БОЛЬ
или
Последний среди первых
Шла перестройка. Всё что-то в стране перестраивалось. Только шум от этой деятельности был, а дел никаких¬¬¬¬¬ – жизнь лучше не становилась. Перестроить так быстро советского человека на частнособственнический лад не получалось. Мы с женой после окончания института поехали за две тысячи километров от родительского дома строить свою новую жизнь. Ничего нового мы там не увидели, а, пережив зиму, весной, было заметно, как возбужденная народная масса вдруг замерла – произошла Чернобыльская катастрофа. Не с Горбачева началась новая история России, а с вырвавшихся на волю невидимых лучей радиации, которые, кажется, и дергали наш народ, пока не накрыли их саркофагом. Это мои ощущения тогдашней новой жизни…
И вот в августе того года, по приезду в большой уральский город для прохождения интернатуры, в котором нам выделили малосемейку в новеньком общежитии и где у беременной жены от счастья в первую же ночь начались схватки и на следующий день родился сын, я устроился работать в городскую больницу.
Началось с того, что появляющиеся вокруг меня на новом месте новые люди, были все какими- то знаменитостями, маленькими гениями что-ли. Главный врач оказался и заведующим горздравотделом, известным в городе человеком, а заведующая терапевтическим отделением была заслуженным врачом СССР, общественным деятелем областного значения. Мой коллега по отделению хоть и носил знаменитую фамилию Дубровский и был призером выставок выращенных роз в домашних условиях, был маленького росточка, худенький, неприметный, со сморщенным личиком и с огромными роговыми очками на еле заметном носу. Молодой врач – хирург, сосед по общежитию Василий, несколько лет назад приехавший из Москвы со своей женой - якуткой (акушеркой с красным дипломом), тоже был уже известным в городе хирургом, про которого все только и говорили в хорошем смысле. Он и в моих глазах молодого терапевта с Алтая тоже был какой- то недосягаемой вершиной, на которую я смотрел снизу вверх и которую мне предстояло еще покорять…
И вот настал день, когда перед самым Новым Годом мне запланировали самостоятельное ночное дежурство по больнице. В эти же дни произошло еще одно событие. В горздравотделе была заведена традиция: в конце года между медиками города проводились соревнования по бегу на лыжах: женщины – 3 км, мужчины – 5км. А так как Катерина, жена моя, была КМСом (кандидатом в мастера спорта) по бегу на лыжах классическим стилем, то мы с зав. отделением решили использовать её мастерство в своих интересах – взяли и выставили её для выступления от нашего отделения. А уж внести её не в женские списки, а в мужские – это мы уж с Дубровским додумались. Врач Дубровский, который каждый год бегал за наше отделение и всегда приходил последним, был очень рад этому – теперь от него отвязались.
– А чё, худенькая, наденет теплые штаны, курточку, шапочку, и всё будет как у мужиков … Она спокойно пройдет под своей и что главное – под твоей, фамилией, ведь тебя ещё мало кто знает, – убеждал он меня. Заведующая же, серьезная вроде женщина, почему- то согласилась на подмену.
Лыжи у Катьки были свои, привезенные ещё из дома (как знала, что после родов придется бегать и засунула их в контейнер). Пришла на гонку, молчком встала под своей фамилией в толпе с мужиками, достойно стартанула и, ради разнообразия, в своё удовольствие пробежала 5 км, даже не сбив при этом дыхание, уверено пришла на финиш, где лыжников мужчин ещё не было, отметилась у судьи. И никто не обратил на её внимание и ничего никто не заподозрил (все шумно готовились к женскому забегу). Она спокойно зачехлила лыжи и ушла домой.
А на следующий день в отделение ко мне прибежал наш инструктор по спорту, тоже бывший знаменитый спортсмен, но уже в годах и , как говорили мне о нем, с постоянно красным лицом – и зимой и летом.
– Где Вонидук? – спросил он у меня.
– Здесь, – ответил я.
– Где здесь? – он еще не знал меня в лицо.
– Здесь, в ординаторской, стою вот перед вами,– улыбаясь, сознался я, уже предчувствуя не очень хорошее и приятное.
– А, это ты, извини, не знаком с тобой ещё, – он за руку поздоровался со мной. – Так это ты «олимпийский» результат выдал вчера? С таким результатом мы на областных соревнованиях всех лыжников сделаем!
А вот когда наш инструктор узнал от меня, что настоящим «олимпийцем» является моя жена, а не я, то я ясно увидел, что лицо бывшего спортсмена может быть и бледным…
– Жена, говоришь, Катерина, значит, бежала… ты меня убиваешь, зачем с мужиками – то… – вслух рассуждал инструктор. – Хотя, ладно, если мужиков обставила, то придется тебе отпустить ее со мной, и мы на областных соревнованиях среди женщин всех сделаем, – закончил он любимой своей фразой.
– У нас же ребенок грудной,– проговорил я, представляя, как Катерина будет кататься на лыжах в большом городе, а я в маленьком городе буду сидеть дома с маленьким ребенком с соской и пелёнками. – Не получится, наверное…
– Получится, все получится, не переживай…– он хлопнул меня по плечу и, довольный, вышел из ординаторской, как будто всё решено окончательно и бесповоротно.
На следующий день я заступил на свое первое самостоятельное дежурство. Началось оно спокойно, и в приемном покое было затишье. Но потом пошло - поехало. Сперва привезли старенькую бабушку с выраженной сердечной недостаточностью: на ногах отеки, здоровенный живот с жидкостью, сильная одышка, частая аритмия … В общем, как положено – больная тяжёлая, дома лекарствами без инъекций лечится болезнь плохо и родственники привезли бабушку в больницу – глядишь, не умрёт, подлечат. Но бабушка и не собиралась умирать и на наше лечение ответила значительным улучшением: через 2 часа она уже самостоятельно садилась в кровати и всё просилась в туалет (в подложенное под неё судно она стеснялась оправляться при соседях по палате), а ещё через час и вовсе запросилась домой.
А поздно вечером поступил пожилой мужчина с приступом бронхиальной астмы, который не поддавался купированию лекарствами и молниеносно перешел в бронхиальный статус, и его пришлось переводить в реанимацию на искусственную вентиляцию легких. Но и там не смогли пациента вытянуть с того света, и… через пару часов я оформлял посмертный эпикриз, так как числился больной за отделением терапии.
К полуночи привезли больную с высоким уровнем сахара в крови. Долго капали растворы, снижали сахар в крови, даже приходила из дома наша заведующая отделением, корректировала лечение, а ночью я сам ей потом звонил, докладывал свои действия и результаты. Но диабет у больной был уж сильно запущен и всё становилось только хуже. Уже в реанимации больная вошла в диабетическую кому и вытянуть её оттуда уже не получилось. Эпикриз опять оформлял я.
Дежурные хирурги и анестезиологи, видя моё «сложное» положение и траурное настроение в своё первое дежурство, подбадривали меня всем, чем только можно было, помогали мне, даже угощали чаем и дефицитным в то время кофе. Жизнь и смерть в больнице находятся рядом друг с другом, и ты это остро ощущаешь. Боль постоянно бродит по коридорам и периодически нападает то на одного, то на другого пациента. Это вне больницы о смерти и о боле не думаешь, просто живешь, чему - то радуешься, чему - то огорчаешься; а всё случившееся в больничных стенах воспринимаешь совсем по- другому: либо ты ощущаешь эту боль человека, либо ты не способен распознать её … Не распознал – значит медик из тебя не получился.
Глубокой ночью и мы с медсестрами в своем отделении всё - же сели за долгожданный чай. Но тут прибежала больная из палаты и сообщила нам, что недавно поступившая бабушка с сердечной недостаточностью самостоятельно, без разрешения, всё же «доползла» до туалета, закрылась в кабинке и не подает признаков жизни. Пришлось нам срывать закрытую изнутри на шпингалет дверь, и тут больная выпала из туалета в коридор. При осмотре тело не подавало признаков жизни, и наши мероприятия при остановке сердца и действия прибывших реаниматоров, вплоть до дефибрилляции (заводили сердце импульсами электротока), не привели к успеху. Бабушка, уже мертвая, лежала на каталке в коридоре отделения, а я опять оформлял посмертный эпикриз.
Утренний чай в отделении перед окончанием смены мы с медсёстрами пили в гробовой тишине, сказать нам друг другу было нечего, и хоть мы все делали правильно и грамотно, чувствовалась неудовлетворенность собой.
И всё бы ничего, пережили бы мы как-нибудь это «чёрное» дежурство в нашей жизни, но тут вбежала санитарка с выпученными глазами и сообщила то, после чего даже думать о белой полоске было нечего – всё, что есть белого в медицине, стало совсем черным:
– В шестой палате Кольцов стал умываться и вдруг упал у раковины и не дышит…
Мы кинулись в палату. Пульса у больного не было, сердце фонендоскопом не прослушивалось. Мы начали делать непрямой массаж сердца, дыхание рот в рот, тут прибежали реаниматоры, быстро увезли тело на каталке к себе в отделение, пытались там завести остановившееся сердце .. О смерти Кольцова с ишемической болезнью в реанимации я узнал уже на сдаче дежурства в Красном уголке больницы.
Когда я вышел на трибуну сдавать рапорт, то вокруг стояла мёртвая тишина, и все взоры сотрудников больницы, как стрелы, были направлены на меня. Мне надо докладывать, а я всё не мог сосредоточиться и никак не мог произнести первое слово. А когда я после заметной паузы всё-таки заговорил, то голос у меня дрожал, а пальцы рук, держащие документы, мелко тряслись…
О последней смерти я ещё не знал, не знал, что об этом случае надо докладывать с трибуны Красного уголка, где за моей спиной висел портрет великого Владимира Ильича Ленина. Тут начмед, тоже заслуженный человек, участник войны, орденоносец, не понаслышке знавший, что такое первый бой и смерть товарища и что в таких случаях обязательно нужна молодым да не обкатанным поддержка старших, и в данной ситуации, чтобы вдруг я в последний момент не сорвался от волнения, а к этому все шло, взял ситуацию в свои руки:
– Виктор Александрович сделал все возможное и невозможное. Спасибо ему и старшим товарищам, которые ему помогали в работе. Садитесь, пожалуйста, на место. После планерки пройдем ко мне в кабинет, и мы с вами все документы подготовим для патологоанатомов.
Я облегченно вздохнул, взял себя в руки и уже уверенной походкой прошел на свое место.
Я плохо помню, как мы с начмедом доделывали документы для морга, но хорошо помню, что мы курили с ним у него прямо в кабинете, что категорически было запрещено; помню его крепкое рукопожатие при прощании и добрый отцовский взгляд.
– Такого я давненько не встречал, чтобы первое дежурство было таким трудным, да ещё с таким количеством смертей. Но жизнь течёт по своим правилам. И ты молодец. Выдержал. Иди домой сейчас, спокойно отдыхай. Я скажу твоей заведующей, что отпустил тебя.
Но я, этот самый «молодец», не сдержал удар судьбы … Сперва я почувствовал щемление слева в груди, какую- то душевную тревогу по умершим больным на дежурстве, представил, как информацию о смерти воспринимают родственники умерших – с болью на лицах, и вдруг понял, что не смогу даже сообщить родственникам о смерти их близкого человека, а не то что взять всю их ношу на себя…Я испугался за себя, за годы отданные учёбе этой профессии, испугался, что не смогу смириться с этой болью и решил бегством решить эту проблему…
Пришел домой и решительно заявил:
– Собирайтесь, едем домой, на Алтай, – как можно торжественнее начал я. – Все вокруг меня умные, знаменитые, все уж больно правильные, один я среди вас затесался простой, непутевый, ничего не умеющий делать, не правильно живущий,– теперь уже жаловался я Катерине.
– Ты, что поругался с кем? Причем тут знаменитости? Мы правильно живем и счастливы. Успокойся.
Я же завелся не на шутку и чувствовал себя самым последним в ряду всех состоявшихся своих коллег.
– Я домой хочу, не могу я здесь, среди чужих.
Знаменитый Вася-хирург со своей якуткой угощали меня у себя в комнате коньяком, уговаривали не глупить с отъездом домой на Алтай, советовали оставаться и работать дальше, а там глядишь – и всё наладиться.
– Не могу чувствовать себя последним, совсем невезучим, – говорил я своим соседям.
– Причем здесь везучий – невезучий? Мы делаем своё дело, и главное – делаем профессионально. Да, ты пока молодой, не опытный, если можно так сказать, пока последний среди первых. Я тоже был когда-то последним. В этой ситуации ценно то, что мы с тобой не безразличны к своей работе, не безразличны к оценке нас нашими товарищами, и это в нашей жизни очень важно.
Но это всё не помогло. Собрав вещи для последующей отправки их контейнером (саму отправку поручили Василию с якуткой), я – с чемоданами в руках, Катерина моя – с ребёнком на руках, во второй половине дня спускались по лестнице в фойе нашего семейного общежития для безрассудного побега домой. И тут навстречу нам попался наш знаменитый больничный тренер. Он был чем- то встревожен, но увидев нас, постарался не показывать этого.
– О, здравствуйте, Виктор, а я к вам, – поприветствовал он нас и поздоровался со мной за руку.
Почему - то эта встреча с человеком, который понятно зачем и почему шел навстречу нам, вывела меня из той серии поступков, которые я совершал сегодня с самого утра. Я потупился, посмотрел на своих, посмотрел каким - то другим взглядом на спускавшихся за мной по лестнице немногочисленных соседей, посмотрел на доброжелательно улыбающегося краснощёкого тренера, дернул своими плечиками и, в повисшей над всеми тишине, в напряженной тишине, когда все смотрят на тебя и все последующее зависит только от тебя, я, сам того не ведая, почему- то сказал то, что первым пришло на ум:
– Вот, в магазин собрались сходить, лыжи Катерине новые решили купить, а то как она будет в областном центре бегать на старых – ведь нужны новые рекорды, да и молочка порошкового сыну надо закупить – чем- то надо будет его кормить пока мамка будет в командировке. – Я ехидно улыбнулся, но на душе у меня стало спокойнее; спокойнее стало от того, что хлопоты о дальней поездке на родину вдруг стали отпадать. Ноющая же боль в груди, что я чувствовал целый день, куда-то отползала от меня в сторону.
Напряжение вокруг сразу спало, все зашевелились, заулыбались и разом заговорили. Сын на руках жены тоже что-то пытался говорить. Вася забрал у меня чемоданы, тренер взял на руки сына, и мы стали подниматься по лестнице на свой этаж.
После сцены в фойе я опять находился среди знаменитостей, чего - то достигших в этой жизни.
Я поднимался по лестнице за знаменитостями последним, но чувство причастности к первым, было мне очень приятным.