Есть, например, индикатор установки Windows 98 — где-то в начале 2000-х, в тускло освещенной комнате, тесной, душноватой, отделенной от морозного, шибающего в нос воздуха тонким неровным стеклом и неловко набитым между рамами поролоном. Есть зашторенное окно в мягко-желтом фасаде дома, смотрящего в Средиземноморье с берега Монте-Карло и дремлющего всеми своими просторными площадями. Еще есть Луна, пришпиленная к бархатно-черному небосклону четырьмя кнопками Пояса Ориона, и старушка-Земля, с ржавым скрежетом проворачивающаяся в своей плохо смазанной четырехмерной лунке, сдвигая эту скупую декорацию относительно двух любопытных глаз.
Есть самолет, волокущий свой инверсионный след через бархатную темноту и тем самым вносящий в нее незначительный шум. Но два глаза, в которых лежит начало этой системы координат, не очень-то интересуются самолетом и его следом (который, кстати, уже практически улетучился). Они, любопытно вращаясь и как бы наводя фокус, глядят куда-то в глубину — за бархатный занавес, за фейковые блестяшки и плохо прорисованные огоньки — за бутафорскую темень, за халтурно натянутый камуфляж, за которым прячется, нервно зыркая по сторонам и теребя бороду костлявыми пальцами, скукожившийся маленький старикашка, затеявший все это представление.
Под полной Луной 1998-го лежит полная луна 1999-го, рядом с которой в наглейшем беспорядке разбросаны все без исключения раритетные затмения, метеоритные дожди и парады планет вперемежку с коллекционными бутлегами Pink Floyd и мастер-тейпами The Beatles. Директриса школы-гимназии №5 подмосковного города Юбилейного, существовавшего с 1993 по 2016 годы включительно, стоит посреди этого добра с микрофоном в руках и гундосит, то и дело вызывая фидбек в колонках: «Дорогие ребята, сегодня — невероятно важный для вас день: вы вступаете во взрослую жизнь—», говорит, заглядывает в мятую шпаргалку и откашливается. И, пока она открывает рот, чтобы продолжить свою тошнотворно штампованную фразу, у нее под ногами проползает зеленая полоса индикатора установки Windows 98 — 98, 99, 100!
Окно распахивается и из него выпрастывается длинная худая девичья рука, одновременно выполняющая два жеста — убирая со лба спутавшиеся после сна волосы и заслоняя глаза от яркого угля солнца, торчащего над гладью Тетиса. Что это за день? Какая это планета? Какая эпоха? Жанну Д’Арк уже сожгли? Мы уже самостоятельное княжество или все еще под протекторатом Франции? Два любопытных глаза продолжают проникать глубже и глубже в многомерные складки школьного занавеса, все ближе подбираясь к несчастному старикашке, чувствуя, что именно здесь зарыта главная тайна, эта тоненькая ускользающая правда, этот микроскопический мостик, видимый на пределе разрешающей способности, мостик, по которому можно перебежать из разрушающегося сна в реальность, как Гэндальф с хоббитами, перебежать и не потерять имена вещей, которые ты вроде бы только что видел собственными глазами, а в следующее мгновение тщетно пытаешься поймать, они — два глаза — знают, как называется кабинет, они помнят форму ключа, они знают последовательность движений, и в этот раз от них точно ничто не скроется. Они жгут скукоживающегося старичка жестокими лазерными лучами и говорят, а ну открывай, а ну снимай это черное покрывало, а ну-ка показывай, что там у тебя под пижамой, что ты прячешь под словом «вечность», где у тебя сигареты, где прячешь спички, что было сначала — детский садик или школа, где я родился — в Ленинграде или в неопределенной опечатанной локации, что случилось с установщиком Windows после того, как я очистил корзину, куда исчезают пиксели после того, как они перестают гореть, и куда скачет красная конница на scheinbar неподвижной картине Малевича?
Два больших карих глаза, настолько далекие от практически уже истлевшего старичка, что их лучи можно считать параллельными, держат фокус, изо всех сил стараются не упустить эту маленькую подлую точку, в которой все — и школа, и садик, и многомерные своды странной не принадлежащей ни к какому из известных направлений архитектуры муниципальной поликлиники, и расходящиеся наконец в стороны волны черноты, и начинающее наконец распрямляться мятое, как — успевают заметить два глаза — бумажка с подсказками — пространство, и — отчаянно скользя, отмечают — булькающее что-то очень-очень расплывчатое, большое и почти точно несуществующее, но булькающее, и — теряя фокус, улавливают — настоящее — слетая в сторону — прошлое — прожигая дыру в шелковой занавеске, и одновременно водворяя на место Луну и фальшивые точки — будущее — с нарастающим негодованием отмечая, как складываются обратно голубое небо, глянцевое море, качающиеся яхты, карамельный рассвет, улицы, этажи, казино, верхушки деревьев, воздух — 98, 99… 98 — отскакивает назад подлый индикатор установки, приходит в себя и становится серым календарь, докрутившийся до 2019 года — включается будильник и мягкий голос за спиной спрашивает: «;a va ? Tout est bon ?» Bah oui, отвечают губы обладателя двух любопытных глаз, все еще не желающих признавать очередное поражение и устремленных туда, где хитрый старикашка-маг прячет свое превратившееся в перышко неуязвимое тело. Thou shall not pass, как бы обращается он к тебе цитатой из твоей любимой книжки — вернее, как бы не только цитатой, но сразу всей сценой, и даже не совсем ей, но, скорее, использует ее как максимально близкий референс из человеческого языка, отдаленно передающий смысл того, что он говорит тебе на твоем собственном, оригинальном, твоем большом и сводчатом, кристаллическом, шевелящем ресничками и ложноножками языке, в его native and unabridged форме, которую ты отчаянно пытаешься уловить, хватаешь за ускользающие края, уши, складки, тащишь, тянешь, держишь — и в следующее мгновение упускаешь.