Говорили об антисемитизме.
Не большом, том, который на букву Х, а малом - бытовом. Попросил вспомнить личные впечатления - что было лично с ней.
Поначалу вскинулась.
- Конечно, бытовой, много.
- Например.
- Нууууу, евреев не принимали в институты...
- Наши - мед и политех?
- Не, в наши брали без всякого, московские
- Я просил личное, а не узнанное от кого-то.
- Берта рассказывала, что ...
- Лич-но-е
- Сейчас...
И задумалась
- Так быстро не могу. А, вот - в седьмом классе учительница истории сказала, чтобы с Бертой не дружила.
- И где тут холокост
- Ды-к, Берта - еврейка.
- И учительница прямо сказала - не дружи с евреями?
- Нет, разумеется, но я поняла.
- Ладно, поверю на слово - это раз. Еще...
- Ой, чего пристал, у меня вообще прабабка гречанка. Какое это имеет значение.
Короче, больше ничего. Все остальное - от других. В первую голову, от "пострадавших"
- А у тебя - разве не было.
- Так, чтобы ушел раненным - нет. Чтобы с пониманием явления - потому что еврей.
Или ты-еврей, а значит гад, сволочь, значит, мы с тобой не играем, но выигрываем, не кормим, но объедаем, не даем, но забираем, не деремся, но избиваем. Плюс унижение - утрись, падаль.
Мы-ж советские - долгое время вообще в несознанке по национальному. Все свои, кроме елькинских и четэзэвских. Метрическая номинация, максимум, лексический оборот.
- Но что-то же было.
- Что-то есть всегда. Вспомни тетку-уборщицу из Центрального гастронома - как она всех посетителей по ногам шваброй. Могла и еврейские задеть.
- Разговоров об этом много было.
- Про уборщицу?
- Нет, бытовой антисемитизм. Мы все, ладно, не все - я, страшно боялась лишнее слово - чтоб не задеть.
- Почему?
- Понимала - откуда, что.
- Одно дело оскорбление, другое - критика, недовольство. Это о покойниках либо хорошо, либо ничего... А евреи, дай им бог здоровья, живы.
- Так-то да, но всегда помнила и опасалась.
- Вот и Семенов - до сих пор боится.
- Но это не мешало. Всегда хотела поближе - поэтому многое прощала, не обращала внимания. Авторитеты.
- Что есть, то есть. Авторитет. Слушался благоговейно. Более того, бог-отец спас - от совсем пьянства. Не дал, спасибо, заползти за плинтус.
- Видишь, значит, я права.
- Не о правоте речь - о фактах. Проблема "бытового антисемитизма", с которой мы носились десятилетиями, шла не от факта. Вернее, от другого факта - опасения, эмоционального рассказа, круглых глаз, свистящего ужасом шепота.
Провозглашена, и, что важнее, окрашена, подведена под очевидность, непризнание которой означало дальнейшее неприятие или отстранение. Прекращение или существенное охлаждение отношений. Проще поддакнуть, чем усомниться.
- Считаешь, не было?
- В моем личном, не считая, что фамилию вечно коверкали под общий смех в зале, нет, в чужом - не знаю.
Говорили многое - шепотом, доверительно, предупреждали. Стратегия выживания.
Иногда бравировали. Или списывали обычную житейскую неудачу на национальный вопрос: "Представляешь, на должность главного было два претендента - Леша Коган, ну, ты знаешь, сын большого Когана, умница, профессионал, даже не говорю за порядочность, и какой-то Петров из Нязепетровска. Или Троицка. Так взяли этого, лапчатого, из деревни, ну..."
Тогда с Израилем отношения, вспомни - военщина, узурпаторы. Плюс эмиграция крайне болезненно воспринималась - мы их тут выучили на физиков-инженеров-волшебников, а они туда подались за длинным рублем. Все наши секреты увозят.
Разумеется, принимались какие-то бюрократические меры - квоты, лимиты, долго, годами рассматривались разрешения на выезд. Нанюханные начальники пытались упредить, выявить "паршивых овец", недопустить. Абы чего не вышло - уволить, не принять. Наворотили.
Но это истории от кого-то - не из моей жизни, а мы о личном.
Скажи, не встречались ли обратные факты - брезгливого отношения к русским, снобизма, предвзятой оценки именно по признаку "русскости"
- Господи, Сенина мама прямо говорила - хорошая девочка, но с одним изъяном.
- А Сеня?
- Вежлив, тактичен, предупредителен, но ... он тоже. Да я и не рассчитывала особо. А у тебя?
- Бабушка с папиной стороны.
Мать из кожи вон лезла - доказать пригодность, родственность, хотела сблизится, стать своей. Куда там - не дальше прихожей.
Однажды, мне еще семь было, затеяли дома ремонт.
Меня, как водится, к дедам. Мама навещала по вечерам.
Один раз сильно разругались. Началось с предложения поесть.
Мать отказалась, бабушка стала настаивать - мол, брезгуешь.
Слово за слово - в пух и прах.
Но главное, бабушка, будучи распаленно-раскаленной, бросила в мать словом "враг".
Потом долго извинялась, пыталась сгладить, но засело.
- Но ведь ты не обиделся.
- Поначалу обиделся страшно - когда дошло и осознал увиденное.
Чуть позже мать стала жаловаться, делиться, и я отстранился.
Типа бабы - женские разборки.
Хотя кроме бытовой склоки явно сквозануло национальное.
Или сословное, а может, и то, и другое.
Мать - человек с двумя высшими, блестящими Ленинградскими образованиями, главный режиссер на студии телевидения. Журналист, редактор. Знала весь творческий мир союза.
Ее мать имела два класса с коридорчиком. Потом, когда деда возвысили до зампотыла у Жукова, русская бабка сделалась совсем барыней - машина с шофером, ординарец, денщик.
В Калиниграде-Кенигсберге, уже после победы, стояли в летней резиденции то ли Паулюса, то ли Кейтеля. Прислуга, немцы, поклоны - короче, вершина. Новая аристократия.
Бабушка работала всего три года - после войны учителем русского в школе на Симстрое.
При этом аристократка с рождения - из богатой еврейской семьи, а мать - Вяткинская глубинка.
Но я не могу не любить их. Со всеми про и контра. Ибо они - это я. И он через них говорил, хотя не только - через многое. Так было. Не мне судить - в смысле, осуждать.
Люди вообще легко уживались с бедой, дискомфортом, непониманием, обидой. Носили в себе всю жизнь - расплескать боялись. Так и достоинств не счесть - с двух сторон.
И любви море, и геройства, жертвенности. И потом, время - трагедь за трагедией.
Много чисто людского, психологического. Или от обстоятельств, прежней жизни, представлений...
Благо, до драки не доходило, и меня вообще берегли с трех сторон. Тут у всех все сходилось - деточка, святое. И что важнее - любили по-настоящему.
Отношения - крепкие, надежные, стоящие, не деланные под лекало-инстаграм. И было трудно, и было хорошо, радостно и тоскливо, грустно и весело. Полный спектр чудес.
Русский размах и еврейская скрупулезность, занудство и шапкозакидательство, интеллигентность и кураж.
А еще, с обеих сторон - победа, геройство, труд, забота, терпение, преданность и любовь. Это главное.
Трудно сказать, кто лучше или больше. И не нужно. Получалось - вместе.
***
Слово еврей Димасик, ничего не знающий о национальностях, даже не зная самого слова национальность, подобрал во дворе.
Мало хорошего. Слабаки и недотепы, вечно бегающие от физкультуры, уклоняющиеся от драки - другие, не наши.
Как-то заигравшись с Гурей, поспорили, конце концов, пособачились.
- Еврей, - ткнул он Гурю напоследок.
Тот посерьезнел.
- Ну да, еврей.
Димасика враз затревожило. Что-то пошло не так. По-правде, обозвал с пылу. Не со зла. Больше для порядка. И вообще, Гуря свой - играет в футбол, войну, только чуть слабее. Зато базарит громче. Особенно по телефону. А тут...
- Как еврей.
- Да так. Мои - все евреи.
Димасик их знал - гостил, пил чай, смотрел телевизор. По всему выходило, свои. И на тебе - засада. Евреи. Совсем близко. Внезапно стыдно заныло под ложечкой, захотелось домой.
- Думаешь, ты кто, - спросил Гуря.
- Кто, кто - русский.
В чем-чем, а в этом уверен. На сто процентов. Во-первых, дед - фронтовик, победитель. С орденами. Бил немцев, и у дядьки полно наград. Во-вторых, самый сильный, а главное, умный папа, который знает все. И он никогда, слышишь, никогда не поминал евреев.
Да и сам Димасик не промах. Второй в классе - по силе. Бег, турник, баскетбол, велик. Месяц назад отлупил Витальку - признанного хулигана. Недавно, Вадьку Кочеткова - ну, так, боролись. С Симой махались позавчера - на равных. Короче, его признавали все нормальные пацаны. Даже старшие. Пускали на лавочку, давали зобнуть, брали с собой. Как ни крути - русский.
- Не-а, тож еврей, - твердо вбил Гуря, и ухмыльнулся.
Димасик не верил ушам. Как можно - его, пацана, который сильнее, поддержкой и покровительством которого Гуря злоупотреблял, пацана правильного, уважаемого, против всех понятий, взять, и так подло обидеть.
Левку Грубера, пожалуйста. Слабак, вдобавок прихрамывает. Сдачи не даст. Или Игореху Вейцкина - толстяк, очкарик и увалень. Даже Царю можно. Но с ним нет, с ним так нельзя, тем более Гуре.
- У тебя папа еврей, - настырно долбил тот.
Это было слишком. Отец для него все. Даже больше. Защитник, учитель, авторитет. Бог.
- Ни за что, - Димасик бросился на обидчика с кулаками.
Гуря оказался готов. Ловко отскочив, крикнул:
- Не веришь, сам спроси...
Что-то остановило порыв. Он, который секундой ранее собирался стереть наглого огурца в пыль, повыбить дурь и нахальство, застыл. Впал в ступор. Затем выдохнул удушливо подступающую ненависть, обиженно отвернулся, и стремительно зашагал домой.
- Ты еврей, - влупил он отцу прямо с порога.
- Да, сынок.
- Ну, почему.., а я.., я тоже еврей?
- Сам решай.
Вечером Димасик повеселел. В конце концов, жил как-то до сих пор. В школе, во дворе. Дома. И нормально жил. Без унижений, забот и тревог. Что изменилось. Ну, еврей, с кем не бывает. Знать бы, что это.
- Папа, кто такие евреи.., то есть, чем отличаются от нас.., прости.., отличаемся от других.., я запутался.
- Люди книги, дорогой.
Более того, евреями оказались все те, кто окружал его с детства и кому он безоговорочно доверял - деды, родственники, родительские друзья, знакомые, сослуживцы. В том числе, их дети.
- И знаешь, сперва исправь с Гурей, - подытожил отец,- неудобно.
- Перебьется.
- И все-таки. Очень прошу.
- Ладно.
Назавтра Димасик как-бы между прочим позвал Гурю на улицу, где они помирились. Но прежних, дружеских, свойских и открытых отношений не было больше никогда. Так, прохладное соседство.
***
Санек обожал высмеивать.
Особенно евреев.
Едко, зло, зачастую, напрасно.
Терпеть не мог хороших мальчиков из хороших семей. Губастеньких, толстоватых, картавых. Отличников, любимчиков учителей.
Прям, слюной заходился. Вылитый антисемит.
Ох, если бы...
Он не любил человечество. Все. Реально.
Исключение составляли Кассиус Клей, Битлз, Высоцкий, Ильф и Петров, и еще те, кого уважал лично. По пальцам. Мой отец, Яша-фарцовщик с Аэрофлота и Мотя.
Пожалуй все. Да, и меня - лучшего друга.
Остальные были проклятым человечеством. И женщины в том числе.
Тех ненавидел молча. С достоинством комплексующего девственника.
Слова - "русский", "французский", "английский" - воспринимал чисто географически. Как место изготовления товара.
Литература - ничего кроме насмешки. Или плевка. Особенно Тургенев.
Даж не знаю, чем Иван Сергеич прогневал. Похоже, бородой.
Мог подтянуться на одной руке, точным ударом в печень отправить в нокаут, на гитаре - мишель, наизусть семеныча, теленка и мультфильм "ни богу, ни черту".
Фарцевал. Кстати, довольно успешно. Пакеты, сигареты, жвачка, джинсы.
Со временем научился делать классные голограммы, пить вертолетный спирт и раскручивать хитрые книгообменные многоходовки.
Мечтал нарубить бабла и купить остров.
Усадьба и рабы. В колониальном стиле.
С алкоголем получалось плохо. Всегда наружу.
Пить с ним - себе дороже. Лучше шахматы.
После восьмого технарь. Железнодорожный. Худо-бедно, диплом выболтал.
Поступил в сельхоз-навоз. Чтоб мимо армии. Не смог. Поперли за прогулы.
Вооруженные силы прибрали. Аккурат в семьдесят девятом.
Афган. Вертолетный полк. Потекли спиртосодержащие, жаркие денечки.
Не приведи господь.
Вернулся. Нырнул в книгообмен.
Любого ленина превращал в Цветаеву. Или Пастернака. Синеньких.
Оступился. Стал читать. Подряд.
Осунулся, примолк.
Бессоница, теории, космогонии.
Ослаб. И попал.
Она его себе завела. Баба. В смысле, приручила. Лет на пять.
Мучился страшно.
Вроде, удобно. Под рукой. Еда, постель, все дела.
С другой, в разрез. Принципы. Женщина. Разговаривать надо.
Короче, расстались.
В перестройку засуетился. Как-никак мечта.
Остров с рабами из туманности Андромеды переместились поближе.
В соседскую комиссионку. Брал в одной подешевле, и клал во вторую.Подороже. Олигарх.
Рухнуло.
И то, и другое, и третье. Остался без никого.
Только книги. Туземный энциклопедист-затворник.
Боец климатической войны.
Санька. Вечно недоделанный жид.
Цаца - в хорошем смысле.
***
Обитали на механической - Нина Соломоновна, муж и два сына.
Борька - младший. Хлопот с ним, не приведи господь.
Умом не вышел. С виду нормальный. Только не для еврейской семьи.
Дважды не гений. Трижды. Обычный.
Учился с трудом. Кое-как дотянул восьмилетку. Затолкали в техникум.
Там уж Миша выпахал. Продипломировали.
Электрик. Еврей-электрик.
Устроился на профнастил. Думал пожизненно. Оказалось,до девяносто первого.
В заводе нашел любовь.
Люба. Счастье и спасение. Русская баба. Конь с яйцами.
Все на ней - работа, дети, Борька. Однако выучилась. По высшему. Доросла в начальника. Отдел кадров, не шухры-мухры.
Одно хорошо - муж непьющий. Тут повезло. Не смог, хотя пытался. Слаб здоровьем. С детства.
Мы, - рабочий класс. Это Борька о себе. Вслед за информбюро. Гегемон. Так и прозвали.
В восьмидесятом получил Москвича. От завода. Четыреста двенадцатого.
Само собой, Любка подсуетилась. Назанимали под завязку.
Пару лет от окна не отлипал. Смотрел и смотрел. Машинка. Вдруг попытаются.
Ан, нет, он на вахте. Видите, в окошке маячит. Страж земли советской.
Осуждал еврейскую эмиграцию. Сильно. Истово. По-пролетарски.
Родина им все, а они...
Встретил другую.
Тож в заводе. Помоложе. И без жилья. Влюбился.
Электрики, они такие. Искрят. И порой некстати.
Жена узнала. Да разве в заводе скроешь.
Отпираться не стал. Давай, сказал, вместе жить. Втроем. И дети с нами.
Утюгом по башке. Схлынула романтика. В пять сек.
В какую-то из весен Любаша давай окошки намывать.
По-нашенски, с вылезом наружу.
Ей под пятьдесят. Не удержалась. Пятый этаж.
Думали все. Слава богу, восемь месяцев, и как новенькая.
В девяносто первом Борьку того. По сокращению.
Это его-то, электрика, работягу со стажем, гегемона земли русской.
Ага. Пнули как собачонку.
Любу не тронули. Так в кадрах и просидела.
Борька обиделся. Крепко, с закусом губы.
Проклял. И власть, и завод, и страну.
Лег в бессрочную. На диван. Поминутно изрыгая проклятия.
Чтоб Люба слышала. До сих пор там. С газеткой.
Мишка, тот да. Настоящий.
В пятнадцать на фронт. Наврал про восемнадцать. Предъявил усы. Поверили.
Правдами-неправдами попал на корабль. К орудию. Успел.
Военно-морское с отличием.
Уже в Челябинске встретил половинку.
Лиля, Лилечка.
На два года старше. Медичка. Отличница. Гений диагностики.
Чуть было не вышла за врача.
Доцент. Светило науки. Вот по делу врачей и припахали.
Вызвали куда следует, сунули бумажку.
Сказали, прочтешь. Прилюдно. На заседании. Нет, пойдешь за ними.
Кивнул. Ушел. Назавтра не появился. Нашли.
И его, и петлю, и записку.
Снесло Лилю. Почернела. Прибавила десяточку.
По распределению угодила в сороковку. Лаборатория крови. Закрытая-перезакрытая. Радиация. Бомба.
Правда, в Челябинск отпускали. Иногда. По праздникам.
Родители, все дела. Тут и встретились.
Мишка сразу, с первой минутки.
На следующий день позвал. Замуж. С цветами и родительским благословением.
- Мишенька, родной, не пустят. Сороковка. Все всерьез.
- До Берии дойду!
И дошел.
Поехал в Москву, записался на прием. Ждал, пока не пригласили.
Приняли. Сам. Лаврентий Палыч.
Обратился по-военному. Так, мол и так, встретил, влюбился. Медичка. Из сороковки. Хочу жениться. Отпустите.
Тот посмотрел внимательно, хмыкнул и улыбнулся.
Так и поженились. Всю жизнь за руки.
А если кто поминал первого жениха, Мишка вскакивал и убегал курить.
***
Грудины. Проживали неподалеку, в соседнем дворе.
Папа Толя. Грузный, дебелый. Строитель, доминошник и рыбак. Одомашненный. После работы сидел на кухне с графинчиком и слушал старые песни. Когда оставалась половина, включал "Течет река Волга". И потихоньку плакал. А потом шел играть в домино. Хороший мужик, справный, рассудительный. На жену руки не подымет. Любили.
Левочка. Единственный. Толстый, картавый мальчик с апломбом и врожденной хромотой. Впрочем, способный. Учился неплохо, но друзей, увы. На то была тысяча и одна причина. И все второстепенные.
И она. Та еще жидовка, - боязливо шептали соседские. Настоящая причина всех побед и неудач. Мама Роза.
Смыслом, надеждой и единственной любовью был Левочка. Все остальное так. Собственная жизнь - просто не в счет. Равно, как жизнь этого недотепы. Мужа. Отставной козы барабанщик. Деньги приносит, и ладно.
Уважали и боялись. Все и всегда. Цербер. Худая, костлявая, прямая, с одним изломом. Огромный нос, химическая завивка в мелкий барашек, очки на кончике и большие черные глаза. Для дикого вращения. Пол алфавита долой.
Левочка родился поздно. Уже и думать забыли. Такой подарок. Разумеется, слабеньким. Болел всеми, хоть справочник пиши. Роза стойко. Никого, только сама. Врачи по струнке.
Школу вдвоем. По-моему, до десятого. Обратно тоже. Встречала у дверей, забирала портфель, совала бутерброд. Чтоб голова не болела.
Лет до двенадцати вообще один не ходил. А когда начал, прячась по кустам, отслеживала. И если кто поближе, тут-же налетала. Коршуном.
Любой, кто не восхищался, определялся как яростный антисемит. Антисемитами были все. Или почти все. Соседи, учителя, родители.
Культурным воспитанием, тоже она. Театры, библиотеки, кружки, концерты. Левочка лепил, рисовал, декламировал, пилил струны.
И что вы думаете, научился. Приторговывать. Прям, талант. Маленький бизнес. На всем. Ластики, тетрадки, ручки, промокашки...
Однажды, уже в студенчестве, договорились поменяться.Книгами. В обусловленный час пришел. Дверь открыла сама.
- Добрый день, договаривались. Принес.
Глазами полными ужаса возопила "гьев гьепит", и вытолкала из квартиры.
Когда речь заходила о матерях, шла вне конкуренции. Бешеная, сумасшедшая, настоящая еврейская. И это далеко не полный перечень эпитетов.
Прошло время, много. Случайно повстречались. Оказалось, родители приказали, а сам так и не женился. Ни с одной не срослось. То-се, пятое-десятое, перекинулись за Израиль.
Если кто не знает, Израиль - место, где теперь обитает половина школы.
- Ты почему до сих пор здесь?
- Я гусский, - важно ответил изрядно полысевший Левочка.
- И давно?
- Всегда. Пгосто папа евгей. А мама - гусская. Стопгоцентно.
***
Интересно, но бог-отец уживался даже в нигилизме. В советскости.
Все говорили- бога нет, космонавты слетали - точно нет.
И через секунду, - слава богу, вчера сосисок купила, два кэ-гэ, молочных - нам и родителям.
И душа жила - в книгах, разговорах. Какой ты друг, если не по душам. А происхождение у души - человеческое. Из человека и точка.
Значит, бог-отец там притаился, и по барабану атеизм. Душу признаешь - порядок. Хоть горшком назови.
С Христом еще встретиться надо, сыскать. Много думать, осознавать, переживать.
Крайне неудобный бог - поди, пойми, чего сказал.
Любите истину - она сделает вас свободными.
Или про подставь другую щеку.
Чего вдруг - око за око, так говорит закон. Не писанный, но людской, а истину искать надо на кафедре физики с логарифмической линейкой наперевес.
Очень трудный бог троица.
Отец - это авторитет. Все, кто в авторитете - от отца.
Через слово, мысль и повеление быть. И ты благоговейно - есть.
Он - бытие, ты фиксация.
Мать, она - женщина, помощница, кухарка, домработница...
Среда. Существующее. Есть. Вещественное.
Тоже бог, только материальный, теплый, подручный, нестрогий.
Поэтому, быть - если от матери оттолкнуться. Ибо есть - это она.
И она жертвует мне. Отдает свою вещь, мало, часть себя в собственность моего я-слова.
Значит, Христос. Человеко-бог, в котором бытие и существование сопряжено - на одной дуге, в одном акте.
Отец и Мать. Любовь, и себя-человека в жертву - фиксация "не быть в веществе", но после сразу вечность - дление(быть).
Истина - есть, доказана, совершена.
Вознесение - быть на пути к нему.
И пробуждение.
Я здесь - в есть и одновременно в мысли "я есть", то есть, в его мысли "быть".
***
Доча. Младшая. Любимая.
Гордость еврейской семьи.
Английская школа с медалью. Иняз.
Статная. Спина прямая. Черноокая и черноволосая.
Красавица. Челябинск не для таких. Чистоплотная до абсурда.
Вышла за гобоиста из Ленинградского симфонического. Переехала. Коммуналка, комнатка, гастроли.
Вскоре музыкант узнал, где раки зимуют.
Дисциплина. Контроль. Проверки и осмотры. Скандалы и приказы. Гулкое молчание и показательные обиды.
Исчезла красавица.
Бежал. Со всех ног. Просто не вернулся с гастролей. Позвонил, попрощался. Комнату, правда, оставил. Порядочный.
Родители напряглись. Наскребли на кооператив, купили в Питере однушку, помогли обставить. Румынский гарнитур, польская кухня.
Устроилась в бюро "Спутник". Иностранцы, поездки, шмотки.
В Сочах познакомились.
Постарше, пониже ростом, зато Луиджи.
Миланец. Профессор. Семь языков. Интеллектуал. Левый социалист.
Влюбился как мальчишка. Сделал предложение.
Согласилась.
Челябинск загудел. Где это видано, поди, негров линчуют по пятницам.
Луиджи - не лыком шит.
Чтобы ускорить брак, поговорил с соратником. Тоже Луиджи. Только Лонго. Генеральный секретарь ихней компартии. Обещал помочь.
Надо сказать, помог.
Позвонил. Суслову. Михаиле Андреичу.
В два дня расписали, пожали руки, держа в зубах бумаги на выезд. Стала гражданкой Италии. И советское оставила.
Полетели открытки.
Милан, Рим, Венеция, Флоренция, Пиза, Верона. Дальше больше.
Париж, Вена, Лондон, Нью-Йорк.
Ванна с окном, французская косметика, квартира близ Санта-Мария-делле-Грацие, отпуск на Комо.
Семью засыпали вопросами, приходили смотреть открытки, щупать посылки. Восторгаться. Завидовать.
Казалось, большего счастья не бывает, ибо просто не может быть. Сбыча мечт. Самых смелых и дерзких. Космос. Журнал Америка во плоти.
Звоночек прозвучал через год.
- Мама, он не хочет манто!
Кое-как успокоили. Трижды бегали на межгород.
- Что ты, детка. В мантах только проститутки. Он-же любя.
Следующим испытанием стала работа.
Вежливо, но твердо Луиджи потребовал, работать.
Шок.
Только было решила, дело сделано. Быть женой - вот работа.
По-честному, круглый день оттирала полы, стены. Драила две кастрюльки. До истошного блеска. Потом, совсем в изнеможении, слушала музыку, читала газеты на ненавистном итальянском, а главное, нетерпеливо ждала мужа.
Больше говорить не с кем. И не столько говорить. Управлять. Контролировать. Скандалить. Выяснять отношения.
Ни соседок, ни подружек. Не с кем болтать, не кому хвастаться. Пустота, дырка.
Церемонные итальянцы совершенно не годились. Мужнины знакомые были гораздо состоятельней их. Статусней. Имели более престижный уровень знакомств. Вплоть до премьер-министров.
И никто не понимал по-русски. Ни словом, ни душой. Чужие. Совсем-совсем.
А тут работать.
Устроили преподавателем русского в католический университет. Итальянцам, на итальянском - русский. Каторга.
Хуже каторги. Четыре публичных часа в неделю. Семинары, контрольные, экзамены. Ученики, тесты, заседания кафедры.
С ее-то самомнением, и под прицел.
Дорогостоящие итальянцы надменно смотрели сквозь.
Для них, что Питер, что Челябинск. Глухая провинция.
И удивить нечем. Одета скромно, квартирка в аренде, виллы нет, капитала тоже. Манеры хуже губернаторских, и язык через пень-колоду.
Село Кулуево.
Громыхнуло. Со всех орудий.
Срыв. Полнейший. Один, другой, третий.
Внезапно объявилась. Невменяемая. Ошиблась самолетом. Вместо Москвы Париж. Правдами-неправдами переправили.
Здесь подхватили и прямиком в психушку. Под элетрошок. Трехмесячный сон. Реабилитация. Литий.
А что делать. Вместо дверей в окно ходила.
Подлечили, и слава богу. По-советски, за спасибо. Отправили обратно.
Новая родина ужаснулась. Кааааааак электричеством. Пятнадцатый век, карательная медицина.
Так и повелось. Раз в пару лет кризис. Больничка, профилактика.
И уволить никак.
Гуманные итальянцы болезни признают. В том числе, душевные. Правда, в универе сказали, необходима диссертация. Иначе, прощай. За профнепригодностью.
Снова закрутилась машинка.
Диссер. Срочно. По русской литературе.
Собрали семейный совет. Решили, братик напишет. Он умный, справится как-нибудь.
Братик, будучи юристом, пробовал сопротивляться. Куда ему против еврейской мамы. Той сразу скорую.
Все. Подписался. Под Лескова. Очарованный, блин, странник. Сон в руку. Три месяца. Отпуск, библиотека, кофе. Бессонница. Неистовый Виссарион.
Таки написал. Нашел фишку. Оказалось, Иван Северьяныч заливал. Травил байки. Походу. Выявил, описал, доказал. Перевели на итальянский.
Защитилась на ура. Авторитет. Теперь признанный. Зарплату в четыре раза.
В две тысячи пятом муж приказал.
Брат примчался успокаивать. Три месяца просидели глаза в глаза.
Приехал никакой.
А в шестом сам того. Скоропостижно, неожиданно.
Позвонили. Так мол и так. Преставился, вынос во вторник.
- Тыж понимаешь, не приеду, не вынесу, не смогу.
И не приехала.
Теперь уже насовсем.
***
Галка. Папа - еврей, мать - хохлушка.
Дядь Ефим - золотой, добрый, любящий. И зависимый. Подкаблучный.
Теть Лена - кремень. Тиран и деспот, нетерпимая и неистовая. Лед и пламень - все от нее. Муж, дети, внуки, семья, правда - только как она, только по ее. Боже упаси возразить - сотрет в порошок.
Вот Галку и стерло. Нет границы, и можно все. Правда, не ей, а с ней - не сопротивляется. Собственная жизнь в нуль.
Закончила мед по красному. Перспектива, карьера. От родителей ни ногой. Интернатура, ординатура, все дела. Стала специалистом - народ в очередь. Большей частью бабушки.
Выслушает, измерит вес, рост, давление, поговорит за жизнь. Полчаса будет писать карточку одновременно разжевывая диагноз, на десять раз повторяя ласковые, ободряющие рекомендации и участливо выслушивая стариковское бормотание за жисть. Короче, сверхзабота. Соответственно, домой раньше одиннадцати никак. Умная, сострадательная, переживающая. На совесть и гораздо сверх того.
А категории ей поснимали - не может документы подтверждающие оформить. Ни в срок, ни после - никогда. Корпит, собирает, силится - воз и ныне там. Сизифов труд.
Ближе к тридцати попала в приключение. Неделька страсти. Мущина. Первый, единственный и последний. Оторви и брось - из лихого мира. Оторвал, бросил - на этом Галкино личное завершилось. Правда, след оставил - Тема.
Сыночечек. Золото бриллиантовое. С детства отличался оригинальностью - больно пинал дедушку и гадко обзывал маму. Так ить дите - наказывать нельзя. Боже упаси, уникальность повредить.
Славка, будучи у них, как-то пнул в ответ. Легонько, для острастки. До сих пор поминает оскорбление.
Тема твердо - он главный, и уникальность целехонька. Скоро сорок, а так и не нашел себя. Не работает, живет материнскими хлопотами.
Сперва придумал гениальным фотографом. Галка напряглась - профессиональное оборудование, аппараты, объективы... Остыл. Потом - компьютерщиком. Тож гениальным. Галка снова за кошелек - по последнему слову Эпла. Не случилось, хотя квартиру отдельную получил.
Мать по-прежнему ежедневно таскает еду, платит по счетам, переводит на карточку и прячет кошелек. Не дай бог оставить без присмотра - выгребет подчистую. Более того, выслушивает Темины претензии, которых воз и маленькая тележка - ведь во всем виновата она.
Тема ждет. Порой нетерпеливо - пока та прикажет. Просто деньги очень нужны, а у Галки целых две квартиры. Своя и та, что унаследована.
- Скорей бы, - вздыхает сына за обедом, - когда помрешь, сдам твои квартиры в аренду и дело с концом. Зато никто ныть не будет "иди на работу, иди на работу"
Галка молча убирает первое и улыбчиво подает второе. Больше у нее никого нет. И меньше тоже. Только Тема и больные старухи из вечной железнодорожной очереди.
***
- Ир, двадцать шесть, работа, отдельная квартира, умница, красавица, чего одна.
- Нет никто.
- Вообще, и куда подевались - вон их по улицам сколько.
- С улицы?
- Не предлагаю, спрашиваю - чего одиночеством зацепилась. И почему никто - все козыри на руках, наверняка очередь.
- Ничего путного.
- А ты пробовала. Вернее, как поняла, что стоящего нет.
- Ни одного еврея.
- Понятно. Другие не в счет?
- Замуж - только за еврея.
- Ааааа, извини - по простоте душевной, даж не про замуж, лишь против одиночества и тоски. А тут такое. Ладно, забудь.
С пятьдесят седьмого. От Олега с Аидой и большой любви. Правда, у Олега других отродясь - много, часто и навсюжизнь. Первая - Гертруда, потом - Ариадна, следующая Аида, и только под самый конец - Светлана.
У Олега папа еврей, бывший председатель колхоза - устанавливал наганом советску власть. Наградили, отметили, перевели в город, где он стал начальником по торговой части. Реально крутой, как раньше говорили - мог. Мать - полька. Огонь бабка, правда, русских не жаловала. Кацапы. Жили в Кордонном близ самого леса, в отдельном доме. Элита. Рядом дом Зальцмана - легендарного директора легендарного танкового завода.
Аида - паспортно русская, на самом деле - гадалка. Что-т цыганское, а может, восточное - поди, разбери.
Вкусив от древа женились и вскорости родили Ирку. Чуть подросла, скинули дедам, а сами продолжили бурное плаванье в океане страстей. Гульба, короче. Он налево, она направо, но ведь мужикам можно, правда. Когда узнал, что и у нее кто-то - взыграло. Развод, раздел - столетняя война.
Польска бабка вцепилась - Ирку не отдам. Аида пыталась выкрасть - куда там. Деду пришлось напрячься. Надо сказать, смог - отсудили внучку себе.
Олег уехал в дальние края залечивать раны, а Аида, получив позорную кличку "кукушка", продолжила поиск того единственного, который случается путем перебора вариантов. К несчастью, не повезло. Варианты были, но "единственного" не оказалось. Так и живет одна.
Ириху воспитывала бабка. Со всей страстью. Аидку - ниже плинтуса, русских повыше, но чуть, а вот евреи...
Тут кровь потекла вспять. Говорят, дико, до одури любила мужа. А тот ее - беззаветно. Вечерами играл вальсы Шопена. Повезло. Любовь - штука редкая.
Короче, дед и бабка - главные. Дико страдала - еврейка на четверть, прям, комплекс. Вторая правильная - польская, а целая половинка, которая от матери, извините, русская.
Дед приказал рановато. Бабка заболела, Ирку взяла под крыло тетка -сестра отца. У них и жила.
Юра - мужик отличный, нашинский. Веселый, семейный, работящий. Тетку обожал - от деда научился. Работал на трубном. Потом стали выдвигать. Закончил директором завода.
Тетка - дамска дама. Интересная во всех отношениях. Женщина-женщина, но железным характером. Косила под Эдиту Станиславовну. Умная, гордая, эгоцентричная, но маневр знала и палку не перегибала.
Дом - полная чаша. Плюс своя дочь, только на четыре годика помладше. Росли девчонки в любви-заботе, тепле-светле и достатке-приблатке. Двоюродные, а ближе родных. И внешне похожи.
Польска бабка в конце концов дом продала и купила для Ирки однушку - кто-ж о ребенке позаботится , а жить переехала к ним. Там и дожила.
Ирка с детства по музыке. Видать сыграли дедовы шопенства. После восьмого - музучилище.
Так-то красавица. Черноокая и черноволосая, стройная с высокой грудью. Вежливая, образованная, начитанная - целиком из Томаса Манна и Рахманинова. Неотразимая, со взглядом Деметры, который проникал по самые вакуоли. Авторитетная, зацикленная на порядочности и неполживости. Требовательная до невозможности.
Люди, пожелавшие общения, должны пройти тридцать три испытания и девять кругов - по Данту. И это только начало. На кривой козе не объедешь.
Некоторые пробовали - простецки, нахрапом, типа, девушка, вы танцуете, - сами понимаете, на какие тысячи мегакилометров их отбросило. До сих пор бредут впотьмах.
Только лучшие подруги. Круг посвященных, сестры по разуму и духу. Казалось, вообще по жизни. Красивые, умные, неприступные. Интеллектуальные амазонки. Психоанализ, Фройд, Трифонов, Скрябин, Булгаков.
И туда дойти-войти мог только еврей. Разумеется, со всеми прибамбасами - культурой, скрипкой и собакой Кляксой. Ну, и я, полукровка - особ статья. Муравей называется.
Пока суть да дело, поступила на заочный филологический. Литература, былины, семантика, лексика. Особенно, русская ненормативная. Любила, будучи средь своих, ругнуться - сложносочиненно и сложноподчиненно. А иногда - просто и смачно. В эти моменты была особенно хороша - ни дать, ни взять чертовка, оторви и брось.
Отучилась, закончила, завершила. Теперь по высшему, не придерешься. Плюс, музыкально образованная. Акции - до небес, и где тот о-счастливчик, которому повезет. Нашелся, милый.
Наш - политехнический. С кафедры электропривода - почти доцент, кандидатьска на выходе. Всем евреям еврей. Алик, но не Альберт - Александер, как Македонский.
Высокий, кучерявый, красивый, усатый, тридцатилетний. И ни разу замужем, то есть, чистый в прямом и переносном. Баб не трогал. Хороший сын. Правда, чуть полноватый, и от мамы ни ногой. Боготворил. Еще, ус подрагивал при быстрой ходьбе. Или серьезном разговоре. Дык, трепетность, когда у дам недостатком слыла. Не пьющий и некурящий. Идеал.
Увлекался "смешной" фотографией. Однажды, увидев козу на соломенной крыше деревенской сарайки, успел сделать снимок. И долгие годы хвастался удачей.
Ухаживал - цветы, театры, до двери без поцелуя. Терпеливый, галантерейный.
Поначалу Израиль ругал сурьезно - вслед каммунистической партии. Вообще многое за телевизором повторял. Про империалистов, упадочничество, гонку вооружений и дело мира. Читал шестнадцатую страницу литературной газеты и обожал дозволенный юмор - типа Леона Измайлова. Или, как ево, Александра Иванова из смешной вокруги.
В первое знакомство, после всех реверансов и перечисления добродетелей ухажера, я офигел.
- Тебя в каком Житомире делали, Гусар Альбертинович - пузо подбери и не нервничай, ус отклеился. Ириха - баба особенная, но, как ни крути - баба. Ни больше, ни меньше. Кароч, в понедельник тренировка, придешь на Свердловский шестьдесят пять - там все объяснят. Бум с тебя человека лепить.
Алик посерьезнел, пригладил усы, втянул живот и школьно-назидательно упредил - мол, сам давно задумал заниматься. Мало, загодя прикупил самодельную штангу и две гантели по шесть.
Тут же прискакала Ириха и дьявольским шепотом влепила за то, что своим культуризмом - "сраными бицепсами", хуже, уличными замашками - "подворотня сраная", не приведи господь, напугаю суженого.
- Ты ему еще выпить с дядь Юрой предложи!
Юра, а проще Федорыч, в этом деле был непревзойденным. Магистр. Доктор гонорис кауза. Только водку, и только по-крупному. Чтоб закусь, тосты, бабы, все дела - с песнями и разговорами по душам. Но с утра ни-ни - без алкоголизма. Максимум - пиисят коньячку в обед.
- Хорошая мысль, звякну и пойдем
- Убью!
Получилось. Алик занялся культуризмом и осмелел до предложения - руки и сердца, которое та, немного помытарив с ответом, благосклонно приняла.
Женились, по-моему, Андропов, царствие Небесное, генсечил. Или Устиныч. И тут пошло-поехало.
- Он запретил мне курить, сказал, отрубит палец.
- Кому?
- Себе, не мне-же.
- Вот дурак - ладно, смотри только, чтоб не тот, где кольцо. Уведут на раз.
- Скотина, тебе все хаханьки - кто его в этот проклятый клуб затащил...
- Представляешь, водит машину только по правилам и не более шестидесяти. Это непереносимо.
- Дура, он-же еврей, настоящий, как заказывали.
- Поставил штангу в туалет..., купил электропростыню..., ненавидит подруг..., не пьет, хоть тресни..., достал хуже горькой редьки...
Тем временем Алик блестяще защитился, стал доцентом, а вместе с перестройкой резко поменял отношение к Израилю, и они засобирались домой - на Землю Обетованную.
И все под Иркины охи, стенания, страдания. Послушать, хуже не было в истории избранных. Алик являлся носителем всех человеческих недостатков, помноженных на десять, а потом возведенных в куб и квадрат. Плюс, что-то от диавола и сатаны.
Наконец отбыли.
Уехав, Ирка выбросила и забыла. Всех и вся - кроме той новой жизни, в которой, как она всегда полагала, ей отведено положенное место. Когда умирала тетка, не приехала, хотя очень просили и предлагали денег на билет. И дядька - без нее.
Когда объявилась близкая подруга - одна из Амазонок, не пригласила даже в гости - холодно поболтали в кофейне, вручила копеечный подарок и, вежливо извинившись, со ссылкой на "полную жопу" и "сраную жизнь", отбыла через полчаса.
Говорят, перекладывает бумажки с одного края на другой в отделении непонятного банка, и прилюдно клянет мужа на чем свет стоит, если кто соглашается на послушать.
Алик быстро добился успеха. Стал одним из ведущих специалистов в одном из главных научных центров Израиля. Большая зарплата, соцпакет, все дела.
Ходит в спортзал и по-прежнему фотографирует, только теперь еврейских козочек на еврейских соломенных крышах.
И ухмыляясь подрагивающим, изрядно поседевшим усом, снисходительно терпит свою четвертинку - куда деваться, он-же еврей, Челябинский, настоящий, единственный.
***
Сегодня вспомнила. Из далеких 70-х. Как на них напали.
Страшно-пьяный злодей - нагло подвалил, всмотрелся - еврейка!
Думаете, шестеро молодчиков отобрали честь - на сей раз обошлось. Развернулся, сволочь такая, и ушел, продемонстрировав черный лик мегаюдофобии.
- Разве не антисемитизм, - резко, с вызовом спросила она, - по-моему, типичнейший.
- Типичнейший, когда оскорбил, ограбил, снасильничал. А когда отказался от "страшных" намерений, наоборот.
- Презрительно бросив "еврейка"??!!
- Типа, даж для насилия не годится...
- Короче, просил - вот тебе факт.
Второй за шестьдесят пять лет.
Первый, про учительницу, которая подговаривала других не дружить с ней.
Третий. Ей, поставив четверку по научному коммунизму, зарубили красный диплом.
Это уже на Свердловском заочном. И какая-то добрая самаритянка, а на самом деле секретарша с кафедры, шепотом пояснила - пару лет назад выдали красный одному из ваших, а он в Израиль подал, ну...
Действительно, жила с полным ощущением изгойства.
Вокруг насквозь все было пропитано юдофобией, за каждым углом славную еврейскую девочку поджидали обидчики и насильники.
Остальных не трогали. Кому они нужны, когда есть она.
Конечно, история этой семьи в какой-то мере трагична.
Жили в Ивано-Франковске - еще до рождения младшей, и, похоже, хлебнули - старшего брата, по рассказам, в школе травили, избивали, что-то не ладилось с работой.
Короче, отъехали по пятой графе.
В Челябинске устроились неплохо. Дядь Яша чуть ли не главным инженером в крупном нефтегазовом тресте, Нава (мать) служила юристом в управлении торговли, старший брат, после 121 школы поступил в МГУ, который закончил с блеском и, женившись, через какое-то время, не заезжая на историческую родину, оказался с семьей в штатах, а она-доча одарила собой наш пед, по-моему, биофак.
Жили в самом центре, в сталинской большой квартире, в доме, в котором располагался знаменитый ювелирный магазин "Алмаз".
С женихами не ладилось. Дама она внешне интересная - фигура, умное лицо, хороший волос, культура, книжки, все дела, но ...
Мужики стороной. Не дай бог ляпнуть невпопад - не оберешься. Взвивалась с первой секунды. Громко, отчаянно, с визгом и дико вращающимися глазами. До небес и надолго.
Выдавала по-полной, даж не буду приводить в каких выражениях.
Неудобный человек.
Когда входила в комнату - замолкали. Пытались понять в каком настроении.
Если хорошее, облегченно вздыхали, а на нерве - держись, тут даж своим перепадало неслабо.
Полгода могла безмолвствовать - в ответ на свою же грубость. Чтоб обиженный сам приполз.
Так или иначе случилось. Большая и чистая.
Грузин-танцор - Нугзар из Поти. Институт культуры.
По-русски с небольшим акцентом - шарм, но вот письменно - не очень.
Высокий, стройный, жгучий. Занимался танцами и каратэ.
Кто ж устоит, правда.
Родителей чуть Кондратий не хватил - как грузин!
И почему, если совсем припекло, поблизости не оказалось хотя бы нормального русского - с высшим образованием, из хорошей семьи. Вон их сколько.
Короче, женились голубки. Правда, на всю жизнь - не отнять.
Какое-то время прожили близ Поти - женщины в черном, а мужики за столом. Бабы пашут, мужики пьют и поют. Одной по улице, без сопровождения мущины - не можно. И в море купаться, если без охраны, тоже.
Что вы хотите - вино, традиции, многоголосье, сациви...
Взвыла - вернулись, а тут уже Израиль приоткрыли. Нугзар поначалу наотрез - грузинская семья.
Раз так, прощай - уехала одна. Правда, родителей с собой - продлила жизнь. Через пару лет объявился. Джигит.
До сих пор вместе - дай им бог здоровья.
***
Как в анекдоте про дедушку с бородой. Внук спросил, куда он бороду кладет - под одеяло или над. И дедушка потерял сон.
Если везде, в каждом отрицательном бытовом взаимодействии видеть антисемитизм, сна не будет.
Тетя Шура - уборщица из гастронома, шваброй по ногам - антисемитизм.
Четверка - юдофобия, обозвали евреем, не дай господи, употребили слово "жид" - хана.
Когда в Праге увидел название "Жидовское место", офигел - оказывается, у них легально, без всяких яких, язык такой.
Кто ж спорит, есть, были и, к сожалению, будут мерзавцы - осознанные, зоологические, желающие евреям унижений, вреда и даже смерти.
Заглядывающиеся на имущество, не терпящие таланта, успеха, ярко выраженного, ортодоксального еврейства, идиша, иврита, синагоги или, прости господи, Израиля.
Те, у которых "картавые", "пейсатые" и "перхотливые" вызывают ненависть одним видом, словом или просто упоминанием. И те, кто отрицает Холокост.
Тут споры неуместны и любой разговор лишний, даже плевать в эту сторону зазорно.
Но многие, простые, несовершенные, обычные неевреи, просто не в курсе дела. Они не следят за языком, ибо по-человечески беспечны - подчас вообще не представляют, что говорят "ужасы", подхваченные с чужого плеча, интернета, телевизора или от веселых знакомых.
Для них евреи, Израиль - далекая даль, нечто сказочное, в лучшем случае, историческое, былинное. К ним лично никакого отношения не имеющее.
Эти люди плывут в своем потоке и не заморачиваются. Лепят, что бог на душу положит. Иногда невпопад, неуместно, глупо.
И с моей точки зрения вписывать таких в отряд врагов-изуверов-антисемитов по факту несообразного употребления "жалящих" слов не просто глупо, а вредно.
Опасно. Дедушкина борода - не надо фиксировать.
Он, говорящий, забудет неловкое слово в момент угасания звука, ибо не придает ему дьявольского значения. И даже в момент выговаривания не мыслит "страшного" - брякает. Лучше потерпеть.
Русские, к примеру, не слишком, и это еще мягко сказано, фиксируются на себе. Онтология такова - один конец в домировой среде-материи, другой в костюме-слове. Вселенский Маятник.
Да, если напомнить, с удивлением обнаруживают много интересного. Один итальянский профессор квантовой физики, выступая перед университетской аудиторией, сказал так:" Если вам показалось, что вы сделали открытие в квантовой физике, помните - русские это сделали лет сорок назад."
Забыли, потеряли, засекретили.
Оказывается им тоже доставалось. И от евреев в том числе.
- Ой, да, было, но я отнеслась спокойно, потому что ...
И забыла. Нет болевой фиксации. Интерпретация иная - поругались, наговорили, с кем не бывает. Наоборот, значит, близкие, неравнодушные.
- А, что, какая нахрен русофобия, брось...
И прокатывает, не злит-тормошит спать не дает.
И вообще, излишняя, избыточная, непропорциональная реакция - злоупотребление.
Сразу втаскивается что-то неподъемное - Революция, Война, Гулаг, Холокост, и ситуация становится непроходимой. Клинч.
Евреи - люди, со всеми вытекающими. И требовать, чтобы о них говорили только хорошее, потому что они евреи, чудовищно и позорно.
Ниже всякого плинтуса, я уж не говорю о чувстве собственного достоинства.
Евреи бывают правыми и неправыми, жадными и добрыми, нудными и веселыми.
Есть евреи, которые кидают, и есть, которые жертвуют.
Есть мошенники, и есть праведники. Любящие и ненавидящие, живые и мертвые.
И да, когда в незнакомом месте среди многих незнакомых вижу что-то еврейское - лицо, нос, фамилию, становится легче дышать. Как русских в загранке.
И нет, это не кладет печати на уста - уважаешь, правду на стол.
***
Кровь - фигня, в этих вакуолях ничего непреложного нет - ни языка, ни синагоги.
Наследуем по другому. В отличии от отца был вполне рукастым. Молоток, зубило, лобзик - это в школе. Железо и деревобработка - клуб. Токарный, сверлильный, фрезерный - лаборатория. И лазер - во всей красе. Микроподачи. Первый ремонт делал сам. Кровать, ящики, мойки. Плюс культуризм - качок с математикой. Еще гитара - научился сам.
Папа ничего из этого не умел. Только книги, разговоры и шахматы. Мог поджарить яичницу с картошкой и свиную отбивную. Да, сварить кофе. Все. Ни математики, ни музыки, ни спорта.
Каково же было мое удивление, когда в возрасте пятидесяти пяти сказали "копия". Один в один. Думал, совершенно не похож, оказалось - копия. Жесты, позы, манера говорить, наклон головы, структура речи - копия. От матери только нос.
Папа за еврейство вообще не поднимал. Никогда. Проникало иначе. Из еврейской семьи поначалу. Оговорочки, улыбочки, намеки, аллюзии - "ну, ты понимаешь..., кто с евреями свяжется..., наш человек..., у каждого умного человека, если поискать, в родне евреи..." Годам к четырнадцати понял.
Русская родня этим не заморачивались. Учеба, спорт, здоровье. В школе нормально, спортом занимаешься, по дому помогаешь - все, жизнь удалась, а ты - молодец. Сверхинтеллигентность не обязательна. Конечно, они хотели мне успеха, но без фанатизма - нет, и не надо.
А евреи всерьез. Деточка - их деточка, заслуживает вселенского признания. Физматшкола, престижная специальность, аспирантура - глядишь, до академика дотянет.
Русским, лишь бы человек вырос хороший. Свой, родной. Остальное - как получится.
Евреи линию крепко держали. Карьера, успех, достаток, благополучие - иначе нельзя. Напрягали - вежливо, тихо, любовно, но напрягали - что получил за контрольную, четыре, почему, мог бы и пять. Обязательно пятерки, прям жутко расстраивались, если пониже.
Мать - бедолага, меж двух огней. С одной стороны, электровеник - покруче еврейских мамочек, с другой, онтология вяткинской крестьянки - как жизнь повернется никто не знает.
Евреи знали. Вернее, вели себя так. Без образования нельзя - успех, карьера, положение, связи, блат, протекции. И, конечно, чтоб свои вкруг - друзья-евреи, врачи-евреи, семья-евреи, учителя-евреи и начальник, тоже еврей. Иначе, опасно.
Русские говорили поменьше, кроме мамы - по любому поводу психологию разводила, а евреи - из глубины. Не отмахнешься. Всякий раз, когда непотребство, выскакивал лик, взгляд - пронизывающий, печальный, любяще-испуганный, вечный, еврейский. И материнский гвалт.
Русским был двор. Ну, как русским - на Урале, особенно в Челябинске, чистых, стопроцентных русских по крови чуть больше чем в Японии. Копни, обязательно вылезет кто-то другой - еврей, казах, немец, татарин, поляк, хохол, башкир или мордва. Так случилось - вечные переселенцы.
Короче, двор от семьи отличался сильно. Простой, понятный закон. Неписанный, но эффективный. Нарушил - получи. Не дошло, получи еще. Никаких требований по учебе, музыке, гигиене, одежде, национальности или вере. Поначалу. Потом все появится - где явно, где скрытно, но придет.
В классе в основном русские, а первая учительница - еврейка, Полина Исааковна. С теми же глазами - будто из семьи. Клуб - Хейман, тренер, наставник. Институтская группа русская, преподы - евреи. Нет, конечно, русские тоже, но как евреи - авторитетные, обстоятельные. Правильные, последовательные, умелые. Всегда рядом. Друзья - русские, учителя и наставники - евреи.
С русскими хоть куда, в любые приключения - драки, походы, игры. В разведку. Уверенность здесь и сейчас. Евреи, тех слушаться. С ними правильно, верно, и будущее как на ладони.
Где, кто и когда подселил страх, неуверенность, осторожность. Последние два, ладно, а вот первое. В девяностые разросся до небес. Инженером, взрослым, опытным, настоящим так и не стал. Не успел. Диссер не защитил - зачем, все попадало, лабораторию прикрыли, евреи уехали. Двор опустел, а друзей-приятелей разметало по северам, москвам, заграницам, киоскам, подвалам и барахолкам.
Сменив профессию и круг общения, начал неплохо зарабатывать. Проникся либеральностью, успешностью. Имя, авторитет, деньги, знакомства, квартира, заграница.
Заколготило будь здоров. И тут Алкоголь - во весь рост. Пьянство, обжорство, медные трубы. Обман, иллюзия, притворство. Душа не нужна, бога нет, а страха навалом - не так поймут, неправильно оценят, обидятся. Не дай бог, замыслят нехорошее - кинут, подставят.
Сам не, что-то держало крепко. Табу, а вечером бутылка - ключи от рая. Открыл, и можно. Не все, но глоток свободы получил - нырнул, полетал, слился.
К началу нового века долбануло. Семья - в пух и прах, навсегда.
Постепенно выкарабкался. Неделю в офисе - в обнимку со стаканом, потом три месяца у родителей, полтора года на съемной квартире, и, наконец, собственная, отделанная по последнему слову двушка. В тридцати метрах от конторы.
Расстался с пьянкой. Сам, без посредников. Бог-отец тут как тут. Спасибо, послушанием одарил. В одну секунду стал трезвенником - без торпед, болей или психологов.
Родители не верили глазам, никто не верил. Рано или поздно раскупоришься - говорили все подряд, други и недруги.
Кроме отца - совсем было разуверился, а тут проникся. Поверил, будто сам нашептал.
Стал ходить десятки, подтягиваться, бегать - как рукой сняло. Минус тридцать пять кэгэ и лет десять к внешнему виду. Одинокий, спортивный, обеспеченный.
Наладил с дочерью, помог перебраться в Питер. Отец так и сказал, когда я засомневался, мол, маленькая, неопытная, куда ей Питер, - сынок, подумай, мы можем подарить ей другую судьбу. И я согласился. Мудрый человек.
Подарили - благо, состоялось. И профессия, и семья, и внучка. Взрослая теперь.
Так и говорит - взрослая. Подчиняется только внучке - беспрекословно, ибо та еще взрослее - первый класс, не шухры-мухры.
Думал, останусь один. Ну, как один - не без женских гостей, но без пары. Мыслист Жуан. Так-то красиво - как у художника Климта. Оболочка, расцветка, золотинки.
Глянешь - дух захватывает, а потом пусто. Вот и со мной - хорошист, все на местах, клеточки заполнены - семья, взрослая дочь в Питере, престижная работа, высокий статус, три образования, всякая культурность - оболочка. Приоткрой - пустота, благо, не вечная и не мерзлотная.
Наградили - в пятом году объявилась. Единственная и неповторимая - все фантазии псу под хвост. Пришла и осталась. Оказывается, ее место, только я не знал. Когда пришла, узнал. Глянул - точно ее.
Получается, кроме бога-отца еще кто-то рядом витал. Незримый, неопознанный.
Истина, любовь, свобода - три в одном. И пустота стала заполняться, а психология меняться - постепенно, болезненно, заковыристо.
Всегда делил - бабское, мужское. Две половины. Сам на их половину ни ногой.
Теперь на моей половине комп с ушами, кофемашина, вечно молчащий усилок с проигрывателем, мужской туалет-душевая и курительный балкон.
Да, еще ящик с бельем. Остальное ее. Так граница проходит.
И тело мое - тож граница, и одежда на нем, и прическа.
Иногда накипает - слава богу, нечасто.
А вот как женщина устроена, почему говорит так, делает эдак, думает бог знает чем - не моего ума дело. Устроена, и слава богу. Лучшее - враг хорошего.
Женская материальная авторитетность очевидна. Ткет километры, мегатонны материи ежедневно, расширяясь по всем направлениям и множеством красивейших орнаментов - словами-эмоциями-поступками. И не устает, напротив, радуется.
Куда нам-вертикальным - бу-бу-бу, плюс еще двадцать-тридцать междометий. Аполлоны на вертикальной стене - с вечно поджатыми ногами.
В пятьдесят девятом отец пошел наперекор.
У мальчика должна быть нормальная еврейская жена - упрямо повторяла баба Поля.
Мальчик сделал ровно наоборот - женился на русской. И носил в себе муку сорок из сорока семи лет общей жизни.
Как раз в семь занавес начал опускаться. Сперва легкие разногласия - я почти не обращал внимания.
Потом артиллерия потяжелее - громко, гневно, с хлопаньем дверьми.
Однажды втроем отдыхали на Тургояке, и там пыхнуло не по-детски.
Проснулся среди ночи от страха. Мать с отцом дико ругались - зло, непримиримо, с угрозами.
На следующее утро, еще все спали, ушел в лес. Ближе к обеду увидел их сидящими на лавочке - разговаривали спокойно.
Тогда отлегло, а когда стукнуло десять накрыло вчистую.
Внятно и грозно прозвучало слово "развод", родители меж собой замолчали, перестали приходить гости, а временами отец переезжал к бабе Поле.
Страшная, довлеющая неопределенность - темное небо без шансов на просветление.
Острые периоды сменялись затишьем, но между родителями встала глухая бетонная непреодолимость. И самое плохое, я чувствовал, надежды не было. Совсем.
Отец больше никогда не назовет мать "лапусей", не посмотрит на нее восхищенно, желанно, любовно или просто тепло.
Никогда мать не получит от него эмоциональной поддержки, снисхождения или искренней благодарности. Холодная вежливость и полное отчуждение.
Его раздражало все - манеры, вопросы, подруги, разговоры, голос. Буквально все, но решил терпеть - ради сына, ради еще не знаю чего - службы, карьеры, покоя.
Скорее всего, верх взяла полнейшая житейская неприспособленность - ничего не умел по быту. Стирать, убирать, варить. И покупать - мимо. Боялся страшно.
Проще замкнуться в молчании, после работы по-быстрому уйти с шахматами в горсад. Или залечь с книгой перед телевизором.
Получается, баба Поля права, и кровь-культура сыграла злую шутку. Или оба ошиблись чувством, ведь влюбленность это еще не любовь. Лишь повод.
У "правильной еврейской жены" - той, которую одобрила еврейская мать, куда больше шансов закрепится, стать неотделимой.
Главное, чтоб мать отдала. Если благословит, передаст, на жену перейдет линия - продолжение рода-колена. И тут он полюбит всерьез - не сможет не полюбить.
А уж когда ребенок родится совсем с ума сойдет, и они станут целым.
Вот если мать не приняла невестку, держись - сына, вернее, его душу, может при себе оставить. Умеют, надо признать.
Это кажется, что он все сам решил окончательно - сделал маме ручкой и теперь целиком принадлежит другой. От еврейской мамы отделиться можно только с ее благословения.
Влюбился, с кем не бывает - поиграй, но не дури. Избранница должна быть или стать своей, получить высочайшее одобрение. И не на словах.
Владение требует передачи. Нет, сыну разорвут, и чтобы выжить он выберет мать. Точно. Жить может будет с женой, а душой бегать к маме и, огибая супругу, возвращаться к сыну.
Поначалу, как всякий влюбленный, боготворить. Однако еврейский бог не такой простой - сквозь мать авторитетом светит.
Юная избранница старается, пытается угодить, понравиться, но та ухмыляется уголками - давай, давай, молодка, дерзай.
Рано или поздно любовная истовость заканчивается, вступает в права ее величество повседневность - хлопоты, напряги.
Ладно, рутину пережить можно, но отсутствие очень главного, привычно-необходимого, незримо-осторожного присутствия матери, ее одобрения, принятия, понимания и той абсолютной любви-преданности, любви-признания, любви-восхищения, любви-среды, которую всегда ощущал рядом, нет. Другая вода.
Он теряется, пугается, и, вскорости по-чужому замирает в изумлении - еще-бы, столько странных, непредусмотренных планом проблем.
Ведь ему предъявляют не так и не то, требуют, спрашивают не по форме, боже упаси, смеются или обзывают, отказывают в положенном.
Ох, быстро копится счет от блаженства до отчаянья.
У русских не так. Мать, сколько бы не вопила - и отпустит, и снова примет бессловесно - вопль не в счет, там слова нет. Она не может застолбить сыну под собой - цели такой отродясь не бывало. Он-же мужик, сам столбит. Будет плеваться, но накормит невестку. И спать уложит. Простит, махнет рукой, и станет ждать. Русская баба всегда ждет - отца, мужа, сына, внука. Так положено. Владеть, боже упаси, ждать - вот дорога.
И мама затвердеет, закусит губу, выставит обиду - вечную, неизлечимую, и станет ждать. Ждать, когда поймут, оценят, воздадут должное и когда растает тот осколок, которым Снежная Королева заколдовала сердце суженного.
Но внешне все останется по-прежнему - развода не будет.
В двадцать, женившись, уйду в другие дома, а через пару лет умрет русская бабка, и родители останутся вдвоем в огромной трехкомнатной квартире - каждый в своей комнате, и так, порознь, в безмолвии и отчужденности, проживут еще тридцать лет и три года. Ровно до смерти папы.
Мама не проронит ни слезинки - напротив, ее как-будто отпустит. Ненадолго. И в ее рассказах прожитая жизнь станет прекрасной, полноценной и респектабельной - полной любви, самоотдачи и восхищения.