Опалённые

Вадим Гулаков
                ПРОЛОГ 
                Август 1920 года,
                Тамбовская губерния, РСФСР
                «Лиза… — позвал я сперва нерешительно, но после встал немного на бугорок и повторил уже увереннее — Лиза!». И снова я не услышал ничего в ответ. Эх, да где же она? Как же это нечестно, что она такая большая куда-то спряталась, а я, такой маленький, должен её ходить и искать. Всё, не хочу ходить — надоело…               
                Присев у края дорожки на пень, я разгрёб пальцами траву и  нашёл там маленькую палочку. Теперь у большого муравейника перед моими ногами не оставалось совершенно никаких шансов. Сейчас они все там узнают, как гвардии поручик Павел Шустинский доблестен, и готов хоть на смерть сразиться ради своей Родины и дамы сердца…
                Эх, только вот незадача. Кто эта такая «дама сердца» мне совершенно пока неясно. Ребята постарше меня, которым уже по лет десять-двенадцать, в разговорах своих во время игры постоянно её упоминают. А что это конкретно такое, и для чего эта дама требуется, я не могу понять, но раз она по правилам должна быть, значит пусть будет. Главное, чтобы не отбирала у меня сахар, а если не будет, так и ничего страшного — я её потерплю…
                Но где же всё-таки сестрица? «Лиза!» — позвал я совсем-совсем громко — так громко, насколько только умел — и тут наконец сзади я услышал знакомые быстрые шаги и шуршание травы. Через пару секунд со мной рядом упала Лиза в красном сарафане с белыми лентами и рюшечками, которыми я всегда так любил играть. Но мне сейчас было не до игр, потому что взглянув на неё, я увидел, что её глаза полны слёз:
- Пашенька, иди ко мне на руки, пошли скорее!
- Что случилось?
- Пойдём!
                И схватив меня в охапку, Лиза побежала обратно к дому. По дороге я как обычно играл с ленточками в её волосах. Мне всегда очень нравилось, как они переливались в солнечном свете, сияли и буквально слепили мне глаза, от чего мне одновременно хотелось и жмуриться, и смеяться…
                Когда мы подходили к дому, я сразу заметил, что возле него творилось что-то необычное. Там было много людей в зелёных костюмах с ружьями, а один человек был в коричневой кожаной куртке и в такой же фуражке, на которой сверкала красная звёздочка. Очевидно завидев нас, люди очень оживились, стали кричать, а пару человек даже побежала нам навстречу, и я почувствовал, как Лиза крепче прижала меня к себе.
                Когда мы подошли совсем близко, один из солдат дёрнулся к нам навстречу, и Лиза заплакала: «Он же ещё маленький совсем — его-то хотя бы не трогайте». Солдат застыл в нерешительности, и мы протиснулись мимо него в дом.
               Внутри творилось ужасное. Вещи были раскиданы, все люди что-то говорили и ходили туда-сюда. Стоял просто жуткий галдёж. Как только мы вошли, ко мне сразу же бросилась мама и взяла меня на руки.
                Человек в фуражке с красной звёздочкой хмуро оглядел всех нас, и посмотрел на моего отца:
- Ну так что, гражданин Резовский, значит вы отказываетесь отдать добровольно на нужды Революции своё имущество?
- Да, отказываюсь
- Хорошо, — протянул военный, потирая ладони — очень хорошо… Тогда, может быть, мы с моими ребятами сможем развлечься с твоими женщинами…
                И он направился к матери и сестре.
- Стой, сукин сын! — крикнул отец, и в следующую секунду получил прикладом между лопаток.
- Что такое? — с наигранным удивлением подошёл командир к отцу, упавшему на пол от боли — Ты что, отец, не понял ничего? Мы тут теперь хозяева, и мы будем решать, что и как теперь будет. Фомичёв!
                К нему подбежал солдат помоложе:
- Да, товарищ командир!
- Отведёшь и в подвал посадишь, а то эта контра охренела совсем. А утром… Расстрелять.
                Мать, которая и до этого еле держала, закатилась в истерике, а я бросился с кулаками на командира, который отшвырнул меня в сторону одной ногой…
                Нам бечёвкой связали руки за спиной и повели в подвал. Я часто прятался там во время игр с Лизой и знал, какой там постоянно стоял холод. Мысль о том, что в этом месте мне придётся провести ближайшие восемь часов своей жизни несколько повергала меня в уныние, но избежать этой совершенно жуткой участи я, к сожалению, уже никак не мог…
                Дорога в подвал была трудной. Спускаться вниз по узкой и скользкой лестнице было весьма тяжело: ноги постоянно съезжали со ступеней, и я сильно рисковал сломать себе шею. Плюс ещё и света почти не было, что делало нахождение здесь продолжительное время очень затруднительным. Всё это усугублялось ещё и затхлостью, что буквально окутывала всё помещение, делая его ещё более зловещим. Здесь нам предстояло провести нашу последнюю ночь…
               …Роса обжигала босые ноги. Мне казалось, что я сейчас шёл не по полю, а по каким-то углям, взятым из ещё не успевшего потухнуть костра. Сверху на меня то и дело падали ледяные капли дождя, но моё тело уже настолько привыкло к ним, что никакого неудобства я уже не чувствовал — оставалось только чувство слабости и сильного голода. Я не ел уже больше суток, и теперь готов был отдать всё даже за тот никому не нужный, заплесневелый кусок сухаря из белой булки, что тётка Марфа спекла в последнюю неделю, когда мы ещё были в Петрограде — об этом её попросила мама, и она сделала своё дело так хорошо, как только могла.
               Возле пригорка нам всем приказали остановиться, и высокий худой человек в кожанке и фуражке с маленькой красной звездой встал сбоку от образовавшейся из нас небольшой толпы. «Строиться на краю!» — приказал он, и солдаты стали винтовками подталкивать нас к нужному месту. Меня чуть не сшибли с ног, и моя старшая сестра Лиза насилу смогла удержать меня. «Поживей!» — рявкнул на нас командир ещё раз, и нам пришлось ускориться, чтобы не вызвать ещё больший гнев в свой адрес.
               Я стоял и даже не мог поверить в то, что всё это происходило сейчас с нами на самом деле. Это был какой-то страшный сон, ужасно дурацкий кошмар, который, казалось, прямо сейчас словно туман рассеется перед глазами и всё станет как раньше. Мы снова пойдём гулять с Лизой во двор, и там, усевшись прямо на траву под нашей любимой яблоней, она начнёт читать мне вслух Пушкина или ещё кого-нибудь, а я как всегда ничего не пойму и после буду донимать её расспросами о том, почему это, и зачем то, и для чего вообще это всё было нужно, а она опять разозлиться и скажет: «Глупый ты ещё, Паша, глупый и маленький!», и захлопнет книгу, и после опять ничего не будет читать целую неделю, пока я вновь не замучаю её своими просьбами о чтении настолько, что у неё уже просто не останется другого выхода, иначе как взять меня к себе на колени и снова распахнуть передо мной, тот волшебный мир, где нет ничего невозможного…
                …«По врагам революции целься!»… Это что, всё что ли? Ну уж нет, мы так не договаривались!… Мать осторожно заводит меня себе за спину и резко толкает рукой в обрыв. Я кубарем скатываюсь с крутого склона и, едва встав на ноги, бегу что есть силы вперёд без оглядки — так она просила меня сама накануне вечером, когда мы ещё сидели в этом душном и тухлом подвале. Вытирая набегу слёзы, я осознаю, что больше никогда не увижу никого из них, потому что их уже теперь точно нет в живых, и если я сейчас хотя бы на один миг остановлюсь передохнуть, меня тоже не будет…

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                Апрель-Май 1940 года
                Париж, Франция
               Я проснулся в холодном поту и сел на кровати. Было около одиннадцати утра. За окном слышались гудки машин, говор людей, и ещё куча всякого безобразного шума, от которого так свербило в ушах, что, казалось, голова сейчас просто расколется надвое. Вчера не следовало так злоупотреблять вином, а если учитывать, что с минуты на минуту ко мне должны были прийти Пьер и Софи, моё положение и вовсе представлялось ужасающим. Софи ужасно не любила, когда я напивался с вечера, и каждый раз высказывала разные претензии моей квартирной хозяйке, тётушке Монике. Этой милой даме было уже семьдесят семь лет, и она, чтя меня как своего родного внука, всячески пыталась выгородить и оправдать, чем вызывала в Софи жуткое негодование и злость — она не хотела, чтобы в свои двадцать семь лет я уже был таким расхлябанным…
                Вот и сейчас, подойдя к моей постели, Пьер по повелению Софи резко сдёрнул с меня одеяло, отчего я изрёк на свет невыносимо крепкое ругательство и повернулся на другой бок лицом к стенке. 
- Павел, извольте сейчас же встать и привести себя в порядок! — сказала Софи, шутливо копируя официальный тон нашего бывшего учителя — Между прочим, все наши через полтора часа соберутся в ресторане на углу, а ты здесь валяешься как не знаю что…
- Поль, — сказал Пьер, присаживаясь сбоку на мою кровать — ты же не хочешь огорчить наших товарищей?…
              Он как всегда сделал смешной французский акцент, и тем самым очень насмешил меня, отчего я и вправду открыл глаза и сел на кровати.
                Пьер и Софи, как и я, были детьми русских эмигрантов, но им повезло больше: их родители приехали сюда ещё после первой революции, и только это обстоятельство спасло им жизнь. Из моей же семьи, кроме меня, не выжил больше никто, и поэтому кроме этих двух людей у меня здесь почти больше никого и не было. Ну, это если не считать всей прочей диаспоры эмигрантов, которая была здесь для нас своеобразным закрытым клубом, где мы могли оставаться самими собой. На наших собраниях, которые проходили в вышеуказанном месте, мы обсуждали дела нашего клуба, разрабатывали стратегию помощи эмигрантам и самое главное — думали о возможном бунте и свержении Советской власти в России — ведь только так мы могли бы вернуться на родину, по которой душа у каждого из нас болела уже просто неистово.
                Всю дорогу до ресторана я думал о своём ночном кошмаре, который снился мне в последнее время каждую ночь. Я вспоминал те глаза Лизы, которыми она смотрела на меня в последний раз, когда я уже скатывался в овраг по откосу, и в её взгляде было столько восхищения мужеством маленького мальчика, что они буквально сверкали от того, что она видела своего младшего брата настоящим мужчиной, и это доставило ей искреннее удовольствие в её последние минуты…
              В ярком свете от шикарных хрустальных люстр под потолком звенели хрустальные бокалы с шампанским, сверкая словно тысячи мелких бриллиантов. В зале играла тихая музыка и ходили молодые официанты с военной выправкой. За нашим большим столом из двенадцати человек сидели все наши знакомые, бывшие в то время в Париже. Специально для них мы заказали всё самое лучшее, и после того, как тяга к вину и жаренному мясу с грибами была более-менее удовлетворена, можно было непосредственно приступать к повестке нашей сегодняшней встречи. Первым взял слово Пьер, так как именно по его инициативе произошла сегодняшняя встреча:
- Господа! Я сегодня попросил вас прийти сюда, чтобы вместе с вами обсудить последние события, которые происходят в Европе. Я думаю, что для вас не секрет, что два усатых, не побоюсь этого слова, дьявола откровенно наметили себе сферы влияния и уже начали осуществлять задуманное. Чего стоит один только прошлогодний раздел Польши!… Я, как патриот своей Родины, откровенно заявляю, что не допущу, чтобы Красные Сволочи опорочили честь моей страны в глазах всего мира, поэтому считаю, что мы должны немедленно мобилизовать все наши резервы и устроить акции против французских коммунистов, что станет с нашей стороны прямым заявлением о нашем несогласии с текущей ситуацией и началом победоносного освобождения России от Большевистской заразы!…
                И он сильно стукнул кулаком по столу, давая понять, что он настроен серьёзно. Все сидящие в ресторане в этот миг посмотрели в его сторону, и мне стало жутко неловко, отчего я дёрнул его за рукав, заставив тем самым сесть.   
                Всё наше собрание пребывало в глубокой задумчивости. По Софи было видно, что её пугает пыл Пьера, и я поспешил дать ей знак глазами, что не стоит воспринимать его слова в буквальном смысле. Хотя самого меня они напугали не на шутку, ведь я уже успел изучить его пылкий характер, и мне стало ясно, что он затеял какую-то большую и очень опасную игру…
- Князь, — опустил глаза сидевший прямо напротив меня Александр Пронин, сын одного из петербургских мануфактурщиков — разделяю в полной мере вашу точку зрения касательно данного вопроса, но вот ваш пыл, откровенно говоря, пугает меня не на шутку. В Советах уже давным-давно всё стабилизировалось, и поднимать революцию против существующей власти на данном этапе никто не будет, потому что… Вам говорит что-нибудь название «ГУЛаг»? Тысячи и тысячи загубленных жизней! Эта власть держит свой народ в таком страхе и при такой власти, о которой покойный Император даже и мечтать не мог!… В России сейчас культ этого строя, они слепо верят своим вожакам, и поднять на них оружие? Нет, это сейчас точно никто делать не станет!…
- А что вы думаете по поводу Гитлера? — спросил сидящий напротив него Алексей Тогоровский, сын полковника царской армии и потомственный дворянин.
- Гитлер… Да то же, что и про Сталина, мой друг… Гитлер говорит, что несёт свободу, освобождение от коммунистического ига, но я не верю ему. Не может быть такое бескорыстие в таких масштабах. По мне, так они со Сталиным стоят друг друга…
          Пронин тоскливо оглядывался по сторонам. В его взгляде читалось явное нежелание вести подобные беседы, но Тогоровский был человеком напористым, и от его влияния было не так-то просто отделаться. К тому же, в его словах был определённый смысл. Вообще, все окружающие всегда замечали, что Алексей был довольно неглуп, что давало ему широкие возможности для развития в высшем обществе. Таких людей завистники называют «скользкими ужами», а доброжелатели «хитрыми лисами». Впрочем, и тех, и других в этом кругу всегда находилось предостаточно…
                Я не сразу заметил невысокого худого человека в атласном костюме серого цвета и шляпой в руках. Он подошёл как-то сбоку, так что сначала было даже не очень понятно, а ко мне ли вообще он хочет обратиться. Тем не менее, когда он подошёл, я повернул в его сторону голову, и он, учтиво сняв шляпу и поклонившись, сказал мне тихо на ухо:
- Шустинский, Павел Петрович?
- К вашим услугам — кивнул я головой.
- Позвольте вас украсть на минуту.
                Я встал и, поклонившись своим товарищам, прошёл вместе с этим человеком до его стола, где он любезно предложил мне сесть и налил в бокал красного вина. Выпив напиток, я поставил бокал на место и посмотрел на своего собеседника, которому на вид было лет сорок. Он уже начинал седеть, но был в хорошей физической форме.
- Чем обязан? — спросил я, усаживаясь поудобнее в кресле.
- Звонарёв Степан Константинович — представился собеседник, вытащив из внутреннего кармана пиджака удостоверение сотрудника НКВД.
                Волна ненависти и негодования нахлынула на меня, но всё же я сумел сдержаться, и сквозь зубы процедил:
- Какое вы имеете право заявляться сюда к нам?! Одно моё слово, и вас сейчас же порвут на куски как вшивого котёнка!…
- Не горячитесь, Павел Петрович, — сказал чекист, наливая себе бокал — я здесь не для того, чтобы угрожать вам. Напротив: я хочу предложить вам сделку, при успешном результате которой у вас может появиться шанс вернуться в Россию и спокойно дожить до глубокой старости на родной земле. Подумайте… 
- О чём идёт речь? — спросил я немного погодя, вытаскивая из портсигара одну папиросу.
- Я слышал ваш разговор. Вы правы: не сегодня-завтра правление Гитлера приведёт весь мир к катастрофе. Наша разведка сообщает нам, что не за горами нападение на Францию. Наверняка здесь возникнет партизанское движение из французских коммунистов, но этого вряд ли будет достаточно. Мы хотим предложить вам сделку: вы по приходу немцев обеспечиваете работу нашей резидентуры здесь, мы же, в свою очередь, по окончанию войны обеспечим вам возврат на родину и полную безопасность. Решение принимать вам… 
- Почему я должен вам верить? — наклонился я вперёд.
- Потому что в противном случае вы и вся ваша шайка будете сейчас же арестованы как враги Советской власти и ликвидированы. Надеюсь, я достаточно внятно объяснил вам ситуацию — выводы делать вам. Всего доброго!… 
                Он встал, и сунув мне в руку какую-то бумажку, направился к выходу из ресторана.
                Я очнулся от того, что рядом со мной стоял Пьер:
- Что он от тебя хотел?
- Да так, — ответил я, машинально комкая салфетку в руках — предлагал выгодную сделку — я отказался…
                Началось время размышлений. Мучительное время. Мозгом я понимал, что мне предстоит борьба за правое дело, но всё же моё сердце категорически отказывалось принимать тот факт, что на пути к добру мне придётся сотрудничать с теми, кто когда-то лишил меня и тысячи других, таких же как и я людей всего: дома, семьи, Родины. А этот комиссар, скорее всего, наживался на народной крови, выслужив себе звания и награды на трупах дворянских детей — света и надежд Российской Империи. Так учил меня мой гувернёр, которого я получил по прибытии сюда — месье Жан, который скончался пять лет тому назад от какой-то жуткой болезни.
           10-ого мая немцы перешли в решительное наступление, прорвав линию французской обороны в Арденнах, а 14–16 мая — на Мозеле. Эту новость мы встретили с тревогой. Я быстро понял, что Звонарёв не блефовал: дело действительно начинало принимать для нас серьёзный оборот. Если мы не начнём действовать немедленно, то наша мирная жизнь закончится очень скоро. Я не верил пропаганде нацистов о том, что мы сможем после их победы вернуться на Родину. Зачем это им? Если они действительно решили захватить всю Европу, то какой же им тогда резон восстанавливать разрушенную империю, если на её месте можно прекрасно устроить свою колонию, и таким образом безнаказанно выкачивать из неё все возможные ресурсы.
                18–22 мая премьер-министр Франции Поль Рейно, лидер либерального Демократического альянса, перед лицом надвигавшейся катастрофы призвал во власть «победителей 1918 года»: 84-летнего маршала Филиппа Петена, которого назначил вице-премьер-министром, и генерала Максима Вейгана — он сменил на посту главнокомандующего армией нерешительного Мориса Гамелена. Эту новость мы узнали в одной из Парижских газет во время завтрака, и я не упустил возможности спросить у Звонарёва, что он думает по этому поводу.
- А сами вы как считаете, Павел Петрович?
- Мне кажется, что это событие определённо не несёт за собой ничего хорошего… Если военный человек так легко продаёт свою родину, то это уже о многом говорит…
- Верно. И именно поэтому я и хотел бы, чтобы вы как можно скорее приняли определённое решение по нашему вопросу.
- Я бы попросил вас не давить на меня! — я повысил голос настолько, насколько это было допустимо в моём положении — Прошу вас не забывать о том, что вся моя семья полегла от рук ваших соратников, и мне кажется неприемлемым такое давление на меня с вашей стороны в настоящий момент!
- Поль! — в ужасе шикнул на меня Пьер.
- Ничего-ничего… — грустно улыбнулся Звонарёв — Я прекрасно вас понимаю, уважаемый Павел Петрович. Но поймите же: когда немцы сюда придут, им будет глубоко наплевать, к какому вы принадлежите сословию — вы и Пьер. Пьер хотя бы может выдать себя за француза, а как вы докажете в Гестапо, что вы не еврей?… Я надеюсь, мне вам не нужно объяснять, какие планы у Великой Германии на счёт вашего народа…
                Эти слова заставили меня несколько по-умерить мой пыл и задуматься. Я сидел, положив приборы на стол и смотрел на свою тарелку, которая, впрочем, мне сейчас мало чем была интересна. Гораздо больше меня сейчас занимали мысли о том, что же именно может произойти в том случае, если я, по зову своего сердца, предпочту отказаться от этого, прямо скажем, в целом мало чем приятного сотрудничества. В этом случае меня ждал в лучшем случае лагерь где-нибудь в Сибири, куда меня этот комиссар этапировал бы немедленно, и тогда у меня уже точно не было бы никаких шансов на возвращение в свой родной дом. Поэтому, взвесив все возможные «за» и «против», я вынужден был согласиться стать агентом НКВД, дабы не повторить судьбу своих безвременно ушедших родителей…
                29 мая Вейган предложил Рейно прекратить борьбу и пойти на перемирие. Ситуация в стране сама подталкивала меня к принятию единственно верного, но такого тяжёлого решения…
                Звонарёв приходил каждый день, и каждый Божий день за обедом мы обсуждали одно и тоже — возможность моей вербовки в советскую резедентуру в Париже. Надо сказать, что прицел этот был теперь наведён не на одного меня. Поль так же подвергся вниманию чекиста, но, на моё удивление, сразу же согласился сотрудничать, да ещё после этого стал всячески подбивать меня на принятие решения касательно этого вопроса положительно.
                Однажды вечером я как всегда курил на нашем балконе, и ко мне вышел Пьер. Покрутив в руках папиросу, он смял один её конец и, затянувшись как следует, со вздохом сказал:
- Поль, медлить больше нельзя…
- Пьер! — в ужасе посмотрел я на него — Да как ты вообще можешь быть на его стороне?!
- Я на стороне здравого смысла — сухо сказал он и присел на ржавую бочку — Посуди сам: вот придут немцы, посмотрят, что здесь и как, и тебя, как представителя «низшей расы», либо сразу же расстреляют, либо отправят в концлагерь. А если ты сейчас согласишься стать его агентом, возможно после он учтёт это и сделает всё так, чтобы ты и я — чтобы мы с тобой навсегда стали свободными…
- Ты такой наивный, Пьер… — вздохнул я и посмотрел в горизонт — Нет, никуда он нас с тобой не отпустит, а более того — пристрелит при первом же удобном случае, если откажемся выполнять его приказ — зачем ему лишняя возня?… Так что, братец, влипли мы с тобой крепко, крепко и надолго…
                Я бросил окурок и ушёл обратно в кухню, а Пьер некоторое время ещё оставался стоять на балконе. Я видел, что ему очень тяжело, что он действительно мучается от своего решения, но и сам я уже начинал понимать, что другого выхода из сложившейся ситуации у нас с ним уже точно не будет…
         31 мая Рейно заверил посетившего Францию Уинстона Черчилля: «Мы не сложим оружия, если его не сложите вы». Боже, как это было глупо! Великобритания — это островное государство, и немцы, скорее всего, кроме бомбардировок так ничего против неё и не предпримут. Это при условии, что Черчилль не захочет после стать союзником Гитлера в войне против России, ибо кто ещё во всём мире так ненавидит Советскую власть как он…
                Мне стало уже совсем невыносимо тяжело на душе, и вот наконец, дождавшись очередного воскресенья, я отправился в один из православных храмов, какие были в городе — в Собор Александра Невского, располагавшегося на улице Дарю, 12. Настоятелем в этом храме был протоирей Николай Николаевич Сахаров — воистину тот человек, которого заслуженно можно было бы назвать великим. Он являлся основателем и председателем Парижского религиозно-философского кружка, членом Епархиального совета в Париже при митрополите Евлогии (Георгиевском), одним из основателей Русской гимназии в Париже. В 1925—1930 годы — духовник братства святого Фотия, в 1927—40 годы — редактор журнала «Церковный Вестник».
                Зайдя в храм, я наконец почувствовал себя на свободе. Здесь впервые за долгие годы я мог наконец побыть наедине с тем, что мне было действительно дорого. Запах ладана и горящих свечей вызвал у меня нескончаемый поток слёз, который уже ничем невозможно было остановить. Стоя сейчас перед иконой Богоматери, я просил её лишь об одном — указать мне верный путь, ибо я совершенно не знал, что мне делать дальше. Я уже настолько запутался в собственных мыслях и чувствах, что будущее теперь казалось мне каким-то непролазным лесом, в котором было так темно, что невозможно было разглядеть хоть какой-то намёк на то, что же мне делать дальше…
               Я не сразу услышал лёгкие шаги у себя за спиной и шорох от тонкой чёрной рясы. Тем не менее, я чувствовал, что остановился он где-то шагах в двух от меня. Потом я услышал тяжёлый вздох и очень приятный мягкий голос:
- Какое горе постигло тебя, сын мой?
- Тяжкий груз лежит на сердце моём, Батюшка… Я вынужден брать оружие в руки и сражаться против врагов своей Отчизны ради точно таких же супостатов как и они, иначе меня убьют…
- Ты боишься?
- Нет, мне совестно перед именем Отца моего… 
- За что же, сын мой? Расскажи…
- Меня насильно завербовал Красный Комиссар, и под угрозой смерти заставляет воевать против нацистов. Батюшка, душе моей противны и те, и другие, но никак не могу я найти себе оправдания за то, что иду на службу тех, кто уже столько ни в чём не повинных людей на тот Свет отправил…
- А разве же ты им служишь?… — посмотрел на меня ласково поп — Нет, сын мой — всё вовсе не так. Знай, что бьёшься ты сейчас не за Красных и не за Белых — ты бьёшься сейчас за весь мир, на который дьявол в лице нацистов свой меч поднял. Разве же это не Богоугодное дело?… Поднимись с колен, дитя моё, и иди. Иди, и покажи им всем Славу Русского Оружия. Нет греха в том, чтобы нести свет людям, даже если по пути и приходится жертвовать своими убеждениями. Ибо Господь мудрее всех нас, и направляет нас всегда по пути ему угодному, а значит и тебе перед ним в подвиге великом твоём никакого прегрешения не будет. Ступай, сын мой — воюй и ничего не бойся…
                Я вышел из Храма на улицу совершенно другим человеком. Теперь я был готов…

                Июнь 1940 года
               Отец Николай оказался прав — через некоторое время дело сдвинулось с мёртвой точки. 5 июня стремясь восстановить доверие англичан, Рейно ввел в состав правительства генерала Шарля де Голля, решительного сторонника войны до победного конца. Теперь можно было хотя бы надеяться на то, что Париж не будет сдан без боя просто так.
          Звонарёв, видя моё воодушевление, снова начал говорить со мной о возможном сотрудничестве. Делал он это уже не так жёстко, и я вынужден был признать его весьма хорошим психологом по части общения с людьми…
       9 июня Германская группа армий «В», прорвав оборону французской 10-й армии на Сомме, вышла к Сене. Вот когда началась настоящая тревога. Теперь уже времени на раздумья не оставалось вовсе. Однако я до последнего думал, взвешивал, анализировал так, что даже Поль уже начал подумывать о том, чтобы надавить на меня как следует.
- Чего ты ещё ждёшь? — спросил он меня гневно во время очередной прогулку — Повестки из военкомата?
- Я должен знать, что мы будем в безопасности…
- Война и безопасность — очень смешно!…
              13-ого  Петен выступил с требованием немедленно заключить перемирие, пригрозив, что в противном случае французская армия не сможет предотвратить якобы назревающий коммунистический мятеж.
            …В парке был стоял сырой воздух — недавно прошёл дождь — и дышать теперь этим свежим озоном было одно наслаждение. В небе ярко светило утреннее солнце и облака, окружавшие его, были похожи на маленьких барашков, которых выгнали пастись на поле, где им было так хорошо, что они, наверное, и вовсе позабыли о том, что вскоре нужно будет возвращаться обратно в тёплый и душный сарай, где под потолком опять будут колыхаться полотна паутины, что была сплетена в прошлою ночь, и где жалобно будут пищать мухи, попавшиеся против своей воли в эту ловушку на обед её хозяину, и предназначавшиеся теперь исключительно для его увеселения…       
               Я шёл мимо больших цветочных клумб, широко выбрасывая свою трость вперёд и уверенно ступая по песчаной дорожке парка. Все последние дни мои мысли были заняты тем, что происходило между мной и Звонарёвым. Завербовав меня и предоставив мне коды для шифровки, он меня… законсервировал. Это было просто не слыхано! Я даже представить себе не мог, что моей задачей будет вот такое вот бесполезное ожидание непонятно чего. В какой-то момент мне даже стало казаться, что он и вовсе про меня забыл. И я уже было собрался выдохнуть и забыть всё произошедшее как страшный сон, как вдруг на меня как снег на голову свалилось моё первое задание… 
                В ночь на 14 июня я спал плохо. Сам не знаю, почему, но мне совсем не помогало снотворное. Я вышел на балкон и закурил. День сегодня был пасмурный, и ночной туман едва-едва начинал рассеиваться на моей улице. В свете придорожных фонарей я видел вдалеке каких-то людей в серой форме. Они шагали ровными рядами по мостовой, и редкие люди, встречавшие их, сразу же спешили свернуть на другую сторону. Я долго не мог понять, что это были за люди, пока наконец сквозь рассеивающийся жидкий туман мне не удалось разглядеть красный штандарт, на котором в белом кругу чернела свастика.
                «Вот теперь точно пора!…» — подумал я, спускаясь вниз по лестнице. Наскоро одевшись, я отправился по адресу, оставленному мне на той самой бумажке Звонарёвым, которую он передал мне в ресторане. По этому адресу в Париже располагался Штаб Советской резидентуры, куда я и был прикреплён. Шагая по мостовой и встречая на своём пути колонны немецких солдат, я начал довольно отчётливо осознавать, что Советы теперь являются далеко не единственным нашим врагом. Глядя в улыбающиеся лица фашистов, я впервые почувствовал ненависть с такой силой, с какой у меня её ещё не было никогда до этого — даже к коммунистам — и от этого сердце моё наполнилось чем-то новым и неизведанным, чем-то таким, что было гораздо шире и важнее всего того, что в нём было до этого.
                Я дошёл до дома Звонарёва и, зайдя в подъезд, поднялся по лестнице к нужной квартире. Я не просто стучал — я буквально барабанил в дверь, отчего чекист открыл мне с таким удивлённым видом, будто бы видел меня впервые в жизни. После этого он оглядел меня с ног до головы и кивком пригласил в квартиру. Захлопнув за мной дверь, он спросил, показав глазами на окно:         
- Ну как, видал?
- А то как же! — воскликнул я, снимая с себя пальто — Шагают, гады, как у себя дома!…
- Я вижу, тебе это не особо нравиться?
- Ещё бы! Кому же понравиться, когда такая зараза начнёт расползаться по земле!…
- Ну, тогда слушай: в управлении из вас планируют создать мощную террористическую ячейку. Вы — люди Советской власти неугодные, поэтому на вас и не подумает никто. Нам сейчас нужна будет хорошая подпольная работа, иначе мы потом не сможем их остановить, когда они на нас попрут…
- А они попрут?
- Пока достоверно неизвестно, но… Сегодня вечером тебе следует встретиться со своими друзьями на вашем привычном месте — я со своими людьми тоже туда подойду. Пока ещё немцы не успели тут как следует обжиться, мы должны собрать хорошую группу для подпольной работы. Среди наших товарищей многие воевали в первую имперскую, так что опыт имеется…
- Значит, начинаем широкомасштабные действия?
- Именно, господин Шустинский, именно…
                Тем же вечером мы собрались уже в привычном нам месте. Было поразительно то, насколько быстро всё изменилось под «новый порядок»: на стенах висели нацистские флаги, большинство гостей в зале было в немецкой офицерской форме. Даже напротив главного входа кто-то уже успел повесить большой портрет Фюрера. Вцелом, всё говорило о том, что мирная и спокойная жизнь для Франции уже теперь точно кончена, и неизвестно, случится ли она ещё когда-либо в этих местах…
                Я сидел за столом рядом со Звонарёвым, который пил вино и внимательно осматривался по сторонам. Я впервые почувствовал что-то вроде восхищения при взгляде на него, потому как при выходе в свет он показал мне свой новенький паспорт на имя Эрика Рихтера, беженца из Советов. Сидя за столом сегодня, он говорил с нами только по-немецки, причём с прекрасным акцентом одной из провинций. Это был настоящий профессионал, тонко знающий своё дело.
                Мне, как представителю еврейской национальности, в моих документах требовалась полная точность и аккуратность. Поэтому мой паспорт на имя Хельмута Брауна изготавливался с особой тщательностью — Звонарёв привлёк лучших «умельцев» по подделке документов, и документ вышел на заглядение хорошим. Всем прочим членам нашей ячейки так же были изготовлены соответствующие коплекты, и мы теперь могли совершенно безопасно передвигаться по улицам города, не опасаясь внезапного ареста.
                Разлив по бокалам вино, Звонарёв тихо сказал:
- Итак, господа, вы сами видите, что сейчас происходит вокруг нас. Нам необходимо поскорее начать работу подполья, чтобы обеспечить возможное восстание граждан Франции с целью освобождения своей Родины. Наши действия будут направлены на ликвидацию видных нацистских главарей, техники и скопления живой силы противника. Так же будет необходимо обеспечить спасение еврейского населения — я думаю, что для нас это будет принципиальный вопрос… Мы с вами войдём в число тех, кто будет героически сражаться за свободу французского народа и останется героями в памяти его потомков…
- Какие громкие слова, — скептически заметил Пьер — соответствует вашей комиссарской манере…
- Пьер!… — зашипел я.
- Не волнуйетсь, Павел — я прекрасно понимаю пыл вашего друга… — заметил Звонарёв — Однако хочу напомнить и о том, что вас всех ждёт в случае провала операции…
- А я не присягал на верность Сталину — дерзко ответил Пьер.
- Конечно, — усмехнулся командир — конечно… Однако же вы, мой дорогой Пьер, должны помимо Сталина так же подумать и о том, что с вами может быть в немецком плену. Сами посудите: славянин, дружащий с евреем, да и ещё и замеченный в компании коммунистов. Я бы на вашем месте подумал о том, что виселица здесь будет куда гуманнее путёвки в концлагерь, если вы, конечно, имеете хоть какое-то представление о том, что твориться там, за колючей проволокой…
                «Ну ты и сволочь, гражданин начальник!» — подумал я.
                Остаток вечера прошёл в атмосфере всеобщей угнетённости.  Всем стало понятно, что связавшись с комиссаром, мы сами отдались в добровольное рабство к нашим врагам, которые несомненно будут вертеть нами как только смогут. Единственным плюсом во всём этом деле было то, что мы временно могли забыть об опасности с их стороны и полностью сосредоточиться на обучении, которым занялся с нами Звонарёв.
               Так вскоре прямо в самом центре Парижа, под самым носом у фашистов возникла наша диверсионная организация, к которой стали примыкать недовольные установившемся режимом. Наша группа, по факту, подчинялась напрямую НКВД в лице Звонарёва, и этот факт нас не то, чтобы сильно настораживал, но всё же немного смущал. Ведь, по сути, мы работали теперь именно на тех, кто в своё время стал причиной всех наших трагедий. Лично мне понадобилось много времени, чтобы принять это как должное, и за это время я был столько раз близок к тому, чтобы всё бросить и уйти… Но каждый раз меня останавливала ответственность перед моими друзьями, и я был вынужден оставаться и работать дальше.
                Ближе к июлю мне стало ясно, что я не зря участвую в этом мероприятии. Когда в Париже начали массовые акции против евреев и цыган, мне предоставилась возможность наглядно увидеть, против чего именно мы воюем. Помню, как идя однажды вечером по одной из улиц оккупированного города, я увидел старого еврея, который лежал на мостовой в луже крови. Его тыкали винтовками солдаты СС, их командир бил его массивными сапогами в живот. Это зверство шло неизвестно сколько времени, пока наконец его не пристрелили один из немцев, пустив пулю прямо в висок. Я, с трудом сдерживая себя, быстрым шагом направился прочь от этого места.               
                Это событие окончательно утвердило моё решение биться с нацистами.
              16 июня — Премьер-министр Поль Рейно ушел в отставку, его место занял Петен. Это могло теперь означать для нас только одно: со дня на день будет объявлено о капитуляции. Установление в городе нацистской администрации так же могло означать только одно: всей нашей диаспоре тут же придёт неминуемый конец, поэтому нам было необходимо срочно во что бы то ни стало придумать план действий на ближайшее время, чтобы в первые же дни «Нового режима» не угодить за колючую проволоку. Несмотря на то, что Звонарёв был не из нашего числа, его озабоченность данным вопросом была не меньше нашей — он никак не мог сейчас потерять своих агентом, так как в противном случае ему бы больше не оставалось бы ничего, кроме как пойти и сдаться в Гестапо.
        17-ого июня Петен в радиообращении к нации призвал французов «прекратить борьбу» и через испанское посольство обратился к Германии с предложением заключить перемирие. На следующий день — 18 июня — Генерал де Голль из Лондона призвал по радио французов присоединиться к его «Сражающейся Франции». Два титана разрывали свою страну на противоборствующие лагеря, и за этим было так ужасно наблюдать. Это в очередной раз напомнило мне Гражданскую войну в России, и стало настолько противно, что я даже целый день не хотел никого видеть, а просто удалился в наш сад за домом и просидел там на белой скамейке до самой поздней ночи с книгой…
                20 июня Петен своим указом запретил членам правительства и парламента покидать страну. Этого следовало ожидать. Фактически, все чиновники теперь были его заложниками, и он намеревался их использовать «на благо Великой Германии». Больше всего поражало национальное достоинство этого человека, точнее его отсутствие. Это как же низко необходимо было опуститься перед немцами, чтобы вот так вот просто нейтрализовать собственный государственный аппарат. Я не мог найти этому никакое, хоть даже в малой степени разумное объяснение. Скорее всего, его здесь и не было — всё это объяснялось банальной человеческой подлостью, которая просто безгранична в своих масштабах, и порой способна разрушить в человеке всё самое лучшее из того, что когда либо было в его душе. Что же касается этого человека, то на его счёт мы уже давно сделали всё соответствующие выводы…
              21 июня — 27 парламентариев (в их числе семь министров правительства Народного фронта, людей известных и авторитетных) в нарушение запрета отплыли на пароходе «Массилия» в Марокко, чтобы продолжить борьбу с врагом в колониях. Это событие впервые за долгие дни обрадовало меня, так как это был первый случай за всё время с прихода немцев, когда Французское правительство показало себя настоящими патриотами своей Родины. Не в пример Петену. В тот день за обедом мы даже открыли бутылку шампанского и подняли тост за скорейшее освобождение мира от «коричневой чумы».
                Мы все в это верили — верили свято. Тем больнее было на следующее утро, когда пришло известие, которого мы все так боялись. Теперь можно было смело брать всё имеющееся у оружие и уходить в подполье, так как последний шанс на спасение был утерян безвозвратно.
             А случилось в тот день следующее. 22-ого июня начальник штаба Верховного главнокомандования Германии Вильгельм Кейтель и командующий арденнской группой французских армий генерал Шарль Хюнтцигер подписали в Компьенском лесу акт о капитуляции Франции, вступивший в силу 25 июня. Он предусматривал расчленение страны: на двух третях территории (северные и западные департаменты) устанавливался немецкий оккупационный режим, а южная часть и колонии сохраняли суверенитет и оставались под властью правительства Петена. Это было просто смешно, если учесть, что Петен как раз и был самым главным немецким союзником и агентом во Франции.
                Естественно, мы все негодовали. Поль даже поклялся лично застрелить генерала при встрече.
               В городе повисла всеобщая атмосфера угнетённости. Мы все теперь стояли в одном шаге от глобальной катастрофы. Немцы ни за что не станут церемониться с теми, кто унизил их двадцать два года назад. У них же теперь пропаганда подъёма национального духа, так что французам они припомнят все обиды прошлого, и заплатить их попросят с лихвой…
             25 июня Маршал Петен, выступая по радио, заявил: «Наше поражение стало результатом нашей распущенности. Состояние вседозволенности разрушило все, что было создано духом жертвенности. Поэтому я призываю вас в первую очередь к интеллектуальному и моральному возрождению». Подлец! Подлец и лицемер! Если бы только у меня был хотя бы один шанс убить этого человека, я бы сделал бы этой немедленно. Как же можно так нагло врать в глаза собственному народу, пряча за спиной окровавленные руки? Этот человек должен быть казнён по приговору Народного суда как изменник своей Родины!…
                Вечером того же дня произошло наше собрание в ресторане. Все наши были крайне возмущены таким поворотом событий, и кто-то даже стал высказывать предположения о том, что было бы неплохо перебраться куда-нибудь подальше от всего этого бардака. Например, в Америку.
- А знаете что? — сказал Пронин, открывая новую бутылку — Я не удивлён. Всё планомерно и шло к такому логичному концу…
- Согласен… — грустно вздохнул Тогоровский — Безволие народа, так же как и безволие правительства, рано или поздно приводит страну к катастрофе… Однако, что же будет происходить теперь… Как ты считаешь, Павел?
- Я не знаю… — устало выдохнул я.
- Кстати, Поль, — посмотрел на меня Пронин — а что это за человек подходил к тебе в прошлый вечер? Вы с ним так долго болтали…
- Эссер, спрашивал, как Сталина убить.
- Понятно, не хочешь — не говори… — недовольно чмокнул он губами и продолжил пить.
- Поль, ты в последнее время как-то нездорово выглядишь — тревожно сказала Софи.
- Не волнуйся, дорогая — я в полном порядке… — улыбнулся я, взяв её за руку…
                Я поклонился и, встав из-за стола, направился в уборную. И как только дверь за моей спиной хлопнула, я смог выдохнуть и хотя бы немного побыть наедине с самим собой. Сейчас мне хотелось лишь одного: чтобы этот вечер поскорее закончился. Я не мог идти против традиции и отказываться от встречи, но эти посиделки с этой совершенно пустой болтовней уже настолько мне опостылели, что я готов был бежать хоть на край Света — лишь бы никогда не видеть больше этого зала ресторана с тупо жующими мордами и жадными снующими туда-сюда официантами, которые кроме своих чаевых за этот вечер никогда больше ни о чём и не думали…
               Достав из кармана сигарету, я затянулся и отпустил мысли на волю. Какие же они всё-таки дураки… Страна уже почти четверть века прекрасно живёт без них, а они всё думают, что по ним там все льют слёзы. Боже, какая детская наивность! И зачем я вообще спутался с этими «выходцами из среднего сословия»?… Да разве настоящие интеллигенты и патриоты стали бы так поносить свою Родину, пусть даже и под чужой властью? Да это же просто смешно! Как можно полагаться на тех, кто уже однажды вместо того, чтобы идти за своё дело до конца, сел на пароходы, еле успев распихать по саквояжам то, что удалось взять с собой, и уехал далеко-далеко, туда, где их жизни, а самое главное кошельку уже ничего не угрожало. Да я предпочёл бы быть повешенным или расстрелянным, нежели чем пережить такой несусветный позор…
                Я стоял и думал, а вода из крана всё лилась и лилась куда-то туда, словно бы унося вместе с собой все производимые мною мысли и чувства. Сейчас бы меня бы не понял никто на свете, кроме того комиссара… Да, как это ни странно звучит, но он сейчас понимал меня лучше, чем кто бы то ни было — по крайней мере так это было видно со стороны, и осознание этого во мне теперь ясно говорило о том, что мне сейчас крайне необходимо как можно скорее начать с ним сотрудничать более усердно, чтобы добиться хоть какого-то успеха в этом деле. Я впервые почувствовал в себе тягу больше к нему, чем к тем, с кем я столько лет шёл по жизни нога в ногу…
                Выйдя из уборной, я быстрым шагом подошёл к столу, и, дав на чай подошедшему как раз в этот момент официанту и оплатив счёт, взял свои вещи с вешалки и, даже не попрощавшись с тем собранием,  кое сейчас прибывало в полнейшем недоумении, вылетел словно бы ошпаренный на улицу и помчался вперёд по мостовой.
               Через четверть часа я уже стоял перед квартирой Звонарёва, и когда тот открыл дверь, его вид был настолько удивлённым, что он даже не мог толком ничего сказать. Я просто зашёл в квартиру и сел на кухонный табурет, который стоял возле небольшого шкафа, где на полках стояла разнообразная утварь. «Доставай тары, начальник…» - сказал я и поставил на стол бутылку коньяка. С этого момента я перестал быть заложником ситуации — моё сотрудничество с НКВД стало добровольным…

                Июль 1940
                1 июля Правительство Петена, обосновавшееся в курортном городке Виши, добилось от президента Франции Альбера Лебрена согласия на созыв внеочередного заседания обеих палат парламента. Генерал теперь как хотел крутил главой государства, и это внушало простым гражданам неподдельный страх перед лицом такого резкого правителя…
              Спустя два дня, 3 июля Англичане атаковали и уничтожили французские корабли, стоявшие на рейде алжирского порта Мерс-эль- Кебир, дабы те не достались Германии. В ходе этой операции погибли 1297 французских моряков, чем не замедлили воспользоваться как немецкая пропаганда, так и сторонники Петена.
                Так или иначе, но немцы как могли старались разобщить два союзнических государства с целью не допустить создания коалиции против себя. Фашисты ведь тоже были не дураки, и прекрасно понимали что война на два фронта им сейчас будет довольно-таки затруднительна…
                В ночь на пятое июля в одном из жилых корпусов офицеров Вермахта прогремел взрыв. В результате этого здание было частично разрушено, и под завалами осталась дюжина командиров Рейха. Весь город был потрясён этой новостью, но более всех, конечно, это событие стало большим ударом для оккупационной администрации. Последовали незамедлительные меры: усилили полицейский надзор в городе, отряды СС день и ночь патрулировали улицы, паспорта проверяли у всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение. Но всё было тщетно: даже самые опытные фашистские дознаватели не могли установить точно, был ли это террорист-одиночка, или же в городе начала действовать хорошо организованная диверсионная группа…
                …Добриться до конца я не успел, так как в дверь позвонили. Я уже знал, что пришли Пьер со Звонарёвым, поэтому обрадовался, что не придётся больше ждать. Я впустил их и, закрыв входную дверь, довольно посмотрел на их лица. Они так же сияли.
- Ну-с, с почином тебя, Павел Петрович! — довольно сказал Звонарёв — Ты бы видел, какая там суета началась!…
- Ещё бы! — радостно поддакивал ему Пьер — Ты герой, Поль! Они там все бегали как муравьи после кипятка!…
- Я делал это ради своей Родины… — улыбнулся я, но тут же спохватился и добавил — Так они же теперь нас ищут!
- Да… — задумчиво протянул чекист, опускаясь в кресло — Но с другой стороны, мы с вами сегодня ночью дали надежду миллионам людей на освобождение. Мы показали им всем, что с этой заразой можно и нужно бороться, и теперь они тоже обретут веру и пополнят наши ряды!…
- Ой, что-то опять политинформацией запахло… — закатил глаза Пьер.
- Кстати, спасибо, что напомнил! — хлопнул себя ладонью по лбу Стёпа — Поль, как ты смотришь на издание подпольной газеты?
- Мысль превосходная! — улыбнулся я — Вот бы ещё их на разных языках печатать, чтобы немцы тоже знали, что мы тут не просто так сидим…
- Ага, и им потом в почтовый ящик подбрасывать! — махнул рукой Пьер.
- Да, Петя — дерзости тебе не занимать! — засмеялся Звонарёв.
- Ну так, — сделал тот важный вид — я же русский всё-таки!…
                В это время двойная дверь в гостиную растворилась и в неё вошла хрупкая девушка лет двадцати трёх. Она была одета в голубой сарафан, подвязанный кружевным белым передником, а каштановые волосы были аккуратно сложены за затылком в маленький пучок. Её лицо казалось ещё почти совсем детским, тем страннее смотрелись на нём предметы женского туалета, которыми эта юная особа уже начинала пользоваться. Ступала она так мягко, что я еле мог слышать шорох её туфель по ковру. Я уже совсем привык к этому шороху за годы жизни в этом доме, и теперь даже не мог себе представить хоть один день, проведённый без него…
- Это Мари, внучка моей квартирной хозяйки — пояснил я.
- Ага… — протянул Пьер — А почему ты её раньше нам не показывал?
- А мы не в зоопарке, Пьер — постарался я сдержать нахлынувшие эмоции — Родители Мари погибли, когда она была ещё совсем маленькой — с тех пор её воспитывает бабушка. Она ни слова не понимает по-русски, поэтому для меня это отличная возможность практиковаться в языке…
- Да, умеешь ты заводить полезные знакомства…
                Эта фраза прозвучала как-то двусмысленно, и я недовольно посмотрел на Пьера, который сразу же осёкся под моим пристальным взглядом и виновато осел в кресле.
               Мари хоть и не понимала русские слова, зато смысл того, что было заключено между строчек, она прекрасно улавливала на уровне банальной интуиции. Поэтому как только Пьер озвучил свою искусно завуалированную пошлость, щёки Мари вспыхнули и она поспешила удалиться в кухню, где и без того проводила целые дни с утра до вечера. Меня это обстоятельство вывело из себя, и я поспешил вслед за ней, чтобы объясниться. Попутно проходя мимо Пьера, я дал ему понять взглядом, что он полный идиот, на что тот только весело усмехнулся и продолжил раскачиваться в старом плетёном кресле…
              Войдя в кухню, я увидел Мари, которая мыла тарелки с очень  хмурым видом. Подойдя ближе к ней, я опёрся рукой на деревянную столешницу и, с улыбкой смотря ей прямо в глаза, сказал: 
- Не злись на этого сорванца…
- Поль, — тяжело вздохнула она и положила нож на стол — то, что я с тобой сплю, вовсе не означает, что твои друзья могут вот так вот к нам приходить и спокойно обсуждать это. И потом: кто эта Софи?
- О, — улыбнулся я и провёл пальцем по её щеке — по-моему, кто-то ревнует…
- Да больно надо! — она взяла таз и демонстративно выскользнула из моих объятий.
                Я остался с улыбкой стоять в дверном проёме. Характер у моей Мари был ещё тот!…
                Она развешивала постиранное бельё на балконе, и нас с ней сейчас разделяло всего несколько метров. Я смотрел на её тонкие мокрые руки, которые то поднимались к верёвкам, то опускались обратно к тазу, и вид юной блестящей кожи навевал на мою душу то тёплое умиротворение, какого я не чувствовал с тех самых дней, когда ещё не было всей этой огромной беды вокруг.
                Достав из нагрудного кармана портсигар, я вышел к ней на воздух и, положив локти на тонкие металлические перила, закурил. Я смотрел в свинцовый горизонт, и все мысли мои сейчас были заняты лишь тем, что произошло сегодня ночью. Мари чувствовала это, и как только вещи были развешены на верёвки, она поставила таз на ржавую бочку в углу и повернулась ко мне:
- Ты мрачен…
- Мари… Если вдруг я попаду в гетто…
- Но ведь они же сделали тебе документы!
- Документы… — усмехнулся я и обвёл пальцем своё лицо — Вот мои документы!… У Гестапо даже вопросов не возникнет, что и как…
- Нам нужно бежать пока не поздно
- Поздно, Мари — обернулся я к ней — Этот Звонарёв на самом деле чекист, который приставлен следить за мной. Одно моё неосторожное движение, и нас расстреляют свои же без суда и следствия как врагов народа…
- А ты считаешь, — опустила она глаза — что нацистская виселица для нас будет более приемлема?
                Я задумался. Сколько раз я задавал себе этот вопрос, и раз за разом боялся отвечать на него, потому что знал наверняка, что лучше уж умереть героем от рук СС, чем быть расстрелянным комиссарами. Но тут весь вопрос заключался в другом. Если они схватят Мари? Господи, что вообще может быть на этом свете для меня страшнее этого? Я не знаю… А Софи? Как выдержат эти хрупкие девочки тот ад, творящийся в подвалах Гестапо! Что ни говори, а там есть люди, способные заставить говорить даже самого преданного своему делу человека…
                Мысли мои были прерваны звонком в дверь внизу. Сходя по лестнице вниз, я чувствовал, что наши визитёры не особо будут нам приятны. Так оно и вышло: когда я открыл дверь, на пороге стоял молодой человек в форме немецкого офицера, за спиной которого было ещё двое солдат.
- Клаус Вагнер, капитан охранной полиции. Сегодня ночью в городе была совершена диверсия, вы не видели ничего подозрительного?
- Нет, господин капитан. У меня плохой сон, поэтому я на ночь пью снотворное, и после сплю до утра как убитый.
- Позвольте ваши документы…
                Я протянул офицеру паспорт и у меня внутри всё сжалось в комок. Вот сейчас мы и проверим, насколько Звонарёв хороший разведчик. Вот только то обстоятельство, что ценой этой проверки вполне может стать моя жизнь, немного меня напрягало…
- Что же, — сказал офицер, с серьёзным видом возвращая мне документы — если вдруг вам что-нибудь станет известно, вы знаете, куда вам следует сообщить…
- Непременно, господин капитан!
                Он поклонился и удалился вместе с патрулём. Когда я запер за ними дверь, у меня чуть было не подкосились ноги, но всё же я сумел устоять.
- Тяжело было? — спросил Звонарёв, спускаясь с лестницы.
- А ты сам-то как думаешь, гражданин начальник? — сердито посмотрел я на него.
- Не сердись, Павел Петрович — нам с тобой ещё ох как долго всё это дерьмо разгребать…
                Он тяжело вздохнул и пошёл в кухню, а я всё ещё оставался недоумении стоять на месте. Как он может так спокойно реагировать на приход патруля? Нет, конечно он профессионал и всё такое, но как же так можно подставлять своих боевых товарищей?
                Я долго злился на него, пока наконец он не подошёл ко мне однажды вечером и не сказал:
- Ну что, Паш — считай, что экзамен сдал…
- Какой экзамен? — не понял я.
- Я тебя нарочно столкнул с патрулём, чтобы посмотреть, как ты с этим справишься… Конечно, если бы что-то пошло не так, я бы их всех положил на месте, но мне нужно было посмотреть, как ты выкрутишься сам… И ты справился…
                Это было довольно неоднозначно…
                9 июля — 670 парламентариев, собравшихся в театре-кабаре (другого столь же вместительного зала в Виши не нашлось), проголосовали за предложение правительства Петена изменить Конституцию 1875 года. Это решение было направлено на подготовку почвы для полной узурпации власти маршалом. Равно как и в самой фашистской Германии, на оккупированных территориях так же был установлен тоталитарный режим правления. Могло ли такое хотя бы в малой степени сочетаться со совободолюбивым духом Франции? Вряд ли. Именно поэтому это событие вселило в нас надежду на то, что вскоре станет возможно общенациональное восстание против тех, кто без приглашения пришёл на эту землю.
               10 июля — Назначенный Петеном вице-премьер Пьер Лаваль огласил проект Конституционного закона, немедленно утвержденный парламентариями (569 голосов за, 80 против при 17 воздержавшихся). Текст его состоял всего из одной статьи, по которой вся полнота власти переходила к «главе государства» Петену, а цели Французской республики «Свобода, равенство, братство» заменялись триадой «Труд, семья, отечество».
                «Ну, и чем мы теперь отличаемся от советских граждан? — бесновался Пьер — Такая же кабала, даже ещё хуже!… Нет, нужно определённо что-то менять, иначе все эти игры кончатся очень плохо. С каждым днём они всё туже закручивают свои гайки власти, перекрывая нам кислород свободы! А я не намерен жить так, как живут миллионы моих соотечественников — винтиком в общей системе! Нет, мы пойдём. Мы пойдём и свернём шеи этим гадам, что посмели покуситься на самое святое, что может быть у человека — на его естественное право свободы, и мы покажем им всем, что значит настоящий Русский характер!…».
                И мы начали готовиться к битве. В первую очередь Звонарёв занялся с нами рукопашным боем. Каждый диверсант должен был знать это искусство в совершенстве, чтобы в случае чего суметь голыми руками обезвредить любого, даже самого сложного и ушлого противника. И я, и Пьер показали себя прилежными учениками, и наш новоявленный командир был нами очень доволен.
                Далее следовало научиться должным образом управляться с оружием. С этой целью мы изготовили несколько мишений, в которые метали ножи. Что же касается огнестрельного оружия, то здесь у нас возникли некоторые затруднения. Стрелять здесь же в подвале было крайне опасно, так как нас могли услышать, поэтому нам приходилось каждый раз выезжать куда-нибудь подальше в пригород, при этом постоянно сильно рискуя, чтобы научиться там стрельбе. Здесь я показал себя лучше Пьера, и у него появился дополнительный стимул под-напрячься. В результате, через месяц таких тренировок мы превратились в настоящие машины для убийств, что дало нам возможность заняться теперь нашей интеллектуальной подготовкой.
                Звонарёв начал обучать нас сапёрному делу. В подвале это было практически невозможно, поэтому мы учились пока только по книгам. Устраивать взрывы за городом мы не решились, так как одно дело выстрелы и совсем другое мины и гранаты. Что нам стоило попасться на глаза немцам, и тогда бы уже точно никто не смог бы отвертеться от виселицы. Я прекрасно понимал, как мы рискуем, идя на эту аферу, но поворачивать назад уже было поздно. Мы теперь обладали такими знаниями, с которыми людей отпускают только на тот свет, а нам туда пока ещё очень рано было попадать, ведь мы же только-только закончили наше обучение и начали непосредственную подготовку к нашему первому заданию.   
                С самого первого дня Звонарёв долбил нас изучением языка. Каждый день начиная с первого дня обучения все наши диалоги, а так же непосредственно сами уроки проходили исключительно на немецком языке. Мы читали немецкую литературу, историю, науки из естественного цикла только на немецком. «Вы должны знать язык так, чтобы ни у кого даже и мысли не могло возникнуть о том, что вы не немцы». И мы старались. Звонарёв часами водил нас по квартире и по городу, и мы с Пьером рассказывали ему, что где находится и что как называется. Если мы ошибались, он вёл нас обратно, и весь маршрут начинался с самого начала, и так до тех пор, пока у нас ответы на все его вопросы не будут от зубов отскакивать.
              Мы стали жить как немцы, спать как немцы, ходить как они — всё было доведено просто до автоматизма. Под конец обучения доходило уже до того, что даже в часы отдыха, не в присутствии Стёпы мы с Пьером говорили только на немецком. Мы даже поставили себе необходимые акценты — мне Баварский, а Пьеру Берлинский. Было так забавно, когда я поймал себя на мысли, что уже даже начинаю думать на немецком языке.
               Однажды вечером, уже лёжа в постели я долго не мог уснуть.  Пьеру тоже не спалось, и он сидел на подоконнике и курил, смотря в ночное небо. Оно сегодня было особенно звёздным, и мне казалось, что это смотрят на нас души наших ушедших предков, которые там, наверху теперь болеют за нашу скорейшую победу в этой безумной и никому не нужной войне. Я лежал и смотрел то на Пьера, то на эти звёзды, и внезапно почувствовал в себе такую лёгкость и полнейшую отрешённость от всего этого суетного мира, что захотелось просто взять и улететь в этот бесконечный простор, где не было совершенно никаких границ, а была лишь эта невыразимая чистота и свобода, где можно было забыть о зле и жестокости, и просто жить, несмотря ни на что…
- Пьер, — сказал я и, немного помолчав, закончил фразу — ты боишься смерти?…
- Не знаю… — сказал он, вытащив папиросу из пухлых губ — Мы уже столько повидали на этом Свете за свой короткий век, что я даже уже и не знаю, осталось ли на этой земле ещё хоть что-то, что могло бы меня напугать…
- Немцы… — задумчиво протянул я.
- «Немцы»! — усмехнулся Пьер — А что немцы? Немцы нас если и поймают, то там уже поздно бояться будет… Да и потом, нас с тобой теперь фиг словишь — мы же с тобой теперь советские диверсанты, забыл?…
                Я слабо улыбнулся и повернулся на бок, а он так и остался сидеть на подоконнике, смотря в ночную мглу. В самом деле, что нам теперь было боятся смерти, ведь после нашего вступления в ряды тех, кто работал за линией фронта на советскую разведку, нам угрожали куда более страшные вещи, чем просто смерть. Если мы попадём в руки Гестапо, я предпочту повеситься в камере, чем под пытками предать свою Родину. И Пьер, я думаю, поступит точно так же, потому как и ему теперь тоже нечего терять. Он наполовину русский, а если учитывать, что к славянам у немцев отношение не лучше, чем к евреям, то тогда уж лучше тоже не сдаваться живым в плен, иначе пощады не жди…
                Время учёбы пролетело незаметно, и однажды вечером нас позвал в свой кабинет гражданин начальник. На его столе, покрытом зелёным сукном, была расстелена большая карта города, на которой были какие-то знаки и символы, непонятные для бытового глаза. Как только мы зашли в кабинет и сели за стол, он запер дверь и плотно задёрнул шторы, после чего включил керосиновую лампу и поставил её на угол карты. Сам он сел в высокое зелёное кожаное кресло, оббитое золотыми кнопками с рисунком и, закурив сигарету из своей пачки, начал необычно хриплым для себя голосом: «Значит, слушайте меня сейчас очень внимательно, ребятки. С этой минуты вы официально становитесь сотрудниками НКВД СССР со всеми вытекающими отсюда… В случае успешно проведённых вами операций будут награды, в случае провала — по закону военного времени без всяких разговоров… Итак, наше, а вернее ваше первое задание: обер-штурмфюрер СС Генрих фон Шлёссер. Ярый нацист, беспощадный и жестокий зверь. На его счету уже не один десяток загубленных жизней. Руководил карательными операциями в Польше, и вот сейчас добрался и до Франции. Ваша задача, как вы уже могли догадаться, ликвидация — любым способом, но не любой ценой так как нам крайне необходимо, чтобы вы оба остались в живых. Других таких агентов мы уже не подготовим — нет ни времени, ни ресурсов — поэтому: если вдруг в ходе операции хоть что-то, даже в самой малейшей степени пойдёт не так, как задумано, немедленно уходите и забираете с собой весь инвентарь — от вас там даже духу не должно остаться, потому что если немцы сейчас получат хоть какие-то данные о нашей группе, считаете, что всё время и силы, потраченные на подготовку, пойдут коту под хвост…».
                Мы с Пьером сидели и даже не знали, что нам можно на это ответить. Сказать, что мы всё сделаем глупо — задние для первого раза было действительно очень сложным. Ответить, что мы не сможем тем более нельзя, иначе тогда дорога в лагерь нам точно будет обеспечена.
                Повисла гнетущая тишина, в которой вполне можно было услышать жужжание даже самой маленькой мухи под потолком. Это жужжание сейчас так давило на меня, словно бы говорило о том, что нужно как можно скорее принимать решение, иначе нерешительность может быть расценена как трусость, и тогда уже мы точно попадём в лагерь. Хотя, если мы выполним задание, шансы угодить за колючку ни сколько не уменьшаются — нас туда отправят фрицы, и что нас там будет ждать, только одному Богу известно… Интересно, почему я так боюсь концлагеря? Ведь лично мне ещё достоверно не известно, что именно творится за его стенами. Я слышал о том, что евреев там уничтожают сразу же по прибытии — даже не допускают к работе. Значит, лично мне бояться есть чего…
             Так заканчивался июль, а вместе с ним приходил конец и миру в наших жизнях. Начиналась настоящая битва — не на жизнь, а на смерть, и уцелеть в этой битве мы теперь могли лишь одним образом: выполняя все приказы нашего командира и ежедневно подвергая себя смертельной опасности ради того, чтобы однажды навсегда обрести долгожданную свободу, вместе с тем принес её и всему остальному миру.
                Август 1940
                Дождь моросил уже второй час, но толпа на мостовой всё не расходилась. Солдаты, стоявшие в оцеплении, винтовками оттесняли  зевак, что всё напирали и напирали, ведь всем страсть как интересно было увидеть собственными глазами то, о чём уже целый день с утра без перерыва говорил весь город. Это событие стало настолько резонансным, что даже сам глава местного полицейского управления не смог не приехать на этот ничем не примечательный с первого взгляда перекрёсток, где располагалось самое известное в городе кафе, в котором до войны позволяли себе лишь изредка отобедать только самые состоятельные месье….
               Широко известный во всём Париже своей жестокостью обер-штурмфюрер СС Генрих фон Шлёссер лежал на тротуаре с перерезанным горлом, и из раны в лужу рядом с головой струилась алая кровь. Его стеклянные глаза были устремлены высоко в небо, и в них отражалась вся его ширь и необъятность. Ходившие вокруг него немцы были явно очень озадачены случившимся, и на их лицах помимо злости и ненависти читался так же… страх. Да, я заметил его в их глазах! Это был просто панический ужас перед пониманием неминуемого возмездия за свои чёрные дела на этой земле. Тем не менее они были собраны и желали во что бы то ни стало найти и покарать преступников…
                Идя домой, я мысленно радовался за Пьера. Этой ночью он наконец открыл свой личный счёт убитых фашистов, и первым в его списке был именно этот нацист. Теперь можно было подумать и о чём-то ещё, кроме банальных диверсий… Евреи. Мои братья, которые теперь были преследуемы Рейхом, должны были во что бы то ни стало получить защиту, и позаботиться об этом предстояло именно нам. Я несколько раз говорил об этом Звонарёву, и каждый раз он лишь обещал мне, но не делал ничего конкретного.
               Так продолжалось до 7-ого числа, пока наконец французский  генерал Шарль де Голль не получил получил согласие британского премьер-министра Уинстона Черчилля на формирование в пределах территории Англии добровольческих французских вооруженных сил. Во самой Франции сторонники генерала также стали создавать свои организации. В один из таких отрядов и влилась наша группа, и скоро в нашей маленькой квартирке стали проходить регулярные собрания членов антифашистской организации. Среди её участников были люди самых разных национальностей, объединённые теперь лишь одной-единственной целью — принести свободу Франции и навсегда задушить змею нацисткой нечести…
                Звонарёв сумел добыть для нас два ящика карабинов и ещё несколько ящиков с гранатами, что было сейчас очень кстати. Мы с Пьёром тоже не теряли времени даром: у Стёпы с собой была рация, и вскоре мы оборудовали в подвали пункт связи с Центром. Сеансы мы проводили раз в неделю ночью — сейчас главное было не привлекать к себе лишнего внимания. Степан поначалу сам работал с прибором, но позже обучил азбуке и всех остальных, чтобы в любой ситуации каждый из нас при необходимости мог бы связаться со своими. Мы были хорошими учениками и всё схватывали налету, что было весьма отрадно нашему командиру.
                Не успели мы справиться с одной проблемой, как появилась другая. Во второй половине месяца у нас начались сильные перебои с провизией. Даже по каналам Звонарёва нам приходило недостаточно. Наверное, это было самое тяжёлое испытание за всё время с начала оккупации. Наши женщины таяли на глазах, и это обстоятельство нас вынудило выходить регулярно на ночные рейды. В результате таких «прогулок» немецкий гарнизон Парижа каждые сутки терял одного или двух солдат — в зависимости от наших нужд. Колбаски, галеты, банки с тушёнкой — всё вычищалось подчистую. Так же это было прекрасной возможностью пополнить запасы нашего вооружения. Помимо револьверов и карабинов у нас так же появились винтовки и даже два автомата. Что же касается гранат, то их число уже даже нам самим было неизвестно.
               Нападения на немецкие продовольственные склады были для нас теперь целым спектаклем. Звонарёв научил меня в совершенстве обращаться с ножами, которые я метал фашистам прямо в сердце. Пьер же разработал свой универсальный метод. Заходя сзади, он душил немцев обрывком медной проволоки, так как был очень сильным. Что же касалось самого чекиста, то нам очень помогал его актёрский талант. Раздобыв во время одного из нападений комплекты немецкой формы, мы с ним могли беспрепятственно проходить мимо любых караулов. Иной раз доходило даже до того, что Стёпа нарочно тащил нас как раз в те места, где было большое скопление фашистов, чтобы мы с Пьером научились их манерам поведения и общению — это было нам крайне необходимо, чтобы затеряться среди скопления немцев и при этом не вызывать к себе даже малейшего подозрения. Методика его, конечно, была крайне интересна, но он постоянно играл с огнём…
            
                Осень 1940
               3 сентября вышел закон, подтвердивший запрет компартии, действовавший с 1939 года. Согласно ему всякий коммунист подлежал аресту как враг нации.
                Я уже даже не знал, радоваться мне или нет. Всё-таки Стёпа был коммунист и член партии, а учитывая то, как складывались наши отношения в последнее время, было бы по крайней мере не вежливо так себя с ним повести. Всё-таки, откровенно говоря, он бы мог ещё с самого начала арестовать нас за отказ сотрудничать, но однако же он до последнего тянул время, идя нам на уступки и не докладывая своему начальству о том, что мы с Пьером «не совсем готовы»…
                27 сентября было публиковано постановление о проведении переписи еврейского населения: «Евреями считаются те, кто принадлежал или принадлежит к еврейской религии или у кого из числа бабушек и дедушек больше двух — евреи».
                Ох, как же нам всем здесь пригодились наши поддельные документы — если бы не они, всё бы могло закончиться неожиданно и достаточно трагично. Больше всего, конечно, я заботился о том, чтобы организовать безопасность нашего братства в Париже. Степан сам предложил организовывать из евреев, пришедших к нам в крыло, партизанские отряды для совершения различных диверсий. Нашлось немало тех, кто хотел лично поквитаться с нацистами за все те беды, которые они уже совершили на этой земле.
      3-его октября выпущен первый антиеврейский закон, запрещавший евреям занимать должности, «открывающие доступ к власти», в частности выборные, государственные, преподавательские, работать в кино, на радио, в театре. Ограничивался доступ евреев в университеты и к свободным профессиям.
                Это антиеврейское постановление впервые за долгое время сыграло нам на руку: недовольная еврейская молодёжь толпами уходила в наше подполье, что давало возможность для расширения нашего общего боевого потенциала.
                Боевые группы, курсирующие по ночному городу, постоянно доставляли различные неудобства оккупантам.
             4-ого октября депутаты приняли закон, позволявший без ордера и предъявления обвинения арестовывать евреев-иностранцев…

                Январь 1941
     22-ого января был образован Национальный совет — совещательный орган, члены которого назначались правительством из числа нотаблей, артистов, ученых, представителей церкви, промышленников и глав сельскохозяйственных кооперативов. Политические партии формально не были запрещены, но деятельность их была приостановлена…
              Стол в гостиной был уже накрыт к обеду. Пьер сидел в кресле и внимательно просматривал утреннюю прессу, которую недавно принесли.
- Подлец Люшер! — негодовал он — Как он может поддерживать этих убийц!…
- А что вас так удивляет, дорогой мой? — иронически улыбнулся сидевший напротив него Звонарёв — Нынче во Франции отнюдь не те у руля, кто родился на этой земле — и вы это не хуже меня знаете, Пьер…
- Однако же, — задумчиво произнёс я — несмотря на свой достаточно консервативный менталитет, мне довольно дико наблюдать, как нагло и бесцеремонно попирается теперь на французской земле демократия, а ведь некогда она была одной из высших ценностей французского народа…
- Возможно, — согласился Пьер — но если бы даже сейчас у власти был Наполеон, немцы бы вряд ли зажили бы здесь такой фривольной жизнью… Что вы об этом думаете, товарищ чекист?
- Я полностью согласен с Пьером, — посмотрел на меня Звонарёв — Однако же и в этом режиме были бы свои недостатки…
- Ах, ну да, я же забыл! — засмеялся Пьер — Вы же, дорогой мой, признаёте только власть рабочих и крестьян!
- Нет, это здесь вовсе не при чём… Просто если бы на престоле сейчас был, как вы сказали, Наполеон, то их с Фюрером амбиции столкнулись бы друг с другом с таким треском, что от земного шара не осталось бы и сотой его части!
- А если бы они договорились и поделили сферы влияния?
- Пьер, не будьте наивным ребёнком! Неужели вы думаете, что в случае победы Великой Германии хоть что-то получат те, кто согласен сейчас на них работать? Помяните моё слово: как только это случится, Гитлер лично прикажет всех их ликвидировать как своих личных конкурентов на мировое Господство… Те, кто сейчас служит немцам — тот же Петен — не понимают, даже не могут представить себе, насколько хрупко и быстротечно будет их правление!… Подумайте сами: в книге Гитлера сказано, что все остальные расы на Земле ниже, чем его, так что все его приспешники уже могут готовить вещи для отправки в концлагерь, ибо, по мнению немцев, только там место им и им подобным…
                Мы замолчали. Против таких аргументов нам нечего было возразить, и поэтому мы предпочли этого не делать.
- А что же теперь будет с политическими партиями? — посмотрел я на Звонарёва.
- Да то же самое… — вздохнул чекист — Немцы же ведь не признают никакой другой идеологии, кроме своей, поэтому зачем же им под носом политические конкуренты…
- Да, где-то мы такое уже видели… — многозначительно сказал Пьер.
- Это вы на что сейчас намекаете, молодой человек? — еле сдерживая свой гнев посмотрел на него Звонарёв — Вы не забыли, за каким ведомством вы числитесь?
- Так-так-так, господа, давайте не будем обострять — поспешил сказать я, опасаясь, как бы обеденный разговор плавно не перетёк в допрос. — Мы все здесь боремся за одно дело, поэтому нам нужно держаться вместе,  даже несмотря на…
- …антисоветские наклонности вас и вашего друга — договорил за меня Звонарёв.
- Нет, я совсем не это хотел сказать — испугался я. — Я хотел сказать лишь о том, что нам нужно забыть о наших политических разногласиях перед лицом общего врага…
- Политические разногласия? — переспросил меня с улыбкой Звонарёв и, ещё больше покраснев от ярости, добавил — Вы, господа хорошие, штатные агенты НКВД — какие разногласия у вас могут быть с Советской властью?
- Вы так говорите, как будто бы мы к вам добровольно в агенты пошли… — сказал Пьер.
- Ваш друг, — указал на меня Звонарёв — пришёл ко мне и выразил желание сотрудничать с советской разведкой добровольно!…
- Это после того, — усмехнулся Пьер — как ты ему отправкой в лагерь пригрозил…
- Ты мне не «тычь»! — закричал комиссар, и вскочил из кресла.
- А то что? — с лёгкостью посмотрел на него Пьер — Сам же сказал: других агентов подготовить уже не сможешь — так что терпи тех, какие есть…
                Звонарёв слегка прохрипел и, до красноты стиснув кулаки, вышел на балкон.
- Зачем ты его злишь? — качая головой, присел я на подлокотник кресла.
- Паш, — Пьер впервые назвал меня по-русски — он должен знать, что не только от него здесь всё зависит. Понимаешь, мы все теперь тут одной ниточкой связаны, и от каждого из нас зависит успех этой операции — от каждого из нас, понимаешь, а не только от него одного…. Пока он этого не поймёт, не получится у нас с ним никакого сотрудничества…
                С этими словами он тяжело вздохнул, встал из кресла и тоже вышел из гостиной. Я остался один.
               Вокруг меня вдруг повисла звенящая тишина, которая теперь казалась мне просто космических масштабов. Я стоял в самом центре её и размышлял лишь о том, что же действительно было нужно мне от этой жизни. Победа в этой войне, наша общая безопасность и успех — безусловно, всё это были те вещи, без которых мы бы не смогли теперь обойтись ни в коем случае. Но всё-таки было среди них что-то ещё — то необходимое, без чего была бы невозможна вся эта хрупкая и такая желанная гармония. Это было чем-то таким — чем-то вроде лекарства, которое залечивает твои самые глубокие раны, после не оставляя на их месте даже уродливой метки шрама. В это очень сложно поверить, но такие лекарства действительно существуют на этой Земле, несмотря на всю мелочную жестокость населяющих её людей…
                Лёгкие шаги за спиной оборвали мои мысли. Я обернулся, и увидел там Мари. Она стояла в синем платье в белый горошек, туфлях на среднем каблуке. На её шее висели крупные красные бусы, на руке золотой браслет и серьги с камушками в ушах. Губы были накрашены тёмно-красным светом, и это притягивало меня особенно сильно…
- Где бабушка? — устало спросил я.
- Ушла к соседке… Сегодня впервые за несколько дней нет метели, и она решила её навестить…
               Она подошла ко мне ближе и, тихо положив свои руки мне на плечи, коснулась губами моей шеи, потом начала спускаться вниз…
- Я вижу, у кого-то сегодня отличное настроение… — иронично улыбнулся я.
- Да, — выдохнула она с улыбкой — и у кого-то оно сейчас будет ни чуть не хуже… Пойдём…
              Ещё раз поцеловав меня, Мари взяла меня за руку и повела за  собой. Я даже сказать ничего не успел.
              Мы поднялись по лестнице на второй этаж в её комнату и, как только Мари заперла дверь на ключ, она повернулась ко мне и с улыбкой завела руки за спину… Когда бельё было уже на полу, она вышла из образованного им круга и, приблизившись ко мне, стала расстёгивать на мне рубашку, продолжая целовать мою шею, а затем и грудь…
              В постели Мари было мягко и тепло. Она так часто и горячо дышала, так сладко постанывая при этом, что мне казалось, будто бы этой молодой взбалмошной француженке вообще больше ничего не нужно было от этой жизни…
             Когда сладостный порыв страсти немного поутих, она глубоко  вздохнула и легла рядом со мной под одеяло, крепко прижавшись к левому боку…
- Так странно… — тихо сказала Мари.
- О чём ты? — улыбнулся я, доставая из кармана брюк пачку сигарет.
- Вокруг война, горе, разрушение… — она поправила свесившуюся на глаза прядь влажных волос — А ты сейчас рядом, и мне так хорошо с тобой…
- Мне с тобой тоже… — выдохнул я дым из лёгких.
- Почему ты не учишь меня говорить по-русски? — вскочила она вдруг с обидчивой улыбкой на колени.
- А зачем тебе? — состроил я такую же гримасу.
- Я хочу читать вашу Великую Русскую поэзию в оригинале — Пушкина, Есенина, Блока…
- Хм… — задумался я.
- Ну, я же научила тебя читать Мольера и Мопассана
- Ну, французский я и до тебя знал… — улыбнулся я лукаво.
- Так! — она ткнула меня кулаком в плечо и скромно улыбнулась — Ну, научи пожалуйста… Как по-русски будет «Fleur»?
- «Цветок»
- А «La riviеre»?
- «Река»…
- А как будет «Cache et cherche»?
              Я задумался. Мои глаза словно заволок густой туман. Вот мы с ребятами бежим в поле играть. Родители разрешали мне гулять с детьми своих сельских крестьян. По факту, мы мало чем отличались друг от друга — у нас все игры были такие же, как и у сотен других детей. И вот выходим мы на простор и считаемся. Тот, кому выпало водить, закрывает глаза руками и громко считает, а мы все остальные разбегаемся кто куда, да прячемся по лучше, чтобы не нашли. И вот сидишь ты в высокой траве, смотришь вверх на маленький кусочек голубого неба, и мечтаешь, как бы сейчас взять и полететь словно птичка далеко-далеко, высоко-высоко над Землёй, чтобы всех видеть и всем показываться… Могли ли мы знать тогда, что через несколько лет их отцы возьмут в руки вилы и, вломившись посреди ночи в наш дом, выдадут нас красным, которые через несколько дней поведут нас в поле на расстрел…
- Эй, ты о чём так надолго задумался? — спросила Мари и провела ладонью по моему лбу.
- Прятки… — сказал я, и по моей щеке потекла слеза…
                Сидя на скамейке возле дома, я тяжело выдохнул:
- Пьер, это невыносимо!…
- Хорошо, что ты предлагаешь? — говорил он, расхаживая передо мной с сигаретой — Сдать Звонарёва в Гестапо? Давай, мсти. Только ты подумай сначала, кому ты будешь мстить: человеку, который к расстрелу твоей семьи не имеет вообще никакого отношения. Более того, который тебя от смерти спас, дал возможность себя…
- Что? — посмотрел я на него с болью — Ну, давай, договаривай. Возвысить себя в глазах коммунистов — ты это хотел сказать? А мне всё равно, что они обо мне думают — вот вообще… А вину свою перед Родиной не я, а они должны искупать — эти сволочи, которые Россию как последнюю проститутку попользовали!…
- Отличное выражение! — похлопал меня по плечу подошедший сзади Звонарёв — А, главное,  какое меткое! Вот теперь есть, что в рапорте в Центр написать!…
- Ага, — кивнул я, затянувшись — пиши-пиши, писарь!… Только вот если нас заберут, что ж ты тут один такой умный делать будешь — задание-то не выполнено!… Так что, начальник, ехать тебе с нами до Колымы в одном вагоне или в одной помойной яме валяться — не уследил, допустил антисоветскую пропаганду и агитацию…
- Ммм, вот ты как заговорил, значит… — лицо Звонарёва стало металлическим — Ну что ж, хорошо…
                Он пошёл дальше к дому, а Пьер посмотрел на меня:
- Какого чёрта ты творишь, Паша?!
- А-а-а, — махнул я рукой — надоело уже всё…
                Я встал и пошёл в дом. Сейчас во мне кипела злость на весь этот мир: на Стёпу, на свои воспоминания, которые всколыхнулись во мне как не вовремя, да даже просто на то, что Пьер продолжал этого чекиста во всём поддерживать. Но более всего меня бесил тот факт, что мы в последнее время сидели просто так без дела, хотя надо было бы уже подумать о новой операции — это бы сейчас очень помогло мне отвлечься от моих дурных мыслей…
                Но сколько бы я не пытался забыть этот кошмар, во мне не исчезало понимание того, что я никогда не смогу доверять Звонарёву в полной мере, и уж точно никогда не стану извиняться перед ним за то, что сегодня сказал. Даже если когда-нибудь нас поймают немцы, я заплачу нашему палачу, сколько он попросит — лишь бы только меня не вешали с этим человеком на одной рее…
            Следующим утром завтрак, впервые за всё время нашего пребывания здесь, прошёл в абсолютной тишине. Во всё время его продолжения было слышно лишь, как звякали ложки фарфор и как за окном кричал почтальон, разнося утренние газеты. Я сидел напротив Стёпы, и каждый раз, когда мы с ним сталкивались взглядом, каждый из нас поспешно отводил глаза, чтобы избежать каких-то дальнейших неудобств. Все, сидящие за столом, прекрасно это видели, и старались тактично не замечать случившегося, предпочитая не видеть сейчас ничего дальше края своей тарелки — так пока было лучше.
                Однако же, когда я попросил Пьера передать мне хлеб, что стоял на достаточно далёком расстоянии от меня, Стёпе не упустил возможности меня поддеть:
- Правильно, — улыбнулся он — негоже барскому сыну самому за хлебом руку тянуть…
- Слушайте, может хватит вам уже, а! — сказал возмущенно Пьер — Из-за вашей ссоры никому в доме житья не стало — ну сколько можно в конце-то концов?!
- Не обращай внимания, Пьер, — улыбнулся я — гражданин начальник считает, что только его позиция имеет место быть на этом Свете…
- Поль!
- Господи, детский сад! — всплеснула руками Софья — вы же взрослые люди, мужчины! В же разведчики в конце-концов. Как же вы можете устраивать такие склоки как последние базарные бабы. Эх вы, мужики…
                Мари посмотрела на меня с укором, и я понял, что не стоит продолжать этот разговор. Однако, за меня его продолжил Пьер:
- О, я вижу, кого-то уже подмяли под каблук…
- Пётр, мать твою! — Соня сказала это так громко и отчаянно, что все сидящие за столом даже заулыбались от такой ярко выраженной воли девушки — Не продолжай ты этот разговор, я тебя прошу, ради всего святого!
- Ты потише про святых-то при комиссаре… — сказал ей тихо Пьер.
                И тут уже я не выдержал: у меня началась просто истерика от того, насколько одновременно смешной и трагичной была данная ситуация. Мне хотелось сейчас просто уйти куда-нибудь подальше отсюда, чтобы вообще больше ничего этого ни видеть, но куда я мог деться теперь от этих людей, с которыми меня связала сама жизнь, и с которыми мне теперь суждено было пройти по ней до самого конца…
                Вскоре нам пришлось забыть все наши обиды и ещё больше сплотить наши ряды, потому как сама жизнь теперь требовала от нас самых что ни на есть решительных действий. К концу января нам стало известно о том, что из центра Звонарёву направлен очень важный пакет, в котором содержаться сведения, касающиеся нашей группы, а в частности нас с Пьером. Когда командир наконец раскрыл нам эту информацию, я понял, что с этого момента начинается наша настоящая служба…

                Февраль 1941
                Земля была такой холодной, а голые ветки кустов так сильно царапали лицо, что я только и делал, что ёрзал и крутил головой, ища для неё более удобное положение. К тому же, лежать на холодном снегу под непрерывными порывами ветра — то ещё удовольствие: телогрейка не спасает вовсе, поэтому приходится то и дело немного перекатываться с боку на бок и обратно, тем самым давая озябшей стороне туловища возможность хотя бы чуток отдохнуть от жуткого холода, исходящего от земли. Держать в таких условиях в руках ручку взрывателя просто невыносимо, потому что кисти мои уже начинают зябнуть, и я боюсь сделать хотя бы одно неосторожное движение, так как в этом случае всё дело пойдёт прахом…
            Неподалёку от меня лежит Пьер. Но он оказался умнее: его пальто поверх толстого свитера и ватных штанов с валенками греет несомненно лучше, чем мои брюки и ботинки. И чем я только думал, когда одевал их на себя?… Стёпа видит моё состояние, и смотрит на меня осуждающе. Он тоже одет очень тепло, и я понимаю, насколько промахнулся сегодня утром в выборе одежды. Всё, что мне остаётся сейчас — это лежать и молить Бога о том, чтобы эта чёртова колонна проехала быстрее, иначе я просто не знаю, что со мной будет дальше. В какой-то момент мне начинает казаться, что время вокруг меня тут вовсе остановилось, и я даже не знаю, сколько уже лежу на мёрзлом грунте…
                Я слышу каждый шорох вокруг. Где-то там, наверху суетятся на голых ветвях деревьев птицы, а внизу, на земле, под снегом можно услышать шелест последних жухлых листьев, которые остались здесь ещё с осени. Я протягиваю руку в сторону и нащупываю в сугробе рядом с собой целую кучу листвы. В следующую минуту, осторожно озираясь вокруг, я закапываюсь в этот сугроб так, что с дороги меня теперь увидеть просто невозможно. Моя маскировка вне конкуренции и чрезвычайно полезна, так как даёт мне ещё и тепло…
              Наконец, спустя некоторое время до меня с левой стороны уже начинает доносится треск моторов, но он ещё такой слабый, что его запросто можно спутать с жужжанием мухи в воздухе. Но в такое время мух уже нет, поэтому насчёт источника этого звука у меня нет ни малейшего сомнения. К тому же, он усиливается каждую секунду всё больше и больше, что для меня звучит как последний отсчёт перед окончанием этого снежного ада и началом периода активных шагов на пути к нашей общей цели. Я ещё раз потираю свои руки и кладу одну из них на ручку, а второй упираюсь в землю так сильно, что она вся краснеет, и её цвет становится похожим на приклад автомата, который лежит рядом со мной…
                Первым из-за поворота показывается мотоцикл с коляской, в которой, держа в своих руках рукоять пулемёта, сидит такой жирный боров, что мне кажется, что вся конструкция вот-вот согнётся внутрь, и тем самым сделает за нас полдела. Я не могу без улыбки смотреть на этого немца, который уже просто весь настолько заплыл жиром, что стал похож на желе, или даже на большую ватрушку, где с белого «творога» пухлых щёк смотрели вперёд перед собой на дорогу две малюсенькие изюминки глаз, которые, как мне казалось, были у него  полузакрыты, словно бы у довольного кота, который всё ж таки дождался наконец своей порции сметаны.
               Следом за мотоциклом ехал красно-белый «Mercedess», и его чёрная крыша очень ярко выделялась на фоне окружающей его белой природы. Машина ехала так чинно, что ни у кого не оставалось даже капли сомнения в том, что в этом автомобиле на заднем сидении был именно тот, на кого мы предварительно получили бумаги. Теперь нам было важно, чтобы ни один человек из этой дружной компании не ушёл отсюда живым, иначе вся наша операция и труды разведки были бы совершенно напрасны.
                Но всё моё настроение портит замыкающий колонну полный грузовик автоматчиков, которые сейчас непременно начнут палить, поэтому следует выждать момент, пока машина не поедет прямо над каким-нибудь одним из зарядов, и уже только потом нажимать ручку. Я вижу, как Пьер и Степан напряглись на своих позициях, выжидая момент получше, и тоже начинаю внутренне мобилизовать себя для работы. До начала операции остаются считанные секунды, и в эти моменты я думаю только о том, что сейчас здесь случится возмездие, что именно мы сейчас свершим правосудие над теми, кто возомнил себя хозяевами этой жизни…
                Три… Два… Один!
                …Словно гром среди ясного неба лесную тишину оглашает жуткий взрыв, следом за ним второй. Мы ведём огонь на поражение, но наша главная цель — сидящие в красно-белом автомобиле. Немцы в растерянности лишь первые секунды три — потом офицер начинает громко выкрикивать какие-то команды, и они начинают бегать словно муравьи. Их оказывается довольно много, что весьма осложняет наше и без того затруднительное положение. Мы отбиваемся отчаянно, и только когда в ход идут гранаты, нам удаётся разделаться с этой гоп-компанией, которая теперь лежит на снегу в небольших лужах крови.
              «Вперёд! — командует Звонарёв, и мы выбегаем на дорогу. — Пьер — оружие и документы, Паша — портфель!». Мы послушно выполняем приказ. Открыв дверь машины, я вижу, что документы тут достать будет не так-то просто: немец держит груз в правой руке, где помимо кожаной ручки зажата ещё и граната без чеки. Стёпа, который стоит с другой стороны перед открытой дверью, нервно вытирает пот со лба. «Ты, главное, не дёргайся… — говорит он, завороженно глядя на гранату — Отходи… Отходи!». Последнее слово он говорит так жёстко, что я не могу не повиноваться и медленно отступаю от двери. И как только я отхожу, Степан поворачивает голову через плечо и подзывает к себе Пьера.
               Дальше всё происходит будто в тумане. Пьер и Стёпа что-то напряжённо обсуждают, после чего Звонарёв кивает головой и, тихо отпустив руку фрица, отходит назад. Пьер достаёт своё перочинный нож из кармана, перерезав кожаные ручки портфеля, осторожно вытаскивает его из-под руки немца, затем вместе с ним отбегает ко мне. После этого Стёпа приказывает нам укрыться, и сам заходит за большой камень на обочине. Прицелившись, он стреляет, и раздаётся ещё один оглушительный взрыв — он попал в гранату в руке немца. От машины не остаётся ничего, кроме груды искорёженного металла. Сидящих внутри неё, скорее всего, уже никогда не опознают…
                Мы бежим очень быстро. Останавливаться нельзя ни на миг, иначе всё будет кончено. Звонарёв для бодрости задаёт нам темп, но это мне совершенно не помогает, так как ног я уже не чувствую вовсе. Однако нужно двигаться, иначе я сейчас просто сдохну от холода. Бег — прекрасная возможность согреть мышцы и расслабиться. Мои мысли во время этого занятия всегда улетают далеко-далеко, где меня уже никто не может потревожить. Вот и сейчас, если бы не его голос, я бы запросто мог уйти в свои мысли и хотя бы на мгновение выпасть из этой ужасной реальности, которая уже настолько завладела моим разумом, что нет ни единого шанса противостоять этому.
                Наконец через некоторое время я падаю без сил на снег, тем самым временно останавливая наш отряд. Степан ничего не говорит: он знает, что я сегодня выложился на полную, поэтому мне можно дать хотя бы пару минут отдыха. И он даёт мне их, и всё это время я сижу на коленях и жадно глотаю губами воздух, словно рыба, которую только что вытащили из воды. Мне кажется, что мои лёгкие сдавило, и я не могу сделать ни единого вдоха. Закрыв глаза и вытянув ноги, я просто лежу на снегу и медленно пытаюсь прийти в себя. Эти минуты кажутся мне самыми лучшими за сегодняшний день, и я искренне радуюсь, что он закончился для нас успешно.
               Они тоже приседают на корточки, озираясь время от времени вокруг в поиске немцев, но их пока, Слава Богу, тут нет…
- Как прогулка? — спрашивает с сарказмом Звонарёв.
- Спасибо, — отвечаю я ему в той же манере — всю жизнь бы так бегал…
- Однако же, господа, весьма занятная получается история — говорит Пьер, оглядывая местность вокруг. — Почему же они до сих про не начали местность прочёсывать — нас же должны искать…
- А пёс их знает!… — тяжело отзываюсь я — А тебе что, так на эшафот охота?
- Да нет, просто обидно, что никто наших заслуг не отмечает…
- Знаешь, мы в любом случае получим металл. Вопрос только в том, в каком виде: медалью на грудь или пулей в сердце…
- Да ты философ, Паша! — восклицает Звонарёв.
- А то как же…
- Только для тебя же лучше будет, если ты эту пулю сразу получишь, а не будешь перед этим несколько суток под немецкими сапогами за колючей проволокой валяться…
- Да, согласен…
- Всё, ребятки, кончайте свои споры — говорит Степан. — Вперёд…
                Мы снова встаём и снова бежим, но теперь бежать гораздо легче. У меня словно бы камень с души свалился после этой беседы, и теперь я могу наконец подумать о чём-то ещё, кроме своей работы каждый день под угрозой ежеминутного разоблачения и карательных мер, которые оживают нас в случае малейшего просчёта нашего друга и командира…
               Мари стонет очень сладко, но так громко, что я боюсь, что её бабушка вот-вот постучится в мою комнату с просьбой перестать уже наконец издеваться над её единственной внучкой. Я смотрю на неё сейчас сверху как на богиню, и она, чувствуя это, покрывается лёгким румянцем. Нет, это не стеснение — стесняться нам теперь уже нечего. Это то самое безмятежное ощущение счастья, которое всегда бывает лишь в детстве, а после исчезает куда-то безвозвратно, унося вместе с собой и его остатки, которые позже неожиданно всплывают в нас как маленькие белые пятнышки посреди беспросветного чёрного полотна взрослой жизни. Люди называют их «воспоминаниями»…
               Наконец, тяжело вздохнув, я падаю на спину рядом с Мари, а она, поправив растрёпанные волосы на голове, безмятежно говорит, садясь на постели вполоборота:   
- А теперь мы поговорим.
- Началось!… — недовольно протягиваю я.
- Вот только не надо мне здесь!… — её голос так талантливо держит баланс между нежностью и строгостью, что я едва успеваю пресечь свою улыбку, иначе она точно разозлиться — Скажи мне, ты меня любишь?
- Люблю — киваю я головой, и волосы спадают на лоб.
- Тогда скажи мне, когда закончится это безумие?
- Ты же знаешь… — тяжело вздыхаю я и, сев на кровати и свесив ноги на пол, закуриваю — Ты же знаешь, что пока мы не раздавим эту фашистскую сволочь, ничего это не закончится.
- Но ты же можешь…
- Не могу! — я с досадой встаю с кровати и начинаю ходить по узкой комнате — Не могу… Я присягу дал…
- Кому? — лицо Мари краснеет от ярости — Кому ты присягу дал?! Тем, кто у тебя всё отнял?! Тем, кто теперь под пули тебя подставляет — им ты присягу давал?!
- Нет! — Мари пугает мой крик и я привожу голос в порядок — Нет. Я не им присягал, а своему народу, своей стране… От того, что там коммунисты правят, земля не перестаёт быть нашей, родной…
                Мари смотрит на меня с жалостью. Потом встаёт и, крепко обняв меня, говорит:
- Давай уедем. Давай уедем, пока не поздно — они же повесят всех вас — как я буду жить после этого?…
- Если вдруг это случится, — поднимаю я на неё глаза — пообещай мне, что ты сможешь себя сохранить…
- То есть ты меня сейчас просишь, чтобы я тебя предала?
- Почему предала — нет… Я имею ввиду только то, что хочу, чтобы ты была в безопасности, и всё.
- А с чего ты взял, что мне нужна такая безопасность? — говорит Мари, и её взгляд вновь становится сердитым — Почему ты сейчас один решаешь за нас двоих наше будущее? По какому праву ты так легко и бесцеремонно решаешь за меня, сохранить мне верность нашей любви или же нет?!
- Господи, Мари! — хватаюсь я за голову — Зачем так усложнять?
- Нет, подожди! — стоит она на своём — Ты сейчас хочешь, чтобы я спасла свою шкуру, оставив тебя умирать одного?
- Я не один, — пожимаю я плечами — нас там целый отряд…
- Что, прости? — прищуривает она глаза, но в следующее мгновение открывает их широко-широко — То есть, ты считаешь, что это смешно?!
- Та-а-ак…
                И с этим я иду к буфету и, достав из него бутылку коньяка, наливаю себе рюмку.
- Отлично! — всплёскивает руками Мари — Нет, ну всё правильно: у вас же, у русских, только так всегда все проблемы и решаются — бутылкой!…
- Мари!!!
- Давай-давай, — усмехается она и садится обратно на кровать — кричи громче, чтобы бабушка услышала!… Вот она обрадуется-то, когда узнает, что её внучка не вылезает из-под русского офицера!…
- Да твою ж мать! — гневно ставлю я рюмку на стол и оборачиваюсь обратно к ней — Что ты хочешь, женщина?
- Я хочу спокойствия в своей душе хотя бы на миг…
- Война идёт, — говорю я и, выпив залпом коньяк, занюхиваю хлебом — не до спокойствия малость…
                …Спустившись в подвал, я наконец-то оказываюсь в чисто мужской компании, что не может меня не радовать.
- Стёп, — спрашиваю я прямо с порога, ещё даже не сойдя толком с лестницы — когда нам на следующее задание?
- О, — усмехается он, смотря на Пьера — я сморю, кого-то измотала тихая семейная жизнь! Привыкай, брат — они все такие. А если ты потом ещё и женишься на ней — у-у-у!…
- Да ладно тебе, Стёп — говорит Пьер и переводит взгляд на меня — Потерпи, образуется…
                Я только киваю головой и со вздохом сажусь на табурет, что стоит возле стены.
- Да, Господа, — говорит Звонарёв, разливая вино по кружкам — дела наши неважные… По факту, мы же сейчас здесь нелегально сидим. Нашей стране война до сих пор не объявлена, поэтому мы не можем действовать открыто против наших «союзников»…
- Стёп, а война будет? — поднимаю я на него глаза.
- Да конечно будет, — кивает он — вопрос только в том, когда… Наш Генеральный штаб считает, что ещё года полтора у нас есть…
- А разведка какие сроки ставит?
- В три раза меньше.
- Ну ясно…
                Я встаю и начинаю прохаживаться по подвалу взад и вперёд.    
- А сам-то ты что думаешь, Степан Константинович?
- А что мне думать, — пожимает он плечами — за меня партия думает…
- «А ну-ка, отставить эти антисоветские разговорчики»! — смеясь, пародирует Степана Пьер.
- Да дело здесь вовсе не в этом — машет комиссар рукой. — Просто всё действительно очень сложно и неоднозначно…
- Ну, это у нас всегда так — скептически говорит Пьер. — «Как наладить жизнь в России?» — «А, ну, это всё очень сложно и неоднозначно». Сперва царь-батюшка воду мутил, теперь вы тут со своими уставами в веками стоявший монастырь влезли — эх, видно не жить России-Матушке спокойно…
                И с этими словами он осушает свою кружку. Стёпа смотрит на него как на ненормального, и после недолгой паузы сделав глубокий вдох, расстроенно говорит: «Дурак ты, Петька!… Неужели ты думаешь, что это так легко — вот так вот с ходу всё взять да и порешать? Ты размеры нашей страны видал? Там не то, что один — там десять царей не справятся! А ты тут у нас самый умный, со своими советами прям ну так помог, что просто…»…
                Стёпа даже не допивает — отставляет кружку и подходит к приоткрытому окну, из которого в подвал ещё летит мягкий пушистый снег. Я кулаком стучу по своей голове, показывая Пьеру всю суть его слов, и он лишь виновато опускает глаза, после чего я вновь смотрю на Стёпу. На нём просто лица нет, и сейчас, стоящий у этого окна, он почему-то кажется мне таким одиноким, как никогда прежде…
- Я такой же пленник как и вы, даже ещё хуже — говорит он, прикрыв рукой глаза. — Если вас ещё могут просто в лагерь сослать, то меня точно расстреляют, потому что на мне лежит вся ответственность за эту операцию…
- А когда она закончится?… — нерешительно спросил я.
- Когда?… — вздохнув, машинально повторил Стёпа — Когда… Тогда, когда мы сдохнем тут все…
- В смысле? — спросили мы с Пьером одновременно и в полном недоумении.
- А в прямом — с лёгкостью ответил Звонарёв. — Вы думаете, нас там ждут обратно на Родину?
- Нет, ну нас-то понятно, — отмахнулся Пьер — а ты-то почему нет?
- Слишком много знаю — улыбнулся Степан, разведя руками.
                Мне вдруг стало настолько жутко от такой простой дикости, что я встал и подошёл к окну, пытаясь хоть как-то отдышаться возле открытой форточки. Но облегчения всё не приходило, и голос Стёпы теперь звучал сзади меня каким-то набатом, который уже ничему не под силу было усмирить:
- Я не хочу вам врать: сколько бы немцев вы ни положили, вы всё-равно останетесь врагами народа, и это клеймо с вас разве что кровью смыть и можно. Но я не хочу вас просто так вот глупо под пули подставлять, потому что вы не должны гибнуть из-за прихоти командира — если вам когда и придётся отдать свои жизни, то исключительно с максимальной пользой для нашего общего дела, и никак иначе…
- Слышь, сердобольный, — мой голос уже начал срываться на крик, но Стёпа уже даже не пытался этому противостоять — а скажи мне пожалуйста: насколько сильно ты переживал, когда угрожал тут нам с Пьером стенкой?
- У меня был приказ, — терпеливо начал он — это была не моя прихоть…
- Да мне насрать! — упёрся я руками в стол и сам не понял, откуда вдруг во мне взялась вся эта наглость — Из-за тебя, сучий ты потрох, мы уже полгода в этом дерьме барахтаемся, и неизвестно, сколько это ещё будет продолжаться!…
- Поль, я…
- Хватит! — оборвал я его — Надоел.
                Я быстрыми шагами вышел в холл и, набросив свой плащ, вышел на улицу.
                Погода сегодня была просто прескверная. Всё небо было в скоплении туч, и дул такой противный ветер, что от него было теперь уже невозможно куда-либо спрятаться. А ведь вскоре уже должна была прийти весна, но ни в реальной жизни, ни в моей душе не было ровным счётом никакой гармонии. Это обстоятельство меня так угнетало, что от этого противного ощущения невозможно было куда-либо укрыться — оно настигало повсюду…
                Больше всего меня сейчас волновал тот факт, что разлад внутри нашей команды мог запросто загубить всё дело, а ведь было бы очень обидно, пройдя через столько трудностей, остаться в конце-концов «у разбитого корыта» только из-за того, что трое взрослых и умных мужчин никак не смогли между собой договориться. И ведь мы же все прекрасно понимали, что без общей слаженности у нас не получится совершенно ничего, но просто в потоке всех этих эмоций мы абсолютно упустили из виду тот факт, что с каждой последующей операцией наши отношения становились всё более сложным и весьма запутанным образованием, в котором мы и сами теперь могли бы разобраться только с очень большим трудом…
                За этими размышлениями я совершенно не заметил, как мне навстречу из ресторана вышел человек в немецкой офицерской форме. Я не сразу узнал его, но, приглядевшись, понял, что это тот самый сотрудник охранной полиции, что приходил к нам после первой диверсии. Завидев меня, Клаус Вагнер замедлил шаг, и после, очевидно узнав меня, приветливо помахал мне рукой. Я помахал ему в ответ. Я встречал его уже не первый раз: он уже несколько недель упорно водил меня в пивную, и мы даже успели стать приятелями. И сегодняшний день не стал исключением, к тому же и настроение у меня было самое что ни на есть поганое. Поэтому, когда он позвал меня выпить, я согласился, даже не задумываясь…

                Март 1941
                Такие вечера постепенно стали у нас регулярными. В один из них Клаус как обычно зашёл за мной и мы пошли в паб. Стёпа и Пьер весьма настороженно относились к моему «другу», но более ценного источника информации нам было не найти. Клаус доверял мне, и порой рассказывал много чего интересного, при этом, сам того не подозревая, попутно предавая свой «Великий Рейх»…
             Вот и сегодня взяв пиво и присев на наше излюбленное место, он начал делиться со мной новостями:
- Между прочим, дорогой Хельмут, — заметил он, слегка отхлебнув вылезающую из кружки пену — вы знали, с какой радостью встречают народы Европы победоносное шествие Германских вооружённых сил!
- Да что вы говорите! — воскликнул я, пряча за улыбкой крайнее негодование.
- Да, — не унимался он — ведь эти люди столько лет жили без свободы, без всяких прав. Они жили как в Советской России, где комиссары душат свободные души простых людей. Впрочем, это всё скоро закончится…
- В смысле? — я даже подавился пивом, что вообще было первый раз в моей жизни.
- Видите ли, дорогой Хельмут, — опустил он глаза — наше командование в скором времени планирует начать кампанию против Русских, и в её ходе освободить Россию от комиссаров…
- То есть, будет война на два фронта — заметил Пьер.
- Нет, Эрик, что вы! — махнул рукой немец — с Европой мы управимся раньше, чем нам придётся идти в этот «Крестовый поход»…
- А что будет потом на месте СССР?
- Свободная Россия со свободными людьми…
               «Ну да, — подумал я про себя — эту свободу по-немецки мы уже видели…».
- Клаус, — спросил Пьер-«Эрик» с весьма нахальным видом — и какой же режим будет на оккупир… Простите, на «освобождённых» территориях?
            Исправился он потому, что я больно пнул его ногой под столом.
- Ну как какой? — задумчиво почесал он затылок — Мы назначим из русских по-толковее начальство, и оно и будет управлять своей страной…
- А как же вы?
- А что мы? Мы своё дело сделаем — их освободим — да и уйдём…
- И когда же вы собираетесь туда пойти? — спросил я, и моё сердце забилось как никогда бешено.
- Скоро… — сказал он многозначительно и вдруг в шутку насторожился — А почему вы так этим интересуетесь?
- Просто домой очень хочется — улыбнулся я.
                Он тоже добродушно посмотрел на меня, из чего я сделал вывод, что он ни о чём не догадался…
- Сука! — пнул я по урне, когда мы вышли в ночной холод.
- Поль, перестань сейчас же! — схватил меня за шиворот Звонарёв — Не хватало нам ещё в такое время и в таком положении на патруль нарваться…
- А где они все? — алкоголь уже ударил мне в голову — Да я их всех сейчас!…
- Господи! — Пьер осторожно взял мою голову и посмотрел мне в глаза — Ради всего Святого, Поль — успокойся, прошу тебя! Своими криками ты только погубишь всё дело!
- А я хочу насадить этого фрица на шомпол, и проворачивать, и провор-рачивать, и провор-р-рачивать…
                Очнулся я дома в своей постели. На мне была чистая ночная рубашка — очевидно, Мари переодела меня вчера ночью, когда Пьер и Стёпа дотащили меня до дома. Голова просто жутко раскалывалась, и мне хотелось сделать хоть что-нибудь, да что угодно — лишь бы только это многочасовая пытка уже наконец прекратилась. Но я не знал, что именно мне нужно сделать для этого…
                Я потянулся и сел на кровати. Пытаясь пальцами расплести запутавшиеся волосы, я думал о том, что же делать дальше. В самый разгар моих прямо скажем не особо плодотворных раздумий дверь растворилась и в комнату со стопкой чистого белья вошла Мари. Положив простыни на стол и заперев дверь на ключ, она подошла ко мне и влепила мне хорошую пощёчину.
- За что? — возмутился я.
- За то, что ты у меня такой неотёсанный болван! — воскликнула она — Нет, это же надо додуматься — напиться на задании!
- Так! — махнул я рукой — Молчи, женщина! Я ещё в себя не пришёл…
- А, ну конечно! — сказала она и, с обиженным видом выходя из комнаты, заметила — А я влюблялась не в такого мужчину…
          О, Господи! Я упал на подушку и закрыл ладонями глаза. Впрочем, это были ещё далеко не самые плохие события за тот день…
               Приведя себя в порядок, я спустился к завтраку, где меня уже ждали за столом не на шутку встревоженные Пьер и Степан. И я, заметив сразу же этот факт, с настороженным видом опустился на стул и спросил, нахмурив брови:
- У нас что-то случилось?
- Случилось… — Стёпа опрокинул рюмку и, встав из-за стола, начал медленно прохаживаться вдоль окон.
              Я в ожидании посмотрел на Пьера, но тот лишь опустил глаза.
- Да что, чёрт возьми, происходит?! — не выдержал я и кинул вилку с ножом на стол.
- А происходит, Паша, то, — подошёл Стёпа ко мне сзади и опёрся на спинку стула — что в Центре считают, что лажу ты им толкаешь…
- В смысле? — не понял я.
- Они там считают, что не могут их ближайшие союзники на них же и напасть.
- Но ты же знаешь…
- Да! — воскликнул он, разведя руки в стороны — Я знаю, ты знаешь, вон Пьер тоже знает, но им ты это не докажешь ни за что!…
                Он подошёл к своему месту и оприходовал ещё один стакан. После чего посмотрел на нас с Петькой из-под лобья и тихо сказал:
- Поздравляю вас, дорогие товарищи — мы в ловушке! Теперь у нас и спереди, и сзади полная засада…
- А ты привыкай, Стёпа, — сказал непринуждённо Пьер, доливая водку — мы так всю жизнь живём…
                Не знаю, почему, но именно эта фраза мне показалась явным перебором, и я неодобрительно посмотрел на Пьера, отчего он лишь равнодушно ответил мне лёгким закатыванием глаз, после чего и вовсе отвёл их.
- Надо определённо что-то решать, — твёрдо кивнул я головой — иначе это всё может очень плохо кончится…
- Согласен — отозвался Звонарёв. — Ну, и что ты предлагаешь?
- Значит так, — я сосредоточенно оглядел зал — я продолжаю ходить на встречи с Клаусом, строю из себя самого ярого антисоветчика и националиста — дай Бог, из этого и выйдет хоть что-нибудь толковое. Ходить буду теперь один, потому что с глазу на глаз он, может быть, лучше раскроется. Всю информацию буду передавать в точности исправно. Ваша задача: обеспечить мне железобетонную легенду, да настолько, чтобы Абвер в случае чего даже находясь вплотную ко мне не понял, что я это я. Провалиться нам с вами сейчас никак нельзя — мы слишком хорошую рыбу на крючок подцепили…
               Я посмотрел на их озадаченные лица и понял, что теперь мне нужно будет во что бы то ни стало вытянуть из немца такие данные, с помощью которых можно будет с лёгкостью порадовать Стёпино начальство, тем самым выторговав себе за неё в будущем свободу…
                Последний раз поцеловав меня, Мари, тяжело дыша, вновь откинулась на свою подушку:
- Что, всё настолько плохо? — спросила она, глядя сейчас на меня с жалостью.
- Да просто ужас! — всплеснул я руками — Мало того, что я этого гада никак не могу раскрутить на так необходимую нам информацию, так ещё Стёпа наседает так, что прости Господи…
- Тебе нужно с ним поговорить.
- О чём? — с горечью усмехнулся я — Он меня даже слушать не станет…
               Она с улыбкой погладила меня по голове, но в её глазах я мог прочитать такое отчаяние, какое пугало меня настолько, насколько я только мог прочувствовать страх перед разлагающей силой души того, кто сознательно поселил тревогу в своём сердце. Такова уж природа всех женщин — излишне всё драматизировать, а мужчинам потом только и остаётся, что стоять возле них и сострадать любому, даже самому незначительному пустяку, который в глазах женщины всегда кажется мировой катастрофой…
                На улице было довольно шумно. Я шёл по дороге к подвалу, и всё время оглядывался назад, как бы ко мне не пристал патруль. В тот день в Париже их было как-то особенно много, и у меня по спине то и дело невольно пробегали мурашки, когда вдруг из-за угла навстречу мне выворачивала новая троица с автоматами. Проходя мимо них, я услужливо касался пальцами шляпы, а душа то и дело уходила в пятки — всё-таки, что ни говори, а профессиональным разведчиком я не был, поэтому и навыки соответствующие у меня вырабатывались постепенно, с очень небольшой скоростью…
                В нашем эмигрантском собрании наступили тоскливые дни. Тогоровскому не столько было противно моё пребывание в обществе немецких офицеров, сколько якшание со Звонарёвым, которого он уже заочно вызвал на дуэль. И если до этого во мне ещё теплились какие-то надежды на привлечение моих братьев к борьбе, то после того, как однажды до него дошли способы моей вербовки, все они не просто потухли — были вырублены на корню, поэтому мне теперь и оставалось надеяться, что только на себя. Да ещё на Пьера, которому совершенно непостижимым для меня образом удавалось сохранить к себе хорошее отношение как чекиста, так и «страдающих на чужбине вельмож», которые, к слову сказать, не особо-то здесь и печалились.
                Достаточно сказать, что тот же Тогоровский, когда до него дошли слухи о готовящемся походе на Советы, весьма приободрился, сказав, что теперь они точно в скором времени смогут наконец-то вернуться домой. И сколько я не пытался доказать ему, что еврейскую братию не ждёт ничего, кроме эшафота, он упрямо доказывал мне, что я подвергся пропаганде «красной сволочи», и не вижу в упор наших истинных благодетелей. Даже после первых показательных казней он никак не изменил своего мнения, поэтому вскоре мнение изменил уже я. На всех последующих заседаниях Комитета моё место пустовало, чем приводило Алексея в неистовую ярость, которую он весьма умело скрывал.
                А дома всё было ещё более тоскливо. После того, как Мари объявила Степану бойкот, совместные церемонии в столовой стали сущим адом, и я даже не пытался уже что-либо исправить в этом деле, так как у моей невесты были все основания для того, чтобы так к нему относиться, как это и ни прискорбно. Правда, первое время Стёпа как-то пытался угодить ей через её бабушку: носил воду, помогал по хозяйству, доставал по своим каналам продукты, но потом махнул на всё рукой, так как никакого результата ровным счётом не приходило, а тратить силы в пустую он, как человек военный, был не приучен, и поэтому окончательный разлад между всеми нами стал вполне логичным финалом для всей этой бесконечной драмы.
              Зато на мой счёт чекист вообще не беспокоился, так как я сам подписался на это сотрудничество. И теперь даже все наши связи в кругах эмигрантов не смогли бы помочь мне избежать своего такого не желаемого всей душой предназначения. Да и сами они теперь не спешили бы мне помогать, так как среди представителей Русского Парижа очень быстро распространился слух о том, что я «продался» комиссарам, и теперь непременно продам всех остальных. Когда эти слухи дошли до меня, я был просто раздавлен: у меня отняли самое дорогое, что только может быть у дворянина — мою честь, и теперь, чтобы вернуть себе доброе имя, мне пришлось бы вызвать к барьеру всех своих теперь уже бывших друзей, что, естественно, никак не представлялось возможным.
               На фоне всего этого дружба с Клаусом была для меня своего рода отдушиной, хотя совсем недавно мне было бы страшно даже подумать об этом. И каждый раз сидя напротив него в ресторане, я с некоторой насмешкой думал про себя, как бы в одночасье изменилось его отношение ко мне, узнай он, что я еврей…
              Единственным человеком, с которым у меня сейчас было хоть какое-то желание общаться, был отец Николай, потому в храм я уже ходил чуть ли не каждый день. И каждый раз когда я входил в собор, батюшка поднимал на меня свои старчески-уставшие глаза и уходил в алтарь за всем необходимым. Я причащался, я исповедовался — ничто не шло мне впрок, и однажды на очередной нашей встрече сановник решительно заявил мне, что я лишь понапрасну терзаю себя и Всевышнего своими мольбами, так как всё равно не собираюсь отменять задуманного, и поэтому мне надо либо усердно вымаливать спасения для своей грешной души, либо и вовсе не приходить в храм, дабы не осквернять сие святое место своим пустословием…               
               В подвале было душно и тесно. Я еле протискивался между рядами сидящих здесь людей, с большим трудом при этом пытаясь никого из них не задеть. Наконец, добравшись до нескольких ящиков, которые служили нам здесь столом и стульями, я, тяжело дыша, опустился на один из них, и сказал, наливая в кружку новую порцию спирта:
- Их там до чёрта!… Я даже не знаю, что нам делать: этих-то всех всё равно рано или поздно придётся отсюда уводить…
- Почему? — нахмурился Пьер.
- Да потому что нам банально ресурсов не хватит — горько усмехнулся Звонарёв — мы такими темпами сами месяца через полтора лапу сосать будем, и то, если живы останемся…
- Хорошо, товарищ комиссар, — с нарочитой выправкой обратился к нему Пьер — расскажите нам сейчас, пожалуйста, каким образом мы выведем из подвала такую ораву незамеченной?
- Я не знаю! — Стёпа бросил кружку на стол и встал — Ты думаешь, я об этом не думал? Думал! Да я себе уже всё голову сломал, как это можно устроить, но я не знаю, потому что чтобы подготовить такую операцию, имеющихся в наличии сил явно не достаточно…
- Слушай, начальник, — внезапно спросил я, вертя в руках кружку — а почему это тебя вдруг в такое напряжённое время послали сюда, чтобы ты здесь нас организовывал, если по расчётам товарища Сталина до войны ещё аж полтора года?
- Чтоб ты спросил.
                Да, так культурно меня ещё никогда не посылали.
- Слушайте, — сказал Пьер — а может нам в город на разведку сходить, да и разузнать, что там как?…
- Так Клаус же есть…
- Фриц твой — это одно, а вот увидеть всю ситуацию собственными глазам — вот это уже совсем другое дело…
- Молодец, Петька! — похлопал его по плечу Звонарёв — Вот, Пашка, учись у своего друга!
- Всенепременнейше… — скептически кивнул я.
- А что это ты вдруг стал так на своего фрица полагаться? — внезапно посмотрел на меня чекист — Что, буржуазное начало взыграло?
- Ты мне что-то хочешь предъявить?
- Да упаси Господь!…
- Ну вот и всё тогда!
- Так, спокойно-спокойно, — развёл руки в стороны Пьер — вечно мне вас разнимать приходится…
- А ты скажи своему «корешу», чтобы он не лез ко мне со своими тупыми подозрениями!
                Я поставил свою кружку на ящик и пошёл к выходу, по пути     захватив своё пальто. По лицу Пьера было видно, что он не одобряет мой уход, но дальше вести подобные разговоры было выше моих сил, поэтому я и решил уйти, чтобы «не доводить дело до греха»…
          По пути домой я думал о том, что, возможно, поспешил с выводами, когда согласился работать на советскую разведку. Какими бы сволочами не были немцы, но Звонарёв своим поведением в мой адрес отбивал всякую охоту что-либо делать.
                И ещё я подумал о Клаусе. Этот враг, этот преступник, этот изверг рода человеческого действительно понимал меня, слышал то, о чём я ему говорил, и проявлял ко мне неподдельный дружеский интерес.
               Боже, как же это всё было жутко! Я должен был от всей души благодарить нашего чекиста за подаренный мне шанс, и всей душой ненавидеть Клауса как убийцу своих собратьев, но почему-то хотелось делать наоборот. И это было вовсе не предательство. Просто я вдруг осознал такое отчаяние и безысходность от происходящего, что казалось, что я готов переубивать их всех — лишь бы только от меня уже наконец отстали…
                Когда я вернулся домой, было уже совсем поздно. Мари уж давным-давно спала, не дождавшись меня с моих посиделок. Как же мне было стыдно перед ней за всё происходящее, и я даже ни чем не мог перед ней оправдаться, так как был виноват просто по уши. Я не нашёл ничего лучше, чем взять из серванта бутылку с рюмкой, и пойти в их компании за кухонный стол, который почему-то был весь грязный — очевидно, Мари не стала убирать его после ужина…
                Опустившись на табуретку, я открыл бутылку и начал пить. Выпить хотелось очень много — настолько, чтобы хотя бы на эту ночь стереть из памяти события последних месяцев. Но спирт был ничем не лучше исповеди у отца Николая — лишь потраченные даром силы и никакого результата взамен. К тому же, на утро точно будет ссора с Мари, ведь когда она узнает, что я опять пил, как всегда обязательно устроит мне хорошую взбучку, и будет совершенно права. Однако же, в данный момент я был настолько измучен, что даже это обстоятельство меня, мягко говоря, не слишком сильно волновало.
                Напившись вдоволь, я налил ещё одну рюмку, и, встав из-за стола, пошёл вместе с ней к зеркалу весьма неуверенной походкой. Остановившись напротив засаленного стекла, я медленно поднял глаза, и вдруг застыл на месте от ужаса и изумления. Из зеркала на меня смотрел… старик! Самый настоящий старик: весь осунувшийся, обдрюзгший, похожий чёрт знает на что. И это мне тридцати даже ещё нет — а что же будет дальше!… Я стоял на месте как вкопанный, не в силах даже просто пошевелиться, ведь любое моё движение в это мгновение казалось мне каким-то жутким, зловещим, источающим сильный могильный запах…
                Я не помню, как я решил бросить бутылку в зеркало, но этот внезапный оглушительный звук разбивающегося стекла поразил меня настолько, что я даже ничуть его не испугался, даже наоборот — мне как-то понравился этот мелодичный звук падения осколков на паркет, и мне хотелось теперь слышать его снова и снова, чтоб он повторялся в этой ночной тишине раз за разом, повторяя в себе внутреннее состояние моей души и тем самым успокаивая её впечатлением, что она не одинока в своих стремлениях в этом мире….
                Я не слышал, что кричали прибежавшие на шум Мари и её бабушка, не слышал, что говорил Пьер, севший около меня на корточки и взявший меня за плечи. Я радовался, что не пришёл Стёпа — его рожу я бы сейчас точно видеть не смог.
                На часах было уже полтретьего ночи, когда наконец им всем вместе удалось заставить меня пойти в постель, где Мари осталась со мной как обыкновенно, но не сомкнула глаз до утра во избежание того, чтобы я снова не отправился в какое-нибудь новое полночное путешествие по дому, нанеся тем самым имуществу хозяйки ещё больший ущерб.
 
                Апрель 1941
                Подходил к концу первый год оккупации Французской земли немецким Вермахтом. Мне даже не верилось, что я уже столько времени участвовал в этом безумии, конца и края которому даже и не предвиделось. Однако события, происходящие каждый день вокруг меня, красноречивее любых слов напоминали мне о той суровой реальности, в которой мы все теперь находились…
               Запах крови был повсюду. Он буквально плыл по Сене, затем пролетал по Триумфальной аркой, и, обвивая Эйфелеву башню, торжественно выезжал на Елисейские поля, словно бы король в карете. И никто ему здесь был не указ — он что хотел, то и делал, вдоволь наслаждаясь своим величием и безнаказанностью, которая уж и вовсе не имела никаких границ…
               В этой обстановке наша группа ежедневно посылала в Центр донесения о готовящийся немецкой кампании на Восток. И в каждом своём послании мы буквально умоляли поверить нам и принять меры по защите границ Советского Союза. Степа не спал ночами, часами сидя у рации и уже на автомате отстукивал одни и те же сообщения. Мы писали о том, что наши «ближайшие союзники» не оставят от России и мокрого места, если мы немедленно не начнём готовиться к боевым действиям.
                И какого же было наше отчаяние, когда каждый раз обратно возвращались послания с упрёками в некомпетентности и желании подорвать «нерушимую дружбу» между СССР и Германией. Однажды в сердцах я сказал даже, что в нашем управлении сидят одни болваны, раз они не видят таких очевидных вещей. На это Стёпа только грустно пожимал плечами и с крайне напряжённым видом уходил к себе в комнату…
                Пятого числа прибыл пакет, адресованный Звонарёву лично в руки. Уже по предыдущему опыту зная, что ничего хорошего такая посылка не предвещает, мы не на шутку напряглись. И, как оказалось, не напрасно. В послании штабом партизанского движения нашей группе ставилась боевая задача: было необходимо с помощью моего знакомого немца войти в доверие немецкого гарнизона и начать в нём разлагающую работу изнутри.
         Я действительно смог завоевать доверие Клауса и его окружения. Это было большим плюсом в нашей игре, и мы искренне надеялись, что теперь всё пойдёт в нашу пользу.
                Но детали моего задания, которые позже раскрыл мне Стёпа, настолько выбили меня из колеи, что я даже не знал, как мне вообще дальше с этим жить. Оказалось, что на днях в Париже намечалась массовая карательная акция, в которой я должен был принять самое непосредственное участие. То есть, если друзьям Клауса из СС вдруг вздумается расстрелять пару-тройку тысяч евреев, я должен встать с ними в один строй и направить оружие на своих собратьев. Это было просто невообразимо, и я всеми силами старался откреститься от этой операции, но командование было неумолимо, и вот наконец для меня настал адский день.
                В то утро я проснулся как обычно. Как обычно умылся, как обычно позавтракал — ничто не намекало на то, что всего через пару часов в городе состоится событие, жестокость и безумие которого сравнимо разве что со средневековьем. Тем не менее, ещё с самого утра я слышал по радио какие-то странные отрывки сообщений о том, что ночью были пойманы вредители, и теперь их собирались покарать на глазах у всего народа для устрашения.
                Часам к одиннадцати в нашу дверь громко постучали. Это был Клаус в сопровождении своих людей. Когда я открыл, он радостно улыбнулся и произнёс: «Ну что же, мой дорогой друг — вот  и настал для нас день великого праздника!». И он рассказал мне, что менее чем через час на главной площади города должна была состояться казнь участников заговора против нового режима. Таким образом немцы хотели показать всем остальным гражданам, что не стоит сопротивляться и лучше сразу сложить оружие…
                …В лицо мне ударила струя свежего воздуха — первая за много дней, проведённых дома. На площади было очень тесно и шумно. Все как-то суетились, но никто не сводил глаз с самой середины плаца. Там, под лучами палящего солнца возвышалась громадная виселица из толстых брусьев. На земле под пятью петлями стояли бочки, которые прикатили из ближайшего винного магазина. Всё было готово для свершения «возмездия».
                И вот наконец вдали из ворот тюрьмы вышли две колонны немецких солдат, между которыми шли худые, избитые люди в лохмотьях. Они смотрели вниз, еле-еле передвигая ослабшие от голода ноги, и немцы то и дело подгоняли их прикладами своих винтовок, чтобы те шли быстрее.
                Когда они проходили мимо меня, мне на какой-то момент показалось, что один из арестантов, посмотрев на меня, едва заметно мне подмигнул. Но, возможно, это было всего лишь побочное воздействие моего стресса…
               Обречённых возвели на эшафот, и какой-то немец на трибуне в сером мундире и сверкающих чёрных сапогах начал зачитывать приговор. В нём говорилось, что эти люди обвиняются во вредительстве, саботаже и партизанской борьбе против «славного рейха», за что подлежат немедленной смертной казни.
              Когда он замолчал, палач, ждавший всё это время своего часа, подошёл к каждому из стоящих на помосте и помог ему забраться на бочонок, набросив после этого на шею петлю…
              Вся площадь замерла в ожидании. Было слышно, как кричали птицы где-то высоко в небе, а с востока дул тёплый ветер, возвещавший начало нового весеннего дня…
             Каждый звук удара падающего с высокого помоста бочонка об землю отзывался выстрелом в моё сердце. С каждой вытянувшейся во всю свою длину верёвкой я чувствовал, как дьявольское отчаяние подкатывает к самому горлу…
             А рядом стоял Клаус. Он был как никогда бодр и свеж. От него   веяло буквально богатырской силой, и эта сила просто уничтожала всё на своём пути…
- Вы так бледны, Хельмут… Что-то случилось?
- Нет, всё хорошо… — слабо улыбнулся я и вновь перевёл взгляд на виселицу, где в следующее мгновение палач оборвал жизнь уже третьего осуждённого.
             Это всё было словно во сне. Хотелось просто кричать от боли, но этого делать было никак нельзя, по понятным причинам…
           Я пришёл в себя только дома. Но сейчас мне совершенно никого не хотелось видеть. Уйдя в свою комнату и упав на кровать, я просто обхватил голову руками, и лежал так не знаю сколько времени, пока наконец внутри меня не начало ослабевать чувство ненависти ко всему окружающему меня миру.
              Я очень устал. Это было чувство какой-то неприкаянности, безысходности, когда даже самые близкие и родные люди ничем не могли мне помочь…
                А помощь мне сейчас нужна была как никогда. Клаус всё время пытался вывести меня на откровенный разговор о моём детстве и моей юности, о моих увлечениях и моих друзьях — этот дьявол мне показывал всем своим видом, что крайне заинтересован моей персоной, что доставляло мне весьма нешуточное беспокойство…
                Всё это обрело ещё более угрожающие масштабы, когда он в один прекрасный день взял да и напросился к нам на обед. Это был удар ниже пояса — я вообще не представлял себе, как такое может случиться. Тем не менее, вскоре была назначена конкретная дата, и Мари ничего не оставалось кроме того, как приготовить хороший стол для «дорогого гостя», дабы угодить ему и не нажить себе ещё больших проблем. Мы с Пьером тоже были вынуждены смириться с этой ситуацией, а Звонарёва она, похоже, вообще не пугала — он как будто бы даже получал какое-то извращённое удовольствие от всего происходящего, что, честно признаться, несколько повергало меня в ужас…
                …Ложки звякали по тарелкам так навязчиво, что хотелось в эти секунды просто пустить себе пулю в лоб — лишь бы только здесь сейчас не находится. Стены столовой давили на меня, создавая такое ощущение, словно бы я находился в каких-то тисках. Стёпа и Клаус сидели в аккурат напротив друг друга, и изредка обменивались парой фраз или дружелюбных взглядов, от которых меня сейчас буквально выворачивало наружу. Тем не менее, нужно было держаться…
- Имею бесконечное удовольствие поблагодарить вас за такой тёплый приём — вытирая губы салфеткой, сказал с улыбкой Клаус. — Не в каждом доме меня встречают так широко!
- Что вы, господин лейтенант! — выправился Пьер — Это такая честь для нас!…
                Меня чуть не стошнило от этого напускного, слащавого дружелюбия. Клаус, кстати, тоже хоть и улыбнулся, но в его глазах читалось некое смятение. Пьер явно переигрывал, но почему это не смущало его самого, я никак не мог понять…
- Скажите, Клаус, — отпив вина из бокала, спросил Стёпа — а что это за такое новое веяние в нашей жизни, как концентрационные лагеря?
- Это… — задумался на секунду немец — Видите ли, господа: среди рода человеческого иногда встречаются такие индивиды, которые, как бы это сказать… Позорят собой общую картину всего человечества…
- Чем же?
- Своими низкими помыслами и поступками. Недостойный образ жизни переходит в их роду из поколения в поколение, и этим мешает всем остальным людям построить нормальное, здоровое общество. Мы пришли на эту Землю… Господь послал нам нашего Фюрера, что указывает нам верный путь к избавлению от этой язвы на теле Земли, и мы, трудом и доблестью своей, докажем им и всему человечеству истину нашей идеи, её правдивость и незыблемость!…
                Моё сердце бешено забилось.
- И как же вы сделаете это?
- Как раз для этого нам и нужны эти самые концентрационные лагеря: там те, кто мешает нормальному развитию общества, будут жить от него в изоляции, трудом своим искупая вину перед людьми. А когда их срок закончится, все они получат свободу…
- Свободу? — переспросил я — А разве там не слишком тяжкие условия содержания?
- Нет, что вы! Наоборот: Рейх делает всё возможное для того, чтобы находящиеся там люди не чувствовали себя угнетённо…
                «Ну да, — подумал я — они ничего и почувствовать-то не успевают — из поезда сразу в газовую камеру».
- Кстати, — сказал неожиданно Клаус — один мой хороший приятель как раз служит в одном из таких лагерей. Если вы хотите, я могу его попросить, чтобы он устроил вам небольшую экскурсию
- Не стоит… — начал было я.
- Да, нам было бы очень интересно — твёрдо сказал Стёпа и взглянул на меня.
                Я понял, что намечается что-то очень нехорошее… 
                В ту ночь я так и не смог заснуть. Проворочившись три часа в постели, я встал и пошёл в зал за вином. Войдя к столу, я увидел Стёпу, который склонился над картой с фонариком и тщательно что-то изучал…
- Что ты там?… — спросил я, сев напротив него на стул.
- Дранси — нацистский концентрационный лагерь и транзитный пункт для отправки в лагеря смерти. Мы едем туда. Там немцы держат евреев…
- Так. И каков будет план, гражданин начальник?
- Для начала неплохо бы разведать, что это вообще такое, а потом уже думать, что делать и как…
- А как же разведка?
- Вся наша разведка — это ты, потому как подобраться к лагерю тихо не получится
- Ясно… — закурил я.
- Ты с Клаусом поедешь туда на машине, его друг тебе всё покажет и расскажет, а потом ты всё доложишь…
- Ты понимаешь, какие у меня там будут чувства?
- Понимаю… — посмотрел он на меня — Но другого выхода нет…
                …Машина ехала по пыльной дороге, и сквозь стёкла я видел облака пыли, которые вздымались вверх. Клаус в парадной форме с важным видом сидел впереди рядом с водителем, а мы с Пьером тряслись на заднем сидении. В салоне было крайне душно, и я видел, как по затылкам немцев стекают капельки пота.
                От былой смелости Пьера не осталось и следа. Он сидел с совершенно белым лицом и смотрел в окно стеклянными глазами. «А хорохорился-то больше всех!» — с досадой подумал я…
                Мои нервы ещё старались как-то держаться до того момента, пока машина наконец не остановилась перед воротами с караулом и колючей проволокой. И тут важна небольшая ремарка. Дело в том, что хоть я долгое время и не жил на Родине, но через наш эмигрантский комитет всегда узнавал сведения о том, что изменилось там со времён прихода к власти Большевиков. Так вот: выставлявшие себя борцами за справедливость немцы вместе со своими концлагерями абсолютно ничем не отличались от коммунистов, и даже были гораздо хуже.
                Но это я понял позже, а пока мы вылезли из тёплого салона и медленно пошли к воротам лагеря. На КПП Клаус что-то приказал охранникам и нам открыли. Пройдя на территорию, я увидел такую нечеловеческую картину, что с трудом сохранил своё сознание.
                Лагерь был похож на большой прямоугольный дом-кололец, по двору которого под зорким взглядом автоматчиков перемещались люди, похожие на скелеты, обтянутые полупрозрачной кожей. Причём шли они шатаясь — очевидно от голода — и их глаза были темны как ночь. Полосатые робы на исхудавших заключённых болтались как на тонких пугалах колышутся от ветра тряпки, и гул от ветра, дувшего в щелях и издававшего жуткий присвист, был похож на музыку ада…
- Клаус, — обернулся я к немцу — а чем же именно эти несчастные заслужили такую участь?
- Видишь ли, дружище, — чуть кашлянул Клаус в кулак — они хотели убивать немцев, да и все остальные народы, чтобы обрести мировое господство… Мы спасаем мир, помещая их сюда… 
                Оглядевшись вокруг ещё раз, я почувствовал, как волосы на моей голове встают дыбом…               
                …Следующий день я пролежал дома в своей постели. Меня так жутко рвало, что Мари еле успевала выносить наружу таз. Степан и Пьер сидели возле меня в совершенной растерянности, так как моё состояние, мягко говоря, немного меняло наши планы. 
               После того, как Мари скрылась за дверью с очередной тарой, я сильно сматерился и сел на кровати:
- Ты зачем это сделал? — со всей болью своего непонимания взглянул я на Звонарёва.
- Чтоб ты окончательно понял, на чьей ты стороне — ответил он мне до ужаса непринуждённым тоном.
                У меня внутри всё затряслось от гнева.
- Ты что же, гражданин начальник… Совсем охренел что ли?!
- Ну тише, тише… — улыбнулся он.
- Да пошёл ты знаешь куда?!
- Да? И куда же?
                Мне в лоб упёрся ствол.
- О! Отлично! — у меня началась истерика — Давай, стреляй. Стреляй, сука!… Ну, конечно: вот оно твоё настоящее лицо, красная ты сволота!…
- Заткнись! — не выдержал Пьер — Если бы Стёпа тебя убить хотел, он бы уже давно бы это сделал — возможностей много было!…
                Я обессилил и упал на кровати. Я потерял сознание…
                …Очнулся я часа в три ночи. Я лежал на своей постели один на животе прямо поверх покрывала. Очевидно, Мари сегодня решила лечь вместе с бабушкой от греха подальше.
                Выйдя проветриться на балкон, я с опаской посмотрел вниз. Благо, немецких патрулей в эту минуту на нашей улице не было, и я мог спокойно подышать свежим воздухом…
                …Этот день совершенно выбил меня из сил. Мне казалось, будто бы сейчас это огромное свинцовое небо упадёт на меня всей своей громадой, и раздавит на части. Хотя, что могло бы раздавить меня сильнее вида узников концлагеря, которых я видел накануне. Их образы навязчиво стояли у меня перед глазами, никак не желая уйти в небытие, и ощущение это было, откровенно говоря, не из приятных…
              Зачем Клаус и Звонарёв это задумали? Ведь очевидно же, что, толкая меня на эту поездку, каждый из них преследовал какие-то свои личные цели. Ну, со Стёпой всё понятно — он действительно как наш командир работал над закалкой своего личного состава.
               А вот чего хотел Клаус? Этот вопрос не давал мне покоя всю эту ночь. Неужели он начал что-то подозревать? Да нет, такого быть не может — мы же всё учли при подготовке к этому заданию. Или не всё?…
                На утро за завтраком все были мрачны и неразговорчивы. И даже обыкновенно болтливый Пьер сидел сегодня, смотря в свежий номер газеты, и ни на кого вокруг себя не обращал никакого внимания совершенно. Я перевёл полный ожидания взгляд на Звонарёва, но и он сегодня не торопился первым начинать утреннюю беседу…
- Всех наших в России ждёт то же самое… — закрыл я руками глаза.
- С каких пор они тебе своими-то стали? — язвительно заметил Пьер.
                Но в следующий миг он весь сжался под моим полным гнева взглядом.
- Не только ваших… — горько вздохнул Стёпа — Славяне тоже в этом списке на уничтожение…
- Что же делать? — судорожно спросил я.
- Всех не спасём — покачал он головой. — Да даже если и немногих. Наверху нам не верят…
- А зачем тогда нас сюда послали?! — у меня навернулись слёзы.
- А ты бы лучше бы в лагере хотел сдохнуть? — серьёзно посмотрел он на меня — Или как вся твоя семья быть расстрелянным как Враг народа?
- Да уж лучше так, чем…
                Внезапно послышался жуткий крик с улицы. Мы все хором повскакивали со своих мест и подбежали к окну, чтобы посмотреть, что же там такое случилось.
                Нашим глазам представилось поистине ужасающее зрелище. Двое немецких солдат склонились над трупом только что убитой ими матери маленького мальчика, который теперь сидел возле трупа и орал на всю улицу. Кровь стыла в жилах.
                Но настоящее потрясение я испытал в следующий миг, когда увидел Клауса, стоявшего шагах в десяти от места трагедии, который руководил ходом всей этой «операции».
                Очевидно, что в городе началась зачистка. И искали именно нас…
                …Ещё одна ночь прошла без сна, и наутро я выглядел таким подавленным, что даже бабка Мари забеспокоилась, здоров ли я, и не придётся ли ей в ближайшее время подыскивать новых квартирантов по причине моего безвременного ухода. Я, в свою очередь, заверил её в своей надёжности и поспешил утешить Мари, которая также мной изрядно забеспокоилась после проявления бдительности своей престарелой родственницы.
               Я бы благодарил Бога вечно, если бы на этом Свете весь круг      моих проблем ограничивался бы только проблемами со здоровьем, но, очевидно, я хотел слишком многого…

                Май 1941
                С момента прихода немцев прошёл почти год, и за это время столько изменилось, что от прежнего мира не осталось и следа. Некогда лёгкий, воздушный Париж превратился теперь в памятник самому себе, своей истории, и казалось, что оккупация явилась для него опиумным сном, за которым он уже ничего не видел…
                …Советская резидентура по всей Европе уже буквально что кричала о том, что близиться начало войны на Восточном Фронте. Сидя в различных кафе и ресторанах, мы не раз слышали от Клауса и его друзей, что уже чуть более, чем через три-четыре месяца немцы возьмут Москву. Это было довольно интересно, если учитывать, что сами мы уже изрядно соскучились по Родине…
               Однажды утром Клаус пришёл к нам изрядно возбуждённым. На вопрос, что же случилось, он не без восторга заметил, что план по «освобождению России» уже почти что готов к своему исполнению. Но на все наши расспросы о конкретной дате наступления он только улыбался и отшучивался, что заставляло нас изрядно нервничать…
            …Как-то вечером мы втроём с Пьером и Стёпой вышли курить на балкон. В доме и в подвале все уже давным-давно спали, не спалось лишь нам…
- Ну что же, Господа, — сказал командир, закурив и затушив спичку — дела наши, откровенно говоря, хреновые…
- Погоди, гражданин начальник, не паникуй… — Пьер сел на ящик у стены — Сейчас всё как следует взвесить и обмозговать надо… Я вот думаю: а что, если Клаус просто-напросто блефует?
- Ага, — недовольно отозвался я — и все его офицеры тоже…
- Нет, ну а что? Этакая масштабная акция по дезинформации
- Хорошо — опустился Стёпа рядом с ним. — С какой целью?
- А вот это мне самому интересно понять… — задумчиво посмотрел он вперёд.
- Да поймите же вы, — нервно затушил я окурок о перила — равно или поздно немцы всё равно попрут на Россию, потому что не могут коммунисты и фашисты спокойно сосуществовать на одной земле. Вы посмотрите, что они с французской компартией сделали, а тут такой лакомый кусок…
- Мне сейчас показалось, или ты им сочувствуешь? — усмехнулся Пьер.
- Это люди… Живые люди
- Да что ты! — теперь уже занервничал он — А разве не эти «живые люди» отняли у тебя всё: семью, друзей, Родину?
- Так, прекратить эти антисоветские разговоры! — сердито сказал Стёпа.
- А ты помолчи, краснопузый, пока тут буржуазия разбирается между собой…
                В следующую секунду в висок Пьеру упёрся ствол.
- Ну что, — усмехнулся я и сплюнул — что теперь скажешь?
- Волыну убери — сквозь зубы процедил Пьер Звонарёву.
- Ох, Петя — не в твоём положении мне условия ставить…
- Так, всё, перестаньте — сказал я и Стёпа убрал пистолет обратно в карман — Давайте думать, что дальше делать будем…
- Надо попробовать ещё раз связаться с Центром… — начал Стёпа.
- Чтобы они тебя ещё раз послали? Нет, тут надо другое придумать…
- Мы не можем работать ни с англичанами, ни с американцами, ведь в таком случае нас свои же и пришлёпнут…
- Это верно. Значит, будем действовать по-другому…
…На утро я отправился в бар, где меня ждал Тогоровский. Я ещё с вечера написал ему записку и отослал с одним знакомым мальчиком, который уже не в первый раз служил мне такую службу.
                Зайдя в паб, я увидел за одним из столиков Алексея, и, взяв себе кружку пива и заказав закуску, направился к нему. Присев и чуть отхлебнув из кружки, я увидел, что перед Тогоровским на столе была одна из свежих оккупационных газет, которую он читал чрезвычайно внимательно, и смог оторваться только через минуты полторы:
- Тебя давно не было видно в собрании — сказал он.
- По-моему, по нашей последней встрече уже было понятно, что я не согласен с политикой ячейки.
- Послушай, — резко отложив газету в сторону и наклонившись ко мне сказал он — мы скоро возвращаемся домой!
- Я поздравляю вас с этим! Не забудьте там как следует расцеловать от меня берёзки, когда будете давить танками русских баб и детей вместе с немцами.
- Паша, зачем ты так…
- Послушай меня: я видел, что такое немецкий концлагерь. Я видел, что там делают со всеми, кто неугоден этому режиму. И после этого ты мне ещё будешь говорить про какое-то там освобождение России? Звонарёв рассказал мне про план «Ост»…
- Ты что же, — усмехнулся он — поверил этому коммунисту?
- Я своей логике поверил, Лёша. Если ты не забыл, то мы с тобой оба происходим из рода давидова, и на что ты тут надеешься, решительно мне не понятно…
- Значит, ты у нас теперь с Советами? — посмотрел он на меня своим свинцовым взглядом.
- А если даже и так, то что?…
                В это время в кафе вошёл патруль…
                …По спине у меня пробежала капля пота, а Алексей вдруг с улыбкой наклонился ко мне: «Как думаешь, сколько мне заплатят в Гестапо за еврея, который работает на красных комиссаров?». Я лишь зло сверкнул глазами…
               
                ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                Июнь 1941
                ГУ НКВД, Москва, СССР
            По широкому светлому коридору с красной ковровой дорожкой идут двое человек в форме и ещё один в костюме чуть позади. Этот человек высок ростом, с чёрными гладкими волосами, довольно-таки приятными чертами лица, в коричневом костюме в тонкую светлую полоску. В левой руке у него шляпа, а в правой он несёт портфель.
            Перед самой дверью кабинета все трое останавливаются, и тот, кто шёл сзади проходит вперёд. Секретарь останавливает его жестом и исчезает за дверью. Вернувшись через пару секунд, она приглашает всех пройти.
            Люди заходят, и идущий впереди всех садится за стол сбоку… 
- Ну, что решили? — спрашивает полковник, который сидит за столом и является хозяином этого кабинета.
- Звонарёва отзываем, группу ликвидируем
- Хорошо…
- Хотя знаете, Константин Георгиевич… Вы видели эти его последние донесения в Главк? Он же мелет постоянно одно и то же! Если верить его словам, немцы нападут на нас уже через две недели. Но ведь это же бред! У нас Пакт он ненападении — это провокация. Я считаю, что Звонарёв полностью дискредитировал себя как разведчик, а тем более, он ещё и вступил в контакт с этой контрой, которую ему дали на охрану, и шлёпнуть в случае чего…
- Хорошо, Аркадий Петрович, что ты предлагаешь?
- После ликвидации группы я прошу выдать ордер на арест Звонарёва и санкцию на доставку его в Москву под конвоем, где будет проведён должный разбор его деятельности…
- Ты скажи прямо — ты его к стенке хочешь поставить?
- Если суд скажет
                Константин Георгиевич передёрнул ворот.
- А ты понимаешь, что с нами наверху сделают, если мы ошибёмся?
- Я знаю, что с нами сделают, если мы ничего не сделаем…

                22 июня, 03:00
                Западная граница СССР
                Лёгкий туман стелился над землёй, и было холодно от этой утренней зари, которая сегодня взошла совсем рано. Ветер чуть качал туман между деревьями и травами, между камнями и пнями, и там — между палаток, расставленных в поле.
                Из-за этого тумана в бинокль было ни черта не разглядеть, и лейтенант положил его на полку ещё с вечера. Теперь же он бы очень ему пригодился…
                За рекой нарастал гул. Сначала было непонятно, что это за звук. С каждой секундой он становился всё отчётливее, и уже можно было разобрать, что это гудят моторы самолётов, которые неумолимо приближаются к Государственной границе.
                Всё началось очень быстро и непонятно. Просто понять-то не все успели, оказавшись под самыми первыми из упавших в этот день на Советскую землю немецких бомб…

                Москва, 11:30
                К подъезду дома в переулке подъехала чёрная машина, и из неё вышли трое людей в форме сотрудников НКВД. Немного осмотревшись вокруг, они быстрым шагом направились внутрь.
                Поднявшись на третий этаж дома, они позвонили в одну из дверей, из-за которой вскоре послышалось шарканье и старый голос: 
- Кто там?
- Откройте, НКВД!
- Ой, Божечки…
                Защёлка звякнула, и в следующую секунду офицер толкнул дверь и ввалился внутрь. Бабушка ахнула, а военные прошли дальше в квартиру.
                Там в комнате на кровати сидел мужчина лет тридцати пяти в белой рубашке и военных штанах. У него был заспанный вид — его, очевидно, только что подняли с постели, и он не успел ещё прийти в себя. Подойдя к нему, командир группы отрывисто сказал: «Капитан Евсеев, вам придётся проехать с нами». На это офицер только молча кивнул головой…
                Когда военные пошли по коридору к выходу, бабы начали выть и причитать, так как каждый понимал, что тут происходит. Как только вся группа вышла из квартиры и спустилась вниз по лестнице, арестованного погрузили в «воронок», который тронулся с места и направился в никому не известном направлении…
- Ловко вы это придумали, с арестом — довольно сказал Евсеев, когда с него через несколько минут сняли наручники.
- Да, Николай Степанович, — отозвался командир группы — а иначе мы бы вас и не вытащили… Видите, как дело резко обернулось…
- Значит, давайте ещё раз всё обговорим: Звонарёва и ребят вот-вот накроют наши — это, конечно, весьма скверно… Но что я должен там сделать?
- Николай Степанович, по документам вас расстреляют уже завтра по  законам военного времени, и пока вся эта каша не закончится, вы должны будете оставаться «мёртвым» для всех ваших родных, друзей и знакомых. На самом деле командование приняло решение поручить вам, как одному из самых наших опытных агентов, чрезвычайно важное задание.
- Ребята не справились?
- Ребята-то как раз справились, да только вот товарищем вашим уж больно контрразведка интересуется
- С чего? Стёпа ведь весь год работал чисто, двух этих белых на нашу сторону перетянул… И потом: они же столько немцев там побили!
- Клаус портит нам всю игру
- Мы не можем прямо сейчас его ликвидировать — возникнут весьма серьёзные подозрения в адрес группы. Мы не имеем права их так подставлять… Какая перед группой поставлена конечная задача?
- Наладить связь между нашей разведкой и Сопротивлением…
- И как?
- Работа в этом направлении ведётся…
- Понятно…
                Он скептически хмыкнул, достал из пачки папиросу и, глядя в окно, на котором через некоторое время начали появляться мелкие капли дождя, глубоко затянулся. Немного погодя, уже выпустив дым и посмотрев вниз, он сказал: «Знаете, мне всегда были интересны две вещи: для чего человек рождается, и для чего умирает… Неправда ли занятно?…». Все посмотрели на него, и молча опустили глаза…

                Париж, Франция
               В кафе было довольно шумно, но я сейчас ничего не слышал: меня словно бы контузило от того, что я только что узнал. Лёша сидел напротив меня, откинувшись на спинку стула, и на его лице читалась такая насмешка, что меня чуть не стошнило.
- Ты кем себя возомнил, сучий потрох? — легко улыбнулся я и слегка наклонился вперёд.
- А ты хорош, чёрт! — улыбнулся в ответ Тогоровский, почувствовав уткнутый в свой живот «Наган» — А ну-ка, братишка, давай, назови мне свою цену…
- Не брат я тебе! — прошипел я сквозь зубы.
- А-а-а… — протянул он с усмешкой — Ну тогда поиграем…
               Внезапно время вокруг меня остановилось. Что делать? Если выстрелю — загребут, не выстрелю — тоже загребут. Выхода нет.
                Немцы прошли по кафе и подошли к нашему столику. Лёша достал свой паспорт и протянул его офицеру, в очередной раз с лёгкой издёвкой посмотрев на меня. Я невозмутимо достал из кармана свои документы и положил их на стол, вновь переведя взгляд на Алексея. Он тоже слегка улыбнулся.
                Офицер деловито взял документы и начал изучать их со всей своей немецкой дотошностью. У меня внутри было очень смешанное чувство. Мой паспорт был вне подозрений, а вот что будет с Алексеем — это был весьма большой вопрос…
                Внезапно подняв на Алексея глаза, офицер спросил:
- Вы из России?
- Да, я беженец — кивнул Тогоровский.
- Странно, что вы тут делаете
- Что же тут странного, господин офицер?
- Странно, что русские эмигранты делают в зоне нашей оккупации
- Прошу прощения, господин офицер, — сказал я — но я этнический немец. Там сказано в документах…
- Да-да, я вижу. Вы свободны, господин Браун…
                Услышав эту фамилию, Тогоровский посмотрел на меня ещё более изумлённо, но его уже уводил патруль…
               …Я вышел на улицу уже довольно поздно и изрядно пьяным. В лицо сразу же ударил холодный ветер, который несколько привёл меня в себя. «Только не нарваться сейчас на патруль» — единственная мысль, которая сейчас сидела в моей голове.
                …Какой же Тогоровский всё-таки подлец! Продал-таки, гад, Родину! И главное ради чего — ради какого-то непонятного статуса в обществе этих подонков!… Как же так можно?… Я понимаю, что в России коммунисты, но это не может ни в какой мере оправдать того откровенного предательства, которое он сейчас совершает…
                …Зайдя в гостиную, я увидел Пьера, который курил возле окна, глядя в ночное небо. На нём был белый костюм и начищенные до блеска туфли. Шляпа лежала справа на комоде. В его размеренных движениях при подносе сигареты ко рту для очередной затяжки был настолько неподдельный аристократизм, что это невольно вызывало интерес и даже некое уважение. Волосы были гладко зачёсаны назад, а кожа лоснилась от одеколона, и он смотрел перед собой куда-то в ночь взглядом совершенно свободного человека, так гордо, словно бы ему было совершенно наплевать на всё творящееся вокруг него…
- Куда это ты так вырядился на ночь глядя? — спросил я с усмешкой, подойдя к нему.
- Знаешь… — наклонил он голову немного вперёд — Я вот всё никак не могу понять: чего это ты так со комиссаром сблизился?
- Вообще-то не я один…
- Я не хочу к стенке! — побагровело его лицо — А ради чего ты всё это делаешь, скажи мне?!
                Я оторопел, глядя в его налившиеся кровью глаза. Слов не было в голове для того, чтобы хоть что-то ему сейчас возразить. А я и не мог ничего ему сказать, так как — как бы ни тяжело мне это было признавать — он был абсолютно прав…
- Держи — подошёл он ко мне и сунул в руку пистолет.
- Что? — не понял я.
- Ты же мне друг?
- Ну, конечно…
- Пристрели эту тварь, иначе это сделаю я
                Взяв пистолет, я посмотрел на него затуманенным взглядом. Пьер с ухмылкой отошёл назад и открыл ящик столового комода. Из него он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги и самодовольно развернул его. «Знаешь, что это такое? — спросил он надменно — Это донос в Гестапо на Звонарёва и на тебя, красная сволочь! Вот мне интересно, как удивится Клаус, когда узнает, что…».
                Договорить он не успел — ему помешал выстрел. Мой. Он как-то очень весело улыбнулся, сквозь полившуюся мелкой струйкой кровь изо рта прошептал: «Сука…», и упал мёртвым грузом посреди гостиной.
                Я ещё пару минут стоял на месте, трясясь от боли и гнева, и только когда я увидел бегущих ко мне Софи, Мари, Хозяйку и Стёпу, я сел на ковёр и закрыл лицо руками, которые через несколько секунд уже были все мокрые от слёз.
                В это время в дверь позвонили. Мы все отропели, но ведь открывать всё равно было нужно. Стёпа с опаской пошёл в прихожую, и через пару минут вернулся оттуда в сопровождении Клауса и ещё двух солдат.
                Увидев то, что тут произошло, Клаус почему-то улыбнулся: «Ну что, господа шпионы, попались? Ваш друг сослужил нам добрую службу, согласившись на сотрудничество. А вас ждёт виселица, да так вам и надо, русские свиньи!…».
                Мы со Стёпой переглянулись. Что лучше: пытки в Гестапо, позорная смерть на рее, или честь?…
            …Теперь уже никому не будет важно, как мы успели вытащить из-за пазухи гранаты, выдернуть чеку и разжать ладони до того, как немцы к нам подошли — это всё не главное. Главное то, что мы всё же сделали своё дело, и пускай до Победы было ещё очень далеко, мы свой вклад в неё сделали…

                26 июня, 19:15         
                ГУ НКВД, Москва, СССР
                «Агентов, принявших участие в операции по разведке в тылу врага, посмертно приставить к званию Героев Советского союза. Оставшегося за линией фронта агента приказываю ликвидировать…».

                ЭПИЛОГ
                Май 1975 года
                Париж, Франция
                Перед мемориалом стояли члены советской, немецкой и французской делегаций. Цветы уже были возложены, и оставалось отстоять здесь ещё одну, последнюю, самую главную минуту — Минуту Молчания…