Автор - Дике
В тот день, когда в дом к Эмилии Блессинг пришли полицейские, началась оттепель, бурная и внезапная. Над превратившимися в болото садами с криком кружили вороны, небо сливалось на горизонте с пегой землёй и тяжело прогибалось над чёрными крышами домов, готовое лопнуть новым потопом. Эмилия Блессинг, скомканная годами как сухой дубовый лист, смотрела в окно на девяносто второй март своей жизни и думала, что от всех прошлых он отличается только месивом из рекламных проспектов, которые ленивый мальчишка-разносчик бросил под сливой ещё в ноябре. В тусклом утреннем свете всё вокруг казалось мокрым, зыбким и хлюпающим, будто с небес выжали на землю старую кухонную тряпку. С крыши капало уныло и монотонно, талый снег превращал поля в озёра, дороги в ручьи, ручьи на окраинах сбегались в бурные реки, вертели в водоворотах окоченевших декабрьской ночью птиц и уносили из города забытые в январских сугробах детские игрушки, разбухшие собачьи экскременты и обрывки газет со старыми новостями. Объяли меня воды до души моей, и бездна заключила меня, морскою травою обвита голова моя.
Эмилия подумала, что рваные края луж с бурой коркой похожи на глумливые старческие рты, вымазанные засохшей кашей – той самой мерзкой кукурузной кашей с выворачивающим нутро запахом гари, потому что варят её в алюминиевой бадье, и поварихе лень мешать по дну деревянной ложкой.
– Не мели ерунду, – сказал ей Ник, – в домах престарелых готовят вкуснее, чем ты в свои лучшие годы. Полакомишься хоть перед смертью.
И рассмеялся каркающее и громко, как научился это делать в последние месяцы, будто не смеялся, а отхаркивал плотную слизь.
Но Эмилия знала, что кормить будут именно кашей. Так кормили бабку мужа, и от запаха горелого молока, смешавшегося с тёрпким запахом старческих тел, её вырвало прямо на блестящие плиты зала для посетителей, парадного зала, в котором родственникам предъявляли полусумасшедших тёток, с текущими по подбородку слюнями, и мочащихся под себя стариков. Все тогда обернулись в их сторону, и муж не знал, куда деться от позора, беременная Эмилия, бледная как смерть, прижимала к губам платок, а беззубые старухи вокруг неё хохотали, тыкали пальцами и не хотели отвернуться, хотя им насильно поворачивали головы к вещам более приятным: вот, смотри, эту лошадку Микки нарисовал специально для тебя, а тут, глянь, карточка из Пуэрто-Рико, на этом пляже мы и загорали, разрази меня гром. Санитарка, убиравшая блевотину, всё приговаривала, что это ничего, она привыкшая, тут ведь и не такого насмотришься, и в ту минуту Эмилия Блессинг поклялась будущим сына, что никогда, никогда больше в жизни не переступит порога подобного дома – кладбища потерянного человеческого достоинства.
– Сандра работала в доме престарелых, вот спроси у неё, как там кормят. Спроси! Даже персонал ел в общей столовой, ведь правда, Сандра? Скажи сама.
– Конечно, правда, – заквакала из своего угла Сандра, и от желания сбыть старуху с рук у неё, как у жабы, под подбородком раздулся зоб. – Кормят как в ресторане, три блюда и десерт, всё свежайшее. А в воскресенье на завтрак шампанское, для тех, конечно, кто с головой дружит и не лежачий.
Телеса Сандры колыхались, застилали свет люстры, которую Эмилия купила на десятую годовщину своей свадьбы. Земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада.
– Мы сами всегда пробовали, что старичкам готовят, ох, ням-ням, пальчики оближешь!
– Оно и видно, что ты всё у них сожрала, откуда иначе столько жира напасла, – сказала Эмилия, и Сандра охнула, отступила, а люстра снова заблестела радостными цветными огнями. Эмилия купила её у «Майер и Майер», в то время это был самый шикарный магазин в городе, им с мужем совсем не по карману. В дверях посетителей встречал и степенно провожал в нужный отдел главный продавец, а там уже суетились продавцы помельче, цепкие и въедливые, они мгновенно определяли ценность покупателя и расшаркивались перед кем сильнее, перед кем слабее, но с пустыми руками не выпускали никого. Люстра была самым красивым предметом в доме все шестьдесят три года, что провисела в гостиной, и, конечно, останется такой уже навсегда.
– Вот и работала бы в этом раю дальше, нет, села нам на шею, – сказала Эмилия содрогающейся в рыданиях Сандре. И добавила:
– Кобыла здоровая.
А сама всё смотрела на искрящийся под серым потолком бриллиантовый свет, и голова её, слишком тяжёлая для высохшей цыплячьей шеи, едва заметно подёргивалась в ритме с сердцем.
Ник подхватился и принялся скакать перед столом, доказывая якобы очевидное:
– У Сандры диабет, мама, как ты можешь! Она скоро получит пенсию по состоянию здоровья, разве это ничего не значит?
– Жрать ей нужно меньше, глядишь, и диабет пройдет, – сказала Эмилия и отвернулась к окну. Она царапала бугристым ногтем по стеклу, будто пыталась соскрести невидимое пятно, и глаза у неё были мутные, как потрескавшаяся витражная эмаль. Словно сквозь паутину смотрела она на грязный снег и думала, что всё в её жизни стало теперь такое же бурое, вязкое и медленно исчезающее. Ей осталось дожить какие-то пару-тройку лет, вот и пусть бы жизнь текла себе как прежде, незаметно и спокойно. А затем просто умереть в своей постели дождливым октябрьским днём, когда лето окончательно закончилось и ждать остаётся только сумерек, промокших ног и мучительного тянущихся бессонных часов, умереть также, как жила: во сне, ничего не почувствовав, так ничего и не поняв. Уснуть навечно в той самой кровати, которую они с мужем купили на свадебные деньги. Самая первая их совместная покупка – супружеское ложе из морёного дуба, надёжное и стабильное, их делали на века, на несколько поколений. На нём они любили друг друга первые яркие месяцы, на нём десятилетиями вели по ночам пустые разговоры, будто стоило нести бытовые глупости ещё и в спальню, выбрасывать их на мягкую перину, друг другу в лицо. Здесь же, без свидетелей, продолжались их вязкие, неделями длящиеся ссоры, и, бывало, один из них вскакивал и в лунном свете отмерял середину простыни, чтобы другой не посмел перешагнуть её ледяную грань, растопить враждебность, которую они лелеяли при свете солнца. И даже когда муж перестал вставать по утрам к завтраку, и Эмилии приходилось самой одевать его как нескладного паяца посреди скомканных одеял, даже тогда они не поменяли эту старую массивную каракатицу на современную, функциональную кушетку. Если люстра символизировала для Эмилии Блессинг всё прекрасное, чем могла быть наполнена её жизнь, то кровать олицетворяла всю её жизнь целиком – неизменность, устойчивость, покой.
Но теперь на этой кровати раздутой сиреной возлегает Сандра, пятидесятилетняя туша с тусклыми от постоянных покрасок волосами, а Эмилии приходится ютиться в бывшей детской комнате Ника. Было время, когда она с радостью уступила бы не только свою комнату, но и просто испарилась бы из жизни, если бы этого потребовало счастье Ника. В ту пору она мечтала только о его женитьбе, о внуках, маленьких Никах, продолжении её самой. Но девушки одна за другой бросали её сына и выходили замуж за его приятелей, и это наваждение повторилось столько раз, что Ник, уязвлённый в своём мужском достоинстве, зарёкся заводить лирические знакомства, и держал эту клятву так хорошо, что многие считали его любителем мальчиков. Не помогли никакие хитрости Эмилии, Ник решил остаться холостяком, и женщины города были единодушно согласны с его решением.
Ник так никогда и не съехал из родительского дома. Шли десятилетия, и он погрузнел, поседел, отрастил упругий, как армейский барабан, живот и в летние дни, сидя после работы с банкой пива на табуретке за домом, подкатывал майку и выставлял его навстречу вечернему солнцу. В шестьдесят пять он ушёл на пенсию и следующие годы просиживал на заднем дворе все дни напролёт, даже зимой, закутавшись в ватное одеяло. К тому времени Эмилия уже не ухаживала за мужем и, облокотившись узловатой рукой на раковину, подолгу смотрела на спину сына через кухонное окно. Они никогда не были особо близки, им не о чем было разговаривать: мать и сын делили друг с другом тягучее течение времени, он – закрыв глаза и прихлёбывая пиво, она – глядя сквозь оконное стекло на его лысеющий затылок, и оба без злости и страха ждали, когда же естественно и логично закончится это райское существование, и походили на дремлющих на лугу лошадей.
Так и должна была закончиться жизнь Эмилии Блессинг, но вместо этого откуда-то появилась Сандра, женщина-груша с узкими плечами и гигантским задом. Ник встал с табуретки, откинул ватное одеяло и начал жить как юный влюблённый: водить Сандру в кино, катать на машине за город и покупать жареный миндаль в твёрдой сахарной корочке, она хрустела им бесконечно, и Эмилии казалось, что рушатся стены каменоломни.
– Старая карга терпеть меня не может, – всхлипывала Сандра, и рябь пробегала по её плечам. – Оскорбляет, как хочет, а ты молчишь, давай, молчи и дальше. Какое тебе дело до моих слёз.
Ник повернулся к Эмилии:
– С тобой невозможно стало жить! И это дело решённое: хочешь ты того или нет, через неделю ты переезжаешь. Если нравится по-плохому – увезут силой, и мы даже навещать тебя не станем, так и знай.
– Как будто это в тюрьму её отправляют, – сказала Сандра и завязала волосы в хвост. – Там лучше санатория. Игры всякие, концерты, да им там даже комнаты специальные для свиданий наедине отводят. И каких деньжищ стоит.
– Я никуда не поеду, – сказала Эмилия пустым голосом, не поворачиваясь от окна. – Пусть эта кобыла кормит своей кукурузой других немощных идиотов. А попробуешь тронуть меня пальцем – вызову полицию.
Ник опять засмеялся новым харкающим смехом.
– Стану я тебя трогать, – сказал он, – вызову психушку, и всех делов-то. Тебе девяносто два года, старческое слабоумие, скажу, гадит в углах, разговаривает с батареями. Ты не даёшь нам жить.
Эмилия смотрела в окно на грязный март и, казалось, не слушала его совсем. Она вспомнила, как много лет назад в такую же погоду пошла на заседание Женского клуба в новых замшевых туфлях, которые тут же намокли и безвозвратно испортились, а сама она пролежала потом восемь недель с воспалением лёгких и всё время плакала, так жалко ей было этих туфель. Муж приносил ей в постель горячее молоко с печеньем, ничего другого он готовить не умел, а Ник, кажется, поехал учиться в колледж. Эмилия подумала, что нужно было сохранить те туфли как напоминание, как амулет, оберегающий от глупых поступков.
– Она и правда спятила, смотри, отключилась, – сказала Сандра.
И тогда Эмилия Блессинг встала и вышла из гостиной. В бывшей детской комнате Ника было холодно, но она задержалась там не надолго. В коридоре перед дверью стоял нелепый шкаф с резными лианами на панелях, который муж по дешёвке купил на распродаже, они терпеть его не могли, но выкинуть было жалко, и так он тут почти полвека и простоял со швабрами и старыми тряпками внутри. И произрастил Господь Бог растение, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от огорчения его. Эмилия провела скомканным артрозом пальцем по дверцам шкафа и подумала, что он, наверное, тоже символ её жизни. Сандра выкинет такой в два счёта.
Эмилия спустилась по лестнице, крепко держась за перила обеими руками, хотя худые ноги носили её по-прежнему крепко. Проходя через кухню, она выключила свистящий кофейник и закрыла кладовку, чтобы не дуло в дом мартовским холодом.
– Будешь и дальше ерепениться? – спросил её Ник. Он потянулся через стол и погладил ладонь довольной Сандры. – Давай всё утрясём полюбовно, дело же решённое. Тебе там понравится, Сандра уверена на все сто.
Эмилия Блессинг вынула из кармана зелёного в клетку халата восьмизарядную беретту, подарок от мужа на пятидесятилетие, и выстрелила Нику сначала в челюсть, потом в лоб, потом в грудь.
– А теперь ты, корова, – сказала она ясным и звонким голосом и повернулась к Сандре, но та уже выскочила из-за стола и с воплем ударила Эмилию Блессинг по высохшей, как зимняя лоза, руке. Пистолет отлетел к стене, а Эмилия только и сказала:
– Не позволю отнять мою жизнь.
И как в плохом фильме достала из другого зелёного в клеточку кармана смит-вессон, который муж подарил ей на Рождество семьдесят третьего года, и снова направила его на визжащую Сандру, и та снова выбила его своей мясистой рукой в кокетливых кружавчиках и с воем выбежала вон.
– Надо же, не попала в такую тушу, – сказала Эмилия Блессинг.
Когда в дом вломилась полиция, она сидела на старой дубовой кровати, с которой сбросила все пропахшие Сандрой тряпки, и полировала краем халата стеклянную подвеску люстры.
– Вот как всё делали раньше, – сказала она полицейским и показала, как сияют грани фальшивого хрусталя, – надёжно и незыблемо, на века, на много поколений. Теперь же всё наперекосяк. Возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас. В тюрьме ведь не кормят горелой кукурузной кашей, правда?
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2019
Свидетельство о публикации №219021701297
http://www.proza.ru/comments.html?2019/02/17/1297