Пью двадцать первый день. Неделю пытаюсь остановиться. Не получается. Ни баночный джин, ни пиво не помогают. Утро как-то перекрывают, но к трем снова пересаживаюсь на крепкое. Иначе не поешь. К вечеру заливаюсь по-полной. День сурка. Мозг пока соображает. Чем дальше, тем труднее.
Знаю, уверен, выберусь. Но сейчас, когда трясет, штормит и колбасит, лихорадочно открываю новую банку. Спокойно, спокойно. Банка в час. Маленькими глотками. И сигарета - одна в час. Без рывков. На роже припухлости, отеки. Нехороший признак. Завтра никакого крепкого. Только джин. Одна банка на два часа.
Ночью начинается. Приходят. Картинки, образы, обрывки...
На двадцать третий остановился. Трясло и мотало по нарастающей. К вечеру застучало в висках. Громко. На голове обруч. Жмет. Лег на пол. Не помогло. Выпил таблетки. Продержаться бы пару дней. Ну, хоть сутки. Еда не лезет. Никакая. Утром доплелся до работы. Кофе. Сигарета.
И тут прилетели. Радужные точки. Червячки. Много. Красивые. Веселые. Кружат. Как аквариумные рыбки.
Попытался поймать одного, другого. В висках дико стучит. Еще сигарета. Снежинки, осколочки. Летят, летят, летят...
... снег, белый, искристый, свежий, слепящий, разбрызганный по воздуху миллиардами ледяных осколков, тождественных, но непохожих друг на друга, закрывал всякую близкую видимость, а неуловимый горизонт, который подступил, практически, вплотную, теперь оказался вплавленным в морозную синеву высоко стоящего неба. По санному пути, тянувшемуся вдоль кромки снежного поля, под унылые возгласы возницы, медленно плыли сани, запряженные усталой деревенской клячей. В харчевне стоял пряно-кислый дух незавершенной накануне трапезы, но было по-зимнему тихо. Пара постояльцев, сидящих в разных концах большой залы, молча смотрели перед собой, не отвлекаясь на лениво подметающего пол коридорного. Снегопад, внезапно захвативший селение, кончился, и яркое зимнее солнце немедленно встало в высокую точку, откуда хорошо видны дела человеческие...
Очнулся. Незнакомая комната. По виду больница. Нога в гипсе. На тумбочке сигареты, газировка и "Гений места" Вайля. В кресле - незнакомый мужик. С ногой, судя по гипсу, серьезно. Значит, не приснилось. Значит, реально разговаривал с матерью, врачом.
Перелом лодыжки. Еле собрали. А как сломал, хоть убей, не помню. Сейчас это неважно. На удивление, самочувствие сносное. В висках не стучит, голова ясная, трясучки нет. Ладно, с ногой после. Главное, выжил.
Книга бытия, это обо мне. О любом из нас. Это меня разбудило слово, и я нарек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым. Ведь тогда, когда было произнесено слово, он, неназванный, еще не знал, что называется мной. Лишь ощущал материю-радость-энергию и голос, исходивший извне.
После голос обрел носителя. Мужчину в красной клетчатой рубашке, а энергия-радость-материя распалась на отдельности. Так на свет появилось тело, улыбающаяся женщина, эмалированный горшок, коридор и кухня, полная веселых голосов. Голоса принадлежали другим, а клетчатая рубашка и улыбчивая женщина другими не были.
В восемь, лежа в травме, узнал, что взрослые, раздевшись догола, занимаются противными глупостями. В том числе, его родители. Последнее было непереносимо, ибо делало тех, кто присутствовал в его "я" изначально, другими. Такими же, как остальные. И тогда исчезли последние проблески радости-материи-энергии. Наступило темное время лет, и только голос привязывал к послушанию.
Зачем прекратил в себе ребенка, нарезал непроходимых границ, красных линий и прочей чепухи, отгородился. От людей, от себя. Кому мешал маленький, умненько-умильный Влад в беретике и синенькой курточке, с заботливо повязанным мамой полосатым шарфиком. Почему накрылся алкодуш, который исправно, иногда круглосуточно, принимал веселых друзей и особ опасного пола с загадочной улыбкой и небытовыми глазами.
Тот маятник отмахивал от сумрака подземного царства до бессмертия и второго рождения, проходя через пламенные чувства и муки отстраненности по дуге, на которой уживались успех и полная униженность, широта и недоверие, месть и самоотдача.
Кто, когда и зачем, а главное, как обуздал природу и остановил качание, унял боли и восторги, прекратил размах и самозабвение. Ответ прост до звонкой гулкости пустого коридора. И если бы это был страх или рациональный момент, куда ни шло. Но ведь нет, это не так. Кто-то нашептал неведомым словом, а наш герой благоговейно подчинился неслышимому, ибо это был зов собственного присутствия.