Постепенно, с прозвищем полицай стало ходить и моё имя. Иногда просто Ваня, иногда Ванька-полицай, но отношение людей ко мне лучше не стано-вилось. Разве что поселковские мальчишки, повзрослев, не кричали мне в спину «Полицай, дерьмо глотай!». Это было глупо и обидно. Зато на смену тем пацанам приходило новое поколение босоногих оторв, и проклятая присказка переходила к ним по наследству.
Девятого мая шестьдесят пятого года был первый нерабочий День Победы. При Сталине и Хрущёве Великий день был рабочим с сорок восьмого года. Но вот к власти пришёл Брежнев, и завертелась страна, закрутилась. Хозрасчёт. Экономика. Это уже потом, и достаточно скоро, всё вернется на круги своя. Как это было при Хрущёве – сначала оттепель, а потом волюнтаризм. Как это было при Сталине – НЭП, который я, конечно, не могу помнить, но зато столько раз в детстве слышал: «… а вот при НЭПе…». Я спрашивал, что такое этот нэп, а мне отвечали, что нэп – слово плохое, такое же, как те, что говорит сосед дядя Вася, когда приходит пьяным. И строго-настрого приказывали его никогда не говорить, а я грешным делом думал, что нэп – это слово «ж.па» по-испански…
А пока народ даже в глухом таёжном посёлке жил ожиданием лучшего, которое всё никак не приходило. Жил и ждал, как всегда ждут при смене власти. Надеялся.
По случаю первого за двадцать лет настоящего праздничного дня по почти летней погоде народ гулял после митинга у конторы. Фронтовики с жёнами и без собирались в кучки, группками занимали места на лавочках в скверике, садились во дворах домов за столы, собрав на общий стол немудреные припасы, заставив столы батареями бутылок. Остальные от них не отставали. Только я да Валька Кораблёв, дезертир, пойманный уже после войны, старались никому на глаза не попадаться. День был в самом разгаре, народ гулял и пел под гармошки, баяны и единственный на посёлок аккордеон, но зато немецкий, трофейный, настоящий. Чистый голос инструмента, накладываясь на приятый голос певца, заставил меня остановиться. Я уже шёл с родника с пятилитровой канистрой воды на неделю. На этой воде я ничего не готовил – пил только так, сырой. Пил сам, да поил Екимовну. В неожиданный выходной да ещё девятого мая мне в посёлке совершенно нечего было делать, и я зорькой отправился к роднику…
Стою в тени двух больших яблонь, слушаю как за забором, в саду у дома, уверенный и слегка выпивший голос поёт «Катюшу». Слова песни кончи-лись, доиграла мелодия, и за забором чуть погодя звякнули стаканы.
- Ну, что, брат, будем жить? – голос певца.
- Живы будем – не помрём! – отозвался Яшка, – без сомнения, это пили братья Ботинкины. Ботинкиными в посёлке их прозвали за то, что у одного была правая нога, у другого - левая. И почти одинаковый размер обуви. Сорок третий и сорок четвёртый, который был у Петра Иванова (старшего Ботинкина звали Яков Смородин). А братьями потому, что они покупали одну пару ботинок на двоих. Естественно, за обувью в район ездил Иванов, а Смородин, как обладатель более мелкой ноги, ставил ему чекушку «за труды, значит!». Ботинки на селе вещь праздничная – их и на свадьбу-то не каждый надевает – а потому носятся не каждый день. За все двадцать лет, что прошли от Победы, братья и купили-то всего одну пару – больше пока нужды не было – и эти-то ещё не сносили. Но с той чекушки, которую Пётр не стал пить один, без Якова, пошла у них такая гульба и обмывка покупки, что Иванов и Смородин стали для посёлка братьями Ботинкиными.
- Ну чё стоишь, Ирод? Заходи уж! Аль не русский? – Клавдия Иванова Смородина шла домой от соседки, - всё одно: завелись Ботинкины теперь на неделю, - и она устало вошла в калитку. Вслед за ней протиснулся и я.
- Ха, Ванюха, пожаловал! Заходи, гостем будешь! – они ещё только разминались перед запоем, но уже были прилично нагружены, и в словах их, как и в словах пьяного, была правда, так что сейчас им можно было верить. Не доверять, а именно верить… А, была – не была!
К тому времени, когда уже помаленьку начинало смеркаться, мы, спев под аккомпанемент инструмента «Кавалеристы, Сталин дал приказ» и другие песни этого же репертуара – Петруха всё-таки до войны выступал даже в об-ласти – и от того слегка протрезвев, вели разговоры за жизнь:
- Нет, Ваня, вот ты скажи… Нет, я тебя не тыкаю, не страшно было в полицаях?
- А как, мля, не страшно, если свои в тебя стреляют! А если бы убили? Так бы и остался Ванькой-полицаем!
- Ну вот, предположим... тебя не убили. Так уж случилось. Но ты же всё равно для всех Ванька-полицай! – я вздохнул. Что сказать – так оно и было. Но помуслякав беломорину, я нашёл, что ответить Яше:
- Но ведь для тебя я не полицай?
- Нет.
- А для тебя, Петя?
- Нет. Я ж войну повидал, почти до Берлина дошёл. Видел всяких полицаев. - Слабак ты.
- Это почему я - слабак?
- Жить хотел очень!
- А ты жить не хотел, да?
- Хотел, но меня так не припёрло. Вот видишь, чем война меня наградила: ноги нет, зато почёт… А ты с ногами, но… Кому что судьба отвалила, тот то и несёт.
- Лучше бы уж я без ноги…
- А я с ногами, - первый раз вмешался в разговор Иванов…
Вот так мы и сидели за разговорами: «прыгали» с пехоты на танки, потом говорили о подвигах, которые совершили или могли бы совершить, вспоминали женщин, вынесших на своих плечах и войну и нас, и ещё между делом успевавших растить детей.
- Наших, между прочим, детей, - заметил Пётр и продолжил, пытаясь встать: - Я, мужики, предлагаю тост «За наших баб!».
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/03/07/1009