А р а б е с к а (итал. arabesco — арабский) — европейское название причудливого восточного средневекового орнамента из геометрических фигур и цветов и растений: в подобное сплетение в Европе добавляются и человеческие фигуры. "Арабески" - выбирая такое название для своего сборника, Гоголь знал, что делал: на 300 лет моложе европейской путь русской литературы причудлив как восточные арабески, а тексты самого Гоголя причудливы в квадрате, если так можно выразится.
Впервые явившиеся сборнике «Арабески» -2 часть (1835 г.) «Записки сумасшедшего» там назывались - «Клочки из записок сумасшедшего». Которые первоначально были задуманы как продолжение Э. Т. Гофмана «Крейслерианы»(1810-1815) - цикла рассказов о непризнанных и безумных музыкальных гениях: "Музыкальные страдания капельмейстера Иоганнеса Крейслера"; "Мысли о высоком значении музыки"; "Крайне бессвязные мысли", - в этот ряд «Клочки из записок сумасшедшего» вписываются уже названием.
В опирающемся на творения Моцарта понимании Гофмана высшее из искусств музыка – есть эхо на земле искажённой мировой гармонии, которую постигшие в обществе выглядят сумасшедшими, т.к. их поступки за пределами обыденной житейской логики. Гофман до болезненного экстаза заостряет тему: в глазах общества, как среднего большинства, безумен - г е н и й; в глазах гения – больно недомыслием жалкое, серое большинство - о б щ е с т в о. Из этого противопоставления исхода нет: путь культуры изначально трагичен. Эту тему Гофмана продолжит «Последний квартет Бетховена» приятеля Гоголя - князя Владимира Одоевского (впервые в альманахе "Северные цветы". Спб., 1830; за подписью: "Ь, Ъ, Й"). Но Гоголь уже не новой темы не продолжит: на тему безумия гения едва ли можно было сказать что-то особенно новое. А Гоголь по природе своего дарования - по природе своего видения мира Гоголь не был способен на простое подражание.
От гофмановской темы у Гоголя уже при первой публикации «Клочков из записок…» осталось только маленькое упоминание. Когда Поприщин выслеживает говорящую собачонку Фидель: «П е р е ш л и в Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец к Кокушкину мосту и остановились перед большим домом. ”Э т о т д о м я знаю, — сказал я сам себе. — Это дом Зверкова” (там в 1829 г. жил сам Гоголь). Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих! а н а ш е й б р а т и и чиновников — как с о б а к, один на другом сидит (начало темы превращения людей – в собак). Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе...» - о музыке это всё. Между европейской темой музыкального гения и Гоголем "вклинилось" влияние Пушкина: более влияние текущих событий.
Не особенно заинтересовавшись темой "Музыка – высшее перед Словом искусство", Пушкин тему "гений и толпа" предпочёл решить без романтического безумия: пушкинские и «Моцарт и Сальери» (Болдино,1830; публикация - в конце 1831 г.) посвящены теме – «гений и злодейство - две вещи не совместные…» - в понимании истинного гения Моцарта. К «Моцарту и Сальери» отношение Гоголя неизвестно: более злободневные общественные «мелочи» вклинились в «Записки…».
Хотя официально официальной газетой России были «Санкт-Петербургские ведомости», но Н.И. Греча и Ф.В. Булгарина газета «Северная пчела» превышала как тиражом, так и влиянием, в силу своей установки на средне мещанского читателя для Пушкина неприемлемым. К 1830 обострилась борьба журналиста и поэта за будущего читателя - за его "воспитание" и эстетический уровень. Для газеты прекращение такой борьбы означало - финансовый крах. Но дуэль сия очень раздражала государя Николая I: в яростных памфлетах вынужденно заглохнув от царских одергиваний, дуэль ушла вглубь, прорываясь отдельными всплесками. Вот «Записки сумасшедшего» и несут эхо яростной печатной дуэли Пушкина с Фаддеем Булгариным 1830-1831 гг.
Аксентий Поприщин - есть усердный читатель и почитатель «Пчёлки». Аксентий Поприщин до своего явного сумасшествия - в первой половине рассказа – есть как бы отпечаток – эхо не только мировоззрения этой газеты, но некоторым образом и её внешнего вида. «Северная пчела» обычно состояла из 4 листов, разделённых на две части: в верхней половине первого листа шли официальные "Внутренние события" - русская политика, торговля, статистика. В верхней половине второго листа - "Новости заграничные": политика и всякие происшествия.
В подвале - в нижней части газетных листов набранные более мелким шрифтом располагались отделы: "Зрелища", "Новые книги", "Смесь". На 3-4 листах могли помещаться отдельные рассказы и отрывки из романов - по вкусу издателя. Там издатель «Пчёлы» Булгарин нередко помещал свои критические статьи, рассказы и отрывки из романов. Под ними в самом низу - "в подвале" ещё более мелким шрифтом могли помещаться "Новости театра". Такой организации газеты с повестью сравнение показывает, что после сумасшествия Поприщина газетные полосы и в них разный стиль выражений как бы "перемешиваются" в голове несчастного.
________________________________________________________
«ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО» ГОГОЛЯ И ГЛАСНОСТЬ В РОССИИ В 1830-х. Тон сухо официально ровный выдерживался в «Северной пчеле» в верхней части листа - в не предназначенных для вольного обсуждения «Внутренних известиях» - сообщениях об официальной жизни русского двора, действиях русской армии, законах; опускались ещё сведения о реорганизации в России учебных заведений. Самым крупным шрифтом набираемый, но по содержанию самый тощий в газете раздел «Внутренних известий» — ограничивался без всяких рассуждений перепечаткой указов царя и перечислением награждений.
Что указы не комментировались, - не удивительно: за каждое царю не понравившееся слово Булгарину грозила гауптвахта. Недаром в «Записках Сумасшедшего» Поприщин будет рефреном повторять: «А й, а й!.. ничего, ничего. М о л ч а н и е!» А про директора департамента, где служит Поприщин, сказано: «…очень странный человек. Он больше м о л ч и т. Говорит очень редко».
В определённом смысле и Пушкин, и Булгарин оба боролись за едва рожденную в России гласность, но разными методами. Вынужденно льстясь – будучи как издатель зависим от вкусов средней публики, ей Булгарин активно навязывал идеал, так сказать, Молчалина «умеренности и аккуратности» - в жизни у такого всё непременно будет благополучно: и деньги, в том числе в виде наследства или удачной женитьбой как с неба свалятся. Только не высовывайся. За подобные идеалы внушающие свои романы о «Выжигиных» Булгарин получил от царя три бриллиантовых перстня (обычный в то время ниже ордена поощрительный подарок). Но за саму «Пчелу» подвижник газетного дела Булгарин регулярно получал «свыше» выговоры и гауптвахты.
С одной стороны «Пчела» внушала мораль – «не высовывайся», с другой стороны были попытки порицания погони за чинами любыми методами. Человека как такового перевешивал чин: получалось либо – «значительное лицо», либо – «маленький человек». Этого даже минимальную критику Булгарин вынужден будет подносить обходным маневром. Вот герой рассказа Булгарина за границей:
«Б л а г о з в у ч и е моего чина и двусмысленное его значение по - французски придавало мне… важности. Меня почитали не Надворным, но важным п р и д в о р н ы м чиновником… Я без зазрения совести пользовался моею знатностью за счёт моего кармана, ибо трактирщики… за границею побирают подать за свои словесные патенты и заставляют Графов и Князей собственного своего производства платить вдвое дороже… - Ф.Б.». (№ 255, четверг 9 ноября 1833 г. В разделе «Словесность» «Три встречи. Рассказ путешественника») – ведь это не в России происходит... Цензура одинаково теснила и Булгарина, и Пушкина.
В ценном документе той эпохи – в Дневнике А.В. Никитенко от 14 января 1836 г. будет записано: «П у ш к и н а жестоко жмет цензура... Гаевский (цензор) до того напуган гауптвахтой… что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался…». О древне римских императорах велено было писать не “убиты”, но "погибли" и Булгарин раз получил взбучку – без шуток! - за неблагоприятный отзыв о петербургской погоде. О чём оставалось писать?.. Относительно безопасно можно было писать в газете и об оживлённом балагане европейской политики, - без упоминания запрещённого слова «революция» опять-таки. В этом смысле события в Испании 1833 г. стали для газеты настоящей находкой – темой неистощимых рассуждений.
* * *
"ИСПАНСКИЕ ДЕЛА". 29 сентября 1833 г. умирает король Испании Фердинанд VII, предварительно завещав трон своей малолетней дочери - инфантине Изабелле. Тем самым Фердинанд VII нарушил закон о наследии испанского трона только по мужской линии. Брат Фердинанда - инфант Дон Карлос не признал донну Изабеллу и провозгласил себя - Карлом V. В Испании вспыхнула гражданская война, бурные события которой и регулярно обсуждались в «Пчеле» в специальном разделе «Испанские дела». Ниже которых – в «подвальной» части листа «Пчёлка» обращалась к «средней» читательской массе на её обыденном языке вроде как полу светской болтовни: в этом тоне с критикой, рекламой расхожей моралью подавались новости литературы и театра, и печатались рассказы самого Булгарина большею частью, как уже говорилось.
Вообще, при перелистывании подшивки «Пчелы» за 1831-1834 – из просмотра её верхней официальной части возникает странное впечатление: в политике России кроме - награждений, должностных назначений и иллюминированных балов благополучно ничего не происходит. На фоне единственно официально позволенных в России тех лет общественных собраний – маскарадов прения в английском парламенте или война в Испании выглядят как забавная разборка дикарей.
Выписываем кусок политических испанских новостей за 3 октября вторник - первый день и в повести «Записки сумасшедшего», и в жизни: «О д и н отряд армии дона Мигуэля… попал под пушки эскадры адмирала Напира, которая, сделав по неприятелю сто картечных выстрелов, произвела ужасное кровопролитие. Войска королевы в пылу сражения двинулись в то же место, и как вдали нельзя было различить их, то и они пострадали… О числе убитых и раненных с обеих сторон не было известно». (СП №223 от 3 окт. 1833 г.)
В «Северной пчеле» на фоне бурной европейской политики Россия выглядит благополучной, или, наоборот, - отсталой?.. Если да, то в таком впечатлении виноват, скорее, не Булгарин, но запрещавшие все новости Николай I, и подвластная III отделению цензура. Царь не мог понять: за своё постоянное неудовольствие «Пчелой» наказывать ему нужно было бы самоё себя... Как скромно сообщала «Пчела» в № 101 от 8 мая 1833 года в «Петербургских записках», - даже «в петербургской кондитерской (где на столах обычно лежали газеты и журналы) тишина, как в классах, при посещении Директора училищ: люди сидят нахмурясь… за чашкой шоколаду или рюмкой ликёру, читают, про себя газеты или в безмолвии смотрят на двери и потолок… В клубах попарно разговаривают у окна о производствах и погоде...» Обменяешься тут мнениями при негласных соглядатаях III Отделения! Фаддей Булгарин всегда и ко всему по самому методу мышления скрыто ехиден: по отношению к правительству тоже.
Продолжение цитаты из №101: «О г л а с н ы х ссорах услышите только в Литературе, да и эти ссоры более забавны, нежели опасны. (Очевидно, намёк на гоголевскую «Повесть о том, как поссорился…») – Светские люди никогда не ссорятся между собою: они превежливо… свёртываю друг другу шею… Из Петербурга разливаются по всему пространству России источники нравственного богатства и все истинные и ложные блага… - Ф.Б. <подп. Булгарина>» «Я д и в и л с я, как пропустила цензура!» - сказал бы Поприщин об этом напечатанном в "подвале" газеты пассаже.
За то и читали «Пчёлку», что с ней можно было «поболтать» наедине о европейской политике: можно было вообразить себя в гуще событий. А можно было и узнать о мелких петербургских происшествиях, - в том числе о сумасшествиях: видимо, эту тему цензура считала полезным уроком – острасткой. Главными причинами повреждения рассудка находили: «гордость и честолюбие» и «испуг и робость». К этому мы вместе с Гоголем добавили бы ещё – узость мировоззрения.
С испугом и робостью в полицейском государстве что 1830-х, что через столетие в 1930-х - всё понятно. Когда люди боятся быть самими собой, это во все времена приводило к различным маниям. Образ для маниакального образца поведения выбирается соответственно эпохе: в первой четверти 19 века самую головокружительную карьеру сделал корсиканец Наполеон…
ИСПАНСКИЕ ДЕЛА, НАПОЛЕОН И РУССКОЕ БЕЗУМИЕ 1830-х. В 1833 — предшествующем появлению повести Гоголя - году о сумасшествиях «Пчела» рассуждает вровень с Испанскими делами с завидной регулярностью. Так от 8 марта 1833 года в №53 извещается: «В н у т р е н н и е и з в е с т и я. Начальство Больницы Всех Скорбящих (Дома ума лишённых) извещает, что к 1 января 1833 г.) осталось 123 больных: «муж. пола… - офицеров 5, ч и н о в н и к о в – 51… дворян – 9… учителей – 3, студентов – 3… художников и ремесленников – 24, купцов – 6…» - чиновники лидируют и в полном списке. Кроме врождённых склонностей причинами безумия называется – бедность, продолжительные заботы, оскорбление честолюбия.
В №89 от 24 апреля 1833 г. приводятся выдержки из труда «Рассуждения о лечении умалишенных, сочинённое Генрихом А.М. Левенгайном Гуманный доктор призывает не просто запирать больного, но «извлечь сию жертву из мрака идей»: «иной почитает себя предметом преследования… другой думает, что он Бог, Ангел, Принц и проч.» - в этот список поместятся и короли, и наполеоны.
Доктор Левенгайл утверждает, что в условиях прежней, приведшей к сумасшествию жизни больной не излечится, поэтому необходимы гуманные лечебницы (описание которых далее в №90 и 91 от 25 и 26 апреля 1833 г.) Дополним рассуждения доктора Л.: если причинами сумасшествий является общее положение дел в стране, то тогда следует… (оставляем на воображение читателей!) Сам Левенгайл признаёт, что в Европе государственные дома для умалишённых далеки от гуманности, что зависит от законов в стране вообще. И вот подобно эху от призывов Л. в №28, 29, 30, 32 «Пчелы» за 5, 6, 7 и 9 февраля 1834 г. в дополнительном разделе «Петербургские записки» будут описываются прекрасные условия содержания и гуманные методы лечения – ручным трудом и религией - в Больнице Всех Скорбящих: полный вид замечательной лечебницы, куда в будущем попадёт поэт Иван Бездомный в «Мастере и Маргарите».
Когда люди боятся быть самими собой, - это во все времена приводило к различным маниям. Однако образ для маниакального образца поведения выбирается соответственно эпохе: кроме Испанских дел, какие ещё амбиции владели миром, - кто воплотил их? В первой четверти 19 века самую головокружительную карьеру сделал корсиканец Наполеон Бонопарт: от безродного корсиканца до императора Франции. Помнится кумир Онегина был: «С т о л б и к с куклою чугунной Под шляпой с пасмурным челом, С руками, сжатыми крестом» (ЕО. Гл. 7 – XIX) К 15 августа 1810 года в Париже на Вандомской площади было закончено возведение колонны в честь Наполеона в виде римского императора. После взятия союзниками Парижа в 1814 году эта первая статуя Наполеона была снята с колонны.
От 3 мая 1830 г. в № 53 «Пчелы» в «Разных известиях» сообщалось: «- В о Ф р а н ц и и явился новый претендент: он приказчик в купеческом доме, и к этому обыкновенному титулу прибавил на своем паспорте другой: "Король Французский и Наваррский". Впрочем, новый дофин, по счастью, человек смирный... если покорнейшая просьба его об уступке престола уважена не будет, то он, по доброте своей, согласен не ниспровергать существующего порядка...;
- В Париже шёл град величиною с голубиное яйцо...;
- В Женеве привели в полицию двух… сеншаторов, захваченных утром на кладбище… Они показали, что всю ночь старались войти в соприкосновение с душою умершего своего приятеля: а как полиция запрещает входить в соприкосновение только с телом покойников, то этих проказников сей час и отпустили…» Заметим, что среди других анекдотических событий помещённое явление претендента дополнительно дискредитируется: на манер сражавшегося с ветряными мельницами Дон Кихота «Пчела» борется с наполеонизмом.
В «Пчеле» №279 от 8 декабря 1831 г. в «Новостях заграничных» сообщалось: «Ф р а н ц и я. Париж. Вчера столпился здесь народ на ул. Каде. Некто по прозвищу Люн, воображая иметь большое сходство с Наполеоном, вздумал нарядиться в серенький сертучок и надеть маленькую треугольную шляпу. Народная толпа окружила его, и мальчики кричали: “В и в а т, Н а п о л е о н!” Полиция схватила его, несмотря на замечания… что всякий может одеваться, как ему угодно. Полицейский чиновник возразил, что Люн надел эполеты и орден Почётного Легиона, не имея на это права».
Против наполеонизма направлено всё от Булгарина романное воспитание «умеренности и аккуратности»: но направлено только против «низового» наполеонизма, о государственном – естественно! – не заикнулся издатель газеты. Зато во Франции стараниями, очевидно, многих «люнов», наполеонизм в очередной раз возродился в государственных масштабах. В 1833 г. после Июльской революции, Луи-Филипп I приказал водрузить на колонну новую статую Наполеона, который был представлен в известной своей двууголке (шляпа, на манер пилотки, только – острыми углами в стороны), в сюртуке, надетом поверх мундира, с заложенной за жилет кистью левой руки. Пусть лучше статуя стоит, чем граждане одеваются наполеонами!
______________
"ТРИ ЛИСТКА ИЗ ДОМА СУМАСШЕДШИХ". Помеси мелкого наполеонизма с безумием Булгарин посвятит собственный рассказ – «Три листка из дома сумасшедших, или психическое исцеление неизлечимой болезни. Первое извлечение из Записок старого Врача» (Северная пчела, 1834, № 37, 15 февраля ; № 38, 16 февраля ) - сюжет рассказа включает даже прошлые жизни. В этом рассказе один юноша в «Сенатских ведомостях» ежедневно читает о новых повышениях: «В о т л ю ди, которых я знаю, как самого себя, люди, у которых нет столько ума и способности в башке, сколько у меня в мизинце! Люди-машины!.. А вот один из них... Директором… четвертый Губернатором!.. Все обвешаны орденами! А я… я!..» - ни в коем случае не забывая попутно очернять газету-конкурента, Булгарин не даст своему герою докатиться до воображения себя императором.
От жажды повышения и чинов впавший в ипохондрию, герой уже совсем близок к чахотке и безумию, но старый доктор даёт ему прочитать рукопись умершего сумасшедшего, который воображая себя управляющим государством, дни напролёт писал указы (дело было в иностранной лечебнице). Автор рукописи утверждает, что в течении 300 лет жил три раза: первый раз он был накопившим миллионы бесчувственным, презирающим все всех. После роскошных похорон все о нём забыли.
С памятью прошлого и осознанием своих ошибок вернувшись в мир второй раз он на спрятанные деньги купил деревеньку, женился, воспитал хороших детей. На его могиле крестьяне поставили памятник «Доброму помещику». Третий раз он вернулся… Здесь в рукописи безумца обрыв, но мы знаем, что из сумасшедшего дома он управляет призрачным государством. Вне сомнения, яркий журналист Булгарин прекрасно понимал: сумасшествия множатся в «сумасшедшем» государстве, где опасаются говорить вслух, и где «безумная» цензура боится даже слова «революция»… Но так окончить было нельзя: для цензуры да и соответственно программе газеты нужна была прописная мораль.
ПРОПИСНАЯ МОРАЛЬ булгаринского рассказа такова: впечатлённый рукописью бедного безумца бывший завистник уезжает в деревню, - там счастливо женится; удачно хозяйствует, пользуется прекрасным здоровьем. Через десять лет он облагодетельствует небогатого излечившего его доктора. Товарищи завидуют счастливому помещику: «”К а к в ы счастливы… что можете жить спокойно… в деревне, делать добро и наслаждаться жизнью!” - ”А кто же мешает вам сделать то же… ?” – “Но как упустить старшинство! …” – “На это у нашего доктора есть рецепт… Три листка сумасшедшего”» – Ф.Б. (Фаддей Булгарин)»
Описанное в «Трёх листках» моральное превращение возможно как исключение, но совершенно немыслимо в масштабах негласно внушающего карьеризм государства. Можно сказать, что булгаринский счастливый помещик – есть антипод Евгения Онегина: оба они по своему «революционны», в смысле личного несовпадения с общим принципом жизни. Но мораль счастливого помещика - вневременна, именно поэтому и является исключением: много найдётся личностей выше влияния своего времени?.. Когда в данную эпоху государство живёт по принципам чиновничьей иерархии, то и безумие «старшинства» неизбежно множится.
В своём на злобу дня рассказе умный и ехидный «Ф.Б.» создал фантастическую утопию, которая, кажется, понравилась Гоголю: во второй части «Мёртвых душ» он будет стремится осуществить эту утопию... и не сможет. А пока булгаринским «Трём листкам» (февраль 1834 г.) прямо контрастны «Записки сумасшедшего» (опубл. в «Арабесках» - ценз. разр. – от 10 ноября 1834 г.), в которых явлено срывание всех утопических масок – обнажение безумного стиля мышления от маленького человека, до уподобленного дому умалишённых государству. Для какого глобального обобщения материал в немалой степени почерпнут из подачи событий в «Северной пчеле»: из в ней причудливого совмещения русского производства в чины с Испанскими делами, с различными французскими «а ля Наполеон» курьёзами, вперемешку с русской статистикой о сумасшествиях.
Вот и выходит, что Фаддей Булгарин тоже весомо поучаствовал в становлении Гоголя как писателя. Со времени дуэли Пушкина-Косичкина с Булгариным за последним Гоголь всё наблюдал, наблюдал, и вот – «Записки сумасшедшего». Достоевский уже после Гоголя брал части своих сюжетов из газет: Гоголь был первый!
* * *
ДЕЙСТВИЕ "ЗАПИСОК СУМАСШЕДШЕГО" И №-«СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ». В «Записках…» второй день повествования: «Октябрь 4. Сегодня среда, и потому я был у нашего начальника в кабинете...» - день окт. 1833 г. был именно средой, или по философии повести – серединой пути к моральному сумасшествию в масштабах всей России. Отсюда в гоголевском кабинете супер гротеска – в кабинете гротесковых кривых зеркал «наш начальник» в переносном смысле не есть ли - Николай I ?!
Далее про начальника: «Д а, н е н а ш е м у брату чета! Государственный человек. Я замечаю, однако же, что он меня особенно любит. Если бы и дочка... эх, канальство!.. Ничего, ничего, молчание! Читал ”Пчелку”. Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех да и перепорол розгами! Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским помещиком. Курские помещики хорошо пишут». Хотя в №224 от 4 октября 1833 г. «Пчеле» и нет описания бала, но вообще свои очерки петербургских нравов Булгарин иногда подписывал «ч у х о н с к и й помещик». Описание же балов даются регулярно, например в №100 и 101 от 6 и 8 мая 1833 г.: «Б л и с т а т е л ь н ы е Петербургские балы подразделяются на три разряда… На сих балах высказывается весь Европейский вкус и роскошь в убранстве комнат, в нарядах дам… Отсюда почерпывается так называемый т о н…».
____________________
В №224 «Северной пчелы» от 4 октября 1833 г. в «Заграничных новостях» на два столбца довольно нудно описывается во Франции попытка ареста парохода, подозреваемого в провозе оружия для нового восстания в пользу графа Шамборна – сына герцогини Берийской и внука свергнутого в Июньской революцией 1830-го Карла X. При чём из-за запрета упоминать французскую революцию и её деятелей, из статьи нельзя сделать выводов о реальном политическом положении Франции, что, видимо, с подачи автора Гоголя и вызывает реплику Поприщина про глупость французов, хотя на самом деле «глупы» были запреты русской цензуры, - добавим мы. Образно говоря, цензура работала по принципу: не называй медведя медведем, а - «тот мохнатый, который любит мёд».
Кроме того Гоголь в неотправленном письме к В.Г. Белинскому от конца июля — начала августа 1847 г. как пушкинские цитировал с характеристикой французов стихи (ныне доказано авторство А.И. Полежаева – «Четыре нации» 1827 г.; цитата Гоголя не совсем точна):, которые реплика Поприщина как бы искажает до пародией.: «Вольтер, несмотря на все блестящие замашки, остался тот же француз. О нём можно сказать то, что Пушкин говорит вообще о французе:
Француз — дитя.
Он так, шутя,
Разрушит трон
И даст закон;
И быстр, как взор,
И пуст, как вздор,
И удивит,
И насмешит…»
Стихи эти реплика Поприщина как бы искажает – остроумную характеристику сводит до грубого физического действия: тоже своего рода образчик мышления массового читателя газет. Далее в «Записках сумасшедшего» от начала действия 5 дню дневника Поприщина - «ноября 9» соответствует №255 «Пчелы» от 9 ноября 1833 г., где пассаж из испанских событий интересен уже трудным выговариванием:
«П о и з в е с т и я м с испанской границы… гверильясы в таком большом числе появляются близ Помпелумы, что ворота сей крепости и днём запираются… Гверильясы ходят до Валенсии… Отряды Алавские стоят по мадридской дороге, занимая… равнину Риоху, а именно Логрово Калагоору, где составилась Юнта под председательством епископа… Карлисты имели намерение ночью атаковать и перебить всех саров…» - без знания подоплёки дела, на слух, разве, не похоже на бред?.. И такие по возможности подробные отчёты об Испанских делах были почти в каждом номере газеты. Испанские дела - приобретали приключенческо фантастический колорит происходящего почти на другой планете, где, в отличие от предписанного России единомыслия, одновременно могло существовать два правительства, и где можно было выбирать – к которому правительству примкнуть!
В №257 «Пчелы» от 11 ноября 1833 есть благоприятное для Гоголя и должное бы обратить его внимание сравнение в разделе «Новые книги»: «Рассказы прадеда. Картина нравов… Малороссии. Спб.: При Акад. наук, 1833» - «зачем терзать читателя таким площадным безвкусным изложением… Неужели Автор думал подражать Автору Вечеров на хуторе близ Диканьки? Рассказы Пасичника могут быть читаемы всяким и с удовольствием… могут быть читаемы дамами, которые от них в восхищении…» - судя по стилю, это тоже перо Булгарина. Вообще, пролистывание подшивки «Пчелы» за 1831-1833 гг. показывает, что Поприщин выражается языком и мыслит из этой газеты фразами. Однако, в отличие от его автора, Поприщин относится к категории читателей «наивных», - всё принимающих прямо – в лоб, как говорится.
11 ноября (6 день действия в повести) Порищин чинит перья в директорском кабинете и завидует: «У! должен быть голова! …Желалось бы мне узнать… что такое затевается в этой голове. Хотелось бы мне рассмотреть поближе жизнь этих господ, все эти экивоки и придворные штуки — как они, что они делают в своем кругу, — вот что бы мне хотелось узнать!
…Хотелось бы мне заглянуть в гостиную, куда видишь только иногда отворенную дверь… Эх, какое богатое убранство! Какие зеркала и фарфоры! Хотелось бы заглянуть туда, на ту половину, где ее превосходительство, — вот куда хотелось бы мне! …Посмотреть бы ту скамеечку, на которую он становит, вставая с постели, свою ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек... ай! ай! ай! ничего, ничего... молчание».
Выходит, что «т а м» - в недостижимой директорской гостиной – «верх» загадочной России в «молчании»: о чём не было известий в «Пчеле». Так как в реальности «т у д а» попасть не получается, то за этим и следует сумасшествие – воображение себя главнее директора, а бесконечные «Испанские дела» подкинут фон для изменения своего статуса.
* * *
ПОПРИЩИН - ЧИТАТЕЛЬ "СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ": КУЛЬТУРА МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА. Когда П о п р и щ и н «читал ”Пчёлку”», то, естественно читал её и автор повести – Гоголь. И читал не без удовольствия: будучи уже за границей, просил прислать для разных вкусов содержательную газету. Думается, однако, что таких как Гоголь читателей было не так уж много. П о п р и щ и н – есть «герой» столичных будней – образец того, какой т и п проявился в чиновничьей России уже к 1830-м годам николаевской эпохи. И здесь «Пчела» подарила Гоголю бесценный материал! Откидывая булгаринские умные эзоповские двусмысленности, нетрудно вычислить этот т и п: Поприщин – есть массовый читатель «Пчелы» - самая серая середина читающей чиновничьей массы, которая о жизни за пределами службы узнавала только из газет и из определённого рода походов театр:
«Б ы л в т е а т р е. Играли русского дурака Филатку. Очень смеялся. Был еще какой-то водевиль с забавными стишками на стряпчих… весьма вольно написанные, так что я дивился, как пропустила цензура, а о купцах прямо говорят, что они обманывают народ и что сынки их дебошничают и лезут в дворяне. Про журналистов тоже очень забавный куплет: что они любят все бранить и что автор просит от публики защиты. Очень забавные пьесы пишут нынче сочинители.» - в эту речь гениальное гоголевское перо уместило и всю историю русской журналистики, и весь массовый уровень развлекательного просвещения в России. Но сам Поприщин высокого мнения о своём вкусе и культурности: «Я л ю б л ю бывать в театре. Как только грош заведется в кармане — никак не утерпишь не пойти. А вот из нашей братьи чиновников есть такие свиньи: решительно не пойдет, мужик, в театр; разве уже дашь ему билет даром».
Подобным образом эстетически подкованный герой для описания предмета своей любви – дочки своего директора Софи не находит ни одного своего слова – только общие книжно газетные фразы: «О к о л о половины второго случилось происшествие, которого никакое перо не опишет. Отворилась дверь, я думал, что директор, и вскочил со стула с бумагами; но это была она, она сама! Святители, как она была одета! платье на ней было белое, как лебедь: фу, какое пышное! а как глянула: солнце, ей-богу солнце! Она поклонилась и сказала: ”Папа здесь не было?” Ай, ай, ай! какой голос! Канарейка, право, канарейка! ”Ваше превосходительство, — хотел я было сказать, — не прикажите казнить, а если уже хотите казнить, то казните вашею генеральскою ручкою”. Да, черт возьми, как-то язык не поворотился, и я сказал только: ”Никак нет-с”».
Директорскую дочь любят, потому как она - олицетворение недоступного желанного мира высоких чинов. Вот прекрасная дама роняет платок: «Святые, какой платок! тончайший, батистовый — амбра, совершенная амбра! так и дышит от него г е н е р а л ь с т в о м...» - ничего о характере.
То есть, П о п р и щ и н – человек с амбициями, взятыми напрокат из газет, из мещанских драм и водевилей. В отношении политики такой непременно по газетному варианту (других источников информации у него нет) должен отразить европейские амбиции эпохи в мифической с т р а н е Р о с с и и, о которой сведения скудно печатают собственные газеты. Как же сочетаются эти амбиции с культурным уровнем?.. Запись Поприщина: «О к т я б р я 4... Дома большею частию лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: ”Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал”. Должно быть, Пушкина сочинение».
Здесь, выше, ирония в том, что за стихи Пушкина приняты как песня печатавшиеся в песенниках с конца 18 века до 1820 гг. - «на голос знаемые детьми» стихи допушкинского поэта Н.П. Николаева (1758-1815). В статье «Несколько слов о Пушкине» (Арабески -) сам Гоголь писал: «П о д и м е н е м Пушкина рассеивалось множество самых нелепых стихов. Это обыкновенная участь таланта, пользующегося сильною известностью. Это вначале смешит, но после бывает досадно, когда наконец выходишь из молодости и видишь эти глупости непрекращающимися. Таким образом начали наконец Пушкину приписывать: "Лекарство от холеры" (от Министерства внутренних дел 1831 года брошюра «Наставление к распознанию признаков холеры…»), "Первую ночь" и тому подобные».
______________________________
ОТСТУПЛЕНИЕ В ИСТОРИЮ ОТНОШЕНИЙ. «П е р в а я н о ч ь» - якобы написанные Пушкиным неприличные стихи, списки которых распространились по Петербургу после свадьбы поэта. По воспоминаниям В. Т. Плаксина, узнав, что ему приписывают это стихотворение, поэт «так был возмущен, что без шапки прибегает из дому к своему приятелю... Тормасову и в страшном негодовании говорит ему: „Ты читал эту мерзость?.. Догадываюсь, что это шутки подлеца Булгарина“». (В 1831 -1832 гг. Пушкин и Тормасов - товарищ шурина поэта - Д. Н. Гончарова - жили по соседству: на Галерной улице; Цит. по: Черейский Л.А. – Пушкин и его окружение. Л. 1988. С. 442). Даже если и не выбегал Пушкин без шапки, то доныне неустановленного авторства вирши были явной клеветой, явившейся как раз во время яростной памфлетной дуэли Булгарина и Пушкина под маской Феофилакта Косичкина, что и заставило предположить авторство Булгарина. Последний имел к этому основания с руки самого Пушкина.
Так ещё в 1877-м в России были изданы «Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции». В начале 1830-го Пушкин под видом критики на «Записки…» под видом Видока говорит о Булгарине: «Нравственные сочинения Видока, полицейского сыщика, суть явление не менее отвратительное, не менее любопытное. Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного…»
Первым коснувшись некоторых семейных частностей супротивника, Пушкин дал Булгарину основания действовать в том же духе, но в данном случае авторство Б. ничем не доказано. Что касается Пушкина, то он неоднократно пытался открестится от скверных стихов, которые общественное мнение, тем не менее продолжало ему приписывать. (Что там Поприщин! Уже в 1855 г. Н. А. Добролюбов ещё приписывал «Первую ночь» Пушкину.)
Есть свидетельства, что поэт просил своих друзей в обществе отрицать его авторство откровенной похабщины: так не просил ли он и Гоголя?.. – задаются вопросом биографы. Предположение логично. Но ведь в записи Поприщина – нет особо возмущённого отрицания: поприщинская запись скорее – просто выражение низких вкусов общественной массы.
Можно сделать другое предположение: очень возможно, что Гоголь советовался с Пушкиным о сюжете «Записок сумасшедшего» (Гоголь, по возможности, всегда пытался опереться на Пушкина!) Так вот приписывание всякой ерунды Пушкину в течении всей его жизни и вошло в текст повести именно как характеристика общества. Ещё здесь, конечно, и шпилька в адрес гувернёра общественно поэтических вкусов - «Северной пчелы». В газетном «подвале» «Пчелы» одинаково фамильярным тоном говорилось и о Кукольнике, и о Пушкине, и о Наполеоне: гениальность измерялась не уровнем произведения или его автора личности, но востребованностью темы для большинства публики.
Средняя публика вообще любит гениев лишь чуть выше себя, - чтобы можно было дотянуться похлопать по плечу, образно говоря. Так в разгар яростной памфлетной дуэли Пушкина-Косичина с Булгариным в 1830-1831, по мнению «Пчелы», главное достоинство «Повестей Белкина» было в том, что это не настоящие повести, но «ш е с т ь а н е к д о т о в, странных случаев… рассказанных мастерски» (СП №255 от 10 ноября 1831 г.). После такой рекламы подписчики «Пчелы» - покупали «Повести Белкина» – можно быть уверенными. Хотел ли Пушкин такой рекламы, – другой вопрос.
Так вот, очередное яростное отрицание пушкинского авторства «Первой ночи» в массовой публике могла только привлечь к виршам новое внимание: публицистическая статья – это одно, а более длительного воздействий художественная повесть – совсем другое. Так что Пушкин едва ли просил его печатно прямым образом защищать собственного протеже - молодого писателя Гоголя. Который тактично и ограничивается в повести приписыванием Пушкину в смысле морали невиннейших стихов Николаева: это даже облагороженные общественные вкусы!
Основная претензия Пушкина к Булгарину и была – в потакательстве обывательским вкусам: с их точки зрения суждения об искусстве – были принижением искусства до уютного время препровождения, какая претензия в «Записках сумасшедшего» чётко отражена. Сам Булгарин открыто выразил в рецензии на «Лунатик. Случай. Соч. А. Вельтмана… Г-на Вельтмана можно упрекнуть в одном недостатке: лица его слишком идеальны… На них смотришь с восторгом, а всё-таки скажешь: е с л и б ы б ы л и т а к и е л ю д и н а с в е т е!» (от 14 августа 1834 г. «Пчела» №182)
Булгарину можно возразить: надо же внушать идеалы!.. Здесь Пушкин был нацеленный в грядущее оптимист, а Булгарин – сей момент зависимый от тиража пессимист. А Гоголь? Как по мнению Пушкина его стихией было смешное, Гоголь создал и предъявил «Пчеле» окарикатуренный «идеал» её среднего читателя, отчасти газетой же и воспитанный: Гоголь создал и предъявил - П о п р и щ и н а. Ради создания его образа и представлен – перетасован жизненный материал в повести.
* * *
СОБАЧЬИ ПИСЬМА И ПОДАВЛЕННЫЕ АМБИЦИИ «МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА». Поприщина на почве якобы собственного превосходства возрастающая внутренняя «собачья» агрессивность показана в повести планомерно с первой записи «о к т я б р я 3», когда гнев Поприщина вызывает о его рассеянности – о «ералаше» в его голове замечание начальника отделения: «П р о к л я т а я цапля! он, верно, завидует, что я сижу в директорском кабинете и очиниваю перья для его превосходительства». В департаменте на невыгодном, по его мнению месте, Поприщин служит потому что «с л у ж б а благородная, чистота во всем такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению: столы на красного дерева, и все начальники на “вы”». Звание чиновника вообще Поприщин оценивает как «благородное» - не уступающее офицерскому.
То есть П о п р и щ и н – человек с подавленными амбициями. Претензия на превосходство – с юности внушённое, но не находящее выхода «попирательство» низших в повести обрисовано недвусмысленно выпукло: «О к т я б р я 4… Я терпеть не могу лакейского круга: всегда развалится в передней, и хоть бы головою потрудился кивнуть... Один раз одна из этих бестий вздумала меня, не вставая с места, потчевать табачком. Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я чиновник, я благородного происхождения... Дома большею частию лежал на кровати...»
Запись «Н о я б р я 6. Разбесил начальник отделения... Ему завидно; он увидел... предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности. Да я плюю на него! Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку к часам... — да черт его побери! я разве из каких-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин. Что ж, и я могу дослужиться. Мне еще сорок два года — время такое, в которое, по-настоящему, только что начинается служба. Погоди, приятель! будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше. Заведем и мы себе репутацию еще и получше твоей. Что ж ты себе забрал в голову, что, кроме тебя, уже нет вовсе порядочного человека? Дай-ка мне ручевский фрак (от лучшего в Петербурге портного)… — тебе тогда не стать мне и в подметки. Достатков нет — вот беда». Как ближайший по рангу начальник Поприщина – начальник отделения видится интригующим врагом – характерное начало мании. (По воспоминаниям Аненкова для верности деталей Гоголь специально изучал разные признаки сумасшествия).
* * *
СОБАЧЬИ ПИСЬМА И "СОБАЧИНА" НА УРОВНЕ ГОСУДАРСТВЕННОМ. Особенно ярко гипертрофированное самомнение Поприщина проявляется в сцене чтения писем от собачки дочки директора Софи - Меджи к другой собачонке - Фидель. В уже больном воображении Поприщина даже директорская собачонка о себе высокого мнения по сравнению с собачкой мещан. Вообще изображение мании наполеонизма – в нашем случае по примелькавшимся газетным статьям воображение себя испанским королём могло бы обойтись и без говорящих и пишущих собачонок: письма собачонки нужны автору повести именно как отражение того, что делается «там» - куда его персонажу физически не попасть.
С о б а ч ь и письма нужны, чтобы показать одинаковую суть в одной чиновничьей машине и «маленьких людей», и всех «значительных лиц». С о б а ч ь и письма – это прозревающее суть дела больное сознание Поприщина: что безумным доступна пророческая истина, - это ещё библейская тема высокого – священного безумия. Но отражая истину, - возможно отражая! - безумные едва ли могут её осознавать и другим связно передать, - переход с библейского к суровой житейской прозе. Этих двух разно уровневых «безумий» от Гоголя объединение – было нетрадиционно и уникально!
ИТАК, жаждущий прорваться сквозь «молчание» высшей сферы, Поприщин в начале повести «о к т я б р я 3» слышит человечий разговор собачонок: «П р и з н а ю с ь, я очень удивился... Но после… перестал удивляться... На свете уже случилось множество подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю...» - явные «шпильки» в адрес печатавшей разные диковинные – «жареные» происшествия «Пчелы».
ДАЛЕЕ Поприщин: «Я гораздо более удивился, когда Меджи сказала: ”Я п и с а л а к тебе, Фидель…” Да чтоб я не получил жалованья! Я еще в жизни не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только дворянин. Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога. Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал».
Поприщин будто бы добывает собачьи письма: «Н о я б р я 13… Теперь-то наконец я узнаю все дела, помышления, все эти пружины и доберусь наконец до всего… С о б а к и народ умный, они знают все политические отношения, и потому, верно, там будет все: портрет и все дела этого мужа. Там будет что-нибудь и о той, которая... ничего, молчание!»; «П и с ь м о писано очень правильно. Пунктуация и даже буква ";" везде на своем месте. Да эдак просто не напишет и наш начальник отделения, хотя он и толкует, что где-то учился в университете. Посмотрим далее...»
Для бедного титулярного советника символом роскоши были «зеркала и фарфоры», а для собачонки символ роскошной жизни – вкусная еда. Меджи пишет: «Я пью чай и кофий со сливками… Кости хороши только из дичи, и… когда еще никто не высосал из них мозга…» - различие а предмете, но не в уровне. Поприщин в перспективе всей повести рефреном повторяет – «м о л ч а н и е!»; а по мнению Меджи «главный господин» «которого Софи называет папа. Это очень странный человек <…> ...Он больше м о л ч и т...» - папа-директор жаждет ордена.
Неуважительные выражения собачки о наконец полученном ордене вызывают весьма показательную реплику читающего тоже честолюбца чиновника: «Г м! Э т а с о б а ч о н к а, мне кажется, уже слишком... чтобы ее не высекли! А! так он честолюбец! Это нужно взять к сведению. <…> Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а кончит с о б а ч и н о ю». По гоголевскому тексту выходит, что и у Поприщина, и у папы-директора мысли одинаково заканчиваются «с о б а ч и н о ю». И даже можно предположить, что во всём богоспасаемом государстве... «Ай, ай!.. ничего, ничего. Молчание!»
МАЛО ТОГО, что в «Записках сумасшедшего» мысли людей «заканчиваются с о б а ч и н о ю», собачье сознание начинает полностью вытеснять людское. Собачье сознание оказывается даже разумнее людского: «Ах, ma chere! о каком вздоре они говорили!» - вполне адекватная от собачки характеристика разговора директорской дочки Софи со своим поклонником камер-юнкером Тепловым.
Автором повести "в стык" сопоставлены характеристики избранника Софи - камерюнкера и «куртизана» её собачки. Софи: «А х, М е д ж и, Меджи! Если б ты знала, кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! черные и светлые, как огонь...» - «Куда ж, — подумала я сама в себе, — если сравнить камер-юнкера с Трезором! Небо! какая разница! Во-первых, у камер-юнкера совершенно гладкое широкое лицо и вокруг бакенбарды, как будто бы он обвязал его черным платком; а у Трезора мордочка тоненькая, и на самом лбу белая лысинка. Талию Трезора и сравнить нельзя с камер-юнкерскою. А глаза, приемы, ухватки совершенно не те. О, какая разница! Я не знаю, ma chere, что она нашла в своем Теплове...»
Поражённый явлением удачливого соперника Поприщин довершает это превосходство собачьего вкуса с ним согласием: «М н е самому к а ж е т с я, здесь что-нибудь да не так. Не может быть, чтобы ее мог так обворожить камер-юнкер...» Далее идёт полная прослойка собачьих и человечьих реплик: «(собачка Меджи) "М н е к а ж е т с я, если этот камер-юнкер нравится, то скоро будет нравиться и тот чиновник, который сидит у папа в кабинете. Ах, ma chere, если бы ты знала, какой это урод. Совершенная черепаха в мешке..." - (Поприщин) "Какой же бы это чиновник?.." – (собачка) "Фамилия его престранная. Он всегда сидит и чинит перья. Волоса на голове его очень похожи на сено. Папа всегда посылает его вместо слуги..." – (Поприщин) "М н е к а ж е т с я, что эта мерзкая собачонка метит на меня. Где ж у меня волоса как сено?" – (собачка) "Софи никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него..."»
Неприкрашенная правда о себе самом буквально «взрывает» разум Поприщина: «В р е ш ь ты, проклятая собачонка! Экой мерзкий язык! Как будто я не знаю, что это дело зависти...» Далее известие о свадьбе Софи с камер-юнкером добивает остатки разума бедного воздыхателя: «Ч е р т в о з ь м и! я не могу более читать... Все или камер-юнкер, или генерал. Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам… Черт побери! Желал бы я сам сделаться генералом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас обоих...» - яркая вспышка агрессивного «попирательства»… Которое, разве особенно отличается от поступков, которыми, водилось, добывали чины и ордена лица в здравом уме?! Вспомним уже цитированную игриво ироничную статью Булгарина: «Светские люди никогда не ссорятся между собою: они превежливо… свёртывают друг другу шею...»
Здесь к теме собачьих писем добавим: П о п р и ш и н – прямой литературный предок из «Собачьего сердца» «милейшего» пса Ш а р и к а, путём операции превращённого в отвратительного Полиграфа Полиграфовича Шарикова: злой собаки в физическом образе человека. То есть через 100 лет после создания «Записок сумасшедшего» Михаил Булгаков за Гоголем подхватит и продолжит вновь в полицейском государстве боязливого «молчания» актуальную тему. И разве, доносы нельзя назвать собачьими или волчьими письмами?!
______________
Человек в здравом уме не мог бунтовать против общественных установок – с ума сошедший может бунтовать без оглядки на авторитеты. Причём бунт Поприщина направлен ещё и против всей во благо государства внушаемой «Пчелой» анти наполеоновской морали, а значит, уже автором повести бунт направлен и против романов Булгарина. В любом случае больной разум П о п р и щ и н а отметает принцип «не высовываться». Теперь идёт реализация из «Евгения Онегина» фразы – «мы почитаем всех нулями, а единицами - себя».
Теперь в реальности «нуль» маленький чиновник согласно понятиям о благе взрастившего его общества мнит себя «единицей»: «Д е к а б р я 3. Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков. Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, — и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа...» - превращение как раз пародийное по отношению к роману Булгарина «Иван Выжигин», где бедный подкидыш оказывается наследником знатного отца.
Поприщин рассуждает далее: «К о г д а из мужика да иногда выходит эдакое, что же из дворянина может выйти? (намёк на Наполеона) Вдруг, например, я вхожу в генеральском мундире: у меня и на правом плече эполета, и на левом плече эполета, через плечо голубая лента — что? как тогда запоет красавица моя? что скажет и сам папа, директор наш? <...> Да разве я не могу быть сию же минуту пожалован генерал-губернатором... Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?» - самое время возомнить себя Наполеоном...
Однако вместо образа Наполеона в сознании безумного «выскакивает» изо-дня в день наподобие мыльной оперы мелькающая в «Пчеле» тема об Испанских делах: «Д е к а б р я 5. Я сегодня все утро читал газеты. Странные дела делаются в Испании. Я даже не мог хорошенько разобрать их. (Точное впечатление после чтения об Испанских делах в «Пчеле», которая давала картину подробную, но беспринципную.) Говорят, какая-то донна должна взойти на престол (инфантине Изабелле на тот момент было 3 года). Не может взойти донна на престол… На престоле должен быть король. Да, говорят, нет короля. — Не может статься, чтобы не было короля. Государство не может быть без короля. Король есть, да только он где-нибудь находится в неизвестности…»; «Д е к а б р я 8. ...Большею частию лежал на кровати и рассуждал о делах Испании».
«Г о д 2000 а п р е л я 43. Сегодняшний день — есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я... Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я титулярный советник... Хорошо, что еще не догадался никто посадить меня тогда в сумасшедший дом... В департамент не ходил... Черт с ним! Нет, приятели... я не стану переписывать гадких бумаг ваших!» Год 2000 – это опять намёк на Булгарина фантастические повести - «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в XXIX веке» (1824 г.) и «Сцена из частной жизни в 2028 году» (1828 г.)
ДАЛЕЕ Поприщин: «С н а ч а л а я объявил Мавре (кухарке), кто я. Когда она услышала, что перед нею испанский король, то всплеснула руками и чуть не умерла от страха... Я, однако же, старался ее успокоить и в милостивых словах старался ее уверить... что я вовсе не сержусь за то, что она мне иногда дурно чистила сапоги. Ведь это черный народ. Им нельзя говорить о высоких материях. Она испугалась оттого, что находится в уверенности, будто все короли в Испании похожи на Филиппа II...» - жестокий испанский король, уморивший в темнице своего не менее жестокого и умственно отсталого сына инфанта дона Карлоса. Нужно ли объяснять, какие аналогии с николаевской Россией могло рождать упоминание Филиппа II с им возрождённой инквизицией?!
* * *
СТРАННЫЕ ДЕЛА В ИСПАНИИ ИЛИ МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК И ТИРАН В ОДНОМ ЛИЦЕ. С одной стороны, в «Записках сумасшедшего» продолжена тема «бедного Евгения» из «Медного всадника»: Поприщин – как бы в одном лице - и бедный безумец и потенциальный тиран. И тут автор повести начинает играть оттенками темы: если титулярный советник в присутствии предмета своей страсти не мог ничего путного выговориТь, не мог пройти туда, где «зеркала и фарфоры», то теперь «я пошел прямо в директорскую квартиру… Лакей хотел меня не впустить, но я ему такое сказал, что он и руки опустил. Я прямо пробрался в уборную. Она сидела перед зеркалом, вскочила и отступила от меня. Я, однако же, не сказал ей, что я испанский король. Я сказал только, что счастие ее ожидает такое, какого она и вообразить себе не может, и что, несмотря на козни неприятелей, мы будем вместе...» - но после проникновения в «запретную» зону исчезает и любовь: с ума сошедший от неё отвлекается мыслями о власти.
Приходится иногда читать в разборах повести,будто уже безумный Поприщин – становится вдруг милосердным. Не особенно мудрено быть милосерднее Филиппа II! Но речь гоголевского безумца опровергает выводы о его особом милосердии. Вот Поприщин – уже в своём мнении король – «инкогнито» приходит к себе на работу в департамент: «Я п о с м о т р е л... не слишком гневно и не слишком благосклонно... Я г л я д е л на всю канцелярскую с в о л о ч ь и думал: ”Что, если бы вы знали, кто между вами сидит... Господи боже! какую бы вы ералашь подняли...”
...М н е больше всего было забавно, когда подсунули мне бумагу, чтобы я подписал. Они думали, что я напишу на самом кончике листа: столоначальник такой-то. Как бы не так! а я на самом главном месте, где подписывается директор департамента, черкнул: ”Фердинанд VIII”. Нужно было видеть, какое благоговейное молчание воцарилось; но я кивнул только рукою, сказав: ”Не нужно никаких знаков подданничества!”» — слава богу, что не дали развернуться читающему собачьи письма честолюбцу! Другое дело, что это не избавляет от критики общество, доводящее людей до сумасшествия.
________________
Необходимо отличать речь персонажа от скрытой речи автора: когда в безумных речах мнимого Фердинанда VIII проскальзывают прокламационные пассажи против анети человечных нравов общества, то это в большей степени – от автора Гоголя. Допускаемая цензурой тема мещанской драмы - тема попранной любви поворачивается в повести весьма оригинально: «О, э т о коварное существо — женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина... Женщина влюблена в черта… Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на черта, что у него стоит за спиною… Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него. Выйдет. А вот эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору и говорят, что они патриоты и то и се: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы! Все это честолюбие, и честолюбие <оттого, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок величиною с булавочную головку…> » - в угловых скобках фраза возвращает тему в безумие.
Цензура так много пропустила в «Пчеле» статей о домах скорби, что сия тема должна была примелькаться как дозволительная. Авось пропустят через безумие персонажа – критику автора: и ведь пропустили! Цензоры не отличили, но нам следует разделять позиции автора повести и его персонажа: понятия уже безумного П о п р и щ и н а остаются на уровне вещизма: если раньше для него верхом благополучия были «зеркала и фарфоры», то теперь королю нужна мантия. Мантия шьётся из нового вицмундира.
Кончается повесть, естественно, водворением Поприщина в Испанию - в сумасшедший дом, где, в отличие от сладкого описания «Пчелой» больницы Всех Скорбящих вообще о гуманности нет речи: «не попался ли я в руки инквизиции...» - думает больной. Сопоставим текст гоголевской повести с «Северной пчелой».
* * *
ДОМ СКОРБИ ИЛИ ИНКВИЗИЦИЯ?.. В «Пчеле» за 1834 г. статьи о Больнице Всех Скорбящих шли немного далее или даже сразу после «И с п а н с к и х д е л». В газете №32 от 9 февраля 1834 г. сообщается, что в Мадриде и других городах созданы королевские суды – для разбирательства со сторонниками бунтующего инфанта Дона Карлоса, которого именем юной инфанты правительство будто бы имело надежду захватить.
Здесь надо бы подробнее припомнить историю Испанских дел, известных в учебниках как карлистские войны. Во время войны за независимость против Наполеона в 1812 в Испании была выработана самая на тот момент либеральная в мире конституция. Вернувшись в страну, Фердинанд VII отменив конституцию, возродил абсолютизм и упразднённую инквизицию. Так что в мировых масштабах наполеонизм был не всегда так уж плох.
Так вот в «Пчеле» №32 сразу после раздела «Испанские дела» идёт статья о Больнице, что там для укрощения бешенства всё-таки есть тёмная комната: «И н ы м нужно бывает иногда употребить холодные обливания» - что больными считается за тяжелейшее наказание. Так получается (возможно, специально - с руки ехидного издателя газеты), что испанские с у д ы как бы перемещаются в Дом Скорби или последний становится жестоким с у д о м?.. Это незримое сравнение, видимо, тоже подкинуло Гоголю мысль: дом скорби – инквизиция. «С у д я по всем вероятиям, догадываюсь: не попался ли я в руки инквизиции…» - думает подвергаемый в доме скорби «гуманному» лечению Поприщин.
У Гоголя в «Записках сумасшедшего» текстуально так выходит, что сумасшедший дом становится одновременно и символом государства, и символом – инквизиционного суда. Поприщин рвался постичь жизнь в высших чиновных сферах, - и на опыте испытал: чем выше – тем далее от человечности, тем безумнее в моральном смысле. Выводы за безумного Поприщина должен бы сделать в здравом уме читатель.
Мучимый варварским лечением безумец-Поприщин на миг поднимается до подлинно высокого поэтического осмысления: «Б о ж е! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? …Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее…
Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали… сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане… Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?» - великолепные стихи в прозе – лирическое отступление узнаваемо от Гоголя завершается всё-таки сумасшедшей репликой.
Перед завершающей текст репликой сумасшедшего лирическое гоголевское отступление должно бы напомнить пушкинские стихи 1833 года, опубликованные только в 1841 г. :
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад...
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака...
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
Хотя Пушкин и имел ввиду конкретные примеры сумасшествия в своём окружении, но философский уровень его стихотворения, естественно, касается обобщённых отношений личности с государством: поэта с государством, в первую очередь. Даже если Гоголь изустно – от самого поэта или от Жуковского или Плетнёва - и не знал этого стихотворения, то мыслили Пушкин и Гоголь здесь сходно, но художественные же картины получились не просто разные – контрастные. На этом можно бы и закончить анализ «Записок сумасшедшего», но есть ещё один тщательно «запрятанный» автором между строк аспект: зависть одного «грешного литератора» к другому.
______________________________________
_______________________________________________
«ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО» И ЗАВИСТЬ ГОГОЛЯ. Мы подошли к самой деликатной части нашего разбора «Записок сумасшедшего». Вернёмся к знакомству Гоголя с Пушкиным в 1831 году: от идеализированного представления «Пушкин – зовущий к свободе кумир молодёжи» Гоголь последовательно сталкивался с иными сторонами личности: Пушкин - резко язычный аристократ; - безжалостный литературный дуэлянт; - придирчивый к материалу редактор своего журнала «Современник»; Пушкин – короткий знакомый и учитель, тем не менее, не сделавшийся другом Гоголя.
Наконец, Пушкин – настолько сильно активная личность, что в близкое общение с ним для его окружения – невольный от гения «прессинг» мог приводить как бы к стиранию личности. Ведь слишком проникнувшийся чужими идеями как бы теряет собственную оригинальность. Определивший лицо русской литературы пушкинский универсализм в полноте не будет доступен ни одному отдельному будущему русскому писателю. Необъятность Пушкина – у многих его современников (в числе них - Николай I) вызывала раздражение. Необъятность и изменчивость Пушкина у начинающего писателя Гоголя могла рождать некий оттенок зависти и раздражения: необъятность "учителя" подавляла "ученика".
С другой стороны, на фоне особенно «Медного всадника» бедный провинциальный дворянин Гоголь оказывался как бы в роли «Евгения бедного». «Итак, домой пришед, Евгений» думает:
…О том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Естественно! Пушкин не был ни «праздным», ни жизнь его не была особенно «легка». Просто рядом с Пушкиным на фоне его произведений так с внешней – со сценической стороны жизни выглядело положение Гоголя в его собственных глазах: от карьеры мелкого чиновника его избавило знакомство с Жуковским, Плетнёвым и Пушкиным. Кроме того, в сознании человека некие подсознательные – «ночные» чувства сплошь и рядом пересиливают дневную логику: это осознавая, человек моральный дурные движения в силах пресечь, но само спонтанное "выскакивание" пресеч не в силах человека. Такова и разбираемая ситуация: аристократ Пушкин, для которого не по возрасту чин камер-юнкера был оскорблением, и мелкий чиновник и начинающий писатель Гоголь. Что он наделял своих героев своей «собственной дрянью» Гоголь скажет только в 1842 г., но сам принцип оформился ранее. И когда в «Коляске» отразились кое-какие конкретные события из жизни Пушкина, то в «Записках сумасшедшего» еле выглядывает пунктиром «выглядывает» тема зависти Гоголя.
Из писем собачонки Меджи Поприщин узнаёт, что собачонкиной хозяйке -директорской дочке нравится камер-юнкер Теплов: «В о ш е л молодой камер-юнкер с черными бакенбардами; подошел к зеркалу, поправил волоса и осмотрел комнату...» К пущему гротеску – к умалительному значению людского общества в сравнении с собачьим - собачка влюблённой красавицы невыгодно сравнивает кавалера камер-юнкера со своим собачьим кавалером: «Куда ж, — подумала я сама в себе, — если сравнить камер-юнкера с Трезором!» Небо! какая разница!»
Брюнет камер-юнкер с чёрными бакенбардами и предполагаемая жена красавица: так в обществе выглядела светская роль Пушкина. Как бы самого поэта не бесило звание камер-юнкера, для самого Гоголя эта светская роль была недоступной. Разве это похоже на ситуацию Пушкина или на зависть Гоголя?! – можно спросить. И не должно быть прямо похоже: речь идёт о том, что внимательному доступно за текстом. Автором повести любовь людская «отражена» в упоении весенней любви собачки, которая пишет: «П о д л и н н о справедливо сказал какой-то писатель, что любовь есть вторая жизнь. Притом же у нас в доме теперь большие перемены. Камер-юнкер теперь у нас каждый день. Софи влюблена в него до безумия. Папа очень весел. Я даже слышала… что скоро будет свадьба, потому что папа хочет непременно видеть Софи или за генералом, или за камер-юнкером...»
Тоже с чёрными бакенбардами камер-юнкер Пушкин своим званием так пренебрегал, что его публичные появления без камер-юнкерского мундира вызывали гнев государя. Вот и выходит, что гротесковых гоголевских зеркалах камер-юнкер Теплов – в N степени тень Пушкина – от него пустая роль в обществе, а Поприщин – роль самого Гоголя в обществе в глазах сильных мира сего. И только глубоко в подтексте мелькает намёк на зависть Гоголя. Настоящий художник из всего сделает – гениальный текст – нескучное нравоучение потомкам: «Ч е м п р е д м обыкновеннее, тем выше надо быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина...» (Гоголь. Несколько слов о Пушкине.) Однако, в данном случае едва ли самобичевание тени собственной зависти можно назвать «предметом обыкновенным».
Когда принять версию, что в определённой степени Пушкину Гоголь завидовал, то «Записки сумасшедшего» можно назвать и художественным рецептом – как избавиться от своей зависти. Как избавиться?.. Развенчать её. Какая-то частичка сознания автора Гоголя оказывается олицетворённой с сознанием его уже в начале повести почти безумного персонажа. Остатки здравого сознания Поприщина «взрываются» от любви и зависти к удачливому сопернику в любви – камер-юнкеру: «В с е или камер-юнкер, или генерал. Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, — срывает у тебя камер-юнкер или генерал. Черт побери! Желал бы я сам сделаться генералом... для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки...»;
«Н е м о ж е т б ы т ь. Враки! Свадьбе не бывать! Что же из того, что он камер-юнкер. Ведь это больше ничего, кроме достоинство; не какая-нибудь вещь видимая, которую бы можно взять в руки. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же н о с не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого...»
Учитывая, что в сборнике «Арабески» была статья Гоголя о «Несколько слов о Пушкине», Гоголь рассчитывал на узнавание поэтом скрытого: сам Пушкин ведь любил острые шутки и гротески. Но нам – увы! - неизвестно, как отнёсся Пушкин к скрытому подтексту «Записок сумасшедшего». Одно кажется невозможным: чтобы Пушкин ситуацию не узнал.
* * *
ЕДИНЫЙ ПЛАН «НОСА» и «ЗАПИСОК СУМАСШЕДШЕГО». В бред уже безумного Поприщина автор повести вдруг помещает последовательные отсылки к «НОСу». Например, отчего люди честолюбивы?! Безумного Поприщина «в д р у г как будто молнией осветило»: «Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы! Все это честолюбие, и честолюбие оттого, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок величиною с булавочную головку, и это все делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой» - косвенная отсылка к тексту «НОСа».
Далее, как и герой рассказа Булгарина «Три листка», безумный Поприщин занимается «государственными делами»: «Я о т к р ы л, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля и только по невежеству считают их за разные государства…» - можно бы сюда и Россию добавить: исключая традиционные одеяния, в тоталитарных государствах нравы одинаковы.
Поприщин далее: «Н о м е н я, однако же, чрезвычайно огорчало событие, имеющее быть завтра. Завтра в семьчасов совершится странное явление: земля сядет на луну. Об этом и знаменитый английский химик Веллингтон пишет. Признаюсь, я ощутил сердечное беспокойство, когда вообразил себе необыкновенную нежность и непрочность луны. Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается. Я удивляюсь, как не обратит на это внимание Англия. Делает ее хромой бочар... Он положил смоляной канат и часть деревянного масла; и оттого по всей земле вонь страшная, так что нужно затыкать нос. И оттого самая луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни н о с ы. И по тому-то самому мы не можем видеть н о с о в своих, ибо они все находятся в луне. И когда я вообразил, что земля вещество тяжелое и может, насевши, размолоть в муку н о с ы наши, то мною овладело такое беспокойство, что я... поспешил в залу государственного совета...
Бритые гранды, которых я застал в зале государственного совета великое множество, были народ очень умный, и когда я сказал: ”Г о с п о д а, спасем луну, потому что земля хочет сесть на нее”, — то все в ту же минуту бросились исполнять мое монаршее желание, и многие полезли на стену, с тем чтобы достать луну...» (обычная картина в тоталитарном государстве!) - этот кусочек текста представляет гротескное смешение изложения событий из разных разделов «Северной пчелы».
Кроме того, вдруг выходит, что «Записки сумасшедшего» как бы «вытягиваюся» из «НОСа» - продолжают его абсурдный сюжет; и наоборот: из «Записок сумасшедшего» можно извлечь «НОС», подобно тому, как из одного мотка шерсти вяжутся - и носки, и варежки: правую или левую варежку первой вязали, - имеет ли слишком важное значение?..
ВНУТРЕННЯЯ НЕПРЕРЫВНОСТЬ - важное свойство гоголевских текстов: для самого Гоголя его тексты были непрерывными и открытыми – переходящими один в другой, как одни и те же артисты на в театре представляю разные роли. Сюжет как в повествовании внешнее сцепление событий у Гоголя может соответствовать любому широко известному отдельному анекдоту. Но текстовая фабула – внутренняя основа произведения – длилась из текста в текст.
Принцип такого «дления» - есть общественно как бы «пустые роли» – поклонение чинам и званиям вместо богатства личности, что и позволяет Носу майора Ковалёва представляться самостоятельным лицом, а Поприщину самовольно присвоить себе роль короля Испании Фердинанда VIII. С таким номером короля не существовало, - так что за беда: «Я узнал, что у всякого петуха есть Испания, что она у него находится под перьями...». В остатках здравого ума почитающий высшие чины, в безумии Поприщин оказывается просто смелее и последовательнее всех прочих «нормальных» лиц чиновной системы.
После выхода «Арабесок» в 1835 г. ставя Гоголя на первое место среди русских беллетристов, В.Г. Белинский хвалил, что «с о в е р ш е н н а я и с т и н а жизни» соединяется у Гоголя с простотою вымысла: «В о з ь м и т е "Записки сумасшедшего", этот уродливый гротеск, эту странную, прихотливую грезу художника, эту добродушную насмешку над жизнию и человеком, жалкою жизнию, жалким человеком, эту карикатуру, в которой такая бездна поэзии, такая бездна философии, эту психическую историю болезни, изложенную в поэтической форме, удивительную по своей истине и глубокости, достойную кисти Шекспира: вы еще смеетесь над простаком, но уже ваш смех растворен горечью; это смех над сумасшедшим, которого бред и смешит и возбуждает сострадание». О русской повести и повестях г. Гоголя ("Арабески" и "Миргород")
Можно добавить, что безумный Поприщин – чиновной системы новый Наполеон согласно своей фамилии п о п и р а е т даже самое святое в этой системе - чины. Один из литературоведов уже советских лет красиво сравнил: в гоголевском «Ревизоре» Городничий – есть олицетворение серой будничной прозы тоталитарного государства, а Хлестаков в этой же системе – олицетворение чиновничьей «поэзии». В этом случае по времени создания текстов Хлестакову предшествующий П о п р и щ и н – Фердинанд VIII - есть олицетворение чиновничьей агрессивной фантастики с уклоном в поэзию мещанских романсов.
Но Поприщин – уже мучимый в Доме Скорби – призыв к милосердию, что позднее Достоевский выразит как необходимость «найти в человеке человека».