Мать Митяя ушла, когда деревья были еще зелеными. Мальчик точно знал, куда она ушла: На Востряковское кладбище, во второй от дороги ряд, справа от поваленного дерева, неподалеку от домика сторожа.
"Хорошая была женщина! — вздыхали соседки. — "Жалко мальчонку!"
Жалели они и Аркадия Андреевича, отца Митяя, но почему-то меньше. Полагали, вероятно, что он еще молодой, утешится…
Но Аркадий Андреевич был безутешен и упорно не желал говорить о покойной жене: "она умерла". Говорил "ушла", точно супруга только что вышла в магазин и вот-вот вернется.
Беда сделала его молчаливым и отчужденным от зыбкости и коварства этого мира. Отдалила от всех. Даже от сына.
Осенью Митяй пошел в третий класс. Он прилежно занимался на уроках, бегал с одноклассниками по гудящей от детских голосов, готовой развалиться от ребячьего гомона школе. После занятий оставался на продленный день. Потом нехотя брел домой. Он уже не верил, что мама вернется, а встречи с отцом радовали все меньше и меньше.
Аркадий Андреевич запил. Пил всегда один. Сначала только по выходным, прячась от сына. Потом открыто, уже не стесняясь, после работы, почти каждый вечер. Затем начал пить и "на улице": приходил домой из закусочной, уже изрядно нагрузившись.
Из авоськи торчал батон, звенели бутылки с портвейном, накрытые газетой, и не секретные бутылки с молоком. Отец стряпал на скорую руку нехитрый ужин, ставил на стол фотографию жены, бутылку и приступал к ритуалу поминания.
По субботам отец и сын ездили на кладбище, засыпая могилу осенними цветами. Митяй хорошо запомнил дорогу: нужно было ехать на двух автобусах, потом пройти по кладбищу мимо печальных, веселых, равнодушных, таких разных лиц, глядевших с фото на гранитных и крашеных железных памятниках. Митяю особенно запомнился один немолодой дядя с фотографии, похожий на доброго доктора Айболита. Вспоминал он потом и странную надпись, вырезанную под ней на камне:
"Не верь, что меня больше нет!"
Иногда по воскресеньям мальчик ходил с отцом в кино на утренние или дневные сеансы. Походы в кино приносили ему, как минимум, две больших радости: и кино посмотреть, и с не пьяным еще отцом прогуляться.
Прошла зима. В первое воскресенье марта они направились в кино, на 14.30. Было холодно. По дороге отец забежал в магазин. Оттуда он вышел, порозовев, повеселев,словно сбросив с плеч груз привычной угрюмости. Митяй подозрительно взглянул на карман отцовского пальто и насупился. Смотреть кино ему сразу расхотелось.
В зрительном зале Аркадий Андреевич усадил сына на красное скрипучее сидение, попросил подождать и куда-то исчез. Через несколько минут он появился снова. Мальчик почувствовал так хорошо знакомый ему запах водки и сморщил нос.
Потом был фильм. Он оказался интересным. Герои разговаривали красивыми голосами, спешили куда-то в роскошных автомобилях, целовались и много стреляли из ружей и пистолетов.
Все это было на экране. В зале же события развивались несколько иначе. Аркадий Андреевич уснул, широко развалившись в кресле. Это было бы еще "ничего страшного", но незадолго до окончания фильма отец захрапел. Храп показался мальчику оглушительным, словно под самым ухом включили мощную сирену. Митяй пытался разбудить отца, толкал его в бок, но тот никак не хотел просыпаться.
Соседи заворчали, как и положено в таких случаях:
— Безобразие!
— Почему пускают пьяных?
— Где администратор?
— Вывести его отсюда!
Никто не хотел замечать мальчика. Он, маленький и почти невидимый в темноте, сжал пальцами подлокотники сидения и замер, затаив дыхание.
Наконец, фильм закончился. Митяй с еще не совсем проснувшимся отцом выбрался на голубую от мороза улицу. Митяй поддерживал отца, потому что того то и дело мотало из стороны в сторону, и ему приходилось опираться на плечо сына.
"Лишь бы не увидели ребята из класса!" — думал Митяй. — " Вон сколько народа на улицу высыпало! И почему-то никто не качается! Только мой!"
На холоде отец быстро протрезвел и к дому подошел уже вполне самостоятельно.
Стемнело. Митяй слонялся по квартире, не зная, чем заняться. Он вытащил из буфета любимую мамину чашку и стал разглядывать нежный рисунок: две алые розы и голубую птичку над ними.
Вдруг отец неожиданно громко позвал его. Мальчик вздрогнул и выронил чашку из рук. Чашка упала. От нее откололась ручка, и по алой розе пробежала кривая трещина.
Аркадий Андреевич тяжелыми шагами подошел к сыну, дал ему подзатыльник и удалился в свою комнату.
Глотая слезы, Митяй накинул на плечи шубейку, сунул ноги в валенки и выбежал на улицу. Не хотелось ни о чем не думать! Думать было не надо: ноги сами несли его к автобусной остановке. Митяй торопился к самому близкому, самому живому человеку на свете: он спешил к Матери.
Полупустой автобус ехал быстро, почти не останавливаясь. За окошком пошел снег. Белый город казался мальчику тысячеглазым сказочным великаном, а глазами ему служили мириады освещенных окон. За каждым из них была чья-то жизнь. За каждым из них была чья-то Мама.
Митяй сошел на конечной и юркнул за ограду, с трудом выдергивая валенки из глубокого снега. Он легко нашел заснеженную могилу. Медленно подошел. Сел рядом на снег.
"Мама, ты прости меня за чашку! Я ее снова склею! Будет, как новая, вот увидишь! Ты не беспокойся за нас! Мы живем хорошо, дружно! Папа жарит вкусную картошку и делает яичницу, а белье мы сдаем в прачечную. Если бы только ты была вместе с нами!"
Митяй говорил, и говорил, и на сердце у него светлело.
Снег уже не падал. Небо очистилось, и вовсю засинели звезды. Кладбище спало, укутанное снегом и тишиной, которую иногда разрывали охрипшие от мороза гудки проносящихся где-то невдалеке поездов.
От этой тишины, белизны и покоя Митяю вдруг нестерпимо захотелось спать.
"Отдохну только пять минут и пойду, а то отец, небось, волнуется!" — подумал он и привалился плечом к наметенному ветром сугробу, как к большой снежной подушке…
…Проснулся Митяй от жары. В печи весело потрескивали дрова. Железная сетка кровати пела под матрасом при каждом движении.
Митяй осторожно приоткрыл один глаз, потом другой. Он никак не мог сообразить, куда попал. За столом у окна сидел его отец, рядом с ним какой-то дед с кумачовым носом. Третьей была бабушка, тихая и очень полная, с вязаньем в морщинистых, заметно подрагивавших руках. На улице было светло.
Мальчик снова закрыл глаза и стал слушать хрипловатый говорок деда:
"Я ведь вечером-то редко выхожу из дома. Никуда они, сердешные, не денутся, не убегут! Да и мороз нешуточный, — такой, что хороший хозяин собаку в избе оставит, не выгонит! А тут, ей-богу, ну, словно вытолкнул меня кто-то из дома… Она позвала, что ли?!
Вышел я на крыльцо. Ни облачка! Вызвездило все небо! Луна здоровущая! Большая! Светло со снегом и луной, как днем…
Вдруг вижу: лежит кто-то во втором ряду, прямо на снегу, на могиле! Батюшки светы! Натерпелся я страху, если правду сказать! Подкрался ближе. Глянь! Мальчонка спит-почивает, только пар изо рта струится. Сладко так спит!"
Дед вдруг замолчал, сокрушенно шмыгнул носом и отер глаза.
"А не выйди я тогда, так и замерз бы мальчик. Мороз-то уж больно лихой!
Принес я его, значит, в дом, а он и не думает просыпаться. Укрыл его хорошенько, а он спит и спит себе! Рябенок!"
Митяй слушал рассказ доброго дедушки и из-под полузакрытых ресниц потихоньку следил за отцом. Как будто впервые видел он сутулые плечи отца, словно сломанные непосильным грузом; красное, покусанное морозом ухо; а когда отец смотрел в сторону мальчика, — его опухшие от бессонного страдания глаза.
"Как же он нашел меня?" — подумал Митяй. "Или его тоже кто-то позвал?"
"Папа! Папочка! Ты только не пей больше, ладно?" — одними губами прошептал Митяй и опять провалился в сладкую, как мороженое, теплую, как печурка, дрему…