Резидент генерального штаба продолжение

                Григорий Андреевец

РЕЗИДЕНТ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА

Историческое эссе
(Новые главы для книги)


ПАНСТВО
               
                ***
Говорят, что Творец одарил Беларусь прекрасными реками и глубокими озёрами, цветущими широкими лугами, огромными пущами и стозвонными борами. Увидел всё это и заметил:
– Получился рай на земле. А чтобы белорусы не думали, что так везде хорошо, одарю-ка я их плохим начальством.
И одарил.
***
 Начальство получилось действительно плохим. Всю жизнь мучаются с ним простые люди. И не знают, как дальше быть: то ли сбросить со своей шеи, то ли ещё подождать? А если новое начальство окажется хуже старого?
Зато критику наводят на него суровую. И отношение белорусов к своему начальству больше всего проявилось в народном творчестве. В тех сотнях сказок и легенд, тысячах песен и загадок, в тех неисчислимых пословицах и поговорках, где главным мучителем был пан.
Писатель Иван Андреевич Колос при работе со словом любил окунуться в эту животворную струю белорусского фольклора, где тысячелетиями накапливались несметные богатства человеческой мысли и опыта. И находил там незамутнённые родники. В народных словах сохранялась образность и живость, чёткость и меткость, занимательность и афористичность.
Особенно это касалось пословиц и поговорок. В них многогранно проявлялся ум народа, его национальная история, общественный строй, быт, мировоззрение. В чеканных народных изречениях из глубины времён до нас доходят радость и страдания людские, любовь и ненависть, правда и кривда, честность и обман, вера и безверие.
Большинство пословиц и поговорок посвящены правящей элите, названной обобщающим словом «панство». Ни в одном фольклоре других стран, кроме белорусского, ты не найдёшь столько критики в адрес начальства. Значит, достали до самых печёнок свой народ правители. Вот он и «ценит» их «ласковым» словом.
Белорусское Полесье – это край лесов, когда-то огромных болот, прорезанных многочисленными реками и ручьями. Это родина Ивана Андреевича Колоса. Он любил её до самозабвения. Когда выдавалась свободная минута, обязательно из Москвы приезжал сюда. Окунался в полешуцкий мир, где всё ему было знакомо и понятно.
Колос гордился тем, что полешуки – прямые потомки дреговичей, ещё до основания Киевской Руси имевшие свой богатый город Туров. И часто из этого самого Турова, который теперь небольшое местечко, когда-то посылали на великокняжеский киевский престол своих туровских князей.
Это был также и потаенный духовный мир славянства. Отрезанные от внешнего мира лесами и болотами полешуки выработали своё неповторимое мировоззрение, где народная мудрость выражалась в искромётных пословицах и поговорках.
Писатель Колос всегда обращался за поисками точного слова и точного выражения к работам белорусского фольклориста А.К.Сержпутовского, особенно к его «Белорусским пословицам и поговоркам, записанным в Мозырском уезде».
Записывал их Сержпутовский в деревнях Комаровичи, Бобрик, Лучицы, Новосёлки, Убибатько, Городячицы. Знакомые все Ивану Андреевичу места. В годы Великой Отечественной войны он, будучи партизанским командиром на Полесье, исходил их вдоль и поперёк. Часто вступал там в смертельную схватку с ненавистным врагом.
Читая фольклорные произведения Сержпутовского, Колос как будто снова возвращался в годы партизанской юности. И снова как будто внимательно вслушивался в неторопливый говорок местных крестьян, всегда приправленный острым словцом и метким выражением.
Стихия народного слова земляков впечатляла. И жемчужинами сверкали там пословицы и поговорки.
Особенно доставалось в народных изречениях кривдителю мужика – пану. У пана жить погано. Паны и черти – одной шерсти. Чёрт душу выймет – а пан скуру снимет. Панские залёты – бабам сухоты.
Пану никогда нельзя верить. Пан мягко стелет, да колко спать. С паном знаться – беды набраться. У пана ласка до порога.
Пан всегда при богатстве. Свинья в болоте, как пан в злоте. Пан богатый – ему хорошо, собака кошлатый – ему тепло.
Но ещё хуже пана – подпанки. Видно пана по халявкам. Пан соломою напхан. Большой панок, да малый дворок. Панич – свиной лыч. Хвасталась свинья, что о панский двор почухалась. Паны как паны, да подпанки жить не дают.
Хамство и ему присутствующий негатив – это постоянная отметина панства. Белорусский народ говорит об этом прямо. Без хама не было бы пана. Из хамства – худшее панство. Корчит из себя пана. Как из мужика сделается пан, то колом головы не достать.
Мужик не только двух генералов может прокормить, но и показать свой гонор. Пану не съесть мужика, ибо тонка кишка.
И не только гонор показать, но и силу свою. Отыщем дубинку и на панскую спинку. Пана не кляни – вилами кольни.
***
Писатель Иван Колос думал, что эпоха, породившая чеканные народные изречения и афоризмы, уже давно канула в Лету. И что старые пословицы для советского человека давно мертвы и они совсем не нужны в созидании нового мира.
Но он, кажется, ошибался. И хотя жизнь шла вперёд, и на смену проклятому капитализму приходил новый, советский, социалистический опыт, который должен был бы рождать новую житейскую мудрость, но эта мудрость почему-то не хотела влезать в прокрустово ложе идеологических идиом. Как и прежде, народ в метких пословицах и поговорках, порой лукавых и разящих своей насмешкой и горькой правдой, утверждал иногда обратное.
Колоса вначале поразили услышанные на Белорусском Полесье меткие изречения: «Комиссар – не царь» и «Те же самые паны, только надели красные штаны».
Газеты и радио трубили иное. А простые мужики, из уст которых Колос услышал эго, видели жизнь совсем по-другому.
В это не хотелось верить.
Но жизнь снова подтвердила правоту народа.
***
С советским панством Иван Колос встретился сразу же после взятия Берлина.
Тогда ему командование предоставило краткосрочный отпуск на родину. Из поверженного Берлина его отвезли на машине в город Франкфурт-на-Одре. Отсюда уже ходили поезда.
Вагоны всю ночь громыхали на стыках. Но Колос этого не слышал. Он крепко спал.
Паровоз с каждой минутой приближал его к родным местам. Через окно вагона видно было, как в пронзительной синеве неба неспешно парил аист. Дальше, вблизи горизонта, проплыл клин журавлей. Мелькали речушки, прячась в густых лозняках. Величаво стоял на песчаном бугре старый сосновый бор.
Вот и Мозырь, центр Полесской области. Здесь Иван Колос до войны учился в педагогическом техникуме. Во время оккупации вблизи Мозыря и окрестных районов командовал партизанской бригадой и руководил группой военных разведчиков.
Отсюда надо было добираться до Лельчиц и родной деревни Картыничи. Туда не один десяток километров. По просёлочной дороге, которая извивалась по лесам и болотам, это займёт больше суток.
Решил искать оказию. На улице случайно встретил Александра Жильского, бывшего командира партизанской бригады. С ним когда-то совместно действовали против оккупантов.
Жильский долго всматривался в Колоса. Потом, очевидно, всё ещё не веря своим глазам, воскликнул:
– Ваня, живой… А говорили, что ты…
–  Как видишь, жив… И вот еду в свой район.
Колос пожаловался ему, что не знает, как доехать до Лельчиц.
Жильский посоветовал:
–  А ты зайди к Ильянковскому, он сейчас председатель облисполкома. Как-никак, бывший комиссар нашей бригады. Правда, тебя он всегда недолюбливал. За тот случай. Когда во время немецкой блокады он отсиживался со своей спутницей у тебя в бригаде, ты через полмесяца выгнал его… Иди, сражайся среди своих партизан.
– Конечно, помню. Но это же старое дело. Неужели он такой злопамятный…
Жильский хитро улыбнулся.
– А ты проверь. Зайди, думаю, поможет…
Облисполком размещался в одном из сохранившихся в центре зданий. Колос поднялся на второй этаж и зашёл в приёмную председателя.
Первое, что бросилось в глаза, – это широкая красная ковровая дорожка, проложенная из приёмной в кабинет. Непременный атрибут чиновничьей власти. И где только достали её в этом разрушенном городе?
Средних лет блондинка внимательно выслушала Колоса, который попросил, чтобы Ильянковский его принял.
–  Подождите немножко, –  сухо ответила она.
Колос понял, что многие вопросы здесь решает эта напомаженная кукла. Поэтому твёрдо повторил снова:
–  Пожалуйста, доложите обо мне сейчас же…
–  Хорошо, –  недовольно проговорила она и не спеша скрылась за массивной дверью кабинета.
Вскоре она появилась снова и равнодушно бросила:
–  Вам придётся подождать…
Это было унизительное ожидание. Ни один человек не появился за это время в приёмной. Кажется, все беды области давным-давно были решены, и кругом лишь царила благостная начальственная обстановка, в которой за закрытой массивной дверью в мягком кресле почивало мурло советского пана.
В голове Колоса мелькнуло когда-то прочитанное: у индоариев в древние времена существовали касты по социальному делению общества. Первый, высший уровень, выражал интересы касты жрецов-царей, второй уровень – это каста богов-воинов, третий – покровители крестьянства и ремесленничества.
Интересная была каста богов-воинов. Они часто совмещали чисто военные функции с функциями громовержца. Характерен был и цвет этой касты – красный, цвет крови, цвет войны. Этим цветом как бы объединялись сами свирепые и гневные божества с их почитателями, вставшими на «тропу войны» и  изукрасившими себя красной краской, татуировкой, а то и просто кровью, причем не всегда кровью жертвенных животных, но и человеческой.
Колосу на мгновение почудилось, что один из представителей этой касты, обыкновенный трус, прячущийся когда-то от войны в его отряде, теперь представлял собой тип самого громовержца, извергающего из себя молнии за то, что его величество побеспокоили. И красная дорожка в его приёмной – это многочисленные капли жертвенной крови, оставленной простыми людьми. А хамство, унижение человеческого достоинства тут были яркими отметинами рождающегося советского магнатства.
Прошло около часа. Резко раздался телефонный звонок, блондинка схватила трубку и через мгновение кивнула Колосу:
– Заходите.
– А-а, товарищ Колос! – вальяжно развалившись в мягком кресле за длинным столом, царственно произнёс Ильянковский. – Чем могу быть полезным, товарищ Колос?
– Ничем. Просто зашёл посмотреть на тебя, товарищ Ильянковский. Ничего мне от тебя не надо. Однако совсем ты не вояка, хотя и корчишь из себя бога войны. Война так и не сделала из тебя человека. Надеюсь, больше не встретимся.
Открывая дверь в приёмную, Колос краем глаза заметил, как побледнел Ильянковский. Он схватил трубку телефона, затем положил её обратно. Он был похож на ошпаренного в кипятке рака.
Добирался Колос до Лельчиц на видавшем виды стареньком ЗИЛе из Мозырской нефтебазы, загруженном бочками с бензином и маслом. В кабине сидела женщина. Чтобы не стеснять никого, Колос перемахнул через борт грузовика.
Ехали до местечка ночью. Возле дороги глухо шумел полесский лес. Игольчатые лапы сосен задевали лицо Колоса. Он уклонялся от них и во всю грудь вдыхал смолистый запах родины.
***
В родной деревне Картыничи послевоенная жизнь была очень тяжёлой. Оставшиеся в живых сельчане едва сводили концы с концами. Иногда из заболони деревьев да коры пекли тяжёлые, как камень, лепёшки. В еду также шли цветы из липы, многие травы и растения.
Мать и сестру он нашёл у Пашковой горы, где они жили в четырёхметровой землянке с небольшой печуркой. Здесь было душно и не хватало воздуха.
Колос сговорился с местными стариками, и они вместе с ним напилили в лесу небольших брёвен, свезли на пепелище бывшей хаты и возвели там хатёнку три на четыре метра.
На всю деревню, некогда состоявшую из ста хат, имелась одна лошадёнка. Её, будучи командиром партизанского отряда, Колос выделил связному деду Тимофею. Тот теперь старался на ней всем помочь, особенно женщинам: вспахивал огороды, подвозил дрова, жерди, солому для крыш.
Но зато вовсю в округе свирепствовали чиновники. В одном из них Колос с удивлением узнал бывшего партийного «агитатора». Такие «агитаторы» появились в его бригаде в конце 1943 года, когда война прошла уже экватор и катилась дальше за пределы Беларуси. Теперь всем было ясно, за кем будет победа. И «агитаторы» сразу появились в его бригаде. А до этого в первые годы войны «агитаторы» отсиживались у себя в деревнях. В партизанах они тоже не рвались в бой, и их приходилось в приказном порядке отправлять на боевые операции.
Бывший «агитатор» Фёдор Лин теперь работал уполномоченным по каким-то там заготовкам. Он был в сожжённых деревнях царём, богом и воинским начальником.
Его боялись все. Появление Лина в деревнях было подобно напасти. Жители от страха тащили в потайные закутки или же в лес выращиваемую животину: поросёнка, телёнка или курёнка.
Встретившись с Колосом, новоявленный панок Фёдор Лин снисходительно протянул тому руку:
– М…мое по…чтение, Иван Андреевич!
– Видно, Фёдор приехал помогать людям налаживать жизнь, – с иронией проговорил Колос.
– Мя-мя-мьясо надо государству, – заикаясь, ответил Лин. – Не-не хотят сдавать, но… я их… заставлю.
И действительно заставлял.
Колос стал свидетелем ужасной сцены. Два дюжих мужика тащили из небольшого сарайчика на верёвке телёнка, а рядом во весь голос рыдала сельчанка Авдотья и её маленькие дети.
Эта деревенская женщина сколотила на своём пепелище небольшой сарайчик и на деньги, присланные её мужем, который находился ещё в госпитале, купила двухмесячного телёнка. Чтобы вырастить из него корову и уберечь детей от голодной смерти. И вот теперь эту последнюю надежду у неё отбирают.
Не выдержал Колос, вмешался. Вырвал из рук Лина верёвку, отпустил телёнка на свободу. Тот, взбрыкнув от радости, помчался по улице меж сожжённых хат в сторону леса, где была выкопана землянка Авдотьи.
– Кого грабите, защитнички народные! Жену фронтовика! Что-то не видно было вас в боях… А теперь осмелели. Оставьте женщину в покое, – бросал Колос тяжёлые слова обескураженным мужчинам, не ожидавшим такого поворота событий.
Доброта – редкое явление среди правителей. Колос это понял сразу, когда побывал в райцентре и навестил председателя райисполкома Савву Шура. Тот также был из породы «агитаторов». Не поздоровавшись, сразу выпалил:
– Что, Колос, приехал антисоветчиной заниматься?
Иван Колос сразу понял, о чём идёт речь.
– Но нельзя же у фронтовички забирать единственного телёнка!
– Ты командовал в партизанах, а сейчас мы без твоей помощи разберёмся. И лучше тебе отсюда уехать, – угрожающе бросил в лицо Колосу Шур.
У Колоса было предчувствие, что с этими людьми ему ещё придётся встретиться. И не за праздничным столом. Он не проходил равнодушно мимо несправедливости. Если замечал такое, то, как тот рыцарь, сразу же бросался в бой.
Предчувствие его не обмануло.
Жизненная стезя Колоса была сплошь усеяна стычками с возрождающимся после войны новым советским панством. Он не мог принять их жизненный устав: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак. Безграмотные, начётнически усвоившие лишь азы марксизма- ленинизма, они хотели быть начальниками жизни и хотели подмять под себя всё живое, здоровое, растущее.
Колос не мог равнодушно пройти мимо этого. И опять бросался в бой. Поэтому жизнь его была в постоянных падениях и постоянных невзгодах.
Он с удивлением замечал, что новая генерация панов и подпанков образовалась и в послеперестроечное время. И эта новая генерация не имела политической окраски. Здесь можно было встретить и старого приверженца марксизма, и ярого демократа, выкормленного на западных хлебах. И все они жаждали одного: чтобы им поклонялись и чтобы у них постоянно наполнялись деньгами карманы.
Повадки у них были те же самые, что и у отлетевшего в далёкую историю панства периода Великого княжества Литовского, и у недавно почившего в бозе панства советской империи. Та же пыжа и высокомерие, то же пренебрежение и хамство. Колос это видел воочию, стараясь попасть в райисполкомовские или горисполкомовские кабинеты, или же в высокие кабинеты правящей элиты из облпотребсоюза, обкома профсоюзов, комбината хлебопродуктов…
Правда, новое панство теперь научилось хорошо мимикрировать, научилось хорошо прятать свою сущность. Напуганные, как зайцы, Президентом, под телевизионными камерами и вспышками фотоаппаратов они были сама вежливость, доброта и доступность  для простых людей. А попробуйте зайти к ним в обыкновенное рабочее время по неотложному вопросу, то тебя не только не примут, но ещё и обхамят в приёмной.
Среди правящей элиты Колос, правда, видел и тех, кто правдой и верой служил своему народу. Но их было мало, очень мало…
Ему иногда казалось, что всё белорусское панство происходит из племени свинопасов, поэтому оно постоянно хрюкает и хрюкает на людей. И этому хрюканью, как и тому шляхетскому роду, нет переводу.
***
Помните…
«Но ещё и теперь я иногда вижу во сне седые вересковые пустоши, чахлую траву над прорвами и дикую охоту короля Стаха, скачущую по трясине. Не звякают удила, прямо сидят в седлах немые всадники. Ветер развевает их волосы, плащи, гривы коней, и одинокая звезда горит над их головами.
В жутком молчании бешено скачет над землёй дикая охота короля Стаха».
Эта выдержка из произведения классика белорусской литературы Владимира Короткевича. Из его знаменитой повести «Дикая охота короля Стаха».
Иван Колос любил творчество Короткевича. Ему казалось, – да что там казалось, так оно и было на самом деле, – природа из повести – это глубинное Полесье, где увидишь и вересковые пустоши, и огромные торфяные болота с трясинами и небольшими островками деревьев, чёрных, поросших мхом и опутанных паутиной, и чахлая трава над прорвами. Кое-где, на возвышенностях, попадались заросли елей, нижние ветви их свисали до самой земли.
Эта природа была из мест, где родился Колос. Поэтому так и брало за душу повествование классика, что хотелось ещё и ещё раз окунуться в ту словесную вязь, где пахло родиной.
Многие, очевидно, и до сих пор ещё считают эту повесть романтической историей о любви учёного-фольклориста Андрея Белорецкого, страдальца за простой белорусский народ, голяка по социальному статусу, к бедной, но из числа старинных родов, представительнице голубой крови Надее Яновской, владелице Болотных Ялин.
Да, действительно, романтикой здесь пронизано всё. Увлекательность повествования, выдержанное в лучших традициях детективного жанра, погружает читателя в мир «разрушенных» или «разрушающихся» шляхетских гнёзд. Это было время, когда подходил к концу «длительный и болезненный процесс вымирания нашей шляхты».
Однажды жизнь вынесла главного героя повести Андрея Белорецкого в ненастную погоду, где сверкала «осенняя молния» и лился «океан холодной воды», из нудной, мрачной торфяной равнины с её вечными спутниками – глубокими трясинами, на островок твёрдой земли, где рос еловый лес. Там, среди вековых деревьев, стоял дворец. Был он двухэтажный, с огромным бельведером и небольшими башенками по сторонам. Автор замечает, что это было строение «…типичное для богатых белорусских построек тех времён, когда наши предки перестали строить замки, но ещё требовали от зодчих возводить хоромы, похожие на эту обомшелую старую берлогу».
В этом умирающем деревянном дворце среди буйства окружающей зелени ещё теплилась жизнь. Автора встретила та, которую он назвал «неприятной» особой. Портрет девушки действительно был не из полесских красавиц. «Маленькая ростом, худенькая, тоненькая, как веточка, с почти неразвитыми бедрами и убогой грудью, с голубыми жилками на шее и руках, в которых, казалось, совсем не было крови – она была слабой, словно стебелёк полыни на взмежке».
И ещё: «И все же я не думаю, чтоб какой-нибудь скульптор соблазнился лепить с неё Юнону: редко увидишь столь неприятное, достойное жалости лицо. Губы искривлены, у носа глубокие тени, цвет лица серый, чёрные брови в каком-то странном изломе, глаза огромные, чёрные, но в них застыло какое-то непонятное выражение».
Главный герой повести с сочувствием подумал, что бедняжка «дьявольски некрасива». Он назвал её также гадким утёнком.
Но что же помешало ему сразу уехать из Болотных Ялин, когда там живут столь неприятные особы?
Психология человека – это тайна из тайн. Никому непонятно, как происходит сближение людей. Какая искорка пробегает между ними, чтобы однажды они смогли сказать: мы не можем больше обойтись друг без друга!
Нечто похожее произошло и в судьбе Андрея Белорецкого. Та, которую он в мыслях назвал «дьявольски некрасивой», вдруг взяла его в такой плен, что он уже не мог уехать из Болотных Ялин.
Возможно, это была слабость Надеи Яновской, которая, словно загнанный в норку маленький зверёк, дрожит при каждом шорохе, доносившемся не только из глухих уголков большого дома, но и за его пределами, из вересковой пустоши, из огромных болот, простиравшихся вокруг.
И эта слабость Яновской породила жалость у Белорецкого, считавшего себя сильным и смелым человеком. Слабость, которая вырастет позже в большую любовь. Но вначале Андрей Белорецкий решил стать защитником девушки.
А вокруг Болотных Ялин и в самом имении происходили совсем непонятные вещи.
«Последняя из Яновских» ненавидела свой дворец, своё поместье и говорила: «Ужасный край, ужасные деревья, ужасные ночи». И боялась всего.
В самом дворце иногда скрипел под чьими-то ногами паркет. Кто-то ходил длинными переходами, и шаги эти то внезапно затихали, то появлялись вновь. Топ-топ-топ-топ…
В Болотных Ялинах несколько раз видели этого ходившего и прозвали его Малым Человеком. Временами в длинном коридоре слышался его тихий жалобный стон.
Хозяйка Болотных Ялин почему-то считала, что он приходит по её душу.
А тут ещё Голубая Женщина! Однажды Белорецкий проснулся в полночь от лёгких шагов в коридоре. Он набросил халат, осторожно открыл дверь и вышел в коридор. В дальнем его конце двигалась голубая фигура женщины. Откуда она появилась – Белорецкий не знал: коридор в том конце делал поворот. Женщина двигалась плавно, словно пламя. Он двинулся туда, но вскоре замер, пораженный увиденным. Лицо этой женщины было копией лица Надеи Яновской. Но только удивительно изменённым. Оно было величественным, спокойным и значительно старше. Оно напомнило Белорецкому портрет казнённой женщины из галереи предков Надеи Яновской. Это была сама Голубая Женщина.
…Но самое страшное – это была дикая охота. В этой местности её называли «дикая охота короля Стаха».
Однажды Белорецкий вблизи увидел дикую охоту. Она шла по его следам.
«Они, люди дикой охоты, летели за мной в молочном низком тумане.
Их кони распростёрлись в воздухе, всадники сидели неподвижно, вереск звенел под копытами. И над ними, в лоскуте чистого неба, горела одинокая острая звезда.
В парке было совсем темно, когда они промчались мимо меня по тропе, я не смог их рассмотреть. Но я хорошо расслышал, как главный простонал:
«К прорве…»
А вскоре дикая охота появилась и возле дворца Надеи Яновской.
«Дикий, нечеловеческой силы крик донёсся со двора – казалось, что кричит и рыдает не человек, а демон. И сразу вслед за ним послышался уверенный, властный грохот копыт возле крыльца. А голос рыдал и кричал так жутко, как будто вылетал не из человеческой груди:
– Роман в последнем колене – выходи! Месть! Последняя месть! Авой! Авой!
А голос рыдал уже издали:
– Роман! Роман! Выходи! Коням под ноги душу твою! Это ещё не теперь! Потом! Завтра… Потом! Но мы придём! Придём!
А вот восприятие нагнетаемого жуткого страха на Надею Яновскую. Хочется ещё привести одну небольшую цитату:
«Я мог бы выскочить на крыльцо, стрелять в эту дикую сволочь и уложить на месте хотя бы одного, но на руках у меня лежала она, и я ощущал сквозь платье, как колотилось её испуганное сердчишко, как оно постепенно замирало, билось всё реже и реже. Перепуганный за её жизнь, я начал робко гладить её волосы. Она медленно приходила в сознание, и ресницы чуть заметно вздрагивали, когда я дотрагивался рукой до её головы. Так затюканный щенок принимает ласки человека, который впервые решил погладить его: брови его вздрагивают, ожидая удара каждый раз, когда поднимается рука».
***
   Да, Андрей Белорецкий не мог уехать из дворца Надеи Яновской, где в нём и вокруг него таилось нечто непонятное. Он не мог оставить этот холодный дом, потому что здесь жила та, которую он полюбил.
И он решил действовать. Решил спасти её. Увезти из мрачных Болотных Ялин туда, где светло и радостно.
Но вначале надо было разобраться со всеми этими тайнами, окружавшими хозяйку Болотных Ялин и её земли.
И одна из них – это Малый Человек. Тот, который жуткими стонами и своим топотением по ночному дворцу доводил хозяйку Болотных Ялин до лишения рассудка.
Белорецкий нашёл в бумагах погибшего управляющего Бермана, которые тот тщательно скрывал, план дворца в Болотных Ялинах. На этом плане было чётко обозначено целых четыре слуховых канала в стенах. А в наружной стене дворца значилась пустота, где был обозначен узкий проход и три какие-то клетушки.
Тогда ещё Белорецкий не знал, что предводитель дикой охоты и управляющий Берман, дальний родственник Яновской, преследуя одну и ту же цель – избавиться от хозяйки Болотных Ялин, – додумались практически до одного и того же. Страх должен был лишить Яновскую рассудка, и каждый из них тогда претендовал на её наследство.
После долгого простукивания Белорецкий наткнулся на место, которое ответило на его стук гулким отзвуком. Он нашёл панель, нажал на неё, та заскрипела и начала поворачиваться, образуя узкую щель.
Вскоре в этом лазу Белорецкий увидел странное существо. Оно было в зелёной старомодной одежде, в пыли и паутине, руки его были опущены вниз, а длинные-длинные пальцы почти касались пола.
Это был Малый Человек Болотных Ялин, родной брат управляющего Бермана. Брат был безнадёжным идиотом. Ночью Берман заводил его в тайные ходы, и тот вышагивал там, в результате чего в слуховых каналах рождались звуки, которые слышали все жители дома.
Белорецкий прекрасно понимал, что несчастный не был виновен в том, что таким появился на свет. Он накормил его, а на следующий день отослал в уездную больницу для умалишённых.
Так было покончено с одним из призраков дворца Надеи Яновской.
Вскоре пришёл  конец и второму призраку.
Это была одна из лунных ночей. Голубым туманом курился дымок от погасшей свечи. 
Белорецкий вздрогнул: на него смотрела женщина. Два огромных глаза, казалось, уставились куда-то  за него, словно видели его насквозь и в то же время не замечали.
Голубая Женщина плыла. Вот она в своём удивительном наряде, который переливался сияющими волнами под туманным лунным светом, выплыла на середину комнаты, протянула руки, шаря ими в воздухе.
Когда она подплыла к Белорецкому ближе, он схватил её прямо за протянутые руки. Голубая Женщина задрожала в его руках, неспособная произнести ни звука, а потом судорожное рыдание вырвалось из её груди.
Это была сама Надея Яновская.
Разбуженная от сомнамбулического сна, она ещё ничего не понимала, лишь страх переполнял её маленькое дрожащее сердечко.
Прошло время… Нежность, доброта и вечная благодарность за подаренное счастье сделали своё дело. Это была забота Белорецкого за страх, ожидание смерти и ледяной холод в Болотных Ялинах своей избранницы. Сомнамбулизм у Надеи Яновской исчез, как будто его никогда и не было.
***
Но это было позже. А пока над нашими героями довлел страх дикой охоты короля Стаха.
Но вскоре и он рассеялся. Как рассеивается туман под прямыми лучами яркого солнца.
А страх этот базировался на древней легенде, что жила в этих гиблых местах.
Глубокой осенью в окрестных церквях крестьяне приняли присягу новому королю Стаху Горскому. Поддержала короля и значительная часть шляхты.
Не восторгался королём Стахом лишь Роман Яновский, сильный магнат, владелец Болотных Ялин. Король подозревал, что Роман вступил в тайные отношения с гетманом литовским и римской церковью.
Он предупредил Яновского, что это окончится для него скверно. Тот заверил его в своём уважении и преданности.
Король Стах поверил в это и даже облобызался с Романом. Он смешал в кубке свою и его кровь, которую потом выпили обе договорившиеся стороны.
Однажды Роман Яновский пригласил на охоту на болотную рысь короля Стаха. Болотная рысь напоминала размерами и окраской тигра и уже тогда была редкой в белорусских пущах.
Король Стах принял приглашение и приехал к Яновскому с небольшим охотничьим отрядом человек в двадцать. Ночи стояли светлые, и Роман с охотой короля Стаха, со своим старым верным доезжачим Алехно Вороной и мелким шляхтичем Дуботовком поехали на болотную рысь.
Отстали от своих загонщиков пан Роман и король Стах. Не успели они оглянуться, как прыгнул из кустов болотный лемпарт (рысь, леопард (бел., арх.)), сбил ударом груди в грудь коня Романа и выдрал у того же коня кусок живота с кишками. И упал пан Роман, и ощутил смертельный ужас, потому что зверь пылающими глазами глядел в его лицо.
Но тут король Стах спрыгнул со своего лихого коня прямо на спину зверя, схватил его за ухо, отодрал морду от лежавшего Романа и кордом, коротким мечом, полоснул его по горлу. Лемпарт отбросил его ударом лапы, и Стах отлетел, а умирающий зверь насел на него. Но тут вскочил пан Роман и разбил череп хищника своим боевым чеканом.
Пан Роман помог королю подняться, поцеловал в уста и сказал:
– Квиты мы с тобой, брате. Ты мне жизнь спас, а я тебе – душу.
Но Роман затеял недоброе. К охоте он приготовил отравленное вино. Только Роман, Ворона и Дуботовк заранее себя к этой отраве приучили.
После охоты, после обильной выпивки у людей из охоты короля Стаха начали слипаться глаза. Трезв был лишь король Стах: он пил мало.
И тогда пан Роман взял свой корд, взял его за рукоять двумя руками и, подойдя к королю Стаху со спины, вознёс корд на его головой и опустил корд на затылок короля Стаха. Тот клюнул носом, потом поднял голову, поглядел в глаза Романа:
– Что же ты сделал? Ты ведь побратим мой, брат.
И потом сказал он жалким от слабости голосом, но жёстко:
– Мы не умрём. Мы ещё явимся к тебе, и к детям твоим, и к наследникам твоим, я и моя охота. До двенадцатого колена будем мстить безжалостно, и не скроетесь вы от нас. Слышишь, до двенадцатого колена!
А потом люди Романа приторочили трупы и раненых к сёдлам и погнали коней, и кони помчались прямиком к Волотовой прорве…
И никто не заметил, что в теле короля Стаха ещё теплилась искра жизни. Из последних сил он сказал:
 –  Дьяволу отдаю душу свою, если не помогает Бог. Держись, Роман, мы прискачем к тебе конные. Мы придём! Мы отомстим!
И никто не знал, что правда была в этих словах. Никакое убийство не заслуживает такого возмездия, как убийство побратима.
Доезжачий Ворона первым увидел тени Стаха и его сподвижников через две недели. Не разбирая дороги, мчалась дикая охота по самой жуткой трясине… Не звякали удила, не звенели мечи. На конях сидели молчаливые всадники, и болотные огни катились впереди дикой охоты короля Стаха….
Алехно лишился рассудка. Погиб после того и Дуботовк.
А Роман Яновский был жив и смеялся.
Однажды он был на охоте и возвращался один через вересковые пустоши домой. Месяц слабо освещал дорогу. И вдруг забелели где-то сзади синие болотные огни, и долетели оттуда звуки рогов и едва слышный стук копыт. А потом появились смутные тени всадников…
И Роман побежал, а они бесшумно и быстро скакали за ним, и кони иногда перебирали ногами в воздухе, и пел дикий вереск, и месяц равнодушно глядел на погоню.
А потом дикая охота нагнала его, и сердце его не выдержало. Так погиб Роман.
От дикой охоты короля Стаха погибли все потомки Романа, и вымер почти весь род Яновских. Осталась лишь одна Надея Яновская. И дикая охота начала приходить уже за ней.
Андрей Белорецкий не мог допустить этого.  Ибо знал, что легенды сочиняют люди. Значит, им это было очень нужно.
Белорецкий начал своё собственное расследование. Та, которая значилась в проклятии «Романом в двенадцатом колене», последним дитём из рода Яновских, та, которая затронула душу и сердце известного фольклориста, не должна была погибнуть. Наперекор судьбе, наперекор всем предопределённостям она должна была жить. Жить!
Расследование тянулось не один день. И много раз Белорецкий балансировал между жизнью и смертью, добираясь до мотивов и истоков дикой охоты короля Стаха, доводивших последнюю хозяйку Болотных Ялин до помрачения рассудка.
Вскоре туман рассеялся, и на смену ему пришла ясность дня.
История оказалась более чем банальной. И замутил её, используя давнюю легенду, дядя Яновской, шляхтич Дуботовк. Он давно мечтал о дворце. Дуботовк хорошо управлял имением, все деньги от его земель присваивал себе, а Надею Яновскую, свою племянницу, представлял бедной и убогой. А чтобы извести её, нанял двадцать местных шляхтичей, которые изображали дикую охоту короля Стаха из легенды.
Восставшие местные мужики разбили шляхетскую банду Дуботовка, державшую крестьян в страхе и угнетении. После этих событий хозяйка Болотных Ялин отдала дворец под школу, старинные вещи – музеям, а сама вместе с Белорецким уехала в большой город. Там она стала любимой супругой известному фольклористу, и они счастливо прожили все свои годы в ласке и любви.
***
 Обыкновенная романтическая история. Сдобренная хорошими детективными ходами, книга «Дикая охота короля Стаха» сразу стала популярной среди массового читателя.
Для серьёзного, глубокого писателя, каким был Владимир Короткевич, это – слишком мелковато. Иван Колос вначале пробежал книгу глазами, как обыкновенный читатель. Потом что-то зацепило его, и он начал более подробно, более углубленно и более тщательно изучать её. И понял, что это – книга-протест, книга-вызов, книга-критика тому явлению в белорусской жизни, которая называется шляхетством.
Колос знал, что жизнь у Владимира Короткевича была совсем не сахарной. Остро чувствующий несправедливость, Короткевич часто вступал в конфликты не только с литературными чиновниками, но и с теми, кого принято было называть «умом, честью и совестью нашей эпохи». И понял, что никакого там глубокого ума не существовало, а было обыкновенное начётничество. А уж про «честь и совесть» и говорить не приходится. «Честь» как-то незаметно превращалась в подобострастие, а «совесть» где-то затерялась на складах, базах, колхозных фермах, откуда самые «совестливые» при беспощадном дефиците тащили в свои дома-норы модные шмотки, такую же модную мебель, колбасу, икру, мясо и прочую снедь.
И Короткевич решил тогда написать памфлет о советском панстве, но закамуфлировать его под шляхетство средних веков. Молодой классик уже понял, что марксизм-ленинизм – это очередная байка,  которой пичкают простой народ, чтобы он особенно не выступал. Ибо названные новые идеологические словеса не меняли сути прежнего.
Короткевич написал гимн-проклятие существующему панскому классу, который в советские времена никак не хотели называть классом. Но он от этого не переставал быть таковым: то же хамство, то же угнетение простого человека, то же выпячивание себя в жизни. Чтобы другим завидно было, а то плохо жить на этом белом свете, если не замечают там самых-самых…
Многие литературоведы утверждают, что творчеству Владимира Короткевича в большей степени был присущ романтизм. Он доминировал, хотя классик белорусской литературы не чурался и реалистической основы, особенно в исторических произведениях.
В белорусской литературе он стал Вальтером Скоттом 20-го столетия. Так распорядилась история и жизнь. Белорусскому юношеству нужен был пример для подражания. Им стала романтизация прошлого.
Хотя Короткевич не любил слова «романтик» и «романтизм». Он отрицал их. Иногда у него можно было прочитать: «Я не романтик и не сентименталист, и не какой-нибудь «ист».
В записных книжках он доказывал: у меня всё так, как было, как могло быть в жизни, я пишу в соответствии с правдой исторической, правдой художественной…
И хотя все называли «Дикую охоту короля Стаха» романтической, но писатель, партизан и фронтовик Иван Колос относил её к образцам критического реализма, хотя и несколько украшенной алыми парусами и детективной занимательностью.
Да, это был жёсткий реализм. И он выносил суровый приговор существующему панству. Как прошлому, так и настоящему.
И Короткевич был здесь предвестником той эпохи, которую он осознал, но которую не могли принять другие, потому что не понимали её. Для всего этого нужны были годы и годы.
Короткевич уверен, что жизнь – не одномерная штука и не тельняшка с белыми и чёрными полосами. Она более полифонична. И нельзя её метить только двумя красками: чёрной и белой. Для этого есть более богатая и разнообразная палитра, где можно отыскать все цвета радуги и их оттенки.
***
Почему же Колос считал, что Короткевич своей «Дикой охотой короля Стаха» написал жанрово гимн-проклятие существующему панству, или как его ещё называли – шляхетству?
Проклятие – это понятно. Но ведь гимн – это восхваление, это дифирамбы, это литавры?
Природа белорусского панства была разноцветной. И Короткевич хорошо различал эти оттенки.
На заре белорусского государства, именуемого Великим княжеством Литовским, шляхта была тем самым сословием, которое составляло главную опору жизни белорусов.
Слово «шляхта» – иранского происхождения. В эпоху Сасанидов на востоке так называли богатых и знатных людей, имеющих большие земельные наделы. В немецком древнем языке «шляхта» обозначала «род», «породу».
 Но это были, в первую очередь, люди «боя», люди «битвы». Воинственное и авантюрное, гордое и непокорное, бунтарское и загадочное племя – вот что такое шляхта! Но именно с ней, со шляхтой, были связаны в Великом княжестве Литовском и воинские победы, и дипломатические успехи, и государственное строительство. Именно шляхта стояла также у истоков науки и культуры белорусского государства. Как стояла она, шляхта, во главе и многочисленных восстаний, которые подрывали устои того же самого государства.
Колос замечал, с какой любовью Короткевич описывал те сцены в «Дикой охоте короля Стаха», где некоторые шляхтичи были ещё не оторваны от народа и являлись его лучшими представителями. И это касалось в первую очередь Светиловича, бывшего студента Киевского университета, исключённого из него за участие в студенческих волнениях, дальнего родственника Надеи Яновской.
Это был чистый и честный юноша, один из тех, где «непримиримость, совесть до конца, даже в мелочах, неумение считаться с превосходством чужой грубой силы и фанатическая верность правде. В жизни они неопытные, доверчивые дети до седых волос, в служении правде – горькие, ироничные, преданные до конца, мудрые и непреклонные. Мразь боится таких даже тогда, когда они ещё не начинают действовать, и, руководствуясь инстинктом, присущим дряни, травит их всегда. Дрянь знает, что они – самая большая опасность для ее существования».
Жаль только, что таких людей было совсем мало. Их не хватало даже для закваски, совсем не хватало для выращивания новых таких людей, чтобы потом, совместными усилиями, дать бой этой самой дряни.
Иногда Короткевич просто любуется тем, что умеет делать шляхта. Так, дядюшка Надеи Яновской Дуботовк стрелял лучше самого лучшего охотника-полешука. Да и многие шляхтичи из округи могли на далёком расстоянии пулей из пистолета затушить пламя свечи.
Опять тот же Дуботовк, имеющий хорошую коллекцию оружия, говорил, что русский булат берёт медную пластину, польская «зигмунтовка» довольно толстый гвоздь, а белорусская старая сабля не только медную пластину рассекает, но и толстое бревно. И продемонстрировал тут же: потянул саблю на себя и… пересёк чурбан наискось.
Шляхта не чуралась родины и умела говорить по-белорусски. И виртуозом здесь был снова Дуботовк. Он не только сочно и красиво говорил на родном языке, но и народные «меткие словечки, шутки, поговорки так и сыпались с его языка».
Шляхта была галантной, умела ухаживать за дамами. А как танцевала! Короткевич приводит пример этому: «Огромная туша Дуботовка выпрямилась, он хмыкнул и взял Яновскую щёпотью сверху за прозрачную кисть левой руки.
С первыми же тактами «Ветерка» он стукнул каблуками и прошёл тройным шагом то с правой, то с левой ноги. Эта громадина двигалась неожиданно легко, поначалу пристукивая каблуками после каждых трёх шагов, а потом просто так, на носках. А рядом с ним плыла она, просто плыла в воздухе, золотистая, белая, голубая, словно райская птица, и её вуаль вилась в воздухе.
…Это действительно был «Ветерок», постепенно переходящий в бурю, и вот уже только кружилась в воздухе вуаль, мелькали ноги… И вдруг музыканты рванули мазурку. Собственно, это была не мазурка, а какая-то древняя местная вариация на её тему, включавшая в себя элементы того же «Ветерка».
И тут махина помчалась вперёд, загрохотала каблуками, затем начала плавно возноситься в воздух, ударяя ногой о ногу. А рядом плыла она, лёгкая, улыбчивая, величественная.
Это было настоящее чудо: два человека в старинных одеждах творили перед нами сказку».
***
А теперь вернёмся из сказки в реальность. В ту самую реальность конца 19 века, которую отобразил Короткевич в своей повести.
Там уже было не до танцев. Там уже происходил оскал умирающего зверя, перед смертью сбивавшегося в стаи.
Густыми тёмными красками рисует молодой классик заходящую эпоху белорусского шляхетства. И уже не гимн звучит ему на страницах «Дикой охоты короля Стаха». А суровая критика. И проклятие простого народа.
Вначале даётся широкая панорама заката белорусского шляхетства.
Это были тревожные века для белорусского панства. Подходил к концу длительный и болезненный процесс вымирания шляхты.
И если в восемнадцатом веке «шляхта умирала бурно, с дуэлями, умирала на соломе, промотав миллионы, если в начале девятнадцатого умирание её ещё было овеяно тихой грустью забытых дворцов в берёзовых рощах, то во времена Белорецкого, – а это конец девятнадцатого века, – умирание это было «уже не поэтично и совсем не грустно, а мерзко, подчас даже жутко в своей обнажённости».
Короткевич точно подмечает, что «…это было умирание байбаков, что зашились в свои норы, умирание нищих, предки которых были отмечены Городельским привилеем; они жили в полуразрушенных дворцах, ходили едва ли не в домотканых одеждах, но их спесь была безгранична.
Это было одичание без просветления: отвратительные, подчас кровавые поступки, причину которых можно было искать только на дне их близко или слишком далеко друг от друга посаженных глаз, глаз изуверов и дегенератов.
Топили печки, облицованные голландским кафелем, пощепанными обломками бесценной белорусской мебели семнадцатого столетия, сидели, как пауки, в своих холодных покоях, глядя в безграничную тьму сквозь окно, по стёклам которого сбегали наискось флотилии капель».
Этот процесс Короткевич талантливо выписал через художественную деталь. Через галерею портретов шляхтичей рода Яновских, висевших во дворце Болотных Ялин, которые с интересом рассматривал Андрей Белорецкий. В портретах таилась не только тайна рода Яновских, но и тайна всего белорусского панства. Галерея портретов как будто приоткрывала полог над прошумевшими веками, где зарождалась, матерела и приходила в упадок белорусская шляхта.
Вот что увидел Белорецкий, рассматривая галерею во дворце Надеи Яновской:
«Вот какой-то дворянин чуть ли не в полушубке – одна из самых старых картин, – лицо широкое, мужицкое, здоровое, с густой кровью в жилах.
А вот второй, уже в сребротканом кафтане, широкий бобровый воротник падает на плечи (хитрая ты был протобестия, парень!). Рядом с ним мощный, с каменными плечами и искренним взглядом человек в красном плаще (у его головы щит с фамильным гербом, верхняя половина которого замазана черной краской). А дальше другие, такие же сильные, но глаза туповатые и масляные, носы обрубленные, губы жёсткие».
Портреты более позднего времени разительно отличались от старых. Они были совсем иные. Белорецкий про себя отметил:
«У мужчин какой-то голодный, недовольный вид, глаза, как у старых селадонов, на губах непонятная, тонкая и неприятная язвительность. И женщины иные: губы похотливые, взгляд манерный и холодный. И очевидно слабели руки: под белой кожей и у мужчин, и у женщин просвечивали голубые жилки. Плечи становились ;же и подавались вперёд, а в выражениях лиц усиливалось сладострастие.
Жизнь, какие жестокие шутки ты проделываешь с теми, кто столетиями жил обособленно, а с народом общался лишь для того, чтобы рождать на свет бастардов (незаконнорожденных детей. Г.Андреевец)».
Вот она и нарисовалась причина! Писатель Иван Колос, внимательно перечитывая бессмертные страницы короткевичской повести, всё больше и больше приходил к выводу, что отход от народа, пренебрежение его интересами, запанение, скотские отношения с крестьянами (Беларусь в те времена сплошь крестьянская страна. Г.Андреевец) и вылепили образ короткевичской «дикой охоты», которая, чтобы держать мужика в узде, вынуждена была гуртоваться в разбойничьи стаи, как те волки в Пилиповку, и нападать сообща на тех, кто поднимал не только ропот, но иногда и вилы на своих поработителей.
А к этому нужно прибавить ещё и патологическую жадность, порой переходящую в алчность, которая мутила рассудок и толкала на преступления.
Об этом ещё раз свидетельствуют короткевичские образы в талантливой повести.
Вот старая экономка из Болотных Ялин. В одной из потайных комнат дворца Белорецкий однажды застал её, внимательно рассматривающую какую-то старую бумагу. То была выписка из постановления комиссии по делу однодворцев. В ней говорилось, что некто Закревский, далёкий предок Яновских, седьмая вода на киселе, якобы утверждал, что у него есть документы на дворянство, а также то, что наследником Яновских по субституции является именно он. И хотя в бумаге той было сказано, что дело сиё за бездоказательностью следует предать забвению, но старая экономка, урожденная Закревская, устроилась во дворец и всё ждала смерти болезненной хозяйки Болотных Ялин, надеясь, что потом сама станет наследницей. Разум несостоявшейся дворянки затмили деньги Яновской, их она уже считала своими: «Я их, миленький, тут же б в чулок запихнула. Деньги ела б, на деньгах спала б».
И хотя ценность этой бумаги была грош в базарный день, но старая экономка из рода Закревских так не считала. Она знала, что можно подкупить судейских, и любое дело, даже такое безнадёжное, может быть выиграно. Лишь бы быстрей сошла в могилу настоящая хозяйка Болотных Ялин.
Закревская была из самого низа шляхетства, по утверждению Белорецкого, их предками были заслуженные псари, доезжачие, альфонсы у вдовых магнаток.
Гонор у таких людей был непомерный. И этот гонор мог толкнуть на любые преступления, которые бы позволили выбраться из грязи да в князи.
Ещё один представитель шляхты – ловец счастья и денег – пан Берман. Он также являлся далёким родственником Яновской и тайным образом явился в Болотных Ялинах, чтобы после смерти Надеи Яновской завладеть её имуществом. Циничны его записи: «Деньги – эманация человеческой власти над стадом других… Нужно было бы научиться делать мозговую кастрацию всем, кто недостоин сознательной жизни. А лучшим давать безграничное счастье, потому что такая штука, как справедливость, не предусмотрена самой природой».
Омерзение вызывает и шляхтич Гарабурда, родственник Яновских по прялке, так сказать, по женской линии. По тестаменту Романа Яновского после смерти Надеи Яновской, если у неё не будет мужа и детей, Болотные Ялины переходят в его ведение. И вот не дождавшись смерти последней Яновской, Гарабурда продал пану Дуботовку векселя под имение Яновских, которое ему не принадлежало. Причина преступления одна: деньги! У пана Гарабурды была большая псарня, она требовала много денег.
Деньги правят бал… Этим принципом живёт и здравствует, пожалуй, и самый главный шляхтич в повести Короткевича пан Дуботовк. Как сказали бы, приятный во всех отношениях человек.
У Дуботовка есть явная и тайная жизнь. Явная жизнь, где якобы царствует доброта и справедливость, предназначена для тех, от кого надо скрывать свои мысли и действия. Это, в первую очередь, его племянница Надея Яновская, у которой он хочет отобрать дворец и поместье. Чтобы заполучить нужное, Дуботовк не остановится ни перед чем: даже перед родной кровью.
Дуботовк приятен всем, кто получает от него подкуп. Это, в первую очередь, дикая охота короля Стаха, состоящая из местных шляхтичей и нанятая Дуботовком для третирования и доведения до сумасшествия последней из Яновских. На тайной службе у Дуботовка находится и становой пристав, не хотевший заниматься расследованием убийства Светиловича, а также судья, прокурор и адвокат, которые за взятку в 300 рублей стараются замять это дело и быстрее спровадить из уезда благожелателя Надеи Яновской.
Дуботовк похож на хамелеона, постоянно меняющего своего окраску и приспосабливающегося к окружающей местности. Он умеет хорошо маскировать свои действия. Обратим внимание на его внешний вид при его появлении в доме Яновской:
«Человек был около сажени ростом, приблизительно как я, но в его одежду вместилось бы три Андрея Белорецких. Огромный живот, ноги в бедрах – словно окорока, невероятно широкая грудь, ладони будто ушаты.
… И над всем этим сидела удивительно маленькая для такой туши голова с такими надутыми щеками, словно человек вот-вот прыснет от смеху. Длинные серы волосы делали голову правильно круглой, малые серые глазки смеялись, тёмные – в них меньше было седины – усы свешивались на грудь. Внешний вид у человека был самый мирный, и только на левой руке висел карбач (короткая толстая плеть). Словом, собачник, провинциальный медведь, весельчак и пьяница – это сразу было видно.
А вот тот же самый Дуботовк, только уже после того, как Белорецкий узнал, что за всеми тайными событиями в уезде и Болотных Ялинах стоит именно он, Дуботовк, добродушный дядюшка Надеи Яновской. Классик белорусского исторического детектива рисует его преображение точными словесными мазками:
«Я не узнал его. Это был совершенно другой Дуботовк и здесь, наедине с собой, конечно, настоящий. Куда девалась доброта, сердечность и ласка, куда подевалось розовое, пышущее здоровьем и весельем лицо рождественского деда. У этого Дуботовка лицо было жёлтое, с резко опущенными уголками рта, с резкими складками возле носа. Глаза запали, смотрели мёртво и мрачно. Я ужаснулся, увидев его, как ужасается человек, который проспал ночь в кровати и лишь утром нашёл в ней змею, залезшую туда погреться.
«Как я мог быть таким беспечным? – с ужасом подумал я. … Он один опаснее десяти диких охот…»
Хамелеон в образе Дуботовка словно предчувствовал свою погибель и думал, как дороже продать свою жизнь.
***
Противостояние шляхты и крестьянства в конце 19 века достигло своего апогея. Особенно в тех заброшенных уголках лесного Полесья, где было мало земли, и где она была совсем не урожайная.
Со стороны народа была жесточайшая бедность. Как говорила Надея Яновская, сочувствующая крестьянам: «…мы были безразличными к народу, который терпел мучения с нами рядом и от нас. Мы считали его быдлом, скотом… Дети никогда не ели мясо. У них редкие волосы, кривые ноги, в четырнадцать лет это совсем ещё дети, а в двадцать пять – деды с морщинистыми старческими лицами».
А вот ещё одна картинка ужасающей бедности, которую увидел Андрей Белорецкий:
«Я обернулся. Женщина в фантастических лохмотьях стояла позади меня и протягивала руку. Молодая, ещё довольно красивая, но лицо её, обтянутое жёлтой кожей, было такое страшное, что я опустил глаза. На руках у неё лежал ребёнок.
– Может, у пана есть хоть трошки хлеба? Я боюсь, не дойду. И Ясик умирает…
В моём кармане нашлась конфета, я дал её женщине, но ребёнок остался равнодушным.
 – Дай вам Бог здоровьечка, пан, – со слезами прошептала женщина. – Нам нигде не давали поесть. Покарай, боже, тех, кто сгоняет людей с земли.
 – А кто согнал вас?
– Пан.
– А муж где?
– Убили.
– Кто убил?
– Мы кричали, плакали, не хотели уходить. Язэп тоже кричал. Потом стреляли. А ночью пришла дикая охота и утопила в трясине самых больших крикунов. Они исчезли… Больше никто не кричал».
А вот уже документ, помеченный 6 мая 1842 года. За подписью вице-губернатора документ направлен в Минское дворянское собрание по делу о жестоком обхождении с крестьянами арендатора Вольского имения Лоева Речицкого уезда. Вот некоторые выдержки из него:
«Учиненное вследствие сего капитаном Тизенгаузеном местное удостоверение обнаружило, что жалоба лоевских крестьян совершенно справедлива, что нынешнее крайне бедное положение крестьян происходит не от неурожая или других непредвиденных причин, но собственно из видов корысти арендованного владельца Вольского, он же и поверенный по делам покойного Юдицкого, имеющего в предмете одну только собственную выгоду и забывшего о долге сострадания и человеколюбия.
В арендуемых им дер. Тесны и Деражичах, из коих 13 человек приходили с жалобами в гор. Минск, он нашёл крестьян в самом жалком положении, некоторые из них от нескольких дней вовсе ничего не ели, и с наступлением ныне тёплого времени, когда появилась на полях крапива и щавель, то для прокормления себя они, собирая таковую зелень, парили её в горшках и тем единственно прокармливались, поддерживали кое-как последние истощённые силы. Другие же, получая из лоевского господского двора вспомоществования в хлебе по 1 гарнцу ржи в месяц на каждую душу, при совершенно ничтожной этой помощи, примешивали к получаемому хлебу на 1 гарнец ржи полтора гарнца мякины, гречневой луски, макухи или льняного семени выжимок, остающихся при переделке оного на постное масло.
… В самом мест. Лоеве и принадлежащей к его экономии дер. Крупейках крестьяне точно в таком же положении, как и дер. Тесны и Деражичах. …Вообще крестьяне как в самом Лоеве, так и в Крупейках находятся в достойном сострадания положении. В некоторых домах в селении Крупейках найдено, что за неимением хлеба жёны сами ели и детей своих кормили одною макухой, размешивая оную в воде в виде каши».
На фоне полуголодного существования крестьянства жировало панство. Об этом ещё раз напоминает нам повесть Короткевича «Дикая охота короля Стаха». Вот как, например, угощали на холостяцкой пирушке в доме Дуботовка Андрея Белорецкого:
«…Вскоре на моём блюде лежал огромный гусь с брусничным вареньем, ножка индейки с яблоками, солёные грибы, десяток колдунов, а со всех сторон только и слышалось:
– А вот пампушки с чесноком… А вот, пане, кусочек окорока дикого кабана, наперчённый, огнём горит. Памятью матерью заклинаю – возьмите… А вот чудесная… А вот необыкновенный…
– Вот как у нас по-белорусски угощают, – хохотал хозяин, увидев мою растерянность».
Да и выпивать здесь были мастера. Не хуже, чем объедаться:
«Лабидуда Антось принёс мне на подносе «разгонную» чарку. Я крепкий на хмельное человек, но тут струхнул. В чарке было не меньше бутылки какой-то жёлтой прозрачной жидкости.
– Не могу.
– Не обижайте… Выпейте, – взревели гости медвежьими глотками.
Пришлось выпить. Жидкость обожгла все моё нутро, огненные круги заходили перед глазами, но я сдержался, не сморщился.
– Что это? – проглотив добрый кусок окорока, спросил я.
– Го! Старку польскую знаешь, водку знаешь, хохлацкий спотыкач тоже, а нашего… Это, брат, «трижды девять», водка, на двадцати семи травах… Пей на здоровьице, потом я тебя ставным медом угощу.
– А что это? – спросил я, тыкая вилкой во что-то тёмное на тарелке.
– Милый ты мой, это лосиные губы в подслащённом уксусе. Ешь, брат, подкрепляйся. Это для богатырей.
А через минуту, забыв, что рекомендовал «губы», кричал:
– Нет, брат, ты от меня не уйдёшь, не попробовав холодных пирогов с гусиной печёнкой.
… Ужин продолжался. Снова угощали, снова пили…. А в перерывах он (Дуботовк) предлагал то блины с мачанкой, то необычные «штоники» с мясом, так и плавают в масле, святые таких не едали».
Дистанция от «лосиных губ в подслащённом уксусе» и «необычных «штоников с мясом» до «одной макухи… в виде каши» и «может, у пана есть хоть трошки хлеба» – это дистанция ненависти, которая разделила белорусский мир в 19 столетии. А в начале 20 столетия этот мир взорвался заревом пожарищ имений полесского панства, что шли за неуловимыми разбойниками.
Гайдамачество снова пришло на юго-восток белорусской земли. Заквашенное когда-то в Запорожской Сечи, куда удирали в вольные казаки местные крестьяне, спустя два столетия народного движения против панства приобретало всё более широкий размах. Как во времена Железняка и Гонты, на Полесье тлел бунт, в котором погибло много панов и арендаторов евреев.
Неуловимые разбойничьи шайки налетали на фольварки, поместья, грабили почту, нападали на поезда. Отряды драгун и стражников обкладывали атаманов в лесах, загоняли в непроходимые полесские топи. Но они всегда вырывались на волю, и зарево пожаров снова шло следом за ними в тёмные ночи.
В народе говорили, что атаманы гайдамаков – защитники бедняков, обездоленных и сирых. Имя их становилось символом народного мщения. И народ никогда не предавал своих защитников.
***
Один из таких бунтов, который показал в повести «Дикая охота короля Стаха» Владимир Короткевич, «взорвался» в уезде, где находилось имение Болотных Ялин Надеи Яновской.
Местные мужики взяли в руки оружие. У некоторых из них были длинные ружья, большинство вооружились рогатинами и вилами, отдельные обыкновенными дубинами.
Это был протест тех, кто не хотел умирать под копытами «дикой охоты», кто хотел жить по-людски, кто хотел иметь свою землю и не умирать на ней от голода.
Возглавил бунт сторож местного шляхтича Кульши Рыгор, высокий, с могучей выпуклой грудью мужик. От него веяло чем-то вольным и лесным. К мужицкому бунту пристал и Андрей Белорецкий.
Разгром «дикой охоты» был полный. Вот как писал об этом Владимир Короткевич:
«Страшная дикая охота была повержена руками обычных мужиков в первый же день, когда они немножко поднатужились и поверили, что даже против призраков можно подняться с вилами».
Но это были не призраки. Это были местные шляхтичи Ворона, Стахевич, Пацук и иже с ними. Предводителем же этой бандитской шайки шляхтичей стал Дуботовк, очень хитрый, лживый и скрытный человек. Это он использовал старую легенду о дикой охоте короля Стаха для своих шкурных интересов: «Чтобы завладеть дворцом Надеи Яновской, чтобы держать в страхе местных мужиков, чтобы батраки соглашались на ту цену, какую давал хозяин.
Дуботовка постигла такая же участь, что и его помогатых. Все они оказались на дне Волотовой прорвы.
***
Писатель Иван Колос, выходец из полесской глубинки, дважды прочитав «Дикую охоту короля Стаха» Владимира Короткевича, понимал, что не правы были те, кто говорил, что за плечами белорусской шляхты была «гордая слава бесконечных поколений». Но какая же это была слава? Слава унизить человека, обобрать ближнего, отнять собственность у своего рода, чтобы обогатиться самому.
Мужики и шляхта… Действительно, крайне далеки они друг от друга. Они как два народа на одной территории. И трудно им сойтись вместе.
Крестьянство всегда смотрело на шляхетство, чиновничество и интеллигенцию как на иностранцев. Вторые всегда были в роли «начальство». И разрыв этот был не только бытовым, психологическим, но и юридическим.
Этот разрыв на два народа сыграл огромную роль во всей истории Беларуси. Белорусский народ состоял как бы из двух разных частей: разная культура, разное понимание жизни, разная система ценностей и даже разная историческая судьба.
Панство в Беларуси – это движение, перетекающее из одной эпохи в другую, из одного социального строя в другой. И, кажется, нет такой силы, чтобы остановить это движение, и дать передышку простому народу.
Писателю Ивану Колосу казалось, что панство в Беларуси неубиваемо, что панство здесь неистребимо…
***
Знал об этом и Владимир Короткевич. Крестьянский бунт в повести «Дикая охота короля Стаха» – это всего лишь мимолётный полёт бабочки в позднюю осень. Придёт новая пора, появятся и новые паны. И жизнь снова потечёт по старому руслу.
Но Короткевич в своей повести приоткрыл глаза на белорусское панство. И в этом его огромная заслуга. Недаром апостол белорусского Возрождения в сердцах воскликнул от лица персонажа:
«И всё же неприкаянный мы народ… Этот позорный торг родиной на протяжении семи столетий! Поначалу продали Литве, потом, едва народ успел ассимилировать её, – полякам, всем кому не лень… Несчастная Беларусь! Добрый, покладистый, снисходительный, романтичный народ в руках такой погани (шляхты – Г.А.) отдает чужакам лучших своих сынов, лучших поэтов, нарекает чужаками детей своих, как будто очень богат. Отдаёт на добычу своих героев, а сам сидит в клетке над миской с бульбой да брюквой и хлопает глазами».
Горько, обидно слышать всё это. От национального оскорбления кровь приливает к лицу. Но понимаешь: гневаться не на кого, кроме как на самих себя. Да, мы всё ещё такие…
Белорусское панство уже в демократической Беларуси отомстило знаменитому писателю за нанесённую им когда-то обиду. В его родной Орше общественность хотела выкупить родную хату писателя, где была написана «Дикая охота короля Стаха», и создать там музей. Но новое белорусское панство не позволило этого сделать.
***
Порой писателю Ивану Колосу казалось, что они с Владимиром Короткевичем словно родные братья. Так же любят свою родину, так же ненавидят здесь несправедливость. И друзей выбирают таких же. Богатырей! Похожих на многовековые дубы на Полесье, которые говорят с небесами.
В 1965 году Владимира Короткевича призвали на военные сборы. Попал он на Дальний Восток в «Боевую вахту», ежедневную газету Тихоокеанского флота.
Приморская земля встретила его глухими туманами и изморосью. Брошенные на улице туфли через три дня зацветали. Но вскоре пришла золотая приморская осень с морем света и солнца.
Осень была тёплой и тихой, с красивой пестротой листвы. С побережья Тихого океана дул ветер. Он приносил с собой запах йода и водорослей.
Захотелось побывать в Уссурийской тайге, навестить заповедник Кедровую Падь. Но как это сделать незнакомцу, приехавшему почти с другого конца света?
Выручил земляк. Бывший командир Барановичского партизанского соединения Василий Ефимович Чернышёв. В 1959 году он на Дальнем Востоке стал первым секретарём Приморского крайкома партии. На целую неделю дал белорусскому писателю Владимиру Короткевичу машину, чтобы познакомился с Приморским краем, побывал на флоте, кораблях.
Дальний Восток очаровал Короткевича. Ботаники насчитали здесь около двух тысяч растений. Некоторые из них воочию увидел белорусский писатель.
Поразил его «амурский бархат», дерево с пышной листвой. Его цвет содержит нектар – сладкий прозрачный сок, который, по древнегреческим легендам, давал смертному бессмертие.
Из коры «амурского бархата» делают пробку. Места в тайге, где произрастают такие деревья, называют «пробковыми фабриками».
В тайге Короткевич видел одно из редчайших деревьев земного шара – железную берёзу. Обрубок её сразу же тонул в воде.
Ему показывали и редчайшего представителя восточной флоры – женьшень. «Корень жизни» недаром имеет славу: он облегчает страдания ослабленным людям.
А белокурая пихта, а мощные стволы корейского кедра… Тут же липа, густые заросли орешника, светлокорая ольха, лимонник, кусты дикого винограда, ветвистый рододендрон…
Всё это очаровывало, навевало мысли и образы. Здесь же родилась и самая романтическая повесть Короткевича «Чазения». Она навеяна снами о Дальнем Востоке, его великолепной природой.
Через одиннадцать лет после Владимира Короткевича посетил Дальний Восток и Иван Колос с друзьями.
К сожалению, в Приморском крайкоме уже не было Чернышёва. В 1969 году Василия Ефимовича не стало.
Но они прибыли на встречу с ним. На встречу с легендарным «Платоном», имя которого страшились фашисты. Партизаны Барановичского соединения под его руководством уничтожили 75 тысяч гитлеровцев, взяли в плен 22 тысячи солдат и офицеров вермахта, пустили под откос 1476 эшелонов, взорвали 145 мостов, уничтожили сотни вражеских танков и автомашин. За героизм и отвагу Василий Ефимович был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Среди наград генерал-майора В.Е.Чернышёва и одно из высших полководческих отличий – орден Суворова 1 степени.
   Во Владивосток бывшие белорусские партизаны прибыли по приглашению экипажа судна, которое носит имя их легендарного командира – «Василий Чернышёв».
Белоснежный катер плавно подходит к трёхпалубному судну-красавцу. Трудно измерить чувства пяти посланцев белорусских партизан, которые через годы, через расстояния пришли на эту необычную встречу со своим бывшим командиром. Кто-то из них тихо произнёс: «Здравствуй, Платон!»
И вот на борт судна торжественно поднялся бывший командир партизанской бригады и военный разведчик Иван Андреевич Колос – в партизанском соединении «Платона» он с группой немецких антифашистов выполнял специальное задание. Все свои действия Колос согласовывал с Чернышёвым.
Вместе с ним плечом к плечу на судне стояли в торжественном молчании командир разведгруппы партизанской бригады особого назначения «Неуловимые» Иван Иосифович Гурин, начальник штаба Барановичского партизанского соединения Василий Андреевич Гавриков, командир Лидского партизанского соединения Ефим Данилович Гапеев, партизан отряда «Балтиец» Илья Иванович Горбачевский.
Они снова были вместе со своим командиром. Штат судна пополнился в этот день ещё пятью почётными членами.
Посланцы белорусской земли как самую дорогую реликвию передали в руки моряков капсулу со священной землёй, взятой в Брестской крепости-герое. Для судового музея В.Е.Чернышёва были переданы многие фотосхемы операции «Багратион», партизанские документы, медали, значки.
Там же, во Владивостоке, к Ивану Андреевичу Колосу подошёл незнакомый журналист из флотской газеты. Рассказал, что работал вместе с белорусским писателем Владимиром Короткевичем в их газете, когда тот был на военных сборах.
Журналист рассказывал, что они с восхищением воспринимали новые произведения Короткевича, напечатанные в газете. Все они были пронизаны романтикой жизни.
Колос очень любил Короткевича. В белорусской литературе для Колоса он был писателем номер один. За то, что в своих исторических произведениях он показывал не только крестьянскую Беларусь, но и ту незнакомую Беларусь средних веков, о которой говорили во всей тогдашней Европе.
Пытался познакомиться с ним. Но всё как-то не выпадало. Всё время запаздывал, хотя и шёл по следам Короткевича. Как это было во Владивостоке, как это было и в родном Полесье, когда Колос приезжал по своим делам на Родину из Москвы. И только самый древний дуб-кривошапка в его Лельчицком районе, который описал Короткевич, шевелил своими руками-гольями, словно говоря Колосу: «Опоздал ты, человече! Был тот, с которым хотел увидеться. Но не грусти: он снова придёт ко мне. Может, тогда и встретишься».
Но они так и не встретились.
В 1984 году Владимир Короткевич вместе с друзьями на хорошо оборудованном плоту решил отправиться в путешествие вниз по Припяти, любимой и родной реке Ивана Колоса. На Припяти ему стало плохо. Машиной его быстренько привезли в Минск, где сразу же направили в реанимацию. Несколько дней ещё мощная натура сражалась со смертью. А 25 июля 1984 года в четыре часа утра Владимира Семёнович Короткевича не стало.
Пророки не умирают. Их мысли и дела прорастают новыми мыслями и новыми делами у других людей. Писатель Иван Андреевич Колос, родственный душою с Короткевичем, уже точно знал, что он будет в силу своих способностей продолжать его дело за справедливость на земле, за правдивую историю своей Родины. А также за то, чтобы «земля под белыми крыльями» с каждым годом становилась всё краше и краше.
***
К власти хочется многим. Некоторые хотят к ней быть ближе, иным хочется поглазеть на неё издали. Но всё равно аромат дымка доносит и вкус, и запах этого деликатеса.
Сладкое это место. Не каждый устоит. И поэтому дрейфуют к ней люди и людишки.
Что же даёт власть? Ведь она не только ради себя самой. А ради чего?
Стимул власти – это прежде всего улучшение жизни для себя лично, для своих родственников, для своих друзей и своего окружения. Это не так уж и мало.
Идущим во власть иногда по барабану, какой придерживаться политической системы: то ли социализма, то ли капитализма, то ли демократии. Приближённые к власти своей демагогией всегда сумеют окучить народ, всегда предложат ему то ли западный, то ли восточный образ жизни, забыв при этом свою самобытность и свой суверенитет. Главное в этом стремлении – корыстолюбие. И желание, чтобы государственный бюджет стал своим частным карманом.
Жажда власти присуща многим. Не исключение здесь и белорусское панство.
Те, кто стоит возле трона, всегда думают: а почему не они? Они хорошо знают природу власти и знают, как она иногда легко даётся. А почему бы не побороться за самую высокую ступеньку власти им, таким умным и неоценённым?
 Если критическая масса недовольных карьеристов достигает предела, тогда наступает революция. С её неизменными издержками: гражданской войной, экономической разрухой и бандитизмом. Но в ходе её карьеристы и занимают места поближе к трону.
Но каждая революция – это открытый ящик Пандоры. Она подтачивает не только правящий класс, но и само государство.
Об этом хорошо было известно писателю Колосу, знакомому с историей Великого княжества Литовского. Когда-то белорусского государства, исчезнувшего с политической карты Европы. Бывшей средневековой Родины Колоса.
Здесь как раз и сыграло свою негативную роль тогдашнее белорусское панство. Карьера и выгода оказались выше Родины. Да что им та Родина? Главное, чтобы им было уютно и денежно.
Колос с удивлением заметил, что о белорусском панстве, как хранителе и умножителе белорусской государственности, очень мало говорилось и писалось. Как будто это было для многих запретной темой.
Да, присутствовали в значительной мере социальные мотивы в огромном белорусском фольклоре по линии «пан-мужик». Да, белорусские писатели 19 века говорили о противостоянии простого народа и правящей верхушки. Хотя никто из них не исследовал и не обнажил роль белорусского панства в отстаивании прав и свобод своей этнической Родины.
И нужно было обладать большим мужеством, как это сделал белорусский классик Владимир Короткевич в «Дикой охоте короля Стаха», чтобы во весь рост высветить проблему белорусского панства. И не только по линии социальных мотивов, но и в плоскости белорусской государственности, где белорусская шляхта в большинстве своей неоднократно предавала свою историческую Родину.
Конечно, для Короткевича это не прошло бесследно. «Те же паны, которые надели красные штаны», не очень-то любили, чтобы их деятельность была подвергнута разным там параллелям и сравнениям. Власть предержащие с прохладой отнеслись не только к «Дикой охоте короля Стаха», но и ко всему творчеству Владимира Короткевича. Народ же правильно расставил в его книгах акценты. А время, лучший исследователь, всё поставило на свои места.
Проводя своё литературоведческое исследование по «Дикой охоте короля Стаха», писатель Иван Андреевич Колос отметил про себя, что Владимир Короткевич был первым в белорусской советской литературе, кто детально с критических позиций рассмотрел правящий слой белорусской шляхты в конце 19 и начале 20 века. И пришёл к неожиданному выводу: у этого слоя есть не только будущее, но и историческая перспектива. Ведь предавать родину шляхта умела всегда. Это было заложено в её толерантных генах.
Хотя… Хотя, да, были звёздные времена и у белорусской шляхты. Когда-то польская шляхта, развращённая демократическими вольностями, превратилась в толпу ни на что не способных гуляк и раз за разом проигрывала польско-казацкие войны. Она упустила великолепный шанс полностью разгромить и взять в плен Хмельницкого – после пары удачных сражений из-за своей дурости заскучавшая польская шляхта отправилась по домам прямо с поля боя.
Выручила тогда польского короля белорусская и украинская шляхта. Одиннадцать тысяч литвинов лихим ударом взяли Киев, но на большее у них не было сил – Хмельницкого догнать не успели.
Отголоски этой ситуации великолепно просматриваются в знаменитых книгах польского писателя Генрика Сенкевича. Надо отметить то, что его трилогия «Огнём и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский» до сих пор пользуется в Польше неимоверным почитанием.
Русский писатель А.Бушков, проведя литературоведческое исследование знаменитой трилогии Сенкевича, с удивлением заметил, что среди витязей, рубившихся во славу Польши, «…почти нет собственно поляков, «велиполяков». Все эти витязи – либо литвины, либо «русская шляхта» (как именовали себя украинские дворяне-католики)!» Литературоведческое открытие А.Бушкова в своё время вызвало шок в литературных кругах Польши.
Ещё и теперь польские дети в младших классах заучивают имена легендарных витязей-литвинов из трилогии Сенкевича. Есть в этом что-то отрадное и для белорусской души. Хотя всё это давным-давно кануло в Лету.

***
Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты.
За давностью времён уже не отыскать автора этого изречения. Но мысль, заложенная в афоризме, работает и поныне.
У Владимира Короткевича не так уж и много было друзей. Больше насчитывалось приятелей. Но если и случались друзья, то это были друзья по идее. И среди них в первую очередь надо назвать Адама Иосифовича Мальдиса. Когда они познакомились, в разгаре были застойные времена социализма. О многом приходилось писать полунамёками. Иная правда доходила до читателя через параллели исторических событий, где современность «укутывалась в историческую тогу». Язык Эзопа был главным языком эпохи. Да к тому же ещё и действовал принцип «внутреннего редактора», чтобы написанное было напечатанным и чтобы оно не навредило тому, о ком пишешь.
В тридцатилетнем худеньком начинающем молодом учёном, занятым написанием кандидатской диссертации, трудно было рассмотреть будущего маститого учёного конца двадцатого века и начала двадцать первого, профессора, доктора наук. Адам Мальдис одним из первых открыл эпоху становления белорусской литературы, где творцами были выходцы из фольварковой и служилой шляхты. Оказывается, белорусская литература начиналась не только с произведений Ф.Богушевича, Я.Лучины и одного стихотворения Павлюка Багрима, но и шумела, как тот зелёный бор, ещё и произведениями Я.Чачота, Я.Борщевского, А.Рыпинского, А.Киркора, В.Коротынского, В.Сырокомли.
Так называемый «упадок» белорусской культуры с подачи Мальдиса зазвучал фамилиями музыкантов Михаила Ельского, Михаила Клеофаса Огинского, Станислава Манюшки, Антона Абрамовича, учёных Игната Домейки, Адольфа Янушкевича да других просветителей.
Уже в иные времена, не при жизни Владимира Короткевича, Адам Иосифович Мальдис становится директором национального научно-просветительского центра имени Франциска Скорины. Профессор придаёт центру направление в области культурологии, а ещё научно-информационное направление в вопросах белорусской диаспоры. Под руководством Мальдиса сотрудники центра выполнили ряд научных исследований по теории и истории белорусской диаспоры, её взаимодействии с культурами других народов, интересными исследованиями по белорусоведению и краеведению. Центр стал настоящим Всебелорусским Домом, где собирались все, кому по душе была белорускость.
  Нельзя не отметить и то, что Адам Мальдис был одним из организаторов Международной ассоциации белорусистов (1991), её первым президентом. Это уникальная организация, где академическая наука дополнялась просветительством.
С 1987 года Адам Иосифович Мальдис – председатель комиссии «Возвращение». История жестоко обошлась с Беларусью. Её многочисленное культурное достояние было разграблено и рассеяно по всему миру. Под руководством Мальдиса комиссия нашла и опубликовала сведения о культурных ценностях белорусского народа, утерянных на протяжении последних столетий. Возвращение утерянных раритетов на родину стало смыслом его жизни и надеждой его упорного труда.
Мальдис был прозорливцем нового времени и защитником белорусской государственности. В 1988 году, на рассвете очередного белорусского Возрождения, выходят две статьи «Человек – создание историческое» (А.Мальдис. Нёман, 1988, № 10, с. 152-160) и «Неужели «запрещённая тема» (Письмо в редакцию / А.Мальдис, А.Грицкевич, В,Грицкевич. Советское славяноведение, 1988, № 3, с. 81-87). Это были знаковые статьи, в которых аргументированно показана необходимость пересмотра устаревших взглядов на историю Беларуси. И многие белорусские историки, учитывая мысли и мнение А.Мальдиса, начали пересмотр своих оценок целых периодов белорусской истории. Новое мышление во многом способствовало объявлению независимости Беларуси в 1991 году.
Мальдис также в чём-то напоминает прославленных французских просветителей восемнадцатого столетия. Как и Дени Дидро, который был душой гигантского предприятия «Энциклопедия», он стоял у истоков шеститомного библиографического словаря «Белорусские писатели». В своё время подарил папу Яну Павлу II солидную скорининскую энциклопедию, – ею бы восхищалась самая развитая культура мира, – в издание которой приложил много сил и старания.
Под его непосредственным руководством подготовлена энциклопедия «Белорусы в сопредельных странах». В этой энциклопедии Мальдис похож на паромщика, который связывает берега разных культур. С той, другой стороны, Мальдис перевозит на белорусский берег тех, кто когда-то оставил родную землю, но не потерялся на чужбине и стал там честью и славой. Это также, как считает Мальдис, честь и слава коренных белорусов.
Но это было уже после. А в шестидесятые годы двадцатого столетия Владимир Короткевич и Адам Мальдис были молодыми людьми, которые любили Беларусь и хотели прославить её. Не только своими творческими деяниями, но и деяниями тех, кто стал её честью и славой, но о которых в силу различных причин постарались забыть.
Масштаб их творческих личностей был таков, что их тянуло друг к другу, как магнит к магниту. И первый сказал тут своё слово Адам Мальдис, написавший в 1962 году и напечатавший в газете «Лiтаратура i мастацтва» рецензию на роман Владимира Короткевича «Нельзя забыть».
Роман был о польских и белорусских инсургентах 1863 года, о непростых взаимоотношениях русских дворян с восставшими. Юрий Горов, русский дворянин, в котором были собраны все лучшие черты русского дворянства, в глухую воробьиную ночь, рискуя своей жизнью, перевозит на другой берег Днепра в челне-душегубе жену инсургента, белорусского шляхтича Всеслава Гринкевича. Она везёт в Могилёв приказ графа Муравьёва о замене расстрела Гринкевича пожизненной каторгой. Но всё было зря: жена Гринкевича опоздала…
Рецензия на роман была объективной: вместе с положительным отзывом о произведении там было место и критике. Владимир Короткевич, очевидно, был доволен рецензией, потому что попросил на собрании Союза писателей БССР Янку Брыля познакомить его с автором рецензии.
Вскоре встреча состоялась. Мальдис и Короткевич пожали друг другу руки. Короткевич с неподдельной искренностью предложил:
– То, может, пойдём ко мне. Посидим.
Встреча продолжилась на пятом этаже однокомнатной квартиры писателя. Сидели на кухне до трёх часов ночи. Была распита бутылка сухого вина и выпито неисчислимое количество чашек кофе.
Тогда они говорили о многом. Короткевич рассказывал о своём жизненном пути, о приходе в литературу, о сталинском духе, который отравлял творчество. А также о дураках в литературе, о панстве в руководстве…
***
Писатель Иван Колос, хотя и жил в Москве, но часто приезжал на родину, и был хорошо знаком с творчеством Мальдиса. Позднее он узнал, что и тот хорошо знаком с его жизненной дорогой, ценит его правдивые произведения о войне и бескомпромиссную позицию по отношению к белорусскому панству.
Адам Мальдис, по его признанию, был общепризнанным брендом Беларуси. Таким же самым, как Беловежская пуща или Белорусское Полесье, как страна замков и страна партизанской славы.
А ещё Колос считал, что друзья Владимир Короткевич и Адам Мальдис, словно сговорившись, пришли к единому выводу о том, что многие беды и проблемы Беларуси произрастают от её панства. И в первую очередь – государственность…
Своими произведениями они сделали многое в этом вопросе. Один из них в художественной форме показал изъяны  этого явления в «Дикой охоте короля Стаха», другой же строгой логикой документов доказал это в эссе «Как жили наши предки в XVIII столетии».
Это было новое слово в литературе и новое слово в науке. Всё это впечатляло. Тем более, что оба автора были колючими для своего начальства: Короткевич – для литературного, Мальдис – для научного, академического. Никакие угрозы и «выводы» на них не действовали: оба свой ум и свои сердца отдали одному – правде в литературе и истине в науке. Несмотря на суровые идеологические веяния времени.
***
Какой же была белорусская шляхта в XVIII столетии? Как же она, «панела» на просторах Беларуси?
Известно, что это время подчинено церкви, белорусские люди были набожные и забабонные. Очевидно, исходя из этого, и общество должно быть особенно высокоморальным.
Отнюдь, не факт. Чтобы оправдать свои аморальные действия, панство выдвинуло идеологическую религиозную доктрину: чтобы избавить душу – надо покаяться, а чтобы покаяться – надо согрешить.
И грешили. По-разному.
Адам Мальдис приводит много примеров из мемуарной литературы. Остановимся на некоторых.
В первую очередь, это касается пьянства не только среди магнатов, но и среди средней и мелкой шляхты. Панство любило проводить время за пивными столами. Пили большими «кулевками» – рюмками без ножки, их нельзя было поставить на стол. Из них пили венгерское, бургундское и испанское вино. Меньшими рюмками пили «гданьскую» водку и домашние ликёры. Большими «шкляницами» – пиво и бражку. Находились любители, которые за час смехом выпивали «кош шампанского вина».
У магната Кароля Радзивилла неповторимым образом соединялись пьянство и религиозность. Как свидетельствовал в своём дневнике М.Матушевич, «…князь воевода виленский… напившись, шёл в каплицу, там тогда часа два или более пел …набожные песни… пока не протрезвел».
Во дворе у Радзивиллов пили буквально все, даже женщины. Тот же Матушевич вспоминает: «…У князёвны (Тэафилии) Радзивилл, гетмановны великой литовской, сестры князя воеводы виленского, также были особенные издержки на вино. …а когда однажды князь воевода виленский уехал на охоту, а князёвне не хотели дать вино, говоря, что его нет, князёвна ж узнала, что в шкафу есть две бутылки вина, тогда, пришедши с топором, сама шкаф разбила и с триумфом вино понесла».
Где пьянство – там и распущенность. Кароль Радзивилл, которого называли «Пане Коханку»,  в восемнадцать лет «в непристойностях превосходил самых опытных мастеров». Правда, потом, после неудачных «женитьб», немного успокоился и побаивался «белоголовых».
Но особенно отличился в этом плане Мартин Радзивилл, чернавчицкий властитель. Вот что увидел хорунжий литовский Героним Радзивилл, родственник Мартина, когда прибыл в Чернавчицы: «Оказалось, что крайчий держал свою жену и детей в «большой невыгоде»…, сам же завёл наложниц. «Потом князь хорунжий спросил «про метресс, которых выпустили из-под замка, спросил, сколько каждая из них имела детей с князем и как она попала в сераль». Оказалось, что «одних сманили, других уворовали и силой схватили, третьих продали родители… Одну же ксендз Плебан из Давыд-Городка, уворовав от родителей, за 200 дукатов продал».
Рассказывали ещё о Мартине Радзивилле: «как убивал своих детей от метресс, как евреям доверял, как собирался в Амстердам ехать…» Тогда у тех метресс ценности и более дорогие вещи отобрали, а в одеждах, которые были, по родственникам развезли.
Кроме того, на фольварке Мартина Радзивилла были «кадетки, молодые девчата с красивыми лицами, их брали, а когда они доходили до возраста, отдавали князю. Те также в большой невыгоде, босые и в рубахах были, везде ж – голод большой, всё всегда под замком. Обед обычно бывал в шестом часу вечера, а ужин – на рассвете, но часто по несколько дней подряд не было ни обеда, ни ужина».
Из магнатских дворцов распущенность ширилась во дворы средней и мелкой шляхты. Феодалы и их слуги особенно издевались над крестьянками. Комиссар из имения Огиньских, некто Вялюнский, был вызван в суд за то, что при своей власти, как отмечает Матушевич, обесчестил пятьдесят деревенских девчат.
Сегодня мы обычно представляем женщину 18-го века скромной, стыдливой, укутанной с ног до головы, почти монашкой. Мемуарист Ян Дуклан Охотский, приехав из Украины в Гродно, идя на «редут» (бал), встретил там жену своего старого знакомого Франусю. Её внешний вид обескуражил мемуариста: «Я заметил, что ножки у неё босые, а на всех пальцах ног перстни, украшенные дорогими камнями, – их тогда делали разложенными, словно кольца… Рассматривая внимательно дальше, заметил я также, что на ней не было рубашки, только сукенка из какой-то очень лёгкой ткани, поднятая на правой ноге гирляндой выше колена, грудь полностью открыта… Когда я с удивлением осмотрел ту одежду, она встала, покружилась, позволив присмотреться: чудесно было ей в ней и красиво, ибо редко кого натура так счастливо одаривает, но приобретя на красоте, она теряла скромность, самое большое украшение женщины; год назад та скромность делала её куда более серьёзной.
Вскоре Охотский узнал, откуда на все украшения и наряды у Франуси были деньги. Оказывается, с ведома мужа она стала любовницей русского сановника Цициянова, который потратил на неё около 30 тысяч рублей. Франуся и её муж приобрели на них ценные вещи и дорогую мебель.
***
На основании мемуарной литературы, исследователь Адам Мальдис пришёл к выводу, что в отличие от большинства европейских стран, белорусская шляхта была многочисленной и составляла более десяти  процентов жителей государства.
Шляхта на этих землях была очень дифференцированной. На одном полюсе – магнаты, владельцы огромных латифундий. На другом – так называемая «шарачковая» шляхта, которая жила со своего мозоля или же служила магнатам, нещадно ими эксплуатировалась. Заграничных путешественников очень шокировала эта шляхта, которая возила навоз на поле, воткнув в него свой обязательный атрибут – саблю. В популярной пословице говорилось, что у ошмянской шляхты одна нога обута в сапог, а другая – в лапоть…
Между этими полюсами была ещё средняя шляхта – владетели одной-двух деревень. Вот она как раз наиболее ненавидела мелких «шарачков», формально равных с нею.
И хотя было разительное расслоение, белорусское панство было единым сословием. Объединяли его общие права, привилегии. И прежде всего исключительное право владеть землей, крепостными крестьянами. Земли шляхты освобождались от налогов, а товары – от пошлин. Только шляхта имела право занимать государственные должности, а также… гнать и продавать горелку.
Одного не могла шляхта – торговать и заниматься ремёслами. Человек, который «подводил» своё сословие такими «подлыми» действиями, терял шляхетство и переходил в мещанство.
***
Огромный пласт средневековых материалов, который перелопатил учёный Адам Мальдис, позволил сделать выводы, характеризующие правящее сословие тогдашней Беларуси.
О свободе всей шляхты не могло быть и речи. Относительно «свободными» были магнаты, ибо они имели огромные владения и огромные богатства. Один из них, Кароль Радзивилл, например, был ординатором несвижским и алыцким, владельцем Биржев, Дубинков, Слуцкого княжества, Кейдан, Койдонова, Чернавчиц, Невеля, имений в Жолкве и Злочове, больших дворов на Волыни и Украине. Немцевич утверждал, что в сокровищнице несвижского магната хранились «двенадцать апостолов из чистого золота, столы литые, из серебра, и тысячи других ценных предметов». Среди этих ценных предметов – «картины, гобелены, ценные камни, запонки, перстни, часы, кольца, маршалковские жезлы, булавы гетманов, сагайдаки и щиты, сабли в золотых ножнах, золотое и позолоченное оружие, шитьё, египетские мумии, оружие диких индейцев. Король Речи Посполитой в сравнении с Каролем Радзивиллом был просто «бедненьким».
Магнатерия прибрала к своим рукам бискупские кафедры, силой захватывала фольварки мелкой и средней шляхты. Аристократы, эти «некоронованные короли» Великого княжества Литовского, становились властелинами огромных территорий земель и лесов, фактическими хозяевами земли, расположенной на берегах Нёмана, Днепра, Припяти, Сожа, Березины.
Средняя и мелкая шляхта, хотя и считала за честь быть единой с магнатами, с их «золотой вольностью», правом решать государственные вопросы, но всё-таки униженно служила тем же самым магнатам, зависела от них как экономически, так и политически.
Это вынуждало её на сеймах и соймиках отдавать голоса за своих «проводников» – тех или иных магнатов. Речь Посполитая в XVIII столетии представляла собой «федерацию соседствов», разделённых между двумя «партиями» – консервативной и реформистской. Средняя и мелкая шляхта была слепым оружием в их ожесточённой борьбе.
Зависимость и бесправие шли рядом с униженностью и боязливостью. Известный историк польской литературы Юльян Бартошевич писал, что «шляхтич боялся каждого шага, ибо легко мог кого-то настроить против себя, но существовал лёгкий способ, чтобы угодить всем по очереди: можно было даже и не слушать панов, если только к ним подлизаться, если только идти за них голосом против святой справедливости.
Несмотря на всё это, шляхетские привилегии при их условности всё-таки немного защищали от «унижения чином и словом». Поэтому мелкая шляхта очень боялась, чтобы никто не усомнился в её знатном происхождении. Припасались действительные и фиктивные документы. «Генеалогическое древо» заучивалось наизусть ещё в раннем детстве. Белорусская шляхта выводила свой род от легендарного патриция Полемона и очень гордилась этим, сравнивая себя с польским дворянством: «Ляхове не была шляхта, но были люди простые, не имели гербов своих, не то, что мы, шляхта старая, римская».
В шляхту старались попасть многие. А некоторые так просто «примазывались»: добавляли к своей коренной фамилии окончание –ский, и получались новые шляхтичи, имевшие за спиной мещанское или мужицкое происхождение.
Правда, ходила из рук в руки «Книга хамов», где перечислялись все «лжешляхтичи». Но те, кто разбогател, на неё не обращали внимания. Через несколько поколений шляхтичи «из хамов»  становились уважаемыми людьми.
И всё же приговор «стать мужиком» очень пугал шляхту. Даже очень богатую и знатную. Самое большое оскорбление – это назвать «нобиля хлопом». И недаром в сердцах шляхтюки проговаривали: какой же я хлоп, чтоб тебя по животу так хлопало.
Панство ссорилось и мирилось, но трещали чубы у «хлопов». И не только чубы, но и головы. Мальдис приводит жуткие примеры «панских разборок»: так, в 1701 году, под Дубровной, сначала «вырезали» две с половиной тысячи мужиков Сапеги, затем забрали всё нажитое и сжали хлеб. Позднее не раз встречались в стычках на Могилёвщине отряды Огиньского и Сосновского. «Первый из них кружил возле Кричева и Могилёва, судил и вешал крестьян, которые наводили врага на конфедератов… Поэтому и Сосновский со своей стороны выжимал с Белой Руси контрибуцию, своеволил и «грабил более богатых русинов».
Между «высокородными» и «негербовыми» жителями Беларуси в те времена пролегла глубокая пропасть. Воспоминания очевидцев свидетельствуют, что жизнь белорусского крестьянина напоминала в XVIII столетии не рай, а настоящий ад. Даже реакционер Булгарин вынужден был признать, что «поселяне тогда вообще были угнетены, а в Литве и Беларуси их положение было хуже, чем у негров».
***
    Два полюса у бытия… Жизнь и смерть. Детство и старость. Здоровье и болезни. Бедность и богатство…
И это всегда. И это от зарождения человечества из века в век.
Писатель Иван Колос часто думал о том, почему же становятся «чужаками» люди одного и того же этноса? Ведь все они когда-то появлялись на свет совсем голенькими: без высоких мундиров и чинопочитания, без почестей и славы, без дворцов и челяди. И лишь один младенческий крик извещал о том, что на земле ещё прибавился человек.
А затем всё круто менялось. Кто-то напяливал на себя ярмо крепостного, без выходных и проходных рвал жилы и проливал кровь на скудной белорусской земле, чтобы прокормить не только себя и свою семью, но и пана, чтобы жизнь того была богатой и ласковой. Себя же сами подневольные крестьяне в Беларуси называли «тутэйшымi», без национального признака, ибо почему-то были уверены в том, что нацию им принесут соседи. Им оставалось только согнуться и выживать, не умереть от голода, который приходил в крестьянские дворы постоянно и надёжно.
А кто-то другой, родившийся на этой же самой земле, все эти магнаты, и вся эта средняя и особенно мелкая шляхта, когда-то в чём-то похожая на обыкновенных крестьян, но по ряду причин выбившаяся «в люди», и всегда вонзавшая в воз с навозом заржавленную саблю, – признак особой «печати» его «благородия», – все они вместе взятые измывались над простым людом, над его мечтами и чаяниями. И это всё продолжается долго и надёжно, из века в век, из года в год.
Писатель Иван Колос понимал, что открытый материк «панства» классиком белорусской литературы Владимиром Короткевичем и знаменитым учёным Адамом Мальдисом частично прояснили этот вопрос. Но не все уголки были освещены этим светом, где-то оставались и затемнённые места. Важно было уяснить то, что нельзя строить своё счастье на угнетении других. Ибо это всегда чревато последствиями.
Два народа в одном… Как уживаться им вместе дальше? Как не терзать больше эту Божью землю ни казацкими налётами, ни гайдамацкими восстаниями, ни октябрьскими революциями? Как перестать видеть в одних только «быдло», а в других угнетателей и «кровососов»?
Сложно всё это. Ответов на вопросы было много, но все они были из области мечтаний. Колосу же казалось, что скрытое поныне «панство» никогда не откажется от своих привилегий, что оно на этом будет стоять, как скала, и что будущее овеяно тревожными красными сполохами людского противостояния.