Слыхивал я, что в некоторых более просвещенных странах учителя, в случае провинности вверенных им чад, били нарушителей пол вытянутым рукам, а если ближе к истине, то по ладоням. В дореволюционной же России учеников ставили голыми коленями на горох, насыпанный в углу. Теперь же или с горохом стало хуже, или засушенный сей овощ понадобился на другие цели, но физическое наказание в отношении детей отменили, чего не скажешь о родителях, если они в чем-либо провинились перед властью. Но наказывали их таким образом, чтобы не привлекать внимание остальных, да и не волновать зря тех, чья очередь еще не подошла. Били их без свидетелей, преимущественно по ночам, да еще и в глубоких подвалах. Битье же доверяли особо проверенным лицам, а точнее мордам в погонах. И чем меньше звездочек было на этих погонах, тем усерднее молотили они своих «подзащитных», а точнее беззащитных «воспитанников», чтобы поскорее сравняться с количеством звезд, блистающих на погонах ветеранов этой уважаемой нашим вождем профессии. Ведь каким бы трудолюбивым и неутомимым борцом за дело рабочего класса не был наш дорогой товарищ Сталин, не мог же он сам лично справиться с таким большим количеством тех, кого, для их же пользы, надо было наказать. А так как в добром деле всегда находится много охотников помочь, то правление любимого всеми бравыми милиционерами вождя продолжалось почти тридцать лет. А ежели бы Он сам боролся лично с каждым врагом нашей Родины, то подорвал бы свое драгоценное здоровье намного раньше. А ведь в последнее время, если верить радио и газетам, одних только врачей-вредителей развелось поболее, чем самих болезней. Смертельно опасны стали даже колики в желудке, как при Екатерине Второй.* От любого пустяка с помощью подобных врачей больные не задерживались на больничных койках, а попадали без особой задержки прямо туда, где все болезни как рукой снимало – в морг. Но ввиду того, что власти имели обыкновение ссылать в Сибирь тех, кто почему-то смог выжить после допросов с пристрастием, то сибиряки были вправе рассчитывать на то, что врачи-вредители скоро прибудут к ним. Даже самые безнадежные больные стали уверять, что пошли на поправку и требовали своей срочной выписки.
С лиц учителей слетело всякое подобие улыбок и приветливости. Нас все чаще стали задерживать после уроков и проводить разъяснительные беседы, на которых пытались открыть наши глаза на положение в мире. Те, кто соглашался глаза открыть, узнавали, что живем мы в окружении врагов и самые страшные из них, кроме, разумеется, немцев это – американцы. Они все как один спят и видят как бы поскорее напасть на оплот мира и социализма – Советский Союз для того, чтобы превратить нас в рабов. Подневольными становиться как-то не хотелось, - еще с первого класса учили нас писать под диктовку – МЫ НЕ РАБЫ – РАБЫ НЕ МЫ. Лишь один дурень из нашего класса допустил ошибку, не написав в слове РАБЫ ни одной буквы А, но зато вместо них – буквы Ы.
Ничего хорошего об американцев не слышали мы и по радио. Даже погода в Америке, судя по сообщениям, была хуже некуда. Дикторы с мало прикрытой радостью сообщали то о тайфунах, то о циклонах и ураганах,. Они, видать, надеялись что эти природные напасти со временем уничтожат все американские города вместе с их кровожадным жителями. Причем эта славная традиция – сообщать только обо всем ужасном, что происходит в Америке, Англии, Франции, Японии и других малоприятных нашим правителям странах продолжалась несколько десятилетий.
Эти рассказы о чуть ли не людоедах, живущих, слава Богу, далеко от нас, делали, пожалуй, и детей немного кровожадными - на всех принадлежащих нам учебниках писали мы предостережения типа – «кто возьмет без спроса, тот будет без носа» или - «кто возьмет без нас, тот будет без глаз». Так пытались мы заодно и сберечь незавидную, но все же нашу личную собственность.
Из одной беседы узнали мы о великой скромности нашего вождя. Даже одежды личной у него не было – все шило ему государство, как интернатовским безродным воспитанникам. И ничего не было у него лишнего – один китель и одни брюки, - сапог было только двое. Мы почувствовали свою близость к Нему, - ведь многие мои одноклассники, в том числе и я, щеголяли в перелицованной одежде. Какая-либо ношеная одежонка, доставшаяся от других, распарывалась и снова сшивалась, да так, что новой, лицевой стороной становилась бывшая изнанка. Моя матушка была большая мастерица по таким делам, и ходил я «хоть и в латаном, да не в хватаном». Из старых плотных материй маманя кроила и сшивала тапочки, которые затем отчим на специальной железной «ноге» пришивал дратвой к подошве, ловко орудуя шилом обычным и шилом с крючком. Изделия эти пользовались большим спросом в базарный день, и иногда на вырученные деньги покупали мне и новую одежду. Никогда не забуду мою первую обновку! Повели меня в магазин на примерку не то морского, не то речного бушлата, который и был куплен, правда не без колебаний. Матушка была весьма экономной, но к великому сожалению не унаследовал я от нее этой замечательной черты – сберегать то, что получил ты за свой труд. Да об этом и не жалею, - государство наше с давних пор наловчилось тем или иным способом превращать сбережения своих граждан в ничто, в пыль и прах почти в буквальном смысле слова.
Матушка вела с пристрастием счет деньгам, но был все-таки такой день в году, когда и она не скупилась. Новогодний вечер всегда был самым ожидаемым и любимым праздником в нашей семье, если не считать дней рождений. За два-три дня до наступления Нового Года отчим устраивал пушистую елку под самый потолок, а уж моя и брата задача была в украшении ее блестящими цветными шарами, фигурками зверей, грибками, хрустящими звездочками из фольги и подвешивать на елку конфеты и пряники. На самый же верх водружали мы пятиконечную звезду.
Подарки доставлял сам Дед Мороз, но застенчивостью этот старик превзошел даже моего родного отца, - в нашем доме я таки не видел его ни разу. Приходил он только тогда, когда я, утомившись от долгих ожиданий его прихода, засыпал и лишь под утро обнаруживал следы его визита – на ковре, висевшем над моей кроватью, висел туго набитый длинный чулок с конфетами, мандаринами, яблоками, печеньем, а иногда и с денежкой на одежду. Почему засовывал он все это богатство в чулок, да еще в женский, было не совсем понятно. При взаимных расспросах приятелей выясняли мы, что кому досталось от Деда Мороза. Подарки у всех были разные, но упакованы были тем же манером - в чулках. Видать, у этого Деда было много знакомых бабенок, одалживающих ему чулки со своих ножек.
В новогодний вечер вся семья собиралась за праздничным столом, и после первого тоста следовало много других, в промежутке между которыми поедали мы наготовленные хозяйкой дома яства, – холодей из свиных ножек, винегрет, красную рыбу, пироги, пельмени. В свою рюмку матушка наливала сок или газированную воду. Она совсем не употребляла спиртного, что сильно огорчало моего «папаню». Так, скрипя сердцем, и доходил он до кондиции в одиночестве, но под присмотром матери-то знала его норму, более которой разрешать ему пить было небезопасно.
Новогодний концерт начинался обычно с семейного концерта, на котором первую скрипку играл я, правда без самой скрипки или другого музыкального инструмента. Отсутствие его хоть и не помогало, но и не мешало распевать полюбившиеся мне русские народные песни – «Раскинулось море широко», «Степь да степь кругом», «По диким степям Забайкалья», "Вот мчится тройка почтовая». После песен следовало представление кукольного театра. Спрятавшись за натянутую простынь, одевал я специально для этого сшитые куклы на обе ладони, и тряпичные создания оживали. Разыгрывал я, как правило, сценки комического характера, поскольку сцена трагическая могла разыграться вскоре и без моего участия, - стоило лишь папане перебрать водочки. Ни один раз новогодний вечер заканчивался битьем опустошенной к тому времени бутылки, тарелок и даже елочных игрушек. Пробудившийся в папане зверь для более убедительного финала спектакля сваливал и новогоднюю елку, а затем и сам замертво падал на пол рядышком с папаней и колючим деревом, и это был еще далеко не худший вариант…
Проводились новогодние праздники и в школах. Дети водили хоровод вокруг елки и пели «В лесу родилась елочка». «Маленькой елочке холодно зимой» и другие песенки, читали стихи, участвовали в конкурсах. Затем танцевали, да еще и вприсядку «Барыню», матросский танец «Яблочко», польку и даже краковяк. Но ни о каких твистах или фокстротах не могло быть и речи. Боже упаси! Музыку этих танцев не передавали по радио. Под особым запретом, конечно, разлагающий всех рок-н-ролл. Еще раньше музыкантам запрещали играть и джаз, в честь которого один переусердствовавший поэт сочинил строчки – «сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».
Через несколько месяцев после встречи Нового, 1953 Года занемог мудрый и добрый Отец нашего государства. Вся страна замерла в страхе неизвестности, – выживет или не выживет…
Радио бюллетени о состоянии здоровья товарища Сталина становились все менее утешительными, и пятого марта осиротели мы, а вместе с нами и, как сообщили по радио, «все прогрессивное человечество». Одна надежда осталась теперь на его верных соратников, преданных и душой, и телом делу Маркса-Ленина-Сталина. Их до боли знакомые лица видели мы постоянно в газетах и журналах. А еще их носили и на руках, - точнее их изображения. Портреты правителей, прикрепленные к длинным палкам, непременно украшали все демонстрации трудящихся во время празднования Великой октябрьской Революции и праздника всех трудящихся мира - Первого Мая. Необычайно добрые лица помощников Сталина уже до прихода вождя смерти украсила печать горя, смешавшись с печатью мудрости, приобретенной ими за годы работы с Вождем. С тех пор, сколько я помню, все без исключения члены Политбюро выглядели на фотографиях так, будто они только что вернулись с очередных похорон товарища по партии. Эту славную традицию прервет лишь Михаил Сергеевич, который станет смотреться на официальных фото так, как будто он только что вернулся с банкета по поводу введения им ограничения употребления спиртного … за пределами Кремля.
Но за стенами этой крепости в 1953 году было не до веселья. Там готовились к пышному погребению. В похоронную команду включили товарищей Ворошилова, Маленкова, Кагановича, Микояна. Хрущева. В день прощания с вождем по всей стране надрывно звучали гудки фабрик и заводов, да так пронзительно, что чуть ни душу вынимали своим гнусавым пением. Однако на лицах соседей по дому, а все они были люди простые – работяги, не приметил я особой печали и скорби. Но и не плясал никто от великой радости, - скорее всего плясуна быстренько скрутили бы в бараний рог, и показали бы ему почем фунт лиха. Быть может, в каменных домах на центральных улицах, где главным образом проживало начальство, и бились головой об стену по причине страшного горя, но, видать, не очень сильно, так как массовых погребений в нашем городе не последовало, в отличие от столицы. Чуть позже и до нас дошли вести о том, что много народу, пришедших лично попрощаться с товарищем Сталиным, заодно попрощались и со своею жизнью. В давке вокруг гроба затоптали не одну сотню человек. Рассказывали, что наше родное советское правительство очень сожалело об этом, и особенно товарищ Берия. Вдруг, ни с того ни с чего, без его прямого участия погибло сразу так много людей! Да и любой следственный работник вполне и на законных на то основаниях мог возмутиться, – сколько граждан погибло без предварительных допросов. Это не порядок!
Товарища Сталина разместили в Мавзолее рядом с другим «самым человечным человеком на земле». Теперь товарищу Ленину будет веселее и днями, и ночами. Это ведь не шуточки – провести тридцать лет в одиночестве. Гораздо приятнее проводить дни, а особенно ночи, в кампании с себе подобными. Тут и сон как рукой снимает…