понимаешь, по большому счету, и слушатель, и музыкант, каждый по-своему, должны настраиваться на встречу с музыкой и готовиться к этому, как к некому священнодействию, да, даже так. Не только одеть смокинг, надушиться, хотя и это неплохо, я тебе скажу. Даже это уже по-другому настраивает, вырывает из обыденности. Надо привести в порядок голову, мысли, эмоции. Тогда есть шанс. Иначе… ну это неинтересно, я даже не хочу об этом говорить. Если кому нравится примитивно жить, пожалуйста, но меня увольте, не будем об этом! Жизнь без чуда, тайны, мечты, ради туловища и развлечений, пожалуйста, не здесь и не со мной, - маэстро начал немного нервно тушить сигарету в пепельнице и разгонять дым руками. - Да, я так живу. И на концерте, и на репетиции, и сейчас с тобой я делаю то, что мне на самом деле интересно, что меня захватывает, в чём я чувствую перспективу, жизнь.
- Вот Вы сегодня много раз уже говорили, что человек должен полностью отдаться своему предназначению, делу, чтобы оно могло полностью захватить его, а его жизнь превратилась в некое служение. Не чересчур ли это, не уход ли это от жизни в какой-то аскетизм, самоизоляцию?
- Вот ты опять за своё. Ладно, если не слышишь или не понимаешь, что я говорю, просто попробуй чувствовать, смотреть, может внутри тебя по этому поводу откликнется что-то интуитивное, не знаю, как ещё сказать. Если бы ты был внимателен, то услышал бы, что я много раз озвучивал цель и результат: зачем это «служение», пусть это слово будет, если ты хочешь.
Так вот одна из целей - это освободиться из-под влияния поверхностной грубой природы и дать шанс более тонким частям нашей сущности выйти на передний план, чтобы преобразить, трансформировать это грубое и открыть совершенно новые возможности взаимоотношений с этим миром. Какой уход от жизни?! Новые, более сильные, глубокие возможности чувствовать этот мир, пропускать через себя энергии абсолютно иного характера и качества. А такой вопрос, как твой, могут задавать люди, извини, которые вообще в этом ничего не понимают … хотя на самом деле, с чего им понимать?
Вот представь, что понимает мальчик и девочка, играя в песочнице, о взаимоотношении мужчины и женщины. Девочка нравится мальчику. Чтобы она обратила на него внимание, он дергает её за косички. Иногда из особой любви может портфелем по голове стукнуть. Я утрирую, конечно, он может и конфетку ей в портфель положить или «секретик» в песочнице сделать, в «дочки-матери» или «больничку» поиграть. Это неважно. Потом, слава Богу, физически он взрослеет, созревает, и открывается иная возможность чувственных отношений, сексуальных контактов, игры гормонов и так далее. До этого о взрослой жизни он ничего знать не может.
Так вот, животная наша часть сама по себе может развиваться и развивается: детство, юность, зрелость и так далее. А ментальная, эмоциональная и духовная части требуют, чтобы их развивали. Когда человек недоразвит в этих своих частях, он не только упускает, но и вообще не знает, что упускает возможности жить, творить, чувствовать, наслаждаться совсем на ином уровне, а может лишь обо всём этом говорить, как ты: «уход от жизни в какой-то аскетизм, самоизоляцию».
Если не развиваться, полностью не отдаваться своему делу, не служить ему, да, да… у человека так и не созреют, не вырастут нужные «органы», большая часть возможностей так и не реализуется, сознание не вызреет, чтобы пропустить через себя, не искажая, не извращая, высший свет. Все эти возможности будут похоронены под могильной плитой примитивной и обывательской жизни, на которой будут написаны даты рождения и смерти его туловища и тире между ними, которое будет означать: «Жил и умер, не приходя в сознание».
Но тебе сегодня повезло, у тебя созрел важный «орган», теперь ты обладаешь новым жизненным потенциалом, новой музыкальной потенцией. А до этого ты, значит, был музыкально импотентом, - засмеялся маэстро, потом задумался и добавил, - это, конечно, не самое серьёзное увечье для человека… почти незаметное глазу, не ограничивающее его в его … хозяйственной деятельности, хотя, кто знает, может и серьёзное…
- Да, спасибо, это понятно. Но всё-таки вы можете поконкретнее, может, на примерах каких ещё несколько слов сказать по поводу «служения», или как ещё это назвать… Я чувствую, что то, о чём Вы говорите, имеет глубокий смысл, но в голове пока не совсем всё складывается.
- Ну хорошо, приведу тебе известный пример. Я тебе уже говорил сегодня про Баха, да? Он был примерным семьянином, хорошо воспитывал детей, да и с достатком у него было всё в порядке. Все его знали как прекрасного органиста, клавесиниста, капельмейстера, директора школы. Один его критик писал, что этот великий муж мог бы стать гордостью нации, если был бы более приятным в обхождении и если бы не напыщенная и запутанная сущность его произведений.
Но мы-то его знаем как величайшего композитора, мастера, достигшего невиданных высот Духа. Вот, что пережило всё и осталось навсегда, вот, куда он вкладывал свою душу. А тогда, как композитора, его не особо-то и воспринимали, да и он сам, судя по словам исследователя его творчества Альберта Швейцера, достаточно скромно оценивал свои труды. Он их писал не для публики, не для критиков, а для Бога, причём, буквально.
Написание музыки было для него богослужением, а сами произведения, словно молитвы, через которые он общался со Всевышним. Ему не нужно было нравиться публике, критикам, восхищать, льстить, доказывать, какой он гениальный, поэтому такая чистота, сила, магия в его творениях. Там словно вовсе нет неправды, неискренности и вообще чего-то нездорового. Его музыка - это лекарство, это глоток родниковой воды. Бах осознавал, чувствовал, преклонялся перед величием мира гармонии, тайных законов бытия и прославлял, воспевал это своими трудами. Пытался тем самым прикоснуться к непостижимому космосу созданного Богом Творения.
Его не особо заботило, будут ли исполнять его произведения, смогут ли исполнители сыграть их, поймут ли их слушатели. «Тебе, Господи, взываю», «Во славу Божью», «Тебе Боже, Слава» - обозначал Бах свои посвящения. «Вся моя музыка принадлежит Богу, и все мои способности Ему предназначены», - это его слова. Даже обучая своих учеников каким-то техническим навыкам или приёмам, он говорил им, что конечной целью этих навыков да и вообще «причиной всякой музыки должно быть только прославление Господа и укрепление духа. Если это не принимают во внимание, то получается не музыка, а дьявольские вопли и монотонное хныканье». Вот так-то.
Прошла сотня лет, прежде чем мир по-настоящему оценил силу этих творений, тот заряд, то знание, проводником которого Бах являлся. И вот уже минули века, а его музыка всё также нова, современна, чиста. Говорят, что любой человек, по-настоящему услышав Баха, становится хотя бы немного верующим. Или ещё: когда звучит Бах, все разговоры постепенно смолкают… Так говорят…
Ты, кстати, можешь это скоро проверить. В следующей части мы играем второй его клавирный концерт. А исполнитель… Мы и без репетиции с ним смогли бы это чудесно сыграть, но я не смог отказать себе в удовольствии помузицировать с ним сегодня. Это чудо. Он профессор, не на бумажке, а настоящий… а то сейчас все профессоры, академики, лауреаты, куда ни плюнь… Он не так часто концертирует сейчас, хотя в своё время выиграл Баховский конкурс, кстати, в консерватории преподаёт, глубочайшие знания, умение – не пожалеешь…
Так вот, я отвлёкся, на мой взгляд, жизнь Баха – высочайшее служение не за деньги, не за почести, успех и славу, а чистое служение. Оно подняло музыку до языка, с помощью которого можно общаться с Богом, входить в контакт с тайнами вселенной. И эти тайны нельзя так тонко выразить никаким другим языком, кроме языка его музыки. Ну, это моё мнение… Есть и другие, конечно, примеры служения, но это первое, что приходит в голову, - закончил маэстро своё повествование. Мишель ещё что-то собирался спросить, но в этот момент какое-то действие за окном привлекло внимание дирижера. Он подошел ближе, отодвинул портьеру, - О, смотри-ка.
Над парком в небе медленно проплывал воздушный шар, удаляясь от концертного зала в сторону площади Звезды. Спустя несколько секунд вслед за ним появился ещё один. Тени от обоих шаров побежали по брусчатке точно перед окном, из которого наблюдал маэстро. Они легко перепрыгивали через бордюры, скамейки, кусты и, не сбив ни одного театрального фонаря, легко подскочили над фонтаном и заскользили по макушкам деревьев. Раскраска шаров была не яркой, а сделанной в ретро стиле, отчего в предвечерней городской дымке, подсвечиваемые опускающимся Солнцем, они походили на пришельцев из прошлого. Посланцев из тех времён, когда в небе хозяйничали дирижабли и монгольфьеры, а аэропланы делали первые робкие попытки встать на крыло; из того века, когда человечество ещё лишь грезило полётами к звёздам. Именно тогда только входили в моду романы Жюля Верна, пробуждался интерес к научным открытиям, неведомым землям, увлекательным приключениям.
А может, эти двое - потомки того самого аэростата «Виктория», что пять недель носил путешественников над загадочными Занзибаром, Мадагаскаром, островом Чад и чья оболочка была изготовлена из лионской тафты, пропитанной гуттаперчей, а круглая корзина сплетена из ивовых веток на легкой железной основе? Во всяком случае, они точно были продолжателями дела изобретателя, который отправил в воздух самый первый монгольфер с человеком на борту, что стартовал от замка ла Мюетт в Булонском лесу и, пролетев несколько километров, опустился за Сеной, осуществив своим полётом давнюю мечту человека о небе. Да, было время, когда Париж был не только законодателем мод, Меккой художников, поэтов, музыкантов, но и столицей воздухоплавания. Откуда взялись эти два пришельца? Куда несёт их попутный ветер? Что их ждёт там, за горизонтом?
VIII. И корабль плывёт. Credo.
На середину сцены, из её дальнего угла, словно огромный корабль, от которого разбегались мелкие лодчонки, выплывал рояль. Двое рабочих, как два буксира, направляли его неповоротливое движение к месту швартовки перед пультом дирижера.
Вот он во всей красе – король оркестра, кумир публики, властитель небесных звуков. Когда он встал на свой прикол на авансцене, расступившиеся для его прохода стулья и пюпитры вернулись на свои места, сгруппировавшись вокруг него. Еще несколько минут, как слуги вокруг своего господина, работники сцены колдовали над инструментом, приводя в окончательную готовность, открывая и закрывая крышки, протирая клавиатуру, проверяя звучание.
Когда на сцене всё было расставлено, музыканты постепенно начали занимать свои места и настраивать инструменты. Первая скрипка дал тон, нажав ноту на рояле, затем ещё раз. Весь оркестр загудел, вторя гармонии своего короля. Техника готова. Маэстро вот-вот будет…
Быстрые шаги, и, о чем-то оживлённо разговаривая, на сцене появились двое. Дирижер пропустил вперёд своего спутника, возвёл руки вверх, словно говоря этим жестом: «прошу любить и жаловать». Оркестр бурно приветствовал гостя, аплодируя или ударяя смычком о пюпитр. Тот поздоровался, с некоторыми музыкантами обменялся теплыми рукопожатиями, с кем-то - объятиями, как со старыми друзьями; с кем-то лишь взглядами или кивками. Он сел на своё место, подвигал стул, потрогал рояль, проверил и выложил платок.
Всё было готово к продолжению репетиции. Маэстро попросил минуту внимания и стал рассказывать на своём языке то, что он сегодня хотел бы попробовать и услышать от музыкантов.
Мишель, уже давно сидевший в зале и разбиравший свои пометки к интервью, оставил свои дела и стал присматриваться к пианисту.
Исполнитель был в строгом тёмном костюме, красивый галстук, в цвет ему платочек в верхнем левом кармане пиджака. Аккуратно причесанные, коротко стриженные густые волосы. Строгая осанка. Возраста он был примерно такого же, как и мсье Гардье, и так же, как и он, очень хорошо выглядел для своих лет. Выражение лица было мягким, спокойным и светлым. Пианист сидел на стуле за роялем, опустив руки, слегка улыбался и внимательно слушал слова дирижера, настраиваясь на исполнение.
Маэстро попросил музыкантов сыграть какие-то фрагменты концерта, потом стал объяснять, как сыграть их лучше. Оркестр исполнил это. Дирижёр ещё раз объяснил, что он хочет, музыканты сыграли, потом ещё и ещё. Так продолжалось, пока маэстро не добился желаемого. Потом эти же моменты они проиграли вместе с роялем. Затем игрались другие фрагменты, но пока это были лишь некие отрывки чего-то целого, того, что уже чувствовал внутри себя маэстро.
Несмотря на оживление на сцене, Мишель погрузился в глубокое тихое созерцание, словно внутри него появилось новое пространство, которое поглощало всю суету, беспокойство, посторонние мысли, и ему хотелось сейчас помолчать, и он знал, о чем… Это было подобно тому состоянию, когда лёжа на сеновале, положив руки под голову, смотришь в открытое, бесконечное, звёздное небо и, ощущая пьянящий аромат свежего сена, чувствуешь красоту, гармонию, единство.
- Да, это хорошо, ему просто необходимо сейчас побыть наедине с собой, переварить всё то, что он сегодня слышал и чувствовал.
- Согласен, но как бы он снова не уснул.
- А что, есть опасность?
- Ну, не то чтобы опасность. Людям часто свойственно после того, как на них снизошёл мощный поток информации или переживаний, погрузиться в некую прострацию или вздремнуть, чтобы всё улеглось, ассимилировалось. Если вокруг много народу, они срочно хотят уединиться, убежать, спрятаться даже от самых близких в укромное место, где им никто не помешает. А после такого насыщенного, как сегодня, разговора, волнений, да ещё фактор релаксирующего воздействия музыки плюс полумрак, то самое время подзаснуть чуток.
Такое сплошь и рядом случается. Были даже курьёзные случаи, когда преступник, совершив злодеяние и испытав от этого мощный всплеск эмоций, засыпал прямо на месте преступления, где его тёпленьким брала полиция. Помнишь? ...
- А, помню. И ещё помню, что подобный случай кто-то в своём романе описал. Не помню только кто. Там герой вроде убил свою жену, застав её с любовником, а потом спокойно лёг спать. Когда же начал просыпаться, то ему представилось, что преступление лишь приснилось ему, что это лишь дурной сон, и всё будет по-старому. Ну а потом – прозрение. Кошмар.
- Но наш подопечный не заснёт глубоко, ведь для него сейчас концерт играть будут.
- Нет, нет, я не засну, - в полудрёме пробормотал Мишель, - а Вы собственно, кто? И почему я Вас слышу? Или это сон…
- Тихо, тихо…
- Тихо, тихо… Всё будет хорошо… на самом деле сложно отличить, что есть сон, а что не сон. И во сне можно увидеть сон, что это не сон. Или проснуться в сне сна и понять, что этот не сон тебе снится...
- А, понятно, - тихонько пробормотал Мишель, - а сейчас, это – сон?
- Как тебе объяснить… на самом деле, то, как ты видишь мир, это – твой сон. А сейчас ты проснулся, и мы тебе не снимся. Но тебе надо сейчас здесь заснуть, чтобы проснуться в твоём сне, который есть твоя реальность сегодня. На сегодня достаточно… всё, спокойной ночи...
- Как Вы деликатно с ним. Мастерство. А зачем Вы с ним заговорили … или вошли в контакт, как ещё это назвать?
- Так сложилось уж. Но это ему потом пригодится…
- Но он это вспомнит?
- Сейчас нет, он подумает, что ему что-то почудилось. Но всё равно надо повнимательнее быть. Мы всего несколько часов здесь, но уже слишком материализуемся, какие-то привязанности появились, симпатии, свои потребности. Это всё действие поля человеческого сознания, это заразно.
- А интересно, что он всё-таки чувствовал, когда Вы с ним заговорили? Вы ему кем показались - духом, ангелом, музой…
- Может феей? Бегаю тут, машу палочкой, чтобы вдохновение пришло ко всем, и потом начались чудеса… А ты мой маленький паж. Ха-ха-ха…
- Да, что-то типа того, я ведь не волшебник, а только учусь, но музыка позволяет делать настоящие чудеса… Ха-ха-ха.
- Тихо, тихо, всё, хватит, а то нашутим, как было как-то раз, что… долго разгребать придётся.
- Да, да, всё, успокоился уже. А маэстро здорово всё схватывает, хотя и нет у него глубокого контакта с нами.
- У него интуитивно всё получается. Если бы он мог удержать нить! А то чувствует, слышит, а потом что-то своё добавляет, затем заносит его, и уже не удержаться. Но в целом, это здорово. Таких искренних и самозабвенных мы просто обязаны поддерживать. Без них музыка может выродиться. Останутся лишь музыкальные виртуозы-акробаты, попсовики-затейники и всякий низкочастотный зомбёж.
Вот видишь, уже каких слов понахватался? Я же говорю, что это заразно. Хорошо бы не подцепить что-то посерьезнее. Нам здесь нужно быть очень осторожными. Это как человеку из стерильной атмосферы легко без предохранения, попав в скопление людей, заразиться целым букетом бактерий, вирусов, всяких микротел, что постоянно размножаются, эволюционируют, чтобы отстоять своё место под Солнцем.
- Это точно… А про отношения между мужчиной и женщиной хоть и немного путано он говорил, но, в принципе, правильно. Да, там свои воспоминания на него нахлынули - много личного привнес. Но верно подметил, что женщина либо будет вдохновлять мужчину, поднимая на иной уровень, и подниматься с ним, либо будет его использовать в своих целях и интересах, разрушая его природу, а вместе с ним, и их союз, а может, и саму себя. И что в природе мужчины - двигаться к Истине, Свету, Богу и вести за собой весь род, а в природе женщины – способствовать всячески этому. Ведь именно она может вдохнуть жизнь, дать земную опору его начинаниям, поддержку, любовь. И если оба в этом чувствуют своё предназначение, тогда они обязательно преуспеют.
- Правда, сейчас в мире эта тайна и магия взаимоотношений серьёзное испытание проходит. Сначала все опустилось лишь до секса, потом до унисекса, а затем и вовсе выродилось неизвестно во что... С этого начинались падения целых цивилизаций…
- Но боюсь, что подобная точка зрения, будь она высказана сейчас кем-нибудь публично, в большей части Старого света была бы признана неполиткорректной. А в соцсетях, в медиапространстве на её автора могли бы начать целую травлю защитники всяческих меньшинств. Стали бы давить, добиваться «толерантности», заставляли бы отречься от своей позиции. Причем, сами были бы совсем нетолерантными и нетерпимыми к оппонентам и могли бы начать применять чуть ли не тоталитарные методы, будь их воля. А пока клеймить, вешать ярлыки, преследовать, не давать возможности спокойно работать и нести своё знание людям – это для них вполне приемлемо.
Но хорошо, что нам не нужно медиапространство и специальный доступ к умам и сердцам людей. А простым смертным с традиционными взглядами трудно пробиться сейчас к публике. Я тут промотал кое-что, пока мы здесь сидели, то, что они считают своими достижениями последних лет: конкурсы всякие, премии, награды. Это, мол, должно показывать ориентиры, вести человечество вперёд. Везде какая-то чернуха, психопаты, умалишенные, нетрадиционно ориентированные цветные наркоманы и прочие отклонения. У них что, нормальные темы, мысли, истории, герои закончились? Они словно смакуют деградацию своей жизни по всем направлениям и приглашают свой конец. Это даже не пир во время чумы, это совсем банально и некрасиво. А ведь должны же куда-то вести людей, просвещать, показывать прекрасное, цели…
- Да успокойся ты. Во-первых, современные фестивали, конкурсы не ставят этих высоких задач. Это всё деньги, слава, конъюнктура, политика, тренды, продажи. Им наша с тобой поддержка уж точно не нужна. Они сами пробьются, у них промоушн, технологии, пиар. Пользуются тем, что люди разучились думать, видеть, слышать, что у них нет своего мнения и некому сказать, что король-то - голый…
Ты понимаешь, кто сам готов быть обманут, зачем ему знать какие-то там цели, зачем просвещение, правда… Но это лишь поверхность, мишура, конфетти. Хорошо, что ты не успел увидеть, что происходит сейчас в политике. Я, заглянув чуток, ужаснулся. Вся ложь вышла на поверхность. Если раньше лгали, ужасно лгали, но пытались это хоть как-то скрывать, то сейчас ложь обнажила себя и прямо вываливается на головы несчастных людей. Вся эта грязь всплывает на поверхность, выявляет себя и отравляет собой всё пространство.
- Это, наверное, очень плохо. Особенно для нормальных людей, которые не принимают ложь, обман, невежество и страдают от этого. И как быть, что делать, как им помочь?
- Это ни хорошо и ни плохо, это так есть. И это не просто так происходит, что тёмные силы настолько активизировались сейчас. Под этой пеной, где-то в глубине вызревает нечто совершенно новое. Пока оно хрупкое, но когда придёт пора, оно выйдет из тени, и всё изменится.
Но до этого всё нечистое и нездоровое должно выявить и обнажить себя, поэтому такая вакханалия творится этими силами. Им кажется, что они в фаворе, что они правят бал, что всё на их стороне, но это - начало их конца. Те, кто на «тёмной стороне», настолько опьянены сейчас своими успехами и успехами своих «подопечных», что не видят, как сами создают условия для своей гибели. Они думают, что все их деяния сойдут безнаказанно. Но нет, такого не бывает. Хотя на самом деле, нет и никакого наказания, как такового. Просто каждое действие, поступок имеют последствия. И тёмные силы сами создают условия своей нежизнеспособности, сами генерируют яды, которые их же отравят и разрушат.
Но пока, да, «нормальные люди», как ты их назвал, часто чувствуют, что у них нет опоры, поддержки в этом мире. Видят, что везде обостряется кризис: политика, финансы, экология, религии, образование, культура – всё заражается, отравляется, везде присутствуют признаки деградации. Все усилия и стремления изменить это ни к чему не приводят. Не на что положиться, не на что надеяться. Даже сама вера во что-то чистое, светлое, настоящее и та выбивается из-под ног этим оголтелым невежеством. Но это не тупик. Даже когда людей полностью охватывает отчаяние, у них всё равно есть ещё куда обратиться: им нужно обратиться к душе. И тогда рождается искренняя молитва, зов. А это не может быть безответным. На этот зов и молитву обязательно будет отклик и поддержка.
- Такая молитва - безусловно - сила. Но люди гораздо чаще её в какую-то меркантильность обращают, молятся, чтобы на работе всё было хорошо, чтобы их команда по бейсболу выиграла, чтобы на распродаже им достался любимый гаджет…
- Этого много, соглашусь. Но даже когда они молятся из эгоистических мотивов - здоровье, богатство, выигрыш в лотерею, машина, работа - их души тоже взывают к Создателю. Порой, когда затихает этот внешний хор попрошаек, голос души становится достаточно слышимым. И на её мольбу человек получает именно то, что ему нужно, жизненно необходимое на самом деле. Пусть лучше придут и помолятся. А там – разберёмся.
Понимаешь, люди зачастую не видят целого, не видят знаков, намеков, которые им даются на пути, не осознают цели жизни, действуют вслепую. Их поглощают заботы, рутина, материальные привязанности. Это их условия игры, условия их земного воплощения, чтобы в конце этой игры иметь возможность из полного неведения вдруг открыть чистый Свет и вернутся домой. Радость нового, открытие неизвестного, невозможного и восторг прозрения.
Мы ведь не можем себе позволить такие безумства и сумасбродства, как они, так как знаем, к чему это приведет… скорей всего. Вот и находимся почти в одной поре, без особых падений и роста. А они, по наивности, не знают и делают свои ошибки, а потом страдают, сбиваются с пути, деградируют. Но иногда… происходит нечто непонятное: как-то так случается, что в результате этих «глупостей» им удаётся предугадать совершенно новое и невообразимое и свершить колоссальный рывок в развитии, эволюции. Знание Истины лишь Ему подвластно, и неисповедимы Его пути. Чудо возможно, и люди – доказательство этого чуда.
- Да, чудесные взлёты, прогресс случаются, но это редко. Из тысяч людей единицы идут по пути развития, а из тысяч идущих единицы доходят. Но чудо возможно, соглашусь. И многие из нашего мира в поисках этого чуда пытались материально воплотиться, полагая, что справятся, но неведение их поглощало, и весь накопленный ранее опыт растворялся в небытии.
- Это из гордыни и алчности, поэтому и результат такой. Сила иллюзии, покрывающая материальный мир, очень сильна. Это нам отсюда, со стороны, кажется всё ясно и просто, а там, в материальном мире, всё совсем по-другому. Без особой защиты и по собственной воле опасно туда попадать. Когда кого-то посылают в этот мир, то дают сопровождение. Точнее, даётся возможность слышать, чувствовать тонкую связь через внутренний голос, совесть, интуицию, молитву. Но материальное сильно засасывает. Есть методы, дисциплина, навигация, чтобы не потеряться. И если тебе повезло, и ты нашел свой путь – береги, держи, борись. Тогда всё будет хорошо.
- Вот Вы говорите, что когда ни на что в этом мире человек не может опереться, ничто не может его поддержать, ответить на сущностные вопросы, когда появляется тоска, одиночество, тогда остается лишь взмолиться, и на искренний зов или крик приходит ответ. Да, это так. Когда человек начинает задыхаться и от всего сердца взывает, мы обязаны появиться и дать глоток воздуха, показать направление, вдохновить, вдохнуть жизненные силы. А для этого человеку надо стать открытым, беззащитным, сдаться. Но Вы сами сказали, что тёмные силы активизировались. И если он будет беззащитен, то не захватят ли эти силы его полностью? Не отберут ли самое последнее, да и то, что мы даём ему, не используют ли в своих целях?
- Нет, есть границы и договорённости. Когда человек искренне сдаётся и взывает к Создателю, тёмные силы не могут его трогать. Но всё-таки, если кто посягнет на малых сих, то поверь, самая серьезная кара их постигнет. Тогда очень скоро пришлют сюда из другого департамента. Это мы с тобой больше по связям… А там - другое дело, разбирательства очень серьёзные и короткие. Поэтому, как правило, эту границу они не переходят.
Но вот обмануть, сбить с толку, соблазнить - это в их компетенции. Если человек готов быть тупым и наивным, готов, чтобы его облапошили, чтобы опять его развели, как дитя, то это его право. Хочет побыстрей или на халяву урвать что-то? Хочет полегче проскочить в жизни, поменьше затратиться, получить сомнительную помощь «со стороны», это - пожалуйста. Не хочет проживать какие-то жизненные опыты, моменты – тоже его выбор.
Он же не понимает, что лишает себя тем самым возможности роста, эволюции, того, зачем он сюда, в этот мир, собственно и пришел. И в результате всё, что дано свыше, растрачивает впустую, всю драгоценность на мелочь разменивает. А потом побирается остаток дней… Грустно… Поэтому так самозабвенно маэстро сегодня и говорил, и взывал, и кричал. А у некоторых людей была привычная поверхностная реакция, им это наскучило через три-четыре фразы: «что за чушь, что за нудятина, опять одно и то же, банальная болтовня, ничего интересного, к чему эти морали…».
Они на самом деле не понимают, насколько это важно, насколько сильно, и насколько это по-настоящему работает, это – чудо. Слышат слова, но нет отклика, вот им и скучно «одно и то же» слушать. Не работает в них, не включается. И как с ними быть? Они на самом деле не чувствуют, что за этими словами стоит правда. Они даже не понимают, что это не для головы им говорится, не для информации, а для сердца. А если головой воспринимать, то, конечно, такая реакция будет… А как сейчас мимо головы проскочить? Они все умные, начитанные, всё знают. У них там железобетонные блоки в голове, мельницы, жернова, перемалывающие суть в труху логики…
Но всё же иногда через эти жернова кое-что просачивается, совсем маленькая капелька, и происходит чудо. В эти секунды они могут делать что-то нерасчетливое, простое, лёгкое, чистое, как светлая улыбка или тёплый взгляд, или солнечный зайчик. Да, иногда, случается... Вот сейчас же услышали, настроились, открылись, это же так здорово. И по глазам было видно, что дошло, тронуло...
А завтра опять… как дети несмышлёные, чуть не уследишь за ними, и снова пальцы в розетку суют. Да почему завтра, вот уже прямо сейчас. Ну что Вы делаете? Надо же с душой, с присутствием, искренне! Загляните внутрь! Это же так просто… заглянуть внутрь себя, верить, звать, не терять связь.
- Это Вы мне?
- Ну если хочешь, то и тебе тоже.
- А, это Вы кому-то из зала говорите?
- Можно и так сказать. Во всяком случае, те, кому это предназначено, сейчас могут это чувствовать...
Да, сейчас, прямо сейчас, не потом, не завтра! Ну, попробуй… Что тебя, как маленького, уговаривать приходится. Да тебя же, тебя… что ты по сторонам сморишь, нет никого рядом… Это же так здорово... Только попробуй… Не в голове. Это глубже, не умничай. Да просто улыбнись самому себе и побудь с этим пару секунд… Улыбнулся? ... Если не хочешь, это твои проблемы… А ты попробуй… Вот и молодец… Чувствуешь что-то внутри? … Тихо, тихо… подожди… не беги… ничего не надо говорить… Забудь всё на несколько секунд … Побудь только с этим… ты сам знаешь, о чём я… Пусть ничего не будет в голове ещё несколько секунд… Только эта твоя улыбка самому себе… Нет ничего важней сейчас, чем она, ничего прекрасней, чем она, ничего целительней, чем она. Она и есть ты. Будь ей… свети ей… сияй через неё… береги её…
Господи, да будет воля Твоя… да будет сила Твоя, да будет слава Твоя… Слава Тебе, Господи, Слава!
Состояние покоя и тишины, посетившее Мишеля несколько минут назад, постепенно сменилось глубокой вовлеченностью в происходящее на сцене.
Он внимательно вслушивался, всматривался, пытался хоть чуть-чуть вникнуть в ту магию, которой маэстро управлял оркестром. В голове Мишеля не укладывалось, как дирижер может так растворяться в своей работе и быть практически вездесущим. Он взаимодействовал с каждым музыкантом, показывал, кому и когда вступать, кому играть громче, тише, медленнее, спокойнее, живее... Маэстро объяснял, что должна выражать та или иная фраза, что в эту фразу должен вносить каждый инструмент; как должны соотноситься скрипки с виолончелями или контрабасы с альтами, и как все вместе - друг с другом, а затем ещё и с солистом. Он знал, как подстроить тот или иной тон, звук, инструмент, группу инструментов, чтобы в звучании была правда, может, даже высшая правда. И когда всё удавалось, это было чудо.
«Пусть я ничего не понимаю в музыке, - думал про себя Мишель, - и так может любой профессиональный музыкант, не знаю. Но как возможно такое тонкое взаимоотношение с оркестрантами?» Дирижер постоянно что-то им показывал, подсказывал, напоминал, подбадривал, чувствовал их, общался с каждым то жестами, то глазами, то телепатически. Когда нужно, зажигал или успокаивал, вводил в состояние отстранённости или, напротив, на столько возбуждал, что у человека даже температура подскакивала чуть ли не до сорока градусов, и музыкант в этом «угаре» извлекал из себя что-то невообразимое. Маэстро так был погружён в происходящее, словно глубоко внутри слышал не просто музыку, что записывают нотами, а музыку человеческих дыханий, биений сердец, мгновений жизни, глубинных смыслов.
Когда доходило дело до игры фортепиано, дирижёр внимательно прислушивался к солисту и делал его своим соучастником, равноправным партнёром, позволяя полноценно проявить себя.
Игра пианиста завораживала. Он был абсолютным хозяином инструмента. Он мог сделать всё, что просил от него маэстро, и намного больше. Самое сложное и невообразимое пианист играл, даже не напрягаясь. Его руки могли выразить любое веление своего хозяина. И это касалось не только технической стороны, про технику вообще не было никакого разговора, это касалось любой эмоции, мысли, душевного порыва…
Мишель смотрел на руки музыканта так, словно они сами были произведением искусства или словно, это был некий артефакт иных цивилизаций, позволяющий её хозяину иметь тайные сверхвозможности.
Руки профессора совсем не были изящными или красивыми в обычном понимании. Они скорее напоминали узловатый корень имбиря и принимали странные замысловатые формы, чтобы нужным образом прикоснуться к клавишам. Они могли казаться похожими на цепкие беспощадные лапы орла. Вот один крючковатый палец вцепился в ветку сухого дерева, на котором он сидит; другой палец мёртвой хваткой держит тушку только что убитого зайца; третий - отдельно от этих двух - ещё ищет свою цель, постукивая острым когтем по сучку. Они могли походить на большие руки пекаря, месившего тесто для хлебов, что подавались к столу знатного вельможи; на сильные руки гончара, с которых стекала глина и вода, и которые рождали прекрасный сосуд, что будет хранить чудесное вино, сделанное ещё при каком-то римском императоре. Сосуд, что найдут целым и невредимым среди старых черепков и осколков через сотни лет на дне Эгейского моря в трюме затонувшего галеона. Или те самые руки великого ваятеля, что в бесформенной глыбе каррарского мрамора различили и извлекли на свет из вечного заточения прекрасного Давида.
Итак, всё было готово. Маэстро взглянул на солиста, тот с едва уловимой улыбкой кивнул в ответ, оркестр вдохнул, и музыка проявилась.
Мишель почувствовал, что с самыми первыми тактами Баховского концерта мир словно прояснился и просиял. Снялась пелена неведения и беспокойства. Такой кристальной чистоты свет и радость пролились в земную атмосферу, что это было невыразимо и почти невыносимо. Лишь созерцание, растворение, преклонение. Всё преображалось, тянулось вверх. Спины музыкантов распрямились и устремились ввысь, как молодые упругие стебли, покачиваясь из стороны в сторону в такт льющейся мелодии. Иногда музыкальный порыв разметал их по разным направлениям, словно ворвавшийся ветер перед грозой разгоняет волны колосьев пшеницы в поле. Какое-то неземное ликование поднималось изнутри и звучало вокруг.
Мишель ощущал, будто сама душа пробудилась и славила этот миг, чувствуя отклик и сияние повсюду. Каждая нотка, каждое украшение, каждая пауза - всё выражало праздник, неземной праздник мира и гармонии. В музыке слышался восторг и преклонение перед этим неизъяснимым чудом бытия. Мишель осознавал, что воспринимает звуки не головой, не ушами, не мозгом, а своим сердцем. А оно сливалось, предугадывало, с жаждой впитывало каждый звук, словно это был источник родниковой воды в пустыне, источник жизни, чистоты, свободы, бесконечности. Мишелю не верилось, что с ним такое происходит, что это вообще может происходить. Но это было реально, это было необычно, это было прекрасно.
Он чувствовал ту неописуемую радость, что пронизывала музыку, которая всё лилась и лилась. Он ощущал, как изнутри навстречу ей откликалась точно такая же радость, словно она долгие годы ждала и верила, и, наконец, дождалась… Её ликованию не было предела. Сердце выскакивало из груди от счастья…
Первая часть закончилась. Маэстро перевернул страницу, переглянулся с музыкантами, и зазвучало адажио. С самыми первыми его звуками Мишелю словно что-то сдавило горло. Рояль запел пронзительно тихо и доверительно. Но Мишель чувствовал не просто звук инструмента, это была глубочайшая молитва, тончайший голос души.
Сначала у него немного начали трястись губы, затем всё больше и больше. Лицо, которое он так долго пытался как-то контролировать, чтобы не показать нахлынувших эмоций, не удержалось и растеклось в странном выражении. Мишель не мог понять, вместить: что это, как это... Он не мог ни о чём думать, а только качал головой из стороны в сторону. К горлу подкатывали комок за комком, которые он с трудом сглатывал. Слёзы текли ручьём. Это было томительно, мучительно и прекрасно. А когда начальная тема этой части концерта с арпеджио левой руки снова вернулась к солирующему инструменту, стало уже совсем невыносимо, и Мишель зарыдал, не стесняясь уже ничего. Как он раньше жил и не чувствовал такой красоты? Как люди могут без этого жить? Господи, прости… Такая глубина, такая сила, такая неизъяснимая красота.
Перед глазами Мишеля промелькнула вся его жизнь, всё, что он делал, переживал, что его волновало. Так это показалось мелко, эгоистично, примитивно… Вся его журналистика, беллетристика - пустые слова, за которыми ничего не стоит, лишь эквилибристика, жонглирование смыслами, понятиями. Сиюминутно, конъюнктурно, модно и только-то. Но за этим нет ничего глубокого, настоящего. Но нет, нет - в этом не было самоуничижения: какой я несчастный, ничего не получается – нет; просто вскрылись новые необъятные горизонты, появилась новая перспектива, высота… Теперь было с чем сравнить. Как это глубоко и сильно…
Да, прав был маэстро, такая музыка не могла писаться для чьих-то оценок, критики или чтобы понравиться. Отсутствие корысти, эгоизма, сиюминутности, только молитва, искренняя молитва. «Только тебя, Господи, жаждет сердце моё», «Только ты утолишь жажду моего сердца, Господи», «Как жаждет тебя моё сердце, Господи», - пыталось что-то в голове Мишеля воспроизвести слова посвящения Баха этой части концерта, которое приводил ему дирижер чуть раньше. Но трудно было выбрать из них, все они несли какую-то свою тонкость, свою грань. И каждое по-своему усиливало эффект от музыки, рождая где-то в глубине ещё и «Слава тебе, Боже! Слава!». А слёзы всё не прекращались.
Третья часть сменила вторую. Единство, всеобщее единство, восторг, сияние. Голова Мишеля уже отказывалась что-то понимать. Лицо его было натянуто нахлынувшими ощущениями, ноздри раздувались, это натяжение и расширение дошли внутри до переносицы. Верхнее небо как бы поднялось, и этот купол словно создал новое пространство между мозгом и вершиной черепа. И наблюдение за происходящим происходило из этого пространства. Внутренний взгляд Мишеля шел как будто откуда-то сверху, даже создавалось странное ощущение, что он сам становился всё выше и выше ростом и заполнял собой всё больше и больше пространства в зале. И везде была музыка. Её вселенский восторг заражал всё вокруг. Это длилось и длилось.
Мишель даже не заметил, как финал третьей части подытожил, собрал всё это чудо в единое целое, не расплескав ни одной капли настоящего живительного нектара, и поставил последний жизнеутверждающий аккорд… Маэстро остановился… Возникла естественная пауза и ощущение снизошедшей тишины...
Бывает, наступает такая сладкая, но хрупкая тишина, и начинаешь бояться, чтобы кто-то её не потревожил, не прервал, не спугнул какими-то звуками или действиями. Но это была другая тишина, изначальная тишина, такая тишина, которую ничем не заглушить. Её нельзя достичь, так она велика и всеобъятна. Она может снизойти, поглотить, дать возможность коснуться её, окунуться. И если это произошло, то ничто её не спугнет, не потревожит, она сама уйдет, когда захочет. Она длилась и длилась… и длилась.
Музыканты аплодировали солисту и дирижеру, стучали смычками, те тоже всех благодарили. Люди начали вставать со своих мест, собираться на очередной перерыв, а Мишель продолжал слышать свою тишину, улыбаться и немного отстраненно созерцать происходящее. Он словно ничего не слышал: ни топота ног спешащих к выходу оркестрантов, ни чьих-то разговоров совсем рядом с ним, ни того, как работники сцены перестраивали ряды стульев, а потом снова толкали рояль, как огромный корабль, в обратном направлении, закрывали у него крышки, фиксировали ножки, накрывали тканью.
IX. Струнный дивертисмент
четвертого и пятого поясничного позвонка.
Большая часть музыкантов покинула сцену и ушла на перерыв. Всё пространство зала опустело, лишившись музыки, и стало прозрачным и тихим. Откуда-то с галерки, из-за кулис, в кулуарах, за дверьми доносился негромкий шум: тихие разговоры, двигание стульями, шаги, покашливания, отдалённая суета улицы через распахнутые двери и приоткрытые окна. Кто-то на балконе пробежал. Хлопнула дверь на втором этаже. Музыкальная жизнь на время затаилась.
За вторым пультом скрипок о чём-то беседовали два музыканта. Тот, что постарше, а на вид ему было лет где-то шестьдесят или чуть больше, очень был похож на Шона Коннери: прическа, бородка, импозантен, крепок телом, с лукавинкой в глазах. Но не на Шона Коннери периода Джеймса Бонда, а времён фильма «Имя Розы», где он играл мудрого монаха, расследующего загадочные преступления в бенедиктинском монастыре. Древние манускрипты, потайные комнаты, странные отравления, поиски истины, неожиданные разгадки.
- Как здорово они друг друга чувствуют всё-таки, а… Какой чудесный концерт получился. Давно не испытывал такого удовольствия, - сказал похожий на Шона Коннери скрипач своему собеседнику.
- Да, да, спору нет. Но как бы не начали эту удачу отмечать, как в прошлый раз...
- Ну, прошлый раз - это особый случай был: закрытие фестиваля, последний концерт. Сейчас-то всего лишь репетиция. Хотя согласись, Андрэ, ведь очень весело тогда было.
- Не то слово - до утра гуляли. Любят же эти русские бурные отмечания по поводам и без. Как сейчас помню: начали с общего банкета, а потом всю ночь Сергей угощал всех, водил по разным местам. Везде бурные разговоры, споры, веселье, смех. Особенно весело, наверное, было нашим двум виолончелистам, помните, те, что ходили за нами, ходили, везде прикладывались ну и перебрали малость, а потом где-то потеряли свои инструменты, помните? А наутро по всем Елисейским полям бегали, искали. Нашли в каком-то ресторане у туалета, стоят их виолончели и ждут хозяев. Да, смеху много было. Другим наука будет: не всё, что дают бесплатно, надо обязательно съесть или выпить. А куда, кстати, они потом перевелись?
- По-моему, в Марсель, - ответил похожий на Шона Коннери скрипач, немного подумал, а потом продолжил, - наш маэстро и этот Сергей, насколько я в курсе, очень долго знают друг друга, вроде учились или работали вместе. А потом судьба их разбросала. Так вот, в прошлый раз они и концерт, и встречу заодно, и ещё какой-то праздник отмечали.
- Вот интересно. И Сергей, и Жан-Поль вместе с нами были всю ночь, но почему-то практически трезвыми оставались всё время, – задумчиво сказал Андрэ, - может у русских какая-то особая усваиваимость спиртного… но наш маэстро вроде бы не русский, или у него есть русские корни?
- Не знаю. Я не слышал об этом, хотя сейчас в мире «вопросы крови самые запутанные вопросы». Может, и есть … Сколько волн русской эмиграции в прошлом веке к нам прибило, так что… кто знает, - задумчиво проговорил Шон Коннери, - а по поводу «непьянения», я как-то с маэстро долго беседовал. У него такая мысль, что очень важна компания, повод и цель.
Алкоголь понижает уровень сознания, это правда, но вместе с этим уходят личные психологические блоки и барьеры, поэтому людям бывает легче общаться, открываться, настраивать контакты. Если у людей есть повод поговорить о чем-то задушевном, близком, доверительном, а не напиться в стельку, то когда пропустят по маленькой, они становятся ближе друг другу, беззаботней, уходят страхи, сомнения, просыпается фонтан веселья, приподнятости настроения, некой экзальтации, теплого контакта, нежности и заботы друг о друге. Вот они наперебой и угощают друг друга, не считая денег. А это тоже приятно бывает: почувствовать от денег свободу, не быть скрягой и сделать что-то для друга … на широкую ногу…
- Да, это точно, на широкую ногу. За ночь, пока Сергей всех угощал, наверное, весь свой гонорар спустил. Напитки-то дорогие были, и нахлебников сколько, особенно эти двое…
- Не каждый день дорогое вино и коньяк может себе позволить скромный музыкант. А тут даром раздают, вот и напились они. А потом плохо было, да и виолончели чуть не потеряли – сами виноваты, - отрезал Шон Коннери, - так вот, если же попадется плохая компания, завистливые, агрессивные, корыстные люди, то на фоне понижения сознания все эти негативные качества усиливаются. Лезет злоба, агрессия, человек словно с ума сходит, становится безумным в плохом смысле. Их будто демонические силы захватывают.
- А что, разве бывает, что люди сходят с ума и становятся безумными в хорошем смысле? - спросил Андрэ.
- Ну, это фигура речи «с ума сходить», хотя в каком-то смысле так оно и есть. Ум, гордыня, важность, ощущение значимости себя мешают людям нормально общаться, заставляя собеседников скорей доказывать друг другу, кто круче, умней, успешнее. Что это за общение? А когда, после пары рюмашек, ум затихает и успокаивается, то есть человек становится без ума, без своего обычного ума, тогда легче по душам поговорить, от сердца. Легче сказать, как Вы уважаете друг друга, как Вы рады успехам друг друга, как Вы любите и близки друг другу, опять же, если это искренне. Алкоголь в этом случае не самоцель, а средство. Тогда человек гораздо дольше остаётся адекватным и меньше отравляется. В принципе, ведь и без алкоголя можно этого добиться, но иногда он помогает, - сказал Шон Коннери, потом немного о чём-то подумал и добавил, - слушай, Андрэ, а что ты сегодня после концерта делаешь?
- Не знаю пока. Наверное, в гостиницу пойду.
- Поехали со мной. У меня в Париже дочка живет. У неё большая квартира на Северо-Западе. Она очень рада будет, посидим, поговорим.
- Спасибо, но нет, наверное. У меня спина сильно болит, - сказал Андрэ.
- Что, опять? - участливо поинтересовался старший товарищ.
- Да. Беда просто. Собирались на гастроли, вещи таскали, вот я и дернул… И как прострелит, - сморщился Андрэ, - в самый неподходящий момент. Хотя когда он подходящим бывает? И всё. Наутро не разогнуться. И сразу какой-то страх, неуверенность. Мазал чем-то, потом днём укол сделали, к вечеру расходился как будто… Как проснулся, оно опять. Надо ехать, а мне и шнурки не завязать, так скрутило… Ну не бросить же всё, подводить не хочется. Вот и поехал такой раскорякой.
Напьёшься таблеток, намажешься - поотпустит чуток. Сижу, терплю. Сколько уж прошло времени, - посчитал мысленно Андрэ, - пятый день, да. Так что какой с меня собеседник, тем более, выпивать нельзя, таблетки ведь, уколы. Завтра днём обещали мне массаж сделать, может лучше станет?
- А, тогда понятно, жалко. Ну не то жалко, что не посидим, а что ты в таком состоянии. А я всё смотрю, ты как-то осторожненько передвигаешься в последнее время, но мне и в голову не приходило, - задумчиво проговорил Шон Коннери, - да, спина - это дело серьезное.
- Хорошо, что не так сильно, как в прошлый раз. Тогда вообще целый месяц я не мог ничего делать. Таблетки, уколы, мази, корсеты… Острую боль они как-то снимали, немного поддерживали состояние, но тянущая постоянная тупая боль так и не уходила. Хоть сиди, хоть стой, хоть лежи, ноет и ноет. Это как зуб постоянно болит и болит. Чуть поудобнее устроился, вроде ничего, а потом опять. И ночью покоя никакого нет. Только утихнет всё, забудешься, заснешь, но стоит чуть двинуться или повернуться, то от боли просыпаешься. Наутро разбитый, невыспавшийся, нервный. Всё, на что спокойно в нормальном состоянии мог реагировать, раздражает, злит, вгоняет в тоску. Ужас какой-то. Целый месяц или даже больше.
Сейчас, тьфу, тьфу, не так сильно. Надеюсь, что побыстрее оклемаюсь. Но вот что интересно. Когда мы играли сегодня, я так погружался в музыку, что забывал про боль, подавленность, неуверенность. Чудо какое-то. Правда, как вспомнишь, что ещё целый вечер на этом стуле… кошмар, никакой перспективы. Дурные мысли одолевают, захватывают, словно они сидели долго внутри, ждали своего часа, когда ты ослабнешь, и вот дождались и давят на мозг со всей силы, соки все вытягивают, - устало закончил Андрэ.
- Это ты верно подметил, оно на самом деле так: всё наше нездоровье, все причины наших страданий и неудач мы создаём себе сами. Нашей ленью, дурными привычками, невежеством мы открываем в нашем организме участки, через которые всё болезненное и нездоровое проникает и поселяется в нас. Оно живёт внутри, особо не проявляясь, не трогая нас до поры до времени, словно спящие шпионские ячейки. И вдруг, в какой-то момент, по чьей-то команде извне приходит сигнал. Можно сказать, что это вирус, бактерия, неудачное движение или дурная мысль. Всё, что угодно может запустить механизм разрушения, болезни, физического или душевного разлада, причиняющего нам вред. А чтобы это не происходило, надо искоренять причины проблемы: не лениться, быть внимательным к себе, заниматься профилактикой. Что ни говори, а со спиной шутки плохи.
Надо заботиться о ней регулярно. Помнишь, я тебе предлагал какую-нибудь лечебную физкультуру себе найти или йогой позаниматься. Это дело нельзя запускать, на таблетках да мазях далеко не уедешь. Надо что-то делать, а то всё время возвращаться проблема будет. Само по себе не пройдёт.
- Ну, я не знаю. Я как-то думал об этом, но всё времени нет, да и растяжка у меня слабая йогой всякой заниматься, - отговаривался Андрэ.
- А вот так каждый раз загибаться время у тебя есть, да? И растяжка тут ни при чем. Все люди разные, у каждого своя конституция. Каждый должен со своим телом разобраться, позаботиться о нём.
- Вы понимаете, Жак, я даже пробовал, в интернете нашел книжку какую-то. Там позы были от болей в спине. Что-то поделал, но ничего не получалось, только ногу растянул – никакой пользы. Самому никак мне, а в какой-то центр йоги идти не хочу, там ведь философию всякую начнут продвигать, а мне это как-то неинтересно. К чему их философия нам, западным людям. Если бы просто позы показали, какие помогают, может, я и попробовал бы. А так всё как-то пока не складывается.
- Я честно тебе скажу, я не большой специалист по йоге. Вот дочка моя, она фанат этого дела. Здесь в Париже занимается уже лет шесть. Она всё и меня агитирует, как только мы встречаемся. Разговариваем, спорим часто по этому поводу. Но я тоже не поддаюсь. Но, в отличие от тебя, я регулярно занимаюсь физкультурой. Да я практически всю жизнь чем-нибудь да занимаюсь. Сейчас у меня, - немного задумался Жак, перебирая что-то в голове, - … два раза в неделю бег, два раза - плавание, кстати, плаваем мы с Жан-Полем…
- О, - перебил его Андрэ, - наш маэстро тоже спортсмен?
- Да, плаваем вместе в бассейне по вторникам и субботам, потом в парилочке посидим, хорошо… А ещё я немного занимаюсь суставной гимнастикой, растяжками разными, и силовые упражнения присутствуют. Заниматься обязательно нужно. Да, трудно. Особенно вначале. Это как дорожный каток сдвинуть с места. Очень тяжело, медленно, никаких результатов поначалу. Но со временем легче будет, скажешь себе спасибо потом.
- Я даже не знаю, я всю жизнь неспортивный. Всё больше музыкой с самого детства занимался… Друзья бегали по улицам, играли, шалили. А я всё зубрил, потом в консерватории… На здоровье особо не обращал внимания, да вроде, и ни к чему было, - сетовал Андрэ.
- Вот и дождался. Годы - то идут, вот и результат, - жестко заговорил Жак, словно отчитывая Андрэ за его проблемы, - твоё тело – это твой инструмент, как скрипка. Ты ж не можешь себе позволить небрежно обращаться со своей скрипкой. Я видел, ты буквально холишь её, лелеешь, пылинки сдуваешь. Чуть она захандрит, сразу бросаешься к специалисту. В хорошем футляре содержишь, тряпочкой протираешь, чем попало не мажешь. А почему бы не заботиться также и о своем организме. Он ведь тоже любви требует, а иначе он также быстро расстраивается и ломается. Всё дряхлое, вялое, депрессивное, капризное, тупое, ну как на нём играть! Ведь можно и необратимо деградировать. Почему бы не заняться, наконец, чем-то.
- Пощадите, Жак. Я думал, что Вы меня поддержите, подбодрите. А Вы совсем меня решили добить? - взмолился Андрэ.
- Извини, пожалуйста, - быстро смягчился Жак, - это характер у меня дурной: чуть человек оступился, я его мучить начинаю. Да иногда ещё и приговариваю: «я же говорил, говорил…». Водится за мной такое, извини, я не хотел больно делать.
- Да ладно.
- К чему это я начал… Ах, да. Я ж не просто так это, - продолжил Жак свою мысль, - ты знаешь, что твой любимый Иегуди Менухин йогой занимался?
- Почему сразу «мой любимый». Опять наш старый спор. Это объективно лучший скрипач двадцатого века, это не моё мнение. Даже Эйнштейн, услышав, как он играет концерт Бетховена, воскликнул: "Теперь я знаю, Бог есть!". Хотя Менухину было тогда всего тринадцать лет, - загорелся Андрэ.
- Гениальный артист, никто не возражает, но много и других, не менее талантливых было, - спокойно парировал Жак. Он явно не хотел развивать этот их извечный спор - чьи кумиры и учителя лучше, - я не для того, чтобы спорить. Слушай. В начале пятидесятых годов у Менухина серьёзные проблемы со здоровьем были. Там и нервное, и суставы на руке в такую негодность пришли, что появлялись дурные мысли о завершении карьеры. Он вынужден был что-то делать, чтобы исправить ситуацию. Обычная медицина давала лишь временные результаты, а болезни прогрессировали. И тогда он поехал в Индию и нашёл себе учителя по йоге.
Разве ты этого не знал? – удивился Жак такой неосведомленности своего напарника, затем продолжил, - Проблемы ушли достаточно быстро. И он смог продлить свою музыкальную карьеру на десятки лет, до девяностых годов прошлого века, это практически сорок лет. Неплохой результат. Начав заниматься йогой, он не только тело поправил, но и много нового узнал о природе человека, о его возможностях, в общем, расширил горизонты своей жизни. Он даже стал лучше чувствовать музыку. Так во всяком случае, он писал.
Ты не читал его статей поэтому поводу? «Шесть уроков игры на скрипке» ты читал? Странно, - продолжал удивляться Жак, - это же твой любимый исполнитель. Он там, в уроках, ещё в посвящении пишет, что особые слова благодарности он хочет сказать человеку, которого он называет своим лучшим учителем скрипки, своему гуру по йоге. И первый урок в этой брошюре Менухин полностью взял из йогических практик: позы йоги, упражнения всякие, может, и на дыхание, сейчас уже не помню.
А после того, как йога ему помогла, Менухин очень сильно продвигал её на Западе, пригласил своего учителя в Европу и был предан этой дисциплине до конца жизни. Был как-то забавный момент, он в шутку, по-моему… на столетие Берлинского оркестра… да, часть пятой Бетховена продирижировал ногами, стоя на голове. Правда, Караян шутку тогда не оценил.
- Странно. Такое мне на глаза не попадалось, а может, внимания не обращал просто. Я всё больше слушал его концерты, а не читал про него, - оправдывался Андрэ.
- Мне моя дочка так подробно об этом рассказывала. Её учитель учился у того же гуру, что и Менухин. И кстати, центр йоги, куда она ходит, здесь недалеко, на проспекте Виктора Гюго. Вот видишь, как всё сходится интересно, - Жак помолчал и немного переменил тему, - Вообще-то, на мой взгляд, нет какой-то там тайной, чисто индийской йоги, а есть универсальные законы бытия, духа, сознания. Они для всех. Как законы физики Архимеда, Ньютона, Резерфорда или того же Эйнштейна. Да, и грипп у всех бывает, и кости ломит, и спина болит как у французов, так и у немцев, и у индусов. Вот в чем я с йогами согласен, что каждый человек обязан эти законы изучать, применять, даже защищать, если надо. Тогда лишь можно называть его человеком. А так… жить в невежестве, небытии и быть игрушкой в руках сил природы - так это удел животных, это скучно, - Жак немного подумал и продолжил, - Я хоть и не делаю непосредственно поз йоги, я мало про них знаю, но я, может, больший йог, чем многие из тех, что ходят в студии, посещают классы. Я честно изучаю свой организм, физкультуру никогда не бросаю и книжки почитываю, научно-популярные исследования по этому поводу просматриваю. А если дочка что убедительное из своего опыта приводит, то я не чураюсь этим пользоваться. Она мне упражнения для плеч показывала, для запястий, для коленей.
- Может и мне она какие позы покажет или подскажет что? - оживился Андрэ.
- Понимаешь, в чём ещё дело. Полагать, что помогут лишь позы, не совсем правильно. Насколько я знаю, йога, как наука о природе человека, целостна и охватывает все его части и грани. Думать, что главное в йоге - это позы, то же самое, что полагать будто музыка – это то, как ты водишь смычком по струнам или как дирижер машет своей палочкой. Да, движения важны, но это не музыка. Музыка – это целый мир. Так и здесь.
Это объективная, точная наука о человеке. Я иногда читаю статьи в разных журналах о современных исследованиях по поводу йоги. Оказывается, то, что раньше полагалось, как тайные мистические знания, чудеса, всё это – реальность. Просто раньше люди не находили этому объяснений, а на веру полагаться не хотели, а сейчас всё научно доказано. Техника творит чудеса. Но правда, эти знания и информация не особо-то и сейчас помогают, потому что они будут работать, если их практиковать регулярно и самозабвенно. А делать дело, пахать в этом направлении никто не хочет. Думают, что само по себе произойдёт. А сама по себе происходит лишь деградация.
В твоём случае надо искать причину боли в образе жизни, поведении, взгляде на мир. Если ты лишь пользуешься своим телом, своим талантом, эксплуатируешь их, не исследуя, не заботясь, не служа им, не вкладывая свой творческий потенциал в работу с ними, то появляется серьёзная дисгармония. Источник может пересохнуть. Мы же пришли в этот мир не только брать, но и отдавать, - Жак остановился, немного подумал, посмотрел на Андрэ, улыбнулся и продолжил, - Хотя, ты прав, для начала надо отчего-то нам с тобой оттолкнуться. Может, действительно, подобрать какие-то упражнения для твоей поясницы и делать их регулярно, чтобы ты проявил заботу о своём организме, начал изучать его. А там видно будет. Слушай, может передумаешь? Поедем к моей дочке, там ещё поговорим, глядишь и придумаем, что с тобой делать. В гостинице тебе точно никто особо не поможет, а тут мало ли что… пойдём, - стал зазывать Жак.
- Ну, я не знаю, как-то неудобно, - застеснялся Андрэ.
- Да ладно тебе, всё решено. После концерта такси берём и едем,- Жак понял, что его товарищ готов сдаться и дожимал, пока тот ещё тепленький, - всё сейчас дочке позвоню и вечером к нам. Возьмём тебя на поруки. Сейчас, - он встал, достал телефон и стал искать в нём нужный номер.
X. Шаги на снегу. Северные вариации.
В большом проходе партера, совсем рядом с сидящим в пятом ряду Мишелем стоял статный, красивый мужчина, с такой же седой бородкой, прической и лукавинкой в глазах, как у Шона Коннери. Одной рукой он опирался о спинку кресла, другой - набирал номер телефона. Когда в ответ на долгие гудки в трубке раздался родной для него голос, мужчина широко заулыбался, блеснул счастливыми глазами и так, словно общается с маленькой девочкой, сказал: «Ну здравствуй моя дорогая доченька».
Мишель повернул голову в сторону Жака. Тот пытался нежно разговаривать по телефону, сдерживая свой сильный голос, словно большими руками хотел удержать, погладить, приласкать испуганного воробышка. Мишель улыбнулся этому своему сравнению, перевернул страницу записей в блокноте и углубился в расшифровку закорючек. «Так о чем же это там было: «Дебюс, Росс, пропитан, исток, Фон Мекк, любовь, взашей», так, так…», - задумался журналист, вспоминая детали недавнего разговора.
Постепенно эти каракули начали восстанавливать в его голове сначала какие-то обрывки, потом более крупные фрагменты из совсем недавней беседы с Жан-Полем Гардье. Появлялась некая цельность, стройность в разрозненных, на первый взгляд, образах и событиях. «Надо быстрей это всё записать, а то потом точно забуду», - подумал он.
Мишель вспомнил историю, которую ему рассказывал маэстро, о совсем молодом Дебюсси. Чувствовалось, что какие-то факты ещё путались в его голове, но он решил, что ничего страшного в том не будет, если проскочат небольшие неточности в повествовании. Потом можно справки навести, в случае чего, а сейчас важно саму суть ухватить. «Юный Клод, только что блестяще окончивший курс консерватории в Париже, был представлен, - журналист немного задумался, - пусть так, напишу - очень богатой, известной любительнице музыки, покровительнице музыкантов, меценату Надежде Филаретовне фон Мекк.
Вся жизнь баронессы была связана с музыкой. Она не просто любила её слушать, но и сама прекрасно играла, поддерживала связи, переписку со многими известными композиторами того времени, например, с Листом, оказывала серьёзную финансовую поддержку Чайковскому.
Получив хорошие рекомендации и лично убедившись в способностях Дебюсси, баронесса «выписала» его для летних музыкальных занятий со своими детьми, для пения и для игры с ней в четыре руки. Постепенно она очень расположились к Клоду, находя его прекрасным виртуозом, хорошим аккомпаниатором, блестящим аранжировщиком.
Путешествуя по Европе, баронесса обязательно брала с собой молодого музыканта и с трудом уже представляла, как могла раньше обходиться без него. Время от времени Клод уезжал продолжать обучение в Париж, но потом возвращался. Дебюсси принимал активное участие в музыкальных вечерах Надежды фон Мекк, учил детей, специально для неё переложил для фортепиано несколько пьес известных композиторов. Как раз в этот период он начал сочинять музыку и делать первые робкие шаги, чтобы исполнять её на публике. Его покровительница хорошо ему платила, и он мог, ни о чем не заботясь, посвятить себя музыке. Трудно себе представить более удачного стечения обстоятельств для совсем юного дарования.
В тысяча восемьсот восемьдесят первом году баронесса приглашает Дебюсси приехать к ней в Россию. Там ему открывается уникальная возможность познакомиться с не очень хорошо пока ему известной русской музыкой. В имении фон Мекк он находит огромное количество нот с сочинениями самых разных композиторов. Это настоящий Клондайк для юного музыканта. Клод с головой окунается сначала в знакомых ему Глинку и Чайковского, а потом для него открывается совсем странная музыка. Музыка композиторов, у которых был иной, необычный почерк, манера, способ слышать мир. Он буквально пропитывается произведениями Бородина, Римского-Корсакова, Мусоргского. Для молодого музыканта это стало уникальным опытом открытия новых горизонтов и дало возможность искать свой, ни на кого не похожий путь в музыке.
Всё бы могло сложиться очень благополучно, если бы молодая кровь Клода-Ашиль Дебюсси удовлетворилась неведомыми познаниями и упоением музыкой. Но как обычно бывает, «любовь нечаянно нагрянет».
Невинный флирт и легкие заигрывания с ним дочери Надежды фон Мекк Сонечки не прошли даром. Юноша влюбляется в пятнадцатилетнюю девочку, свою ученицу, а та отвечает ему взаимностью. Он, как честный человек, идёт к своей покровительнице и просит руки её дочери, на что получает ошеломительный ответ. Его сразу с треском выгоняют. Причем, нет времени даже толком собраться, в результате чего он забывает много своих рукописей, вещей. Два сильных здоровых румяных казака под руки сопровождают его до вокзала и следят до самой отправки поезда.
До того, как он попросил руки Сонечки, у него была робкая надежда, что баронесса захочет породниться с ним, подающим надежды музыкантом, виртуозом, композитором. Но ушатом ледяной воды бала очень жесткая отповедь его покровительницы: «Дорогой месье, - сухо сказала она - не будем путать Божий дар с яичницей! Помимо музыки, я очень люблю ещё и лошадей. Но это вовсе не значит, что я готова породниться с первым попавшимся конюхом». Клод не сталкивался до этого с таким её суровым нравом. И это был шок.
В одночасье лишенный всего: любви, интересной работы, дохода, выдворенный взашей, еще совсем юный и неокрепший… Что он только, наверное, не пережил в тот тяжелый момент? Что не перечувствовал, когда холодный поезд уносил его прочь из негостеприимной России? И сколько всего, наверное, он передумал в этом долгом для него путешествии, глядя на бесконечные просторы, поля, реки, леса, слушая мерный стук колес и изредка разрезающие ночную тишину гудки паровоза. И всё, что было… расстаётся сейчас с ним навсегда.
Там далеко, где через какое-то время устало дышащий железный монстр, выдохнув последний пар на суетном вокзале, заскрежещет колодками, залязгает тормозящими вагонами и встанет, уткнувшись носом, начнётся совсем другая жизнь. Не просто другие люди будут бегать по перрону; на понятном языке будут ругаться грузчики; родные жандармы будут по-французски свистеть в свои свистки, и парижские извозчики будут зазывать его в экипажи. Изменится всё… А пока лишь холод, одиночество и тоска.
И кто знает, не отголоски ли этого холода и одиночества настигнут его спустя тридцать лет, когда волею судьбы он вновь окажется пленником Северного экспресса, который будет мчать его, уже известного, почитаемого мэтра, признанного «живого» классика, в Москву на гастроли в ночь с четвёртого на пятое декабря 1913 года.
Эффект дэжавю. Тот же поезд, та же тоска, неустроенность и холод. Эта бесконечная белая степь, о которой он мог бы сказать, что «…она - «Всемирная выставка Белого цвета». Снег падает тихо, упрямо, может быть, это так никогда и не кончится. Паровоз мычит, как корова, провожающая его глазами. Какие-то странные люди на полустанках, суета, непонятный язык. В целом это картина народного возмущения из «Бориса Годунова», но в более печальном, нищенском варианте. Хорошо выглядят здесь одни жандармы…». Да ещё и «…несвежая и претенциозная еда, которую можно найти только в «Международной Компании спальных вагонов».
Дебюсси ощущает, словно всё в заговоре против него, и ему придётся ближайшее время быть «с постоянно стесненным сердцем». Разлученность, даже совсем недолгая, с самым любимым и родным для него человеком, с той, которую он искал всю жизнь, с его любимой Эммой, доставляет настоящие страдания, и прямо из поезда он пишет ей: «… все мои огорчения можно свести в одно: сожаления о тебе, моя дорогая малышка. Чувствую себя ужасно разбитым, и когда лежа, хочу опереться на «сторону, где сердце», начинается худшая из всех болей, потому что опора его, моего сердца, - это ты.»
Но случилась и нежданная радость: на одной из остановок поезда Клод получает телеграмму от неё, вернув ненадолго в памяти чудесные минуты жизни: «…как странно такое дуновение радости, на миг поднимающееся в сердце, почти сразу же затем болезненно сжимающемся от холода! Эта телеграмма, ведь я мысленно видел, как ты ее писала, видел и комнату, и стол, за которым ты расположилась. Ты ведь сама не знаешь, как ты мила в твоих больших очках посреди книг, как хорош твой затылок, когда ты склоняешься над ними. Поцеловать тебя? Ну да, конечно! … Но теперь мне некуда скрыться от истины: ты действительно так далеко от меня сейчас».
Что это, как не любовь! Любовь, прошедшая испытания временем и оставшаяся такой же чистой и юной.
А на вокзале Москвы его ожидает огромная делегация Московского музыкального общества, длинные хвалебные непонятные речи. Потом, освободившись от этих «манифестаций», он едет на званый ужин. Какое-то время спустя - репетиция с оркестром. Все музыканты вскакивают, встречают Дебюсси стоя и играют туш для него.
На репетиции он заставляет их «…работать со своего рода ясным и придирчивым бешенством. Они милы и хорошо дисциплинированны. Все это полные доброй воли молодые люди. Великолепны контрабасы: ничего подобного не услышишь нигде, ни в каком оркестре. Они звучат сильно и в то же время гибко. И все-таки придется ещё много работать. «Море» они никогда не играли. «Деревяшки» - музыканты отличные, но они тяжелы и крякают»…
После репетиции Дебюсси, совсем усталый, разбитый, едет в приготовленные для него покои, где обнаруживает догнавшее его письмо от Эммы. Глоток счастья, тепла, дома, любви. Он сразу пишет ей ответ, где в шутку говорит, что прежде всего рад, поскольку она так же, как и он, страдает и тоскует. А рад он потому, что она помнит о нём, ждёт его, поддерживает его и понимает, что выпадающие на их долю страдания соразмерны их большой любви, а иначе они, наверное, жили бы слишком спокойно и скучно.
Более тридцати лет между этими путешествиями. В одном он, потерявший всё, что имел, а в другом, нашедший всё, о чём только мог мечтать: музыку, музу, любовь, семью и горячо обожаемую маленькую Шушу. А там уже в дополнение и признание, и доход, и красивый домик в сквере Булонского леса. Не зря были все его юношеские страдания, коль они увенчались успехом. Может, это была лишь прелюдия, репетиция удивительной, наполненной смыслом жизни?»
Мишель поднял голову: «Репетиция значит… репетиция … не зря же это слово сейчас вылезло. О чём-то ещё мы говорили в самом конце … Да, да, да … про репетицию было много сказано, точно», - журналист вспомнил, что маэстро ещё что-то важное говорил под занавес беседы. Он открыл следующий лист блокнота и начал разглядывать очередные, пока ещё не расшифрованные каракули.
XI. Черные кони. Мёртвые души. Con passion.
«А, вот: «Репетиция, репетиция, вся жизнь – репетиция… потом не бывает… музыка, неоновые огни… не предавай… проснуться… чистить… хранитель…»,- разбирал Мишель слова и вспоминал вопросы, которые он задавал мсье Гардье. Всё больше концентрируясь, он чувствовал, как к каждому записанному слову постепенно присоединяются словосочетания, предложения, открываются спрятанные за ними мысли, вскрываются смыслы, полностью погружая его сознание в картину недавнего происходящего. Будто поймав конец верёвки, он вытаскивал наружу из своей памяти всё более цельные куски разговора, которые почти реально начинали звучать в его голове. Мишель словно уже слышал голос маэстро, улавливал его интонации.
- Люди любят всё откладывать на потом. «Потом доделаю, в другой раз постараюсь, завтра разберусь, с понедельника возьмусь. Зачем сейчас напрягаться, ведь всё равно никто не увидит, не оценит. Это же всего лишь репетиция, - говорят они, - вот потом, на концерте… тогда уж мы в полную мощь…». А что мешает сейчас, зачем ждать потом! Что мешает сейчас быть полноценным, отдаться делу, музыке вот прямо сейчас, сию секунду? На самом деле, «потом» не бывает. Завтра не бывает, а если что и есть, то это – сейчас, - маэстро остановился, пожал плечами в знак удивления, помолчал и продолжил:
- Всё случается только сейчас. А «сейчас», в большинстве случаев, мы спим, и нам не хочется просыпаться. Находясь в плену, как в каком-то мороке, у нашей поверхностной природы, мы совершаем механические действия, самые недалёкие и примитивные, словно у нас включён автопилот, или мы биороботы какие-то. Если не проснуться, то будет катастрофа, поскольку нас засосёт в болото посредственности, обывательщины, конъюнктуры, пошлости. А оттуда… трудно вырваться. Коль прикусит там… заржавелыми, гнилыми зубами, оно уже не захочет отпускать. Это закон.
Мы сами открываемся и приглашаем в нашу жизнь проблемы, страдания, болезни, внезапные несчастья, отворачиваясь от нашей истинной природы, от нашего долга эволюционировать, развиваться, открываться новому.
Понимаешь, никто не отрицает потребностей тела, желания социальной устроенности и бытового комфорта, запросов нашего ума и эмоциональности, но есть ещё очень тонкая и важная потребность – потребность нашей души. Но чаще до этой потребности не доходят руки, мы слишком заняты «важными» заботами, выживанием, поиском выгоды.
Вера во внушенные мнимые ценности заменила нам веру в наше сокровенное. Зарплата, страховка, машина, квартира, новый телефон, телевизор многим гораздо более реальными кажутся, чем саморазвитие, озарение, творческое вдохновение. Палка колбасы в холодильнике для большинства более убедительна, чем ария Петра в «Страстях по Матфею» Баха.
Я знаю многих людей, которые уверенно и на полном серьёзе говорили мне, что мир мог бы спокойно обойтись без творений Шекспира, Достоевского, Баха, Моцарта, Шостаковича, Джордано Бруно, мол, этим сыт не будешь. А без этих гениев, по-моему, мир вообще бы не мог существовать. Именно благодаря им «… она всё ещё вертится».
Ты извини, что я на тебя так набросился. Я просто чувствую, что до тебя это доходит, в тебе откликается и легко ложится. Большинству людей такое быстро наскучивает – опять, мол, нравоучения, морали … всё и так известно, что толку об одном и том же талдычить. Но они не слышат, до них не доходит. Они думают, что это лишь слова, книжная скукота, воздушные замки. Но это гораздо большая реальность, чем их мнимая «реальная» реальность. Это такая сила, такая мощь, такая правда, такая красота. Они просто не пробовали… Но головой это не понять. Головой… это на самом деле будут лишь «…слова, слова, слова»…
Представь, вспомнил сейчас к чему-то... При переводе с английского на какой-то язык один «умник» оптимизировал эту фразу Гамлета и сократил её. На вопрос Полония, что мол пишут в книге, принц ответил: «Слова». Вот так бывает… К чему это я? - маэстро задумался, что-то сбило его мысль. Он помолчал и продолжил в другом русле:
- Наша обязанность, да, да, обязанность… коль Господь сподобил нас быть музыкантами, не развлекать людей, а показать им через музыку, что есть что-то иное, помимо материальных потребностей и ценностей, донести до них то глубокое знание, что заложено в музыке. Это будет возвращать людям их человеческую природу, исцелять, преображать, делать счастливыми, и прежде всего, музыка будет исцелять нас, музыкантов. А чтобы это происходило, надо отдаваться своему делу полностью и самозабвенно каждый раз, когда мы берём в руки инструмент.
Да, каждый раз, на каждой репетиции. Ведь репетиция — это такое чудо. Репетиция – это самое главное. Ничто не мешает полностью растворяться в музыке, купаться в её свете, в её бесконечности. Я пытаюсь эту мысль донести до музыкантов, но удаётся далеко не всегда…
Да, в произведениях, которые мы играем должна быть безукоризненная техника, виртуозность, современность, хороший вкус, глубокая идея. Но самое главное, чтобы в этом была душа. Если всё лишь на потребу публике, абстрактной эстетике или мнимой современности, то даже при чудесной технике и виртуозности это – мертвая музыка, как человек без души: так, забавный малый, прослушавший часы юриспруденции в колледже, в меру упитанный, румяный и дородный, с медстраховкой и приличной кредитной историей, разбирающийся в приготовлении артишоков, футболе и политике. Это – биоробот, а в нашем случае - механическое пианино. Я, в принципе, ничего не имею против биороботов и механических пианино, пусть живут так, если хотят. Но я так не могу, - маэстро замолчал, словно от одних слов о биороботах и бездушье у него вдруг кончились силы. Он остановился, ожидая какого-то дополнительно «прихода» жизненной энергии.
Мишель, уловив его состояние, немного подождал, а потом решил вернуть дирижёру мысль, на которой тот прервался:
- Так Вы говорите, что репетиционный процесс очень важен и показателен?
- … да, именно показателен, - оживился мсье Гардье, - в нём и проявляется то, насколько человек понимает, что такое музыка, да и вообще, что такое жизнь. Во время репетиции музыкант либо зазубривает ноты и бегло их исполняет, как написано в партитуре, либо открывает для себя через музыку что-то новое, неизвестное в этом мире.
Многим музыкантам не хватает кругозора, образования. Будь моя воля, то при обучении студентов я бы гораздо больше внимания уделял вопросам философии, теологии, естествознания, иным знаниям о природе человека. По окончании учебного заведения должен выходить не просто исполнитель нот, а глубоко развитый человек, разбирающийся во всех мировоззренческих вопросах. Тогда он сможет полноценно понять, что же это такое - музыка, для чего она пришла в жизнь людей, как ей надо служить и нести её свет в мир. А так приходится самому заниматься просвещением среди музыкантов. А это ой как не просто, особенно, если они не готовы, и их природа бунтует.
Понимаешь, во время репетиции важно не только отточить технику исполнения, но изменить, очистить свою эгоистическую природу, открыть самые глубокие и сокровенные стороны своей сущности. И тогда, преобразившись, человек совсем по-другому будет относиться к музыке, к жизни. Его организм станет таким же совершенным инструментом, как совершенна скрипка Страдивари. А музыка, льющаяся из этого инструмента, будет убедительно проникновенной и заставит сердце сжиматься, а слезы течь, очищая душу.
Настоящая музыка — это то, что разговаривает с душой человека. Душа ликует, когда соприкасается с такой музыкой, и чувствует, что она дома, что кругом не только темнота, невежество, ложь, страдания, животные инстинкты, но есть и островки света, отдохновения и счастья. Тогда она, расцветая, оживляет, окрыляет все человеческое существо, всю его жизнь. Это как животворящая молитва, - маэстро на секунду остановился, взглянул в глаза Мишеля и, увидев в них адекватную реакцию, продолжил, - на репетиции я и пытаюсь достучаться до музыкантов, чтобы они становились такими инструментами. Мы пробуем, пробуем, ищем, ищем… Иногда, слава Богу, удаётся. Тогда это - праздник… Репетиция помогает не просто лучше исполнять музыку, а лучше исполнять наше жизненное предназначение.
На самом деле всё в нашей жизни можно назвать репетицией: каждое действие, событие, мысль. Все наши трудности, жизненные перипетии происходят не просто так. Они необходимы, чтобы мы обрели некий опыт, выработали необходимые качества, преображались, росли, эволюционировали. От этого будет зависеть, как прозвучит симфония всей нашей жизни... Чувствуя, зная это, я не могу уже по-другому относиться к своему делу, к репетиции, и не могу спокойно смотреть на то, когда люди халатны, небрежны в этом... Да, я их в чём-то понимаю, это - их выбор … у нас демократия, профсоюзы, но буду делать то, что должен, - мсье Гардье помолчал, потом улыбнулся и добавил:
- А сегодня, кстати, неплохо получается, а?
- Я вообще-то не слышал, как вы раньше играли, к сожалению, но то, что было сегодня, у меня просто не укладывается в голове. Я до этого не мог и подумать, что музыка так на меня подействует. Удивительно, чем она меня зацепила? Словами и не расскажешь, что это за чудо было, - отозвался Мишель.
- Словами - это почти и невозможно, а, может, и не надо... Когда приходит состояние, всё становится абсолютно ясным, очевидным. Ты словно прозреваешь и входишь в другое измерение. Но как только пытаешься подключить ум и объяснить это, то теряется само состояние, остаются лишь мысли, может, даже какие-то слаженные, красивые, но оторванные от правды. И тонкое переживание забивается известными штампами, клише, которыми твой ум его окрашивает. Так ему легче. Уму нужно всё разложить по полочкам, систематизировать, а то, что не укладывается в старые рамки - впихнуть, втиснуть в прокрустово ложе логики, здравого смысла, понятных известных образов…
- А если всё-таки попытаться из самого состояния описать те чувства, переживания, которые ты ощущаешь, - начал рассуждать Мишель.
- Да, но нужно понимать, что это будет всего лишь одна из версий, одна из сторон, с которых ты можешь посмотреть на это состояние. Наш ум не целостен, он может оперировать конечной информацией, получать её, исследовать, обрабатывать. Когда ты находишься в переживании, то ты обладаешь нераздельным знанием о нём как о феномене, но когда включается ум, то это целое ты разбиваешь на может и очень большое, но конечное число фрагментов. Понимаешь разницу? Ты можешь только коснуться конечным умом бесконечной сути, – спокойно уточнил маэстро.
- Согласен. Но, может, попытка передать это состояние без искажений с помощью слов и есть назначение литературы, а с помощью звуков - музыки? И чем гениальнее писатель или композитор, тем ближе и точнее они передают его изначальность? – развивал Мишель мысль.
- Да, можно и так сказать, - маэстро сознательно вовлекался в дискуссию, поддерживая настрой Мишеля, его попытку погрузиться в суть, разобраться, уловить что-то новое для себя, - и здесь важна глубина, масштаб самой личности. Это то, что я имел в виду, говоря об обучении, воспитании. Когда музыкант или писатель может передать не только ментальные, эмоциональные переживания, но добраться до высот духа, изначальности, как ты говорил, в этом и кроется, наверное, смысл настоящей литературы, музыки и вообще искусства.
Всё поверхностное, конъюнктурное, модное, сиюминутное ненадолго останется. Время легким дуновением ветерка сметёт мотыльков -однодневок в небытие, как дворники смели уже всю опавшую листву в парижских парках и скверах… Потому что у них нет корней, они на самой поверхности и не могут затронуть глубоких, тонких струн человека. Так, хи-хи, ха-ха, на уровне обменных процессов организма, перистальтика, одним словом.
- Понятно, - в голове Мишеля выстраивалось что-то цельное, и он продолжал свою мысль, словно рассуждая вслух:
- Вы как раз и говорили о важности очищения от влияния сиюминутных, эгоистичных, поверхностных мотивов, иначе за словами или нотами будет стоять лишь корыстное и примитивное: удивить, поразить, понравиться, поумничать, прославиться, заработать. А из этого получится только поверхностное и недалёкое, поэтому, наверное, многие так называемые «бестселлеры» после одного прочтения, просмотра становятся неинтересными. За ними нет ничего, пустота.
А какие-то вещи тянет перечитывать, пересматривать, переслушивать десятки и сотни раз. Они неким магнетизмом обладают: что-то глубокое там спрятано, то, что хочется найти, открыть, коснуться, хотя вроде наизусть знаешь и сюжет, и… А может, что-то внутри тебя сильно тоскует по этому изначальному, сокровенному, настоящему, что заложено в этих произведениях? - всё больше погружался Мишель в свои размышления.
- Вот, вот, молодец, - подхватил маэстро, - мы с тобой так и до сути доберёмся, глядишь. Я тебя ещё чуть дальше направлю. Смотри. Именно то, что у тебя там внутри тоскует, как ты это назвал, именно до этого и должен добраться художник, музыкант.
Это его главная задача: достучаться именно до этого чуда внутри, пробудить, заставить его проявиться из глубин человеческого существа. Причём, может, даже полностью устранив себя, как посредника.
Привлечь внимание слушателя, читателя не к своим пассажам, умению, виртуозности, юмору, необычному видению, непредсказуемому оригинальному мышлению, а к его собственной душе… А это возможно только тогда, когда автор или исполнитель сам находится в контакте со своей душой, с её безбрежностью и экстатичной необъятностью. Это даёт такую свободу, такую энергию, такое наслаждение… какие награды могут с этим сравниться… Это им – нищим – нужно побираться по лайкам, похвале, званиям, известности, премиям, критике, деньгам, - маэстро немного перевёл дух и продолжил, - и этого-то касания я ищу на каждой репетиции, зову…
Это так здорово… ты понимаешь … быть самим собой прямо здесь и сейчас, через музыку открывать чудо в себе и быть свободным от желания нравиться публике, критикам, прессе, - маэстро, улыбаясь, указал на Мишеля двумя руками. Но было непонятно: то ли он указывал на Мишеля, как на представителя прессы, то ли звал его погрузиться глубже, туда, откуда оно светит, это тончайшее сияние, искорки которого можно было заметить в глазах маэстро. Мишель немного удивлённо развёл руки, чему-то заулыбался, глядя на мсье Гардье. Возникла странная пауза, разрешившаяся их общим смехом. Со стороны это могло бы показаться полным абсурдом и каким-то сумасшествием. Затем маэстро, всё ещё смеясь, зачем-то похлопал Мишеля по плечу и потряс за рукав. Но всё быстро успокоилось, и он продолжил:
- Ты сам говорил, что когда слушал сейчас музыку, то не понял, что это было, что конкретно тебя зацепило. Не было какой-то забойной или душещипательной мелодии, какого-то сильного звука или неимоверного ритма, но ты попал в иной мир и в нём находился, и слушал свою музыку. Вот так и должно быть. Как кто-то говорил, что настоящее искусство должно попадать прямо в сердце, минуя промежуточную посадку в голове. Это я говорю не для того, чтобы нахваливать себя, как мы здорово играли…
- Но всё-таки Вам за это спасибо, - улыбнувшись, перебил маэстро Мишель.
- … мы просто исполнили свой долг. А ты исполнил свой. Это ты сделал, это в тебе произошло, это работа твоей души. И не надо какого-то особого «спасибо» … Или, как говорила моя бабушка, когда в детстве я её за что-либо благодарил: «Спасибо Богу, а тебе на здоровье!»
- Ну всё равно я не могу в данном случае не испытывать благодарности к Вам, к оркестру да и к композитору. Он ведь тоже приложил к этому свою руку, применил умение, талант, чтобы добиться от своей музыки такой выразительности. Или тоже скажете: «Спасибо Богу».
- Именно. «Спасибо Богу». Дебюсси считал свой талант даром от Господа и говорил: «…если бы Бог не любил мою музыку, то я бы её не писал». А то, что делал я, я же это делал не лично для тебя. Я вообще забыл, что ты в зале, а до этого чуть не выгнал и думал, зачем ты только сюда притащился. За что мне спасибо тогда? Каждый должен делать своё дело честно, самозабвенно, не для кого-то, а потому, что по-другому не можешь, совесть тебе не позволяет. Тогда всё будет хорошо. Видишь, как для тебя всё хорошо сегодня вышло.
- Ну тогда спасибо Богу, что всё так сложилось и меня сегодня послали сюда, и со мной такое смогло произойти. Но всё-таки, - не отставал Мишель, - Вы столько мне важного сказали, на столько вещей глаза открыли. Как я могу не испытывать к Вам благодарности?
- Ты опять за своё? Пойми, если бы меня что-то не влекло, если бы мне самому не было интересно, важно, то я вряд ли бы стал с тобой разговаривать и душу открывать. Что-то меня подтолкнуло, что-то направило, шепнуло, не знаю. Но я почувствовал вдруг нечто в тебе, и это состоялось. И слава Богу,- мсье Гардье немного помолчал и добавил:
- Ты не подумай, что я что-то имею против чувства благодарности. Я это тебе говорю лишь для того, чтобы ты посмотрел чуть пошире. Зачем ты меня благодаришь? Чтобы сказать, как ты много нового узнал, как тебе было интересно… Так и мне тоже, я общаюсь с тобой потому, что мне интересно. Неизвестно, кто кому и за что благодарен должен быть.
Когда я чувствую в тебе неподдельный отклик, это уже лучшая благодарность. Это же такое чудо - увидеть, что это работает на самом деле не только в тебе самом. Это прекрасная поддержка, это даёт силы идти дальше. Не знаю, как объяснить ещё… Трудно найти подходящие слова, все они малы по сравнению с самим ощущением, - маэстро чуть задумался, пытаясь точнее выразить свою мысль, но ничего не приходило в голову и он продолжил, чуть сменив тему.
- Это то же самое, что говорить кому-то о своей любви. Если требуются слова, доказательства, то любви – нет. А настоящая любовь слов и не требует, тем более доказательств. Этому ведь посвятил Шекспир своего «Короля лира». Ты помнишь Корделию? … О, стыдно должно быть, что значит: «не совсем»… Ничего молодежь уже не читает. Обязательно прочитай… Не потому, что это «должен прочитать каждый образованный человек», или так положено в школьной программе, или ещё почему-то.
Как бы это сказать… есть вещи, ну… произведения, в которых записан важный человеческий код. Этот код дан нам свыше, чтобы мы не потерялись в темноте и невежестве, не заблудились в дебрях ума и не ума, чтобы могли отличить правду от лжи. Когда этот код полностью прописан внутри тебя, то ты не пропадешь, тебя не смогут обмануть, не собьют с дороги.
Но должна быть потребность собрать этот код, даже тяга, неодолимая жажда… Он был явлен на Землю через таких же алчущих и жаждущих, с живыми горячими сердцами, через их музыку, картины, стихи, открытия, прозрения, как поддержка и руководство на Пути. И соприкасаясь с такими проявлениями, ищущий и чувствует, как ты сказал, их магнетизм, притягательность, неразгаданную тайну, волшебство.
- А скажите, пожалуйста, что за история с Корделией? ... хотя бы в двух словах, – спросил вдруг Мишель.
- Как я тебе расскажу парой слов трагедию Шекспира, - удивился маэстро, - прочитаешь…
- Я прочитаю, обещаю. Но Вы ведь что-то конкретное имели в виду, приводя этот пример. Вдруг это окажется важным?
- Хорошо… попробую, - мсье Гардье удивился такому повороту событий, но ему самому стало интересно, что из всего этого может получиться, - пару слов, говоришь…
Корделия, младшая дочь короля Лира, решившего раздать своё королевство трём дочерям, выслушивает высокопарные речи двух старших сестёр о неимоверной любви к своему отцу. Она поражена тем, сколь лживыми и корыстными могут быть самые красивые слова о любви. Корделия не желает участвовать в этом лицемерии, она не хочет дать даже малейшего повода кому-нибудь подумать, что готова играть в льстивые и коварные игры её сестёр. На вопрос: «…что скажешь о любви своей, чтоб заручиться долею в наследстве», она отвечает: «…ничего. Я Вас люблю, как долг велит, не больше и не меньше. Любовью я богаче, чем словами», на что получает проклятие, лишение наследства, приданого и изгнание.
Естественно, что лживые сестры, получив власть, забирают у Лира всё, унижают его, доводя до помешательства. Любящая отца, несмотря на проклятия и изгнание, Корделия спешит его спасти, но яд, пропитавший всё гнилое существо её сестёр, настолько токсичен, что даже её чистота не в силах его одолеть.
Её ужасная смерть на всё открыла Лиру глаза. Но если бы их сейчас живьем вырвали у него из глазниц, его страдания были бы меньше, чем видеть растоптанным этот нежный цветок, осознавая себя виновным в гибели дочери.
И ни крики отчаяния, ни разрывающие сердце стенания уже ничего не изменят и не вдохнут в неё жизнь. Страдания так велики, что Лир умирает от горя, - мсье Гардье остановился. Было видно, что он не очень удовлетворён своим рассказом, хотя на Мишеля он произвел сильное впечатление. Маэстро помолчал и добавил, - я, надеюсь, ты понимаешь, что сюжет – это далеко не главное, главное то, что за этим стоит, что отложится у тебя там, внутри.
- Это я понимаю. Спасибо. Я вспомнил. Я давно это читал и кино ещё смотрел старое, черно-белое.
Да, Вы совершенно правы были, говоря, что мы сами открываем двери силам, которые нас будут разрушать и пожирать. Всё начинается с малого, да. Здесь недоделал, там поленился, здесь захотел схалтурить – никто же не заметит… ведь все так делают… А дальше – больше. Вы точно сказали, что коль прикусит заржавелыми, гнилыми зубами, оно уже не отпустит. Получая сущую безделицу, отдаём самое ценное, предаём самое главное. А когда от потакания всем мерзостям мы совсем слепы станем, то дело сделано. Мы уже не отличим правды от лжи, важного от ерунды. Результат – катастрофа.
Мишель, затих на время, задумался, точнее, вошел в состояние задумчивости и завис в нём. Затем, словно самому себе:
- А что делать… что заставит нас проснуться? Или ждать пока случиться, как у Лира? Но я надеюсь, у нас не всё так запущено. Слава Богу, что мы хотя бы задаёмся этими вопросами, ведь многие просто - «живут»…
- Я рад за тебя, ты ищешь, и это – здорово. Значит - всё будет хорошо, остальное - вопрос времени, – мсье Гардье тихо улыбаясь, смотрел на Мишеля, - … вот ещё тебе подкину на эту тему. Как раз то, о чем ты говоришь. У Чехова рассказ есть, там герой в момент отчаяния и безысходности говорит следующие слова, точнее, произносит молитву. Даже не произносит, она сама льётся из его уст, а ещё точнее, это голос его души: «О, Господи...Теперь я знаю наверное - достаточно один раз предать, один раз солгать тому, во что верил и что любил, и уже не выбраться из цепи предательств, лжи. Милостивый Господи! спаси меня и помилуй, укрепи меня и направь!»
- Как хорошо … укрепи меня и направь, - Мишель, чувствуя, что комок застрял у самого горла и на глаза навернулись слёзы, встал и подошел к окну. Он смотрел вдаль, в утихающую осень парижских улиц.
Краски угасающего дня всё больше проступали на них, напоминая картины французских импрессионистов конца девятнадцатого века Жана Беро или Камиля Писсаро. Разве что не хватало мчащихся экипажей, омнибусов, модниц в изящных шляпках, кринолинах и турнюрах.
Мишель молчал, созерцая какое-то странное состояние, посетившее его в эти секунды. Маэстро был тоже во что-то погружён. Тишина длилась и длилась. Казалось, что они вместе уносились в своём безмолвии туда, где для общения слова не нужны да и почти бесполезны. Так что, о чём была эта часть их беседы, вряд ли возможно будет когда-либо узнать. Сколько это длилось, тоже не поддаётся обычному времяисчислению, но по-нашему времени, через несколько минут Мишель продолжил:
- Как хорошо… Как хорошо, что меня сюда зачем-то направили, а… а так бы ничего этого и не было, - затем он посмотрел на мсье Гардье и, улыбнувшись, сказал, - жаль только, что ничего из того, что я здесь видел и слышал, нельзя вставить в интервью.
- Что, из всего совсем нечего выбрать?
- Зная нашу редакционную политику, думаю, что нет. Нужно ублажать массового читателя, зарабатывать рейтинг. А тут высокое, доброе, вечное, кого этим удивишь. В крайнем случае, какой-нибудь креативчик был бы, тогда другое дело, - начинал хулиганить Мишель, - к примеру, если бы, исполняя «Море», музыканты сидели босыми ногами в тазиках с водой, олицетворяющей морскую стихию. Каково? Современно же?
- А что, если весь женский коллектив оркестра нарядить в русалок или хотя бы ласты и маски им надеть. Неплохо, а? – поддержал Мишеля маэстро, - а мужчинам дать в руки фены, пусть изображают игру ветра и волн. А я буду с трезубцем стоять, олицетворяя Посейдона.
- Может, предположить, что по неназванным компетентным источникам, Вы брат близнец Франсуа Миттерана. В детстве что-то кто-то перепутал, а сейчас открылось… Какая разница, что Вы не похожи и по возрасту не подходите. На такую ерунду и отвлекаться никто не будет. Найдутся свидетели, эксперты, появятся мнения… Или придумать историю о том, что кто-то из деревянных духовых оркестра в знак солидарности с притесняемым кое-где ещё ЛГБТ сообществом отрезал себе ухо, как Гоген…
- Вообще-то Ван Гог, хотя какая разница, дело-то святое. Давайте поборемся за их права, - смеялся маэстро.
- А что это Вы так саркастически смеётесь, может Вы что-то имеете против геев в музыкальных коллективах? – сделал угрожающе смешное лицо Мишель.
- Нет. Что ты, как я могу против них что-то иметь. У нас в коллективе есть гей, это - лучший гобоист юга Франции, так что пока его гобой так прекрасен, и он может своим гобоем так виртуозно владеть, я буду двумя руками держаться за его присутствие у нас в оркестре.
- А нет ли среди Ваших контрабасов какого-нибудь тайного эротомана, что преследует и домогается всех арфисток в вашем оркестре, начиная с 1967 года? Соберётся пресс-конференция, куда приведут человек 15 женщин с инструментами в возрасте от 18 до 90 лет. Там они поведают о приставаниях этого маньяка в гостиницах, когда тот по связанным простыням спускался со своим контрабасом с верхних этажей к ним в окна, предлагая помузицировать.
А также расскажут о всяких мерзостях в полях под Тулузой, куда некоторые из пострадавших выходили по ночам поиграть для кузнечиков и птичек, а тот врывался в эту идиллию и тряс пред ними своими вариациями на тему Рококо Чайковского в переложении для арфы и контрабаса и зазывал предаться безудержному музицированию; да проследят связь с Саркози, за которого этот извращенец голосовал на выборах. А там и политические дебаты развернутся, - никак не мог угомониться Мишель.
- Нет, нет, Саркози я трогать не дам. Я тоже за него голосовал, он обещал помогать нашему оркестру, руки прочь! – в шутку схватил маэстро Мишеля за плечи…, потом сел и уже более спокойно сказал, - что, всё так плохо?
- Ну, если бы так, то было бы весело, а то… всё более серьёзно. Особенно если про бизнес или про политику писать приходится, то там всё жестко. Есть редакционное задание, а оно уже кем-то ангажировано, проплачено. Даже если что осмысленное напишешь, то редакторы подкорректируют так, что и не узнаешь, что писал - ужасно…
- Так в чем же дело, не пиши, - поднял серьёзный взгляд на Мишеля мсье Гардье.
- Хорошо, как скажете, обещаю и …
- Нет, стой, стой, не клянись. Извини. Это я круто взял. Не клянись. Постой. Я всегда тороплюсь, не думаю о людях… Просто сейчас ты под впечатлением музыки, общения да и всякого такого. А завтра многое вернётся на круги своя, вернутся обычные мысли, заботы, тебе нужно будет деньги зарабатывать, жить, а ты поклялся.
Нарушать клятвы – это плохо, потом страдать придётся, совесть мучить начнёт… Не принимай скоропалительных решений, можно и не справиться: там физические, умственные перегрузки, расстройства да мало ли что...
Живи и делай всё, как ты обычно делаешь. Просто постарайся не забывать, что ты пережил сегодня, и пусть это будет неким камертоном для принятия будущих решений. И самое главное: начни осознавать, что и в каком состоянии ты делаешь… кесарю – кесарево, Богу – Богово… А там, глядишь, всё сложится, - этими словами маэстро сбил решительный порыв Мишеля, который на самом деле был готов уже рубануть сплеча. Но вслушавшись в то, что говорил ему дирижер, немного успокоился.
Ему ясно представились те перемены, которые могли бы последовать за его резкими действиями: это и лишение постоянной работы, заработка, а также возможность оказаться в роли бездомного: он и так за ипотечный кредит задолжал… Перспективка та ещё…
- А как Вы справляетесь и что делаете в подобных случаях? Как найти баланс между… кесаревым и Божьим? - спросил Мишель.
- Я не думаю, что мой метод подойдёт тебе да и кому бы то ни было ещё. Каждый должен свой путь найти и пройти его. Но направление я тебе уже много раз давал сегодня. Слушай своё сердце, совесть, интуицию и делай своё дело. Ещё обязательно нужна какая-то чистка, чтобы из себя выводить всю грязь и нездоровье, что поначерпал, вовлекаясь во внешнюю деятельность. Не знаю… слушай музыку, читай, смотри кино. Но пусть это будет настоящее, такое, о чём мы с тобой говорили: не для туловища, эмоций или ума, а для души… Зови, обращайся туда: к Богу, Создателю, Высшему Разуму, как ты это для себя называешь…
Кто мы такие по сравнению со всеми силами тьмы и невежества? Лишь песчинки. Что мы можем? Только звать. И если твой зов искренен, а ты сам сделал всё, что мог, то ответ и защита обязательно будут.
По своему опыту могу сказать, что даже в самых отчаянных ситуациях вдруг может прийти совсем неожиданная помощь. Есть какие-то силы, что нас ведут, поддерживают, надеются и верят в нас, - маэстро ненадолго задумался о чём-то своём, потом добавил, - А иначе мир потребления засосёт. Понимаешь, как сейчас всё забавно устроено? Как бы сказать, - начал подбирать слова мсье Гардье, - ты читал … «Мертвые души» ? Я так и думал, ну да ладно…
В общем в этой истории … она лет двести назад была, один проходимец, чтобы повысить свой статус в обществе, получить привилегии, разные блага и дивиденды, скупал мертвые души, точнее, на себя переписывал тех людей, которые на самом деле умерли, но ещё не внесены в реестр умерших. Ездил он по разным богачам, кому деньги платил, у кого так получал и набрал достаточно много. К этому пройдохе в высшем обществе уже и относиться начали с большим почтением, как к очень важному человеку с деньгами, связями.
Так вот, сейчас то же самое в мире происходит. Настоящая война идёт за «мёртвые души». Кто электорат себе набирает, кто - покупателей товаров и услуг. Настолько изощрённо это делается, по-современному, по науке, что людям и деваться больше некуда, как идти в расставленные сети.
Продавцы настолько искусны сейчас, что заранее знают, что захотят потребители их товаров через год, два, хотя те ещё ни сном, ни духом. Такой ажиотаж создадут, такую компанию продвижения, что когда разрекламированная вещь появится на прилавке, люди её будут сметать за безумные деньги, толпиться в очередях, стенать и плакать, если им не хватит, а потом копить деньги на следующую выдуманную ерунду.
Те, кто в политику рвётся, тоже не отстают: заранее проводят опросы, узнают, на что люди ведутся, и включают всё это в свои предвыборные обещания. А те потом на митинги ходят, поддерживают, кричат, как безумные, флажками машут за своих избранников.
Когда люди невежественны, когда они не знают, кто они, что они должны делать, что - правда, а что – ложь, тогда их легко обмануть и записать на свой счет. И те, кто больше таких «мёртвых душ» насобирают, получат больше голосов на выборах, больше доходов, больше власти. А получив всё это, эти, как бы их обозвать, ну пусть будут - сильные мира сего, ещё лучше отформатируют своему электорату мозги и внушат всё, что им захочется. Покажут лживые новости, распространят неверную информацию, и им поверят. А куда деваться? Как в одной песенке поётся: «…на дурака не нужен нож, ему с три короба наврешь и делай с ним, что хошь…».
Обманутые люди и догадываться не будут, что их обманывают, что ими умело управляют, эксплуатируют. Мало того, они ещё и признательны будут своим благодетелям, что дают им «хлеба и зрелищ». Но это полбеды. Потом изрядно обработанным «мёртвым душам» можно в руки дать оружие, показать врага и заставить убивать людей. За что? Да за то, чтобы у этих хозяев жизни было ещё больше денег, территорий, природных ресурсов. А электорату подадут это как борьбу за «правое дело», за независимость, за демократию, против врагов нации да мало ли ещё за что. Так, с помощью «мёртвых душ», разоряются целые страны, свергаются неугодные власти, делаются революции, чтобы заработать ещё больше капитала, прибрать себе всё. Это повторяется раз за разом.
Еще Достоевский в конце девятнадцатого века в «Бесах» писал, что «…революцию делают романтики, а её плодами пользуются лабазники…». Но сейчас это уже и не романтики вовсе, а просто невежественные люди, «мёртвые души». Современные технологии очень хорошо позволяют это делать.
В древнем Риме попробуй-ка дай всем «хлеба и зрелищ», распространи среди населения нужную информацию или собери всех в одном месте, так и то неплохо удавалось. А в Германии? Тоже ещё ни тебе интернета, ни умных гаджетов да и телевизора даже не было. Так, несмотря на это, целая культурная нация зиговала в восторге, одобряя истребление целых народов, концентрационные лагеря, газовые камеры, такие зверства, что в здравом уме и не придумаешь.
Сейчас - другое дело… Потом ещё лучше будет. В голову чипы вставят и всё… Ты попробуй не вставь - ни страховки, ни образования, ни работы, детей никуда не устроишь, станешь изгоем. А так, с чипом, всё здорово, живи и радуйся. Ведь законы об этом они примут, причем со всеобщего одобрения, подведут под всё базу. А почему пока не внедрили, так, наверное, ещё технология хромает, до конца не отработана. Они пробуют уже, может, на ком-то, да не получается. Наверное, душа человека это отторгает, сопротивляется и не сдаётся пока. Так вот им осталось совсем немного, чтобы еще понизить уровень сознания людей и отвернуть человека от души к туловищу. Это вопрос времени.
Тот же Достоевский в тех же «Бесах» в уста одного мерзавца вложил, что нужно делать в этих случаях: понижать уровень образования, разрушать институт семьи, делать людей материалистами. Так ведь это и делается. Формально людям дают образование, возможность волеизъявления, собраний, свободы слова, вероисповедания. Но это давно подменено их противоположностями, а люди уже и не видят ничего, ибо стали слепы.
Тот же мерзавец в «Бесах», почти дословно помню, говорил, что ещё надо … как же это: «… одно или два поколения разврата, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь - вот чего надо».
- Неужели всё так мрачно, отвратительно и безысходно с этим миром будет? – спросил Мишель, шокированный такой перспективой.
- А? Ну… наверное, немного я тут пересолил, конечно, согласен. В роль вошел. Но это я описал тебе, если на всё посмотреть с одной стороны, мы-то с тобой на другой… пусть это тебя не пугает, всё хорошо будет в конце концов. Мы делаем своё дело, они - своё, каждый по делам и получать будет. Просто нельзя становиться «мёртвыми душами».
- Слава Богу, сразу как-то полегчало, - улыбнулся Мишель.
- Я вот что тебе ещё скажу. Меня тут осенило как-то. Ведь настоящая война сейчас идёт даже не за ресурсы, за деньги или за власть. Настоящая война идёт за умы, за сердца, за души людей на тонком уровне. Всё, что люди свершают, вовлекаясь в ту или иную внешнюю деятельность, это лишь видимость, антураж, в котором они должны проявить себя и определиться: на чьей они стороне.
Если кто думает, что он избежит этого, где-нибудь отсидится, спрячется, переждёт - ничего подобного. Он уже участвует в этой войне каждым действием, поступком, помыслом. Да, я больше скажу: война идёт не за, а внутри наших умов, внутри наших сердец, внутри наших душ, и от каждого зависит, где он окажется, когда всё закончится. Это будет однозначно и очевидно. Можно не называть это войной, можно называть это эволюцией, развитием, перспективой, отделением зёрен от плевел, да как угодно.
Этот выбор мы делаем ежесекундно, двигаясь к некоей цели. Внутри нас огромное количество желаний, стремлений, задач: и примитивные, и глупые, и агрессивные, и глубокие, и высокие. Все они хотят себя реализовать. И на что мы чаще обращаем внимание, туда мы и движемся.
Если человек живёт неосознанно, то скорей всего поверхностное, грубое, примитивное начнёт развиваться в нём, засосав во внешний круговорот событий. Сначала какая-нибудь мелкая пакость, червоточина, гнильца внутри вдруг найдёт поддержку неких сил извне. Потом человеку может начать приносить удовольствие быть лживым, наглым, хамоватым, подавлять более слабых своей агрессией. Ведь это будет обязательно давать быстрые результаты. Украл, стало больше денег - хорошо, обманул – ещё лучше, унизил – удовольствие получил.
Человек всё больше будет подсаживаться на эту энергию. Он реально станет сильнее, и это ему обязательно понравится. Ну кто он сам по себе? Да тьфу… А с этой силой - другое дело. Как здорово чувствовать свою безнаказанность в толпе таких же отморозков: громить, унижать, обижать, а потом и насиловать, убивать. Или быть частью некой политической структуры, системы, корпорации, партии, которая будет давать власть, привилегии, гораздо большие возможности, чем у простых людей.
Но человек не знает, куда это его приведёт и кто будет использовать его в своих целях в конце концов. Да ему уже и нечем будет через какое-то время узнавать: атрофируется всё человеческое. А эта сила, захватив человека, уже не отпустит и будет выпивать его по капельке, высасывая соки его души. Но не будет убивать, а зачем? Наоборот, будет всячески поддерживать, так как это - её пища, её капитал, её «мертвые души». И даже будет продвигать по «карьерной» лестнице, давать больше сил, власти, денег особо отличившимся и рьяным. Ты уже понимаешь, для чего это? … Так вот, на самом деле «сильные мира сего» и не знают, не догадываются, что они лишь пешки, а не властители; не они правят миром и судьбами, не они всем управляют, а это ими «…кто-то уже управил».
- Так что, у них нет выхода и никогда не было? - спросил Мишель.
- Ну что ты. Им посылались сигналы, предупреждения, последние предупреждения, их выручали, спасали. Выход есть всегда. Каждый в любой момент может вдруг прозреть, опомниться. Но чем позже, тем труднее будет выкарабкиваться. Всё, что человек наделал, за всё нужно ответить и всё отработать. Закон сохранения энергии действует … ничего личного, - подытожил маэстро.
- Всё зависит от тех дел, что он совершил, и от глубины содеянного?
- В принципе, да, но я пытался уже тебе на одну тонкость указать… До внешних дел было внутреннее решение самого человека, его внутренний выбор. Решалось всё там, внутри него, сознательно или несознательно, вольно или невольно, но это было сделано им самим…
Когда кто-то совершает гадость во внешнем мире, то внутри него уже произошел неверный выбор, у которого будут разрушительные последствия. Допустив алчности, злобе, гневу, лжи захватить себя, человек позволил этому отравлять его же собственную природу. Он сам начинает вырабатывать яды, истребляющие в нём всё живое. Сам себя убивает изнутри, понимаешь?
- В общем, понимаю, но пока кое-что не совсем доходит, - задумчиво сказал Мишель.
- Слушай, давай я лучше с другой стороны зайду, а то, что мы всё о деструктивном, - предложил мсье Гардье, - когда ты сегодня слушал музыку, то в тебе происходило обратное. Ты прозревал, ты исцелялся, погружаясь внутрь себя. Ты себя лечил, направляя своё внимание к самым совершенным качествам своей природы, к тем, которые творят чудеса. В них заложена чудодейственная сила, она там, глубоко внутри тебя.
Понимаешь, всё внутри нас: и то, что разрушает, и то, что созидает. И если мы на этой стороне, то нам остаётся лишь выбрать созидательное и дать ему шанс преображать нас, вести по пути развития. Это может быть непросто, может долго. Всё зависит, как ты правильно заметил, насколько глубоко мы загрязнили себя, насколько наша примитивная природа и беспокойный ум имеют власть над нами.
Но если ты почувствовал сладость этого пути, его притягательность, его силу и правду, обрёл веру в него, то смело иди по нему, не предавай, не разменивай на сиюминутное, как бы не соблазняли. Соблазнять же обязательно будут, трудности будут, сомнения будут, но тем слаще будет и достигнутая цель.
А помощь придёт, не сомневайся. И обстоятельства будут складываться как надо, порой самым неожиданным образом. Как сегодня, например. Ты же сам не думал, что всё так выйдет...
Будут знаки, книги, встречи… Но если начнешь пренебрегать этим, не следовать тому, что тебе будет подсказывать сердце, а выбирать то, что попроще, поудобнее, повкуснее, повыгоднее, тогда всё здоровое начнёт в тебе затухать. И это чудо, и твои таланты, и способности станут гаснуть. Ну а дальше тебе помогут, даже не сомневайся, до «мёртвых душ» дойти, - маэстро остановился, взглянул на часы и сказал:
- Всё, уже пора закругляться, надо ещё солиста встретить. Он как раз сейчас должен подъезжать, - мсье Гардье встал, начал что-то собирать на столе, но по его движениям было видно, словно он что-то ещё не договорил или упустил нечто важное, что хотело выразить себя.
- Ты когда-нибудь любил смотреть на звёзды? – вдруг совсем с другой интонацией заговорил он. И после того, как Мишель неоднозначно пожал плечами, продолжил:
- А я очень любил в детстве смотреть на звёзды, меня это зрелище завораживало. Тысячи загадочных светил приковывали внимание, давая прикоснуться к ощущению бесконечности мироздания. Но эта безбрежность не укладывалась в голове, оставляя возможность лишь смотреть, слушать и восторгаться.
Ты знаешь, оказывается, что вокруг нас сотни миллиардов галактик с сотнями миллиардов звёзд в каждой. Даже сами эти числа трудно себе представить, как это много. И вот все эти миллиарды и миллиарды чужды самой возможности существования жизни, во всяком случае такой, какой мы её себе представляем. Да что эти миллиарды! Всего километров десять вверх над Землёй подняться, это как до аэропорта Орли доехать, и дальше вечная холодная смерть, а на несколько километров вниз опуститься, так там раскалённое пекло. Что там, что там – сущий ад.
И вот живут люди на какой-то малюсенькой, тонюсенькой скорлупке застывшей земли, что в любую секунду может сдуть какой-нибудь лёгонький космический ветерок, и в их голове крутится весь тот бред по поводу своей значимости, своих забот и капризов, рейтингов и лайков, власти и денег. Но неужели не задумываются: а для чего, собственно, затеяна вся эта игра в таких грандиозных масштабах … а!? Ну наверное, для обычного обывательского человеческого счастья, чтобы люди реализовывали свои желания: найти работу, успеть на распродаже прикупить диванчик, отдать детей в престижный садик, накопить денег, съездить в отпуск на Мальдивы… Скорее, они вообще ничего не думают по этому поводу, так, что-то само собой идёт, и они во всём этом мельтешат и суетятся. А некоторые ещё ощущают свою важность, силу, весомость … Неплохо бы им иногда посматривать на звёзды…
Понимаешь, наша душа, путешествуя по этим бесконечным безжизненным мирам, где живое не продержится и несколько секунд, обрела временное пристанище в этом хрупком месте. Некие силы хранят этот беззащитный мир, чтобы мы смогли что-то понять, получить опыт, свершить эволюционный скачок или что-то ещё… И если не осознать, кто мы, откуда и зачем всё это, то сгинем, не оставив и следа. Единственная возможность узнать - это достучаться до своей души. Как можно не знать это, не искать это?
- Ты понимаешь, - мсье Гардье обратился непосредственно к Мишелю, - должно быть что-то у тебя в жизни, что ты будешь делать, чтобы достучаться до этого света внутри тебя, до того знания и силы, что в тебе заложены. Ты должен понять, что тебе нужно в этом мире на самом деле делать и делать это самозабвенно, иначе выхода никакого нет. Вот у меня есть музыка, это – моё призвание. Я уже давно и совершенно точно понял, что заниматься музыкой надо так же, как молиться: в музыке и в молитве нельзя обманывать, быть неискренним, нецельным. Ты должен полностью предаться своему делу. Пусть ты устал, нет сил, не спал, не ел, не пил, но ты не можешь это бросить. Это, если хочешь, твой долг.
Ты меня спрашивал о служении. Это слишком сильное слово, чтобы его можно было применить ко мне. Я знаю, что недостаточно делаю, во мне много лени, эгоизма, случаются проявления слабости и ещё много чего, за что мне стыдно бывает. Но есть черта, за которую я пока не преступал. Я не помню, чтобы последние лет двадцать-тридцать сорвал или отменил репетицию, чтобы халатно к ней относился, чтобы был не в форме, не готов, чтобы делал это не по совести.
А ведь всякое бывало: и тело начинало подводить, и ум не выдерживал, и эмоционально срывался. Дурные мысли всякое нашептывали, добрые людей подговаривали: «Ну зачем такие планки ставить, можно ведь полегче, не напрягаясь, зачем так гонять бедных музыкантов, зачем так отдаваться на репетиции. Всё равно твоих усилий и стараний никто не увидит, не поймёт, не оценит». А думаешь, приятно ругаться с оркестрантами, в них ведь столько сопротивления порой, такое невежество, бывает, вылезает, такая агрессия, что руки опускаются... даже болеть начинаешь от этого…
Но я точно знаю, что стоит начать это слушать и поддаваться, потом не отмоешься…
Там внутри что-то знает, надеется на тебя, и верит, что ты не подведешь. И только оно потом тебя защитит, когда ты будешь совсем один, когда не на кого будет положиться. Когда покров иллюзий будет снят и ты предстанешь перед этим вселенским безмолвием, холодом и смертью, это будет твоей единственной опорой, твоей единственной защитой, твоим единственным проводником. А сейчас оно нуждается в твоей защите, твоей поддержке, в твоём внимании, памятовании и выборе в каждую секунду.
Если ты не удержался, смалодушничал, предал, то надеяться тебе будет не на что. Придет тот момент, когда ты будешь настолько испуган, хрупок и беззащитен, что останется только твоя молитва о спасении, зов о помощи, душераздирающий крик пред бездной, но никто не придет на этот зов, не откликнется на мольбу, не отзовётся на крик… Поскольку ты сам давно отвернулся от этого и решил, что это всё – «… ерунда и сказки».
Но пока не сделано необратимое, будь бдителен…
Да, ещё… Когда тебя будут пытаться сбить с толку, соблазнить, обмануть, развести на очередную ерунду и халяву, ты должен понимать, что это за силы и что они хотят у тебя забрать в конечном итоге. Всё с малого начинается. Лукавый предложит всё, что тебе угодно в материальном мире, поскольку он знает, что цена этому – грош. А то, что ему нужно, это - твоя живая душа, её свет, сок, кровь. А кто ты потом без неё? ... Он за этим охотится и изощрён в своём ремесле.
Но не держи зла на тех людей, через которых это тебе предлагаться будет, ибо они не ведают, что творят и не знают, какие силы за этим стоят, Бог им судья. Можешь только посочувствовать, попытаться вразумить, но они тебя всё равно не услышат. Лучше просто не связываться и держаться подальше, чтобы у них к тебе просто пропал интерес. Не связывайся…
- Ну всё, закончим на этом,- мсье Гардье протянул Мишелю руку для прощания.
- Хорошо поговорили. Жаль, что для своей статьи ты ничего не насобирал. Но если что надо: информацию какую-то или ещё что-нибудь, то позвони секретарю. Она с удовольствием поможет тебе. Ну ладно, счастливо, - сказал дирижёр, пожимая Мишелю руку, потом лукаво улыбнулся и добавил, - ступай «… и помни обо мне».
В этот момент в дверь постучали.
- О, privet, Sergey, - по-русски сказал маэстро и поспешил встречать вошедшего».
Мишель поднял голову, оторвавшись от своих записей и воспоминаний, и огляделся по сторонам. В настоящем, куда он сейчас возвращался, было живо, громко и многолюдно. Музыканты настраивали инструменты, кто-то громко двигал стулом, чтобы поудобнее устроиться на сцене, слышались непринуждённые разговоры, смех, чьи-то спешащие из-за кулис каблучки. Мишель понял, что вот-вот начнётся финальная часть репетиции.
XII. Финал. Agitato Spirituozo.
Мишель сидел в центре огромного пустого зала, облокотившись руками о мягкую спинку впереди стоящего кресла, и смотрел на освещённую сцену.
- Интересно. Он увидел этих музыкантов лишь несколько часов назад, но с такой любовью смотрит на них, словно это его лучшие друзья, которых он знал всю жизнь.
- А он так и чувствует, что за время, проведённое здесь с оркестром, ему удалось прожить целую жизнь, во всяком случае, очень важную часть своей жизни. Отсюда такое тепло в его глазах, даже несмотря на то, что всё очень нелегко для него сегодня проходило.
- Он же сам хотел перемен.
- Ты понимаешь, он и хотел, и боялся, и не знал, что конкретно надо менять. Одни сомнения и неуверенность были. А тут всё разом на него свалилось. Разговаривающих Брамса и Бетховена его мозг вычеркнул как привидевшееся, но все ощущения и переживания в зале, за кулисами у него были самые что ни на есть настоящие, и их просто так не выкинешь из головы. Он никак не ожидал, что музыка может настолько сильно захватывать, я бы даже сказал, потрясать, выворачивать наизнанку.
А беседа с дирижёром чего стоит? Она на многое ему глаза открыла. Назад уже никак. Так, глядишь, и сдвинется в его жизни что-то наконец. Ты же специалист по предсказаниям, напрягись немного, о чём там звезды тебе нашепчут?
- … М-м-м… Да всё неплохо у него... Судя по всему, послезавтра захочет приступить к написанию сценария фильма о Дебюсси. Особого сопротивления не видно на горизонте, так что движение в этом направлении имеет все шансы на успех… Из издательства он всё-таки уйдёт, но журналистику не бросит, с разными агентствами время от времени будет сотрудничать…
- Ну и слава Богу! А на личном фронте?
- Специальных запросов он не посылал по этому поводу, так что здесь я бессилен, даже смотреть не буду, пусть сам разбирается.
- Он у дирижера много по этому поводу выспрашивал и, по-моему, нужные выводы смог для себя сделать. А маэстро, я тебе скажу, сегодня в ударе… Он меня удивил: какая ясность мышления, понимание сути, чутьё, интуиция, убедительность в исполнении. Но вот в словесном проявлении не всегда был точен, наговорил много своего, увлекался часто, с мысли сбивался, но в целом всё верно говорил.
- Да, иногда коряво выходило, но это лишь иногда. Во многих вопросах он сегодня как никогда глубоко зашел.
- Я не в укор ему. Ты прав: исходя из той ситуации, окружения и сопротивления, с которым он столкнулся, ему очень много удалось сегодня сделать… А что там у него на ближайшую перспективу? Встреча-то будет? От него запрос как раз поступал.
- Пока неясно, когда, но с большой долей вероятности, до Нового года всё случится… Я вот ещё о чём думаю: мы так спокойно с Вами рассуждаем об этом, словно всё уже закончилось, но история продолжается, и самое главное ещё не произошло.
- Вряд ли что сейчас сможет помешать нужному финалу. Такая работа серьёзная проделана, столько событий сплетено, а какое вдохновение музыканты получили, сколько свободы и лёгкости обрели! Думаю, что всё будет хорошо.
- Всякое случается. Бывает, люди всё рассчитали, тысячи проверок, экспериментов сделали, все технологии отработали, а потом раз - и взрыв на космическом корабле. Где-то кто-то отвлекся, не доглядел, или у человека было плохое настроение, а может чуть рассеялось внимание. В результате совсем незаметная неточность и неучтённое стечение обстоятельств приводят к трагедии.
- По-моему, мы всё учли. Я не вижу каких-то просчетов. Мы достаточно опытные с тобой, чтобы проглядеть что-то. Но если у тебя закрались какие-то сомнения, всё-таки лучше проверить… Так подожди … ещё немного … может здесь… Ну да, вижу я одну очень мелкую деталь, ничего страшного, конечно, не должно приключиться, но лучше перестрахуемся. В самолёте, что в Париж полетит, левый двигатель немного странные сигналы подаёт. Мало ли что, кто его знает, так, на всякий случай, давай заменим самолёт.
- Хорошо, сделаю. Но придётся на полчаса рейс задержать. Это не помешает встрече в аэропорту?
- Нет, времени вполне достаточно, к тому же концерт немного задержится. Они всё успеют, и даже столик у окошка в одном уютном кафе, куда они зайдут, никто до них не займёт. Оттуда такой красивый вид на Париж открывается… и атмосфера замечательная, им должно понравиться.
- Да, любите вы славные сюрпризы людям преподносить, «комплимент от шефа»…
- Ну пусть так. Мне самому приятно с душой подойти к делу.
- Жаль, что они не узнают, кого надо будет благодарить за чудесный вечер в кафе.
- Ну что ты говоришь… Какие благодарности, ты бы видел, как они смотрят друг на друга, а глаза, а улыбки… Сердце радуется. Я им там ещё кое-что приготовил…
- Вы же учите, что надо быть непредвзятым, не подходить к вопросу со своими симпатиями … а сами?
- Каюсь, грешен, но ты ведь никому не расскажешь… Ха-ха-ха… да шучу я… Так на самом деле для них выходит, особо ничего и выдумывать не надо, всё по делам. Ну может совсем чуть-чуть ещё … «комплимент».
- Да, мне эта пара тоже симпатична, особенно девочка. В перерыве она смс-сообщение от милого получила и очень красиво улыбалась, читая его, а сейчас вон с подружкой о чём-то шепчется. Но я смотрю, не все музыканты столь озарены. Есть и совсем непроснувшиеся, чем-то озабоченные.
- Это не страшно, большая часть оркестра в нужном настроении. А когда зазвучит музыка, то их вдохновение будет настолько заразительным, что накроет собой и остальных. Маэстро ещё немного пошаманит, и всё как надо пойдёт. Критическая масса уже есть. А там совсем чуть-чуть добавить, и как минимум, до конца репетиции общего настроя и энергии хватит... Вроде всё готово. Вон и маэстро выходит из своего кабинета. Пора.
Мишелю было очень уютно на своём месте, почти по-домашнему. Он оперся подбородком о скрещенные на переднем кресле руки и наблюдал происходящее на сцене. Сейчас это напоминало ему приятную предновогоднюю суету. Близкие люди, собравшиеся на семейный праздник, светло и радостно общаются, наряжают ёлку, расставляют посуду, сервируют стол. Кто-то несёт первые закуски, кто-то - недостающие приборы, раскладывают подарки, готовят сюрпризы. Чей-то звонкий и заразительный смех, беготня детворы. Звонок в дверь, запоздалые гости вваливаются, шумя, топая ногами и отряхивая снег со своих пальто и шапок. Их радостно приветствуют, помогают раздеться, кто-то побежал распорядиться, чтобы внесли ещё два стула, тарелки и фужеры.
А всего несколько часов назад обида, уныние, отчаяние терзали журналиста. Уже несколько месяцев он не находил себе места, не зная, как освободиться от мучавших его сомнений, неудовлетворенности. И вдруг, в одночасье, всё как рукой сняло. Какая-то сила пробудила внутри него что-то давно забытое, такое простое и светлое, отодвинув на задний план недавние помрачения.
Эта сила наполняла собой всё пространство зала и касалась всех, кто был на сцене. Даже те, кто совсем недавно выглядели сильно расстроенными, подавленными, опустошёнными, начинали ощущать состояние лёгкости, свободы, вдохновения. Люди оживали, оттаивали, с их плеч словно сняли груз проблем, казавшихся совсем недавно чем-то неодолимым, доминирующим, омрачающим.
Так, скрипачка Николь, что в начале репетиции была словно «выключенной из розетки», сейчас не казалась обречённой, в её взгляде появилась надежда. Арфистка Жозефина уже не чувствовала себя такой одинокой. У неё нашлись общие темы для беседы с Николь, и они сейчас вместе что-то оживлённо обсуждают. Их лица время от времени озаряются милыми улыбками, отчего обе кажутся помолодевшими и похорошевшими.
А у влюблённого в скрипачку Еву виолончелиста Валери проснулась смелость, и он сейчас рассказывает своей сокурснице какую-то историю, оживлённо жестикулируя. В середине этого перерыва он «случайно» встретил Еву в кулуарах и первым подошёл к ней. Молодые люди разговорились, сначала что-то вспомнили из студенчества, потом коснулись сегодняшней репетиции, поговорили о живописи, о Париже, о жизни.
По беззаботным движениям и выражениям лиц флейтистки Марин и виолончелистки Инесс можно было заключить, что они ощущали себя очень оптимистично и вдохновенно. Даже острая боль в спине у скрипача Андрэ на время стихла. Он почувствовал такую нежданную свободу и легкость, что жизнь засияла для него иными красками. Со многими музыкантами происходили чудесные преображения, хотя совсем недавно некоторые чувствовали чуть ли не безысходность.
Такое порой случается, когда после многих «пасмурных» дней, человек начинает хандрить, впадать в уныние, тоску, теряет надежду на светлое, радостное и перспективное. Ему кажется, что слякоть и дождь будут всегда, и из этого нет выхода. Но вот что-то разгоняет тучи и выходит Солнце, наполняя всё вокруг сиянием, лучезарностью, теплом, здоровьем, оставляя не у дел прежние грусть и печаль. Но Солнце всегда было рядом, оно никуда не девалось. Что-то разлучило человека с ним, наслало тучи, заставило поверить, создало иллюзию, что его нет.
Когда мы слишком верим в свои неудачи, проблемы, страхи, то позволяем им заполнять собой наше внутреннее пространство, вытеснив всё светлое, счастливое, здоровое. Нам начинает казаться, что наши проблемы огромны, вездесущи. Мы в ужасе бежим от них, забиваемся в угол, паникуем, не зная, что делать.
На улице холодный дождь. Маленькая девочка одна в тёмной комнате. Она пытается уснуть, но ей страшно. Ветер бьётся в окно. Что-то грохочет на крыше, шевелится на чердаке. Она кутается с головой под одеялом от вползающих в комнату ночных кошмаров, которые всё ближе подбираются к её кроватке. Малышка забирается глубже, а они повсюду её ищут, страшно завывают. Ужас. Но вот мама включила свет, или пропел петух, или выглянуло Солнышко, и всё пропало. Все спасены. А чудище, машущее длинными костлявыми руками, там, в углу, оказалось тенью куста рябины, что стоит за окном. Это всего лишь наваждение.
Чтобы наши наваждения не казались нам явью и не погружали нас во тьму, не надо терять связь с Солнцем, что сияет внутри нас. Надо всегда помнить и верить, что оно есть там, глубоко внутри. Оно может прогнать ночь и разогнать тучи, стоит только искренне к нему обратиться. Там, где Свет, тьма невозможна.
Мишель услышал знакомые шаги. Маэстро быстро поднялся на сцену, открыл ноты, посмотрел на музыкантов, сделал несколько указаний и взмахнул палочкой.
Музыка зазвучала, расширяясь во все стороны, входя в контакт с пространством зала и просачиваясь в самые отдаленные его уголки. Мишель почувствовал её касание, словно на него подул сильный тёплый ветер. Через пару минут музыка остановилась. Снова началась и вновь стихла. Затем зазвучала чуть подольше, поувереннее…
- Аккуратнее нотки, пожалуйста, аккуратнее, а то они у Вас, как кони какие-то, подпрыгивают, ещё раз это же, - слышался голос дирижера, - так, стоп. Не надо слишком вырисовывать. Легче, заставьте слушателя пробудить воображение, чтобы оно повело его за собой. Да, да, вот так, без нарочитости… Так хорошо…
А здесь у нас пиано. Пиано - это тайна, пиано действует гипнотически. Человек прислушивается к музыке, которая играет тише и тише, и начинает слышать себя, свою музыку, что звучит у него в сердце, и через это входит в контакт со своей сутью. Это – чудо… Пожалуйста, ещё раз отсюда… Хорошо, очень хорошо… Свободнее, легче. Играйте так, будто эта музыка прямо сейчас рождается внутри Вас. Она Вам открылась, доверилась, и Вы становитесь её проводником в этот мир. Чувствуйте её первозданность, её рождение, поддержите её, дайте ей проявиться.
Да, да, хорошо, можно еще раз… О, это интересно. Очень хорошо… повторять не будем. Только последние два такта, чтобы долизать до совершенства... Пожалуйста, виолончели, контрабасы, а потом вы подключаетесь. Деревянненькие, еще теплее, не кричите, что вы кричите так? Еще раз. Стоп. Раньше меня не надо. Да, там вступить трудно, но на верхушку прийти всем вместе - это возможно. Нет, нет, стоп... Вы же воруете. Вы что, восьмые от четвертинок не отличаете, ну… Это как сдачу не додали. Не надо воровать, в тюрьму посадят. Ещё раз… Да, да, вот именно это состояние, эту ситуацию надо передать звуками…
Мне нужна длинная, длинная фраза. Бесконечное, бесконечное дыхание, дыхание не человека, а вселенной, бесконечной вселенной, чтобы реально складывалось ощущение, что произошел переход от человеческой формы к космической, от узкого, спотыкающегося мышления к мировому знанию, знанию всего.
Звуки голоса дирижера, не всегда понятные слова, которые он произносил, ласкали слух Мишеля, как красивая песня на незнаком языке. Когда же вступал оркестр и рождалась музыка, он испытывал то странное, совсем недавно открытое чувство, название которому он ещё не придумал.
Мишель ощущал, как пустое пространство зала начинали пронизывать волны при звуках музыки, и это пространство оживало. Так, весной под ритм просыпающейся природы начинают распускаться почки, из них листочки, цветы; источаются ароматы жизни, молодости, преображения. Всё цветёт, пахнет, славит. Каждая частичка пустоты живая, и в каждой частичке заложены целые миры, а музыка это – ритмы, вибрации, законы этих миров. Пустоты нет, это - иллюзия, это - слепота, помрачение. Музыка взрывает эту пустоту, рождая из точки вселенную.
Мишель думал, как он мог не знать раньше и не слышать музыку. Это почти то же самое, что не знать, что есть весна, лето, красота, мир чувств, запахов, прикосновений. Это то же, что жить в плоском мире и не догадываться, что он может быть объёмным. Мир без музыки - это мир без цвета, запаха, вкуса, без самой жизни.
Наверное, кому-то покажется, что мысли и чувства Мишеля были слишком восторженны, экзальтированны, категоричны, но он сейчас на самом деле так чувствовал и был рад, что музыка звучала, наполняя его душу радостью. Оркестр всё больше входил во вкус, вдохновляясь каждым новым, хорошо сыгранным тактом. Маэстро уже почти не останавливал музыкантов, поскольку они всё схватывали на лету и наилучшим образом исполняли то, что требовала музыка.
Мишелю открывались неведомые миры, пространства, в которые он погружался вслед за звуками, мелодиями, ритмами, льющимися со сцены. Иногда это сопровождалось яркими визуальными образами, иногда - неожиданными мыслями или состоянием созерцания чего-то совершенно невыразимого, того, что может передать лишь язык музыки.
Музыка распространялась всё смелей и убедительней. В какой-то момент Мишелю начало казаться, что музыка - это живой организм, который пытается проявить себя из тонкого мира через музыкантов, настраиваясь на них, взаимодействуя с ними, проникая в них. А оркестранты, всё лучше чувствуя тонкие ритмы, законы гармонии, следовали за музыкой, ощущая мощный прилив сил, вдохновения, легкости, свободы.
Маэстро был непосредственным участником этого взаимодействия и слияния. Он вёл за собой, направлял, поддерживал оркестрантов, всё больше растворяясь вместе с ними в этом увлекательном музыкальном таинстве.
Настал момент, когда музыка дошла до своей наивысшей по накалу точки, тогда дирижёр стал почти неистов в своих жестах, взглядах, движениях. Мишелю даже представлялось, что своими криками, взмахами, сжиманиями кулаков, ударами смычка маэстро сражается с какими-то неведомыми силами, которых не видно обычным взглядом, и сокрушает их своей несгибаемой волей и решимостью.
Он был, словно воин Света в тонких мирах, где идёт битва не на жизнь, а на смерть за наше настоящее и будущее. Какая-то яростная энергия входила в дирижера и давала решительный отпор силам лжи, невежества, разрушения и смерти.
Мишель был тотально вовлечён в свои ощущения, переживания и уходил всё глубже в неведомый ему доселе ему мир. Неизвестно, куда бы всё это его привело, если бы вдруг с ним не начало происходить нечто странное. Мишель совсем реально почувствовал, что ему стало трудно дышать, его сердце учащенно забилось каким-то болезненным ритмом, потом оно вовсе замерло и затаилось, а затем заколотилось как сумасшедшее. Ему стало страшно, он не понимал, что с ним происходит, в его голове испуганно застучало: «Нет, нет, так не бывает. Этого не может быть. Стоп, стоп… я просто сижу в зале, всё нормально, я ничего не слушаю, это что-то нервное, всё пройдёт»,- успокаивал себя Мишель, желая вернуть обычное состояние сознания, но оно не приходило, а сердце билось так, словно это – его предсмертная агония.
Он не оставлял попыток возвратиться в реальность, пробовал отвлечься от музыки, говоря себе самые обычные слова: «Стоп. Я ничего не слушаю, нет никакой музыки. Я просто сижу в зале, вот ручка, телефон … что-то еще надо … а, вот я ногой шевелю, вот рука, кресло. Всё нормально, этого не бывает».
Сознание потихоньку возвращалось в норму, он видел музыкантов, дирижера, зал. Стало немного полегче, но сердце успокоилось только тогда, когда музыка остановилась. Мишель перевёл дух, всё ещё чего-то побаиваясь и с опаской прислушиваясь к происходящему на сцене. Что это было, неясно.
А дирижер как ни в чём не бывало, словно бесстрашный капитан, повёл свой парусник на встречу новым волнам, вперёд к показавшемуся у горизонта и пробивающемуся сквозь тучи Свету. «Земля!!! Земля!!!»,- кричали матросы на палубе, не сдерживая радости, обнимались, бросали в воздух свои треуголки. Общее ликование, подъем, прилив сил, надежда! Последняя огромная волна ударилась о борт судна, брызги взлетели до верхней реи грот-мачты. А дальше неизъяснимой красоты сияние…
Финальная музыкальная фраза длились и длилась, словно бесконечный вдох радости, радости, которая переполняла, вырывалась за пределы обычного сознания, безгранично расширяя его рамки и открываясь космосу.
Музыка остановилась, а вместе с ней словно остановилось всё, и у Создателя на этот момент еще не были придуманы более важные, более красивые и более необходимые звуки. Всё в мире застыло, ибо само его движение управлялось этими музыкальными ритмами, вибрациями, законами.
Чудесное, бесконечное мгновение длилось и длилось. Казалось, что повисшее в воздухе состояние объединило всё и всех вокруг, сделав соучастниками чуда.
Чувствовалось, будто некая пружина сжималась к какому-то общему ядру и, достигнув предела, вызвала мощную волну от эпицентра во все стороны. Энергия этой волны быстро достигла границ зала, просочилась через приоткрытые двери, замочные скважины в соседние помещения, лестницы, фойе, подсобки, за кулисы. Даже мощные стены здания театра не смогли долго её сдерживать, и через секунды она уже охватывала прилегающие улицы, кварталы, районы, расширяясь с нарастающей скоростью, как Вселенная, во все стороны. Волна рвалась за границы города, страны, континента и не успокоилась, пока семь раз не обогнула земной шар.
XIII. Вместо эпилога. Sherzo (в дорийском ладу).
В этот день на планете не было зафиксировано каких-то неожиданных аномалий в атмосфере или мировом океане. Не случилось заметных землетрясений или мощных цунами, не наблюдалось внезапного падежа скота или нашествий саранчи.
Ни один таблоид или крупный новостной телеканал ничего нового, кроме регулярных порций лапши для электората, в своих выпусках за эти сутки не сообщал. Разве что где-то в Бургундии появилась информация в СМИ, что на одном празднике группа детей объелась просроченными пирожными и у них случился мощный приступ диареи, с которой врачи долго не могли справиться.
На каком-то региональном ТВ проскочило, что то ли в Сибири, то ли ещё где видели снежного человека, но потом оказалось, что за него приняли одичавшего вахтовика с буровой установки, что потерялся в лесу месяцем раньше. Он выжил в минус сорок только благодаря тому, что в заброшенном зимовье нашёл два ящика водки. А на вопросы журналистов, почему так долго тот не подавал о себе сигналов и не выходил к людям, ответил, что, мол, разве от такого добра уйдешь.
Писали ещё, что в Америке, стоя в длинной очереди за тринадцатым дробь семь новым айфоном, одна покупательница родила тройню. Роженица была эмигранткой из России, мальчика назвали Афоней.
Небольшое датское издательство опубликовало секретные материалы расследования странного преступления. Молодой человек из очень знатной и благополучной семьи без видимых причин устроил дома разборки с поножовщиной и стрельбой. В результате - восемь трупов, зачинщик убит. Как показало следствие, поводом послужил странный емейл от неустановленного адресата под ником «Shadow». В письме сообщалась сомнительная информация о том, что якобы родной дядя главного подозреваемого, имя которого не разглашается по причине тайны следствия, причастен к недавней гибели его отца да еще имеет любовную связь с родной матерью задержанного. Ведётся дознание, заведено уголовное дело, идёт поиск истинных мотивов и возможных соучастников. Больше ничего заметного в официальной хронике за эти сутки не наблюдалось.
Но точно известно, что в этот день где-то в Альпах, по чудесной случайности, пассажирский состав не рухнул на скользком склоне после сошедшей на его пути снежной лавины. В это же время во Франции, Италии, Буркина-Фасо, ЮАР, Австралии, Индии и ещё в нескольких странах Ближнего Востока порядка ста пятнадцати человек, получив неожиданное вдохновение, смогли продвинуться в своих научных изысканиях в физике, математике, медицине и баллистике.
Около трехсот художников по всему свету, ощутив творческий подъём, смогли запечатлеть явившуюся им красоту на своих полотнах. Двести пять поэтов смогли завершить ранее оставленные и незаконченные стихи. Девяносто три музыкальные темы нашли свои удачные продолжения в разных композициях. Пятьдесят три женщины и сорок девять мужчин признались своим половинкам в любви. Три дипломата, один военный и два высокопоставленных чиновника решили не предавать интересы своих стран. Шестьсот тринадцать человек по всему миру простили своих обидчиков, а шесть тысяч семьсот тридцать два без видимого повода решили позвонить своим близким, спросить, как у них дела и пожелать удачного дня. Более пятнадцати тысяч человек почувствовали, что им стало легче на душе, в результате чего семнадцать из них не решились свести счеты с жизнью.
Один случай произошёл как раз в Париже. Молодой человек после трудного неудачного дня узнал, что его подруга больше его не любит и уходит от него. В полном отчаянии он решил покончить жизнь самоубийством, спрыгнув с высокого моста в реку. Несчастный уже стоял на краю и смотрел в холодные, свинцовые воды Сены, как вдруг вспомнил, что он не отдал ключи от спортивного зала своему товарищу, который завтра утром должен проводить последнюю перед матчем тренировку с детской командой по футболу. Почему он вдруг это вспомнил, неясно, но молодой человек отошел от опасной черты и начал набирать телефонный номер. Да, возможно эта мысль и матч не являлись чем-то таким важным, ради чего стоило жить, но это оказалось прекрасным поводом, чтобы не умереть.
Ещё много разных необъяснимых вещей случилось в мире в то время, когда в роскошном особняке романского стиля в центре Парижа подходила к концу репетиция оркестра под управлением Жан-Поля Гардье. Нет никаких официально подтверждённых данных, что все происходящие события как-то связаны с тем, что было на этой репетиции, разве что одна, попавшая в руки спецслужб эсэмэска. Почему она так заинтересовала секретные органы, неизвестно. Может, потому, что в ней употреблялись рядом два слова: «террорист» и «самолёт», а может, потому, что вся наша частная переписка сейчас становится достоянием этих органов, кто знает?
«Маленькая моя, это снова я.
Номер твой не отвечает, значит, репетиция в самом разгаре. Завидую тебе. Ты сейчас можешь не чувствовать тоски по мне, потому что с тобой музыка.
Мне же эта тоска о том, что тебя нет рядом, только и остаётся, поскольку музицировать в аэропорту - никак. Вот и довольствуюсь протокольным голосом диктора, объявляющего рейсы, но и он не радует, так как не хочет произнести заветные слова: «Начинается посадка на самолёт до Парижа».
Эти одинокие вокзалы и холодные гостиничные номера. Как же оказывается это долго – пять дней! Пять дней просыпаться и не мочь тебя обнять… Хорошо, что придумали телефоны, и можно прогнать уныние, позвонив тебе или посмотреть на твоё фото, как это я делаю сейчас… Какие всё-таки у тебя красивые глаза… Нет, не только на этом снимке… А вживую - ещё красивее!
О нет! Я готов убить эту дикторшу, пусть даже это - мать пятерых детей. Она сейчас сказала, что рейс на Париж задерживается на тридцать минут. Надеюсь, это не террористы захватили самолёт? А хоть бы и террористы, лишь бы побыстрей всё закончилось, и я полетел к тебе. Говорят, что из-за технических проблем…
О чём это я? Ах, да. Я сейчас понял важную вещь! Помнишь, я тебе говорил, какой чудесной предстала передо мной вчера Вена, и какую прекрасную экскурсию мне устроили ребята. Архитектура, история и всякое-такое. Но сейчас, сидя здесь, я понял, как я не люблю Вену. У этого города есть один ужасный недостаток… Это то, что в нём нет тебя.
Я уверен, все трудности быстро устранят. Лечу к тебе на крыльях любви. Целую много-много раз, всю-всю-всю … до вечера».
Да, вот такая эсэмэска. Какой-никакой, но всё же документ. Как только прозвучали последние аккорды на репетиции, именно в этот самый момент диктор в аэропорту объявил: «Пассажиров, следующих рейсом до Парижа, приглашают пройти к стойке регистрации и оформления багажа. По техническим причинам лайнер Airbus A320 был заменён на A310, посадочные талоны, оформленные заранее онлайн, действительны. Администрация аэропорта приносит извинения за задержку вылета и причинённые неудобства». Совпадение? Возможно. Но ничего другого всё равно нет.
Сумерки длились недолго. Сразу с заходом Солнца, словно по команде, в городе побежала волна зажигающихся один за другим ночных огней. В парках, скверах, на площадях, выхватывая из темноты улицу за улицей, квартал за кварталом, район за районом, сияющая лава поплыла по Парижу.
Роскошный, молодой, манящий Париж вспыхнул в своём ослепительном великолепии. Витрины магазинов брызнули яркими красками, неоновыми огнями, зазывающими вывесками. Соборы, башни, шпили, фонтаны, мосты, памятники, дворцы, высвеченные иллюминацией на чёрном фоне, предстали, как главные герои ночного спектакля. Алый, оранжевый, изумрудный, голубой – карнавал света на улицах Парижа был словно волшебная новогодняя сказка. Всё звало и выглядело настолько неотразимо, что трудно было не поддаться какому-нибудь безудержному соблазну или хотя бы желанию посидеть в кафе за чашечкой кофе, забыв про суетные проблемы, и послушать живую музыку, в крайнем случае, прогуляться по тихим милым улочкам, любуясь красотой ночного города.
Даже сама Сена в этот час выглядела привлекательной барышней, немного фривольной и соблазнительной, а массивные мосты, перекинутые между её берегами, казались с высоты пролетающего над Эйфелевой башней воздушного шара застежками, бретельками, повязками на её ажурном белье.
Особняк, где проходила репетиция оркестра, был так искусно высвечен со всех сторон, что на фоне ночного неба выглядел, как поздравительная открытка. Свет выхватывал из темноты изящные балкончики, высокие арочные окна с богатым орнаментом вокруг, многочисленные стройные, уносящиеся ввысь колонны с вычурными капителями, лепнину, скульптурные композиции в нишах, купол с массивной балюстрадой вокруг, острые шпили и пики, врезающиеся в небо.
На площади перед входом было много людей. Кто-то пришёл пораньше в надежде на лишний билетик на концерт, кто-то договорился о встрече у фонтана, кто-то просто любил здесь прогуливаться в вечернее время.
Два массивных театральных фонаря с многочисленными резными светильниками и чугунным литьём стояли здесь на страже, словно древние хранители Света. Несколько более скромных их родственников вереницей выстроились неподалёку, а остальные уходили дальше в парк, создавая там многочисленные уютные уголки вдоль дорожек, приглашая посетителей побродить по ним или отдохнуть на одной из винтажных скамеечек.
На второй от входа в парк скамейке сидели двое, а может, и не сидели, ну, более точно их присутствие там было определить весьма затруднительно, поскольку, если смотреть простым взглядом, то никого не было видно, но если присмотреться повнимательнее, то кое-что можно было всё-таки разглядеть. А если ещё тонко прислушаться, то можно было и уловить какой-то странный разговор, начавшийся минуты три назад.
- … но всё равно удивительно, чтобы концерт проходил всего для одного зрителя.
- А я тебе больше скажу, вообще весь этот Концерт проходит для одного Зрителя.
- Да я не того Зрителя имел ввиду.
- Я понял тебя, это я так шучу… Да, сегодня на концерте присутствовал один человек, но вовсе не для него было это представление. Просто мир начал задыхаться, заржавели его шестерёнки, замылились смыслы, потухли надежды, вот оно и произошло. Всё попросту происходит, когда надо...
Для кого первая бабочка вылупилась из кокона, расправила крылья и полетела? Для кого первая рыба после миллионов лет попыток вылезла на сушу и задышала? Для кого первая клетка смогла, соединив кислород и углеводы, выделить энергию жизни? Когда надо, всё случается тем или иным способом. Сегодня вот так было…
- Да, согласен с Вами. Сегодня на репетиции люди сделали то, что должны были сделать. Мы тоже поработали недурно, можно с чистой совестью возвращаться… Я думаю, что и сами участники сегодняшней истории могли получить очень глубокие переживания и удовлетворение. Не прада ли?
- Я так тебе скажу. Когда человеку после долгих поисков удаётся узнать, что он должен сделать в этой жизни, что является его главным предназначением, и несмотря ни на какие трудности, реализовать это, то он может получить высшее наслаждение, высшее удовлетворение, которое не сравнится ни с какими «земными» или нашими удовольствиями.
В эти мгновения его душа сияет во всём своём великолепии. Она ликует, что нашла свой путь в этом вселенском хаосе и уже не застрянет в темноте, чтобы тратить свои драгоценные силы на исполнение поверхностных, примитивных капризов. Это не было бегством от сложностей материального мира из тюрьмы невежества в мир фантазий и грёз, а восхождением к высотам духа и блаженства через творчество, развитие, эволюцию, служение. Имея один шанс на миллион, ничего не отвергнув, трансформировав всё несовершенное, найдя союзников даже в самой кромешной тьме и аду, душа наконец свершила предначертанное и обрела высшее блаженство. Это - взрыв сверхновой звезды, прозрение и возвращение домой.
- Вы так это вдохновенно говорите, что появляется желание воплотиться и участвовать в этом чуде. Вам самому разве не хочется?
- Нет. Пока мир находиться в таком состоянии эволюции, это слишком рискованно, это – русская рулетка. Из тысяч проявившихся вспоминают своё предназначение и начинают идти к Свету единицы, а из тысяч идущих единицы доходят. Ты же, я смотрю, загорелся?
- Ну не то, чтобы загорелся.
- Я как знал … да и говорил не раз тебе, что это заразно, но не думал, что настолько. Мы всего несколько часов здесь, а уже нахватались столько материального и ментального мусора. Ты посмотри на себя, видишь? Ты уже тень отбрасывать начинаешь. Мы слишком болтливыми присутствиями в этот раз оказались. Чиститься долго придётся. Ничего, в следующий раз осторожней будем.
- Помните, Вы говорили вначале, что это наше последнее совместное путешествие. Может, это знак был. Предчувствие?
- Ты поосторожней с такими словами. Наша защита уже истончилась, осталось не больше, чем на полчаса. Эти мысли обретают силу материализовываться. Давай успокойся, мы хорошо сегодня поработали, скоро назад. Вот только знак подадут, и мы – дома.
- А если что? Вы ведь меня не оставите, будете меня направлять, поддерживать?
- Да, зацепило тебя, я смотрю. Ты понимаешь, что когда воплотишься на Земле, то это будешь уже не ты? Ты ровным счётом не будешь знать ничего. Ты можешь так и не вспомнить, кто ты, вовлекшись в земную майю.
- Но Вы же меня не бросите?
- Я-то не брошу… А что тебя вдруг так потянуло?
- Не знаю. Может… вон видите у той скамейки удивительная девушка стоит. Таких почти уж не бывает. Томик Рембо у неё в сумочке, два билета на концерт. Напрасно она звонит подружке, та всё равно не придёт. Чтобы билеты не пропали, может мне сходить с ней?
- Даже так?! А ты в курсе, что… ровно в двенадцать карета превратится в тыкву?
- До двенадцати ещё масса времени. Мы и на концерт сходим, и наших с Вами знакомых проведаем, музыку послушаем. Жаль, что Баха сегодня не будут давать. А интересно, как у них в этот раз выйдет?
- Хорошо сыграют, но не так, как на репетиции. Будут стараться... публика опять же. Чуть свободы не хватит, не смогут быть самими собой до конца… Надо же марку держать, чтобы слушатели поняли, чтобы им понравилось. Но всё равно очень хорошо будет, они ещё сильно заряжены.
- Вот и славно. В антракте побеседуем о поэзии Рембо. Мне есть, что ей рассказать по этому поводу. По Парижу успеем прогуляться, в то самое кафе зайдём, как раз наша пара там будет. Посмотрю на них вживую. Потом девушку провожу, ей совсем недалеко оттуда, каких-то пару кварталов до дома.
- Как оно всё неожиданно выходит. Не думал я. На самом деле получается: увидеть Париж и умереть.
- Но это же ненадолго…
- Ты точно решил? А то скоро уже пора.
- Это, похоже, не я решил. Так случилось… Вы же сами говорили, что это наше последнее совместное путешествие. Так оно и выходит…
- … А как её зовут?
- О. У неё удивительное имя – Анжелик.
- И что самое главное – редкое…
В этот момент из приоткрытых дверей концертного зала послышался первый звонок, приглашающий слушателей занять свои места. Неожиданно фонари в парке разом дрогнули, затем чуть ярче вспыхнули, и всё вернулось на круги своя. Один фонарь никак не мог проморгаться, словно ему в глаз что-то попало, но через пару секунд и он уже излучал свой обычный мягкий свет.
Мишель появился у служебного выхода. Почувствовав, что на улице немного похолодало, он поднял воротник, укутался в пальто, немного задрав вверх свои плечи, затем достал из кармана телефон. Семнадцать неотвеченных вызовов. Мишель чуть задумался и нажал на зеленое.
- Алло, привет? Ты звонила? Я не мог говорить…
Через пару минут у служебного выхода никого не было, кроме стоящей на страже статуи Командора. Но какое-то странное преображение было в его облике. Нет, Командор не простил дон Жуану свою смерть и, тем более, вероломное соблазнение донны Анны. Но здесь, под этими сводами, к нему иногда приходили минуты свободы от разъедающей душу злобы и жажды мести. Исцеляющие вибрации, просачивающиеся изнутри зала, иногда успокаивали его боль, излечивали душу, наполняя лучезарным нектаром - потому-то его лик и не был сейчас столь грозен и непримирим. Оказывается, даже каменный истукан не железный, и его сердце может дрогнуть. Казалось, что он просто смотрит вдаль, любуется чудесным видом набережной, парка, красотой вечернего Парижа.
Два листочка, забившиеся под кустик, решили улучить эту минутку, выбрались из своего укрытия и, не торопясь, прошуршали мимо Комадора так же спокойно, как две газели проходят перед отдыхающим львом, поскольку чувствуют, что царь зверей не голоден.
Листочки, подгоняемые северо-западным ветром, закружились и полетели к фонтану, а оттуда ещё дальше, по направлению к бульвару Сен-Мишель.
По дорожке в парке, взявшись за ручки, беззаботно и радостно, почти в припрыжку бежали совсем маленькие мальчик и девочка. Иногда они спотыкались, когда их крохотные игрушечные ботиночки цеплялись за брусчатку, иногда посматривали назад и улыбались родителям, которые умилённо наблюдали за ними.
Тысячи путей будут для них открыты, тысячи возможностей поманят за собой. Но пока они не знают, по какой дорожке им бежать. Пока они не ведают, в какое путешествие позовёт их сердце.
А куда бежишь ты? Куда тебя зовёт твоё сердце?
25 декабря 2018