Московский пациент окончание

               
На переохлаждения мой организм реагировал пугающим жаром, в котором за день сгорали зловредные вирусы, а заодно и килограммы веса, отчего, поднявшись, я чувствовал себя, как в невесомости, а окружающие, за  блестящие глаза и бледность, принимали меня за поэта.

  Мерещилось, что я весь в липкой крови, среди ошкуренных туш. Молоденький подранок, никак не мог умереть и все поднимал в мою сторону голову, словно умоляя добить. Из глаз его бусинами катились слёзы. Мысль, что он это я, пронзила меня; я      очнулся и обнаружил себя закутанным в кислую, мокрую от пота шкуру.  Знобило так, что клацали зубы, а дробь, выбиваемая затылком о бревенчатую стену, разбудила хозяйку.
 
Молодая эвенка или долганка, одетая в длинную сорочку, по которой до поясницы спадали, будто отутюженные, тяжелые волосы, подойдя неслышно, запустила скользкую, как змея, руку на мою грудь и, цокая, покачала головой. Запеленав меня в сухое, мокрые шкуры развесила над печкой.

- Чё он? – Раздался за ширмой сонный голос.
- Мокрый сильно.
- Мертвые не потеют. -  Интонация, с которой  была произнесена поговорка, сводила на нет весь её оптимизм.
 
 Погружаясь в сухой, как в сауне, жар, пробиравший до печёнок, до мурашек и блаженных конвульсий, я таял, не в силах умерить сжигавшее  изнутри пекло, от которого трещал скальп, до судорог ломило конечности, и пылала сухая, как Сахара, слизистая рта.
   Больное воображение рисовало картины крематория, топлёное человеческое сало, Каплуна в желтых трофейных сапогах и горящее тело хорошенького красноармейца Грачёва, чья судьба, чувствовал я, ждёт и меня.
    Не в силах вымолвить слова, я шевелил губами, как карась, выброшенный на берег. Жесткое дыхание участилось и перешло в хрип.
 Скрип половиц отозвался ворчанием.
- Куда? – Спросил Каплун
- Пить подам, - ответил женский голос
- Б***ь, ну и ночка! Какая тут на хер работа.
   Мне представилось, что его работа в том, чтобы сжигать трупы расстрелянных.
 
  Белое облако проплыло  в сени, из которых повалили клубы холода. Хрустящие удары и кроваво-красные куски. Решив, что меня хотят заставить есть человечину, я заметался и закрутил головой.   Тщетно: в рот мне силком втолкнули замороженный кусок. Удивительно, но вкус живительной влаги вернул меня к жизни. Склонившись надо мной, ангел-спаситель в белом, макал палец в  оттаявший брусничный сок и проводил по моих губам. Я зачмокал им, как младенец соской. Гладкая ладонь скользнула мне под голову и приподняла её. Губ коснулась эмалированная кружка.
    - Ещё, - обрёл я  дар речи, выталкивая языком на подбородок попавшие в рот ягодки.
 Она снова налила, вместе со льдинками. Струясь по разветвлённым капиллярам, к воспалённым клеткам моим поступала жизнь. Голова, покоясь на прохладной ладошке, перестала трещать и мысли прояснились. «Если выживу, заберу её».
Когда она вытирала вафельным полотенцем мне подбородок и грудь, красную, от сока, из разреза её полотняной ночнушки выпал волчий клык на кожаной верёвочке.
   - Спи давай, - подоткнула по бокам сухие овчины и улыбнулась кончиками губ, отчего меня захлестнул приступ нежности. Прикосновение её губ ко лбу не показалось невинным:
    - Горячий, как головёшка.
   Как утопающий за соломину, схватил я за её палец. Непроницаемые, как чёрные бусины, глаза ожили на миг, и я увидел в них нежность, какой не видел и в глазах своей матери.
    Захныкал ребёнок в люльке; она подняла его, дала грудь и замаячила, кланяясь и шаркая чунями. Однообразная колыбельная убаюкала и меня.

  Проснулся в оцепенении. Почудился вой, как тогда, на берегу. Жуткий, как с того света, и манящий за собой. Прислушался: гудела печная труба с порывами ветра.  Я расслабился. Через поры мои холодным потом истекал брусничный сок. Опять забило в сыром ознобе. Чтобы не стучали зубы, прикусил губу. Но Рита, словно почуяв, поднялась, снова перепеленала меня в сухое и подбросила в топку дров. 
  Фантастические образы и картины, словно из прошлых жизней, сменяли друг друга. И снова жуткий, леденящий душу вой.
  Вспышка магния, заставила открыть глаза; в лицо уперся столб белого света. Кто-то в упор рассматривал меня с фонарём.
 - Живой, - буркнул хозяин, закашлялся, отхаркиваясь, и направился к углу, где стояло ведро. После натужных кряхтений, по цинку зажурчала тоненькая струйка.  За ночь это повторилось раза три – четыре.
Лишь под утро, когда обитатели дома засобирались, захлопали дверями, выпуская тепло, я провалился в глубокий сон.
    Проснулся от тусклого света из окна, выхватившего сизый сноп пыли и дыма. Пахло едой. Мрачный дядька во фланелевой рубахе,  хлебал из миски. Несмотря на меховые онучи и душегрейку, вид его не вязался с обстановкой. Это был точно не эвенк. И вряд ли оленевод. Вытягивая к ложке губы, он чем-то напоминал Раймонда Паулса.
- Будешь? - Поднёс он миску с тёмно-коричневым бульоном, от одного запаха которого, меня чуть не стошнило.
Он поводил ложкой с куском оленьего мяса перед моим лицом, не для того, чтобы возбудить аппетит, а чтобы проверить реакцию.
- Как зовут-то?
- Андрей, - выдохнул я.
Он поморщился от моих хрипов.
 - Ну, и ?
 - Катер… утонул...
 - Он чё! А остальные?
 Я опустил глаза и пожал плечами.
 - Ясно. Бог не фраер. Только чего вот он тебя оставил, а не Федю? Чтоб помучился?
Я отвернулся.
- Так-то лучше, зубами к стенке.  А моториста жаль. И катер.  Какая-никакая связь была с миром. По нынешним временам другого не дождаться.
 - Как отсюда выбраться?
- Тебе бы с того света выбраться, - утешил он. - Дай послушаю, - припал он ухом к моей груди. - Дыши, не дыши. Хреново, парень. Всё хрипит, как трубы Иерихоновы. Не знаю, даже...
-  Нас должны искать.
-  То-то давеча вертушка кружила.
- И? - Напрягся я.
- И улетела.
- Надо было факелы...
- Факеры! – Передразнил он.
- Костры..., - хрипел я, задыхаясь.
- Уймись. Жди теперь до талого.
- Нас должны искать, - шептал я, - мы... мы...
- «МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРОЙ», - передразнил он.  Щёки сдуй. Тут все едины, как и там, - приподнял он брови.- Без проводника, небось, шастали?
- С Артуром.
- Помилуйте, Прынц Наследный!  Теперь сам рыб кормит.
- Собаке собачья смерть, - отозвалось из другой комнаты.
- Шакалья, - поправил хозяин. – Зачем собачек обижать?
- А мне теперь как? – Напомнил я о себе.
- Видно будет. – И крикнул, - Рита, может ему над картошкой подышать!
 - Ещё дух испустит над чугуном.
-   И так испустит, горит весь.  Скорей бы уж, пока земля не совсем  промерзла.
-  Собачий жир надо втирать.
-  Да хоть с бубном спляши.
- Тьфу тебе, - огрызнулась Рита.
- Не мне, ему в рот поплюй, как твоя бабка лечила. Помнишь? Ха-ха-ха! 
    Рита решительно сняла ружьё с гвоздя на стене.
- Ты че, шуток не понимаешь? Вот дикий народ.
- За дикий народ ответишь. Начну с Мальчика.
   Заметив мое беспокойство,  муж её снова захохотал, показывая на меня пальцем:
- С этого?
    - Не боись. Кобеля у нас так зовут. В капкан залез, дурак. Всё – равно лапа сгниет.
- Лучше Тайгу, воет по ночам,  спать не дает. Того и жди, родню приманит.
За окном послышалось глухое рычанье.
- О, услышала! – Удивился Николай. - Всё чует, волчье отродье.
- Молчи лучше, не то глотку-то перегрызёт, - проворчала Рита, и добавила для меня: -  Это ведь Тайга тебя нашла.
 - И не тронула ведь, – задумчиво глядя в окно проговорил хозяин. – Опять повезло. Дык, не все тонет. Пойду-ка  поработаю, интересную мыслишку ты мне подкинул.
    Я думал, пойдёт на двор по хозяйству, но он скрылся за ширмой в своей половине.

   Несколько дней я балансировал на грани. Выхаживала хозяйка: натирала жиром Мальчика, кутала и поила снадобьями. Когда её подолгу не было,  мне казалось, что от меня отступились и оставили умирать.
    Открывая глаза, иногда видел небритое лицо, склонившееся надо мной, словно проверяя, дышу ли я. Безумием веяло от воспалённых глаз. Очки, висевшие у него на шее, отбрасывали суженные, как кошачьи глаза, дольки тусклого света, плясавшие на полу. Становилось жутко, будто он прячет за спиной удавку. Но каждый раз, рано или поздно, нянюшка моя появлялась с мороза, и я оживал. Глядясь, как в зеркало, в её круглое белое лицо, я представлял своё измождённое отражение. Однажды она даже всплакнула, утопив в слезах остатки моих сил. Я устал бороться с рвущим душу кашлем, превозмогать слабость и терпеть ужасную ломоту в суставах. Она вскочила на скамеечку и громыхая жестяными банками и склянками, нашла какой-то корень, откусила и принялась тщательно разжёвывать.  Потом склонилась надо мной и втолкнула мне языком в рот разжёванное, разбавленное слюной древесное волокно. Отдававший эстрагоном или коноплёй сок, был приторно сладким; хотелось выплюнуть, но она прикрыла мой рот ладошкой, которую я невольно лизнул.
- Приляг со мной.  Ну, пожалуйста.
- От те раз! А вдруг  муж?
- Хоть на минутку, а то умру.
- Вот чума, - вздохнула она и прилегла рядом, подвинув меня бедром.

  И, о чудо! Страдания отступили. Более того, стало удивительно хорошо, и я блаженно улыбался, не скрывая счастья.
- Марго, - прошептал я.
- Я Рита, - поправила она.
- Марго лучше.
- А тебя мама как звала?
- Андрюша. Когда маленький, - Дюша, - вспомнил я.
- Дюша, - повторила она.
Ладонь моя проникла под  её рубашку и нежно, как гроздь спелого винограда,  сомкнула маленькую, но тугую от молока грудь.
- Руки! – Пригрозила она, но не отстранилась.
- Я люблю тебя, - едва ворочал я заплетающимся языком.
- Чё мелешь-то, дурачок?
- Ангел мой! - Взял я длинную прядь её мягких, но тяжелых волос и положил себе на лицо.
- Блезишь, никак, али спутал с кем?
Я помотал головой.
   
  Не помню, сколько длился этот сладкий дурман. Но передышки оказалось достаточно,  чтобы продолжить борьбу за жизнь.  Марго силой заставила меня проглотить несколько ложек шурпы из собачатины, к удивлению,  принятой моим организмом. Впервые  поверилось, что буду жить.
 
      Настал час, когда я рискнул выйти во двор. От белого света  зажмурился и чихнул;  глоток свежего воздуха ударил в голову, опьянив абсолютной чистотой. Кое-как, покачиваясь на вытоптанной тропинке,  добрался я до дощатой кабинки с ромбиком щеколды.
     На обратный путь сил не хватило, и я рухнул в сугроб. В лицо ткнулся влажный нос. "Узнала?" - потянулся я к волчице, чтобы погладить между ушей, но она, мотнув головой, оскалила нешуточные клыки. Такого предупреждения от фамильярности мне вполне хватило. Отдернув руку, я просто сказал ей «Спасибо». Она поняла и  улыбнулась. Именно улыбнулась, а не оскалилась!

-Куда тебя лешак понес, доход?! - Услышал я голос Марго.
-Это волк или собака?
-Совол. 
-Кто?
- Микс, не понимаешь?  Как я: папа русский, мама эвенка. Это обновляет кровь.
- Ясно. Скажи, Марго, а как вы связываетесь с людьми?
- Редко.
- Я серьёзно.
- Сбежать хочешь? - Улыбнулась она, сверкнув белыми, как снег зубами.
- Помоги мне, пожалуйста!
- А я что делаю. Выкуп за тебя не прошу. А ну, руки убрал, дистрофик! А то головой в сугроб воткну!
 
  Николай Мироныч, (так хозяин представился мне), словно удивляясь тому, что я выжил, стал обращать на меня внимание, большее, чем на утварь и  другие предметы обихода.
- Москвич, никак? – Спросил он как-то.
-  По говору видно?
- По нимбу.
  Более того, мне показалось, у него проявился ко мне интерес, который, из опыта, я отнёс на счёт будущих просьб помочь чем-нибудь из Москвы.
    Он подсел, посмотрел горло, прослушал хрипы в легких.
- Да, молодость и воля к жизни творят чудеса. Не скучаешь без телевизора?
    Я качнул головой:
 - О жизни думаю.
 - Ну, да, раньше-то некогда было.  Только не сильно задумывайся,  крышняк съедет.
- Почитать у вас ничего не найдётся?
- Когда дети болеют, им сказки рассказывают.
     Он исчез ненадолго на своей половине избы и вернулся оттуда со стопкой исписанных листов.
- Если засыпать начнёшь, скажи.
Как в воду глядел: под выразительное бормотание глаза мои сомкнулись раньше, чем я разобрал его смысл.

   Скоро я уже уверенно выходил во двор. Обедать меня усадили за общий стол. Блюда не отличались разнообразием: пшенная каша, шурпа,  сухари. Кисель из клюквы, единственное, от чего я не отказался.
- Вот такие вот дела, - вытерев губы, сказал Николай, словно подытожив невысказанную  историю. –  А ты где трудишься?
  Я назвал свое ведомство. Он икнул.
- Удачно пристроился! И кем же?
- Да так, по связям с общественностью.
- Не понял. Здесь-то, какая, нахер, общественность?
- Просто, пострелять приехали с шефом. Его в Край с ревизией командировали. Им тут обычно охоту организуют, в свободное время. Шеф любитель пострелять.
- Родня, никак?
- Ну, как то так, - покрутил я пальцами, не решаясь сразу раскрыть все карты.
- Да ладно, - не стал допытываться Николай. – Как не порадеть? По специальности хоть? Или тоже «как то так»? – Передразнил он меня.
- Вообще-то я журфак закончил,  МГУ. Наши люди везде котируются.
Николай посмотрел на меня,  как на редкую рептилию:
- Брр! Москвич, да ещё журналюга, - адская смесь. Ну да,  ну да. Болтология теперь на первом месте.  Как-то уже обозначился на информационном пространстве?
- Разве что на ведомственном сайте. Но там своя специфика.
- А для души?
- Кому это нужно?
- Самому.
- И в голову не приходило. Да и времени нет.
- Зато теперь с избытком.
Он открыл банку растворимого кофе, положил себе две ложки и залил кипятком.
- Будешь?
- Нет, спасибо. Лучше ещё киселька, если можно.
- А я привык. Кофеин мозги взбадривает.
Тут уже задумался я: «Зачем ему мозги в такой глухомани?»
Глаза Николая оживились, выдавая желание продолжить разговор, который, по правде сказать, начал меня утомлять.
- Что-то голова закружилась, пойду прилягу, - сказал я. – Спасибо за обед.   
- На здоровье.
     На другой день, когда я грустно смотрел в маленькое окошко на малиновые переливы утренней и одновременно вечерней зари          ( полностью солнце уже не показывалось), ко мне подошел Николай со стопкой ученических тетрадей.
- Тоскуешь? – Спросил он. - Ты книги спрашивал, на вот, почитай. Как у тебя со зрением? Ежели темно, могу генератор завести, - удивил он меня своей щедростью.
        Выведенный протокольным почерком заголовок на обложке тетради под номером 1  «Убийство на станции Клюквенной », не сказать, чтобы сильно меня заинтриговал, но в надежде лучше понять автора, коим, видимо, являлся хозяин, я пробежал  глазами первые строчки:
   « Весна в том году  выдалась ненастной и в первый же солнечный день, выпавший на выходной, все население районного центра ринулось на свои дачи. Семья Квасцовых только-только поселилась в частном доме с огородом, ехать никуда не надо было, да и не на чем, и, поднятый женой спозаранку, младший лейтенант,  орудуя лопатой, к обеду перекопал под картошку и грядки уже больше половины запущенного участка, когда перед домом его с жутким скрипом затормозила дежурная канарейка.
- Коля! За тобой приехали, - крикнула из стайки жена.
- Да понял уже, - воткнул Квасцов в землю лопату и, голый по пояс, в калошах и старых сизых галифе, подвязанных бельевой веревкой, направился к калитке, за которой бесновался дежурный Михеев.
- ****ь, ну нельзя быстрее?! – Закричал он, полагая, видимо, что огромная разница в возрасте и две лишние звёздочки на погонах дают ему право так разговаривать с молодым сотрудником.
- Чё случилось?
- Давай в машину, там объяснят!
- Так – то у меня выходной сегодня.
- Быстро! … твою мать! Аристов порвет! На станции двойное убийство!
- И чё?
- Знаешь кого? Второго секретаря! А знаешь, как? К нам уже КГБ-шники из области едут, а отдел пустой.  Я всех объехал, - никого! Антипов только, но у него в каждый выходной запой. Так и не смог подняться. Уроды, бля!
- Сейчас, умоюсь, оденусь.
Из рации в УАЗике прохрипел суровый голос начальника отдела вперемежку с матом.
- Уже едем, товарищ полковник, - полебезил в микрофон Михеев и потащил за собой  Квасцова.
    Выскочила из дома жена с кителем и фирменным пакетом, сквозь который просвечивал пистолет.
- А кобуру!? – Крикнул Квасцов, но Михеев, здоровенный детина,  не стал дожидаться и запихнул его в машину…»
К удивлению моему, текст не вызывал раздражения, более того, первую тетрадь я проглотил на одном дыхании. На цыпочках, чтобы не мешать, в комнату в шерстяных вошел Мироныч и, словно извиняясь, поднял ладони. Взял с полки банку кофе и так же бесшумно удалился.
     Рита занималась во дворе и зашла в дом только раз, чтобы покормить ребенка. Я что-то спросил у неё, но она ответила односложно и на ходу. 
    Когда снова появился её муж, прочитанные мною тетрадки, стопочкой лежали на столе.
- Осилили? – Словно извиняясь, спросил он, перейдя на «Вы».
- Прочел.
- Ну и как?
- Живенько так. Прочувствовано.
- Ещё бы.
- В милиции работали?
- Служил. Отечеству.
Мы помолчали, словно осмысливая значимость этого факта биографии. Он первый нарушил паузу:
- Так что, читабельно?
- Вполне. Разве что, кое где поправить на предмет стилистики, мелкие ошибки убрать.
  Мироныч расправил плечи.
- И можно будет куда-нибудь тиснуть? В смысле в журнальчик какой?
- Почему нет, - понял я, куда он клонит. – У вас много такого?
- Такого, - показал он на тетрадки, - мало. Времени нет. Я сейчас работаю над крупным.
- О чем, если не секрет? – Спросил я и понял, что попался.
- Так и быть, дам почитать. Основа уже готова. Осталось как-то все это, - сделал он вращательное движение руками, - аккуратно завершить.
- Это всегда самое трудное, - многозначительно заметил я, мысленно продумывая свои условия к предстоящей сделке.
                *  *  *
     Через пару дней я уже поправился настолько, что смог помогать по хозяйству:  колоть дрова, пилить лед на реке, который тащил потом до дому на саночках. Лед вполне можно было привезти и на снегоходе, но, как мне объяснили, бензин надо экономить.  А однажды хозяин взял меня с собой на рыбалку. Заключалась она в следующем.
    Ещё до ледостава в излучинах, где слабей течение, он воткнул в дно несколько длинных шестов, соединенных под водой бечевой. Сейчас шесты эти наглухо вросли в лед. Ловко орудуя «Макитой», Мироныч выпиливал их изо льда, а я вылавливал пешней ледяную шугу из образовавшейся проруби. Привязав с одной стороны к бечевке сеть, мы вдвоем протянули её под водой до следующего шеста. Всё бы ничего, но при малейшей моей оплошности, хозяин орал на меня благим матом. Особенно, когда я чуть не утопил тяжелую пешню.
- …Твою мать! Тесемка для чего?! Привязывай к руке, сколько раз повторять? Утопишь, - на дно отправлю вылавливать. У меня там уже две штуки, от таких как ты раздолбаев.
     Я ещё подумал, неужели у меня были предшественники?
Поставив на шести шестах три сети, мы поехали домой. Не знаю, как он, но я промок основательно.  Снегоход у него был профессиональный, норвежский.  Удивительно, что на ветру  при такой езде я снова не простыл.
- Можно порулить? – Спросил я на следующий день, когда мы поехали проверять сети.
   Он как-то подозрительно посмотрел на меня и спросил, словно прочтя мои мысли:
- А опыт есть? На чем?
Услышав марку, презрительно фыркнул:
- На таком только девок вокруг бани катать.
    Из трех сетей мы извлекли с десяток крупных рыбин: муксун, чир, пелядь. Сети были китайские, браконьерские; у меня все руки окоченели, пока я  выпутывал жабры из их цепких капроновых петель. Николай не цацкался и выдергивал рыбин,  уродуя им головы.
 На обратном пути он  поставил несколько капканов. Потом, все же, уступил мне место за рулем.
По прямой ехать было несложно, только газу поддавай. Трудней было поворачивать, объезжая наледи. Машина была большая и тяжелая, приходилось приподниматься с сиденья и, сохраняя равновесие, изо всех сил тянуть руль то вправо, то влево. Представляю, что было бы, если б я перевернул снегоход!
    Перед тем, как въехать с реки на обрывистый берег, Мироныч  не выдержал и заставил остановиться.
- Нервов не хватает от твоей езды.
   Когда мы пересаживались, я заметил струганый крест на берегу и спросил, кто там погребён.
 - Да тоже, экстремал один. Псих – одиночка. На байдарке думал до океана сплавится. Да на пороге перевернулся. Еле выбрался, без жратвы, без снаряжения.  Почти как ты.
   Я хотел ещё что-то спросить, но он дал газу, оборвав наш диалог на самом интересном месте.
                *  *  *
   Вечером Марго резала рыбу и, искоса поглядывая на меня,  бросала куски в закипающую воду. Закончив, она пальцами, как мы снимаем мыльную пену с ладоней, убрала над котлом с рук рыбью кровь и икру со слизью. Странно, но меня это не покоробило. И когда через три минуты мне налили в миску уху, я принялся уплетать её за обе щёки.  А в голове моей зрел коварный план.
      На следующий день, когда Николай собрался проверять капканы, я сказался больным.
- Дохлый ты какой-то, - сказал он и принес мне очередную стопку исписанных тетрадей. – Будешь читать, коль работать не хочешь. Только внимательно. У меня тут лишнего нет. Каждое слово по существу. Приеду – обсудим. Я не стал спорить, лишь бы он поскорей уехал.
                *   *   *
     Когда Марго присела покормить грудью ребенка, я устроился
 у неё за спиной и стал гладить её скользкие волосы.
- Чё, уже поправился?
- Ага, - вдохнул я запах её тела и провел языком по шее.
- Вот жук московский, - сказала она. Но я-то видел, что всё, что я делаю, нравится ей. В конце концов, она не выдержала, положила ребенка в люльку, подошла ко мне и потрогала пальцами у меня промеж ног. Словно убедившись, что все нормально, выскользнула из шерстяного платья и деловито улеглась на мою постель.
- Какие у тебя черные соски! – Сказал я.
- А тебе надо розовые?
- Мне надо такие, как у тебя.
- На.
Заплакал ребенок. Ухватившись ручонками за край своей люльки, малышка таращила на нас угольные глазки.
Марго вскочила, взяла её на руки и перенесла к нам в постель, будто это обычное дело.  Я думал, что присутствие ребенка будет смущать, но ничуть. Мы были как одна семья и оттого чувство близости только усиливалось. Девочка перестала хныкать и с интересом наблюдала, чем мы занимаемся.  А я не ограничивал своих фантазий, будто стараясь удивить обоих. Когда мы затихли, она заснула между нашими горячими телами.
Мне казалось, я превзошел самого себя и все ждал от Марго чего то  типа: «как мне хорошо с тобой» или, «как я теперь буду жить-то без тебя», ну, что - нибудь из того, что говорят в такие моменты русские девушки. Но она хранила обидную для меня непроницаемость. 
Потом легко поднялась и взяла ребенка.
- Не спеши, - попросил я.
- Он скоро приедет.
- И?
-  Убьет.
- Я похож на муравья?
Она усмехнулась:
- Муравью бы не дала.
- Тогда чего боишься? Иди ко мне, я снова готов.
Она увернулась и начала одеваться.
- Он хитрый. Мне даже кажется, сидит сейчас под окном и подглядывает.
Я посмотрел в окно. Удивительно, но мне показалось то же самое.
 - Он мент?
- Был.
- А как сюда попал?
- Обидели.
- А как вы сошлись? У вас же разница такая.
- Так и сошлись. Наших-то парней вообще не осталось. Кто спился, кого убили, кто уехал. Что мне, до смерти в девках ходить? Приехал к моей матери, поговорили. Деньги есть. А что ещё? Они с бабкой и рады. Вначале мы в поселке жили. Но он с людьми совсем не ладит, ссорится со всеми, чуть что, - за ружье. Нервный сильно.
А здесь охотник жил. Из староверов. Дети разъехались, жена умерла, сам еле ноги носил. В поселке в больнице доживал. Зачем ему дом? Нам отдал. Подладили, третий год уже живем.
- Не скучно?
- Мне нет, я так привыкла. И ему никто не мешает; пишет всё.   
    «Книгу!» - вспомнил я. – «Приедет, спрашивать будет». И я принялся за тетрадки. Поначалу даже с интересом, но потом всё быстрей и быстрей.  Если в основу сюжета легла биография автора, то можно себе представить последние годы его служебной карьеры,  рухнувшей со сменой начальства. Законы служебного роста, которые он хорошо освоил: услужливость, подношения, откаты, особые поручения неслужебного характера, фабрикация дел, фальшивые отчеты, - все это перестало у него срабатывать после кадровых перестановок. У нового шефа были свои вертухаи, и в услугах Квасцова он не нуждался. Напротив, тот стал мешать ему. Договориться не получилось, пришлось прибегнуть к жестким мерам. А зацепиться было за что.
   Старый щеф-покровитель оказавшись в Москве, чувствовал себя  не очень-то уверенно в новом окружении и быстро забыл про обещание перевести к себе покорного слугу. А  ввязываться за него в разборках счел себе дороже. Кому нужны неудачники? То, что Квасцова в конце концов пожалели и дали условный срок, он объяснил своей заслугой, хотя и пальцем не ударил. Зато намекнул, что они в расчете и заблокировал на своем мобильном номер абонента «Коля Квас».
    Судя по тому, насколько повесть смахивала на автобиографичную,  прототип героя нашел таки способ рассчитаться с обидчиками:  книга, на которую он уже положил не один год жизни, должна была стать  их приговором.
  Ошибок в тексте было немало, я принялся исправлять их карандашом прямо в рукописи. А на полях писал убористым почерком замечания по стилистике и в менторской манере давал некоторые рекомендации по раскрытию характеров героев, по заполнению их диалогов.
    Объективность некоторых фактов и событий повести вызывала  сомнение, но я лишь подчеркивал такие абзацы, оставляя их на совести автора.   
     За ужином у нас состоялось заседание литературного клуба. Я не скупился на  похвалы. Но Николай выслушал их без особого энтузиазма.   
- Спасибо, конечно. Ваша оценка, если она не лесть, придает мне сил и уверенности. Но мне нужен критический анализ искушённого читателя, поскольку  автор не может быть достаточно объективным.
- Простите, я не критик.
- Вы журналист и адекватный человек.
- «Спасибо, конечно. Ваша оценка, если она не лесть…»
- Не паясничайте! Я не петушка, а вы не…
- Кукух! – подсказал я.
- Именно.
- А вы сами видите у себя слабые места?
 - Ну, например, некоторые авторские пояснения, по-моему, размывают общую палитру.
- А как без пояснений? Это же не имажинизм, а обличительный памфлет! Одними метафорами не обойтись. Доработать надо.
- Некоторые главы я уже переписывал  по нескольку  раз.
- Толстой пять раз «Войну и Мир» переписывал.
- Я не глыба. Да и времени осталось мало, - грустно заметил он.
- Что у вас, рак?
- Нет. Но…
- Компьютер нужен. Или ноутбук. Сэкономите кучу времени при редактировании.  Можем вместе съездить, я помогу выбрать.
- У вас одно на уме. Скажите лучше, как вам вторая глава, где про командировку Квасцова в район?
- Если честно, то никак.
- Жаль. Я вложил туда столько тонкой иронии. Наверное, вы не поняли.
- А кто поймет?  Зачем вам эти потуги? Не дамский же детектив пишите, а экшн. Или я опять не так понял?
Мироныч загрустил. Мне даже стало жаль его.
- Хорошо. Я перечитаю. Только сами же говорите, времени мало.
- Это у меня. А у вас его предостаточно. И без компьютера обойдемся. Лучше я дам вам ручку и бумагу, а вы обновите текст с учетом ваших замечаний.
- Лучше для кого?!  - Потерял я дар речи от возмущения.
- Я возьму вас в соавторы.
- Чтоб меня потом привлекли за клевету или подстрелили ваши бывшие друзья-коррупционеры и оборотни? Да у меня дома дел по-горло! Когда вы меня выпустите?
- Я готов дать вам письменную гарантию о том, что доставлю Вас до ближайшего кордона, когда работа будет закончена.
- На это уйдет не один месяц!
- Сейчас ноябрь, а река вскроется в мае.  Посчитайте, что быстрее. Поскольку катер загубили, не факт, что по нынешним временам МЧС или кто там, выделят средства на новый.
Пешком по болотам вы не дойдете, гнус заест, а отправитесь сейчас, - волки. Или замерзнете. Так что, советую, не терять время даром, и поскорей приниматься за работу.
- Я убью вас! – Вскочил я.
- А дальше?
- Или посажу за похищение человека! Или как там у вас это называется?
- Никак. Я ведь не держу вас, - спокойно указал он на дверь. –  Могу даже предложить на посошок. Кстати, у меня есть замечательный первач, настоянный на пантах. (Прим.: настойка пантов оленя повышает потенцию)
- Кстати к чему? – Насторожился я.
- Не ловите меня на слове, это просто форма речи, - улыбнулся он.
                *  *  *
     Ситуация сложилась патовая. Одна мысль о том, чтобы переписывать этот бред сумасшедшего, представлялось мне невыносимой.  «Бежать, только бежать!», - стучало в моей голове, пока я ворочался в постели. Но как?  И кто кроме Марго мог мне помочь?
     Между тем отношения с Марго закручивались настолько, что я уже не мог без неё и начинал скучать, даже когда она отлучалась проверить силки или ещё по каким-то своим делам. Влечение наше  стало сильнее нас, мы уже не могли дождаться, пока муж уедет на охоту, а удовлетворяли страсть прямо на морозе: в чулане, в сарае, в дровянике и научились это делать быстро настолько, чтобы только не отморозить жизненно важные органы.
    Иногда это обижало её:
- Что мы всё как животные?
- Но ты же сама дитя природы.
- И поэтому меня можно на куче дров трахать? Совсем не уважаешь.
- Зато люблю.
- А нельзя и то и то?
- В одном лице нет. Тебе лучше знать.

    Конечно, когда уезжал наш хозяин, мы позволяли себе расслабиться и насладиться друг другом в полной мере. По жизни я не разбрасывался признаниями в любви, но с ней эти слова  просились сами собой. Возможно потому, что она, будто воспитанная в рамках неких условностей, всегда была немного сдержана, а мне так хотелось зажечь в ней безудержное пламя её диких предков. 
- Давай убежим вместе, - как-то предложил я.
- А Нюра?
- С нами, конечно.
- И куда?
- Ко мне, в Москву. Что молчишь?
- Думаю. Что я буду там делать с ребенком, когда ты нас выгонишь?
- Этого не произойдет. Я люблю тебя.
- Вот заладил. Знаешь, я училась в школе Интернате в поселке...
- О! Это меняет дело!
- Заткнись!  На все предметы у нас было всего три учителя. Один из них, Петр Иванович, почти постоянно был под мухой. Но временами, примерно раз в четверть, исчезал куда-то на неделю. Никто не знал, куда.   А я догадалась, когда он рассказывал нам про Миклухо-Маклая.
- Который жил у папуасов?
- Да. И жил так долго, пока ему не начинали нравиться местные женщины. Тут он понимал, что пора, и сматывал удочки.
- Я не Миклухо- Маклай. И ты не папуаска. Сама говоришь, у тебя папа русский.
- Да, но он сбежал от мамы ещё до того, как я родилась.
                *  *  *
       Однажды, во время нашего краткого свидания в сарае, среди хлама я разглядел какие-то полозья.
- Что это?
- Сама не знаю. Осталось от прежнего хозяина.
   Потратив немало времени, я все же выгреб из кучи антиквариата некое транспортное средство, походившее на собачьи нарты.    
   Отныне, свободное от редактирования будущего бестселлера время, я занимался их ремонтом.
   Хозяин только ухмылялся, глядя на мои труды:
- К побегу готовишься?
- Как получится.
- Да никак. С чего ты решил, что я отдам тебе своих собак? А хотя, почему и нет? Посмотрю, как они потом приволокут с пол-пути твой замерзший труп. Можешь пока сам выбрать место для последнего приюта.
- Я предпочитаю романы с хэппи эндом.
- Мы же не в Америке. А русского читателя счастливый конец раздражает. Ему только того и надо, чтобы увидеть, как кому-то ещё хуже.
                *   *   *
      К концу декабря даже в полдень в южной части горизонта уже не оставалось и признаков просветления. Всё погрузилось во тьму. Хотя, нельзя назвать её кромешной: даже в период новолуния, когда от спутника Земли оставался только узенький серпик, различались очертания гор на горизонте; на снегу, который, светился сам по себе, легко различались вытоптанные нами тропы и собачьи следы. С наступлением настоящих морозов небо так вызвездило, что завороженный бесконечностью, я мог подолгу стоять по колено в снегу, закинув вверх голову.   
     Не дожидаясь окончания полярной ночи, я начал осваивать езду на собаках. Три хаски впряглись и пошли сразу, будто всю жизнь этим занимались. А вот Тайга изрядно потрепала мне нервов. Свободолюбивое животное долго грызло постромки, чтобы высвободиться. Но упорство мое взяло вверх и вскоре мы уже совершали приличные прогулки по руслу реки туда и обратно, все больше увеличивая амплитуду.
    И вот, в очередной раз, миновав уже знакомые места, в лунном свете я увидел идущую вдоль самого берега вереницу следов. Только тут мне стала понятна нервозность Тайги, которая дергалась то вправо, то влево, нарушай обычный стройный бег. Когда я вырулил прямо к следам, она совсем озверела. Другие собаки, напротив, съежились и прижали уши.
    У излучины реки, на мелководье, стройная цепочка следов рассыпалась. Снег тут был изрядно вытоптан. Я остановил нарты и с лопатой подошел к эпицентру недавнего волчьего шабаша. Разгребая со льда снег, я ожидал увидеть вмерзшую в лед рыбину, которая привлекла хищников, но сильно ошибся. Посветив фонарем на лед, я столкнулся взглядом с Феоктистычем, который, не мигая, смотрел на меня сквозь толщу льда. Немой крик вырывался из зияющего провала на месте рта. Я убежал бы, если бы не оцепенение, сковавшее страхом мои члены. Тело, видимо, зацепилось на мелководье за корни прибрежного кустарника  да так и вмерзло в лед во время ранних морозов. Руки его, торчавшие из подо льда, были до локтей отгрызены волками. Но до туловища и головы они не успели добраться. Придя в себя, я первым делом перекрестился. Потом перекрестил покойника. В свете фонаря что-то блеснуло золотом. Я вытянул за браслет из под снега часы TAG, которые оказались не по зубам волкам и показывали точное время. 
        На следующий день, когда мы приехал на это место с Миронычем и его «Макитой», выпиливать было уже нечего. За ночь волки прогрызли лед и полностью сожрали тело несчастного.
- Зато хоронить не надо, - сказал Мироныч и, встретив мой неодобрительный взгляд, добавил; - А то как в мерзлоте могилу копать? Не в сарае же до лета хранить? Ритка бы не позволила. По их поверью мертвец злых духов приманивает.
- Ты откуда знаешь?
- Знаю. Хватит тут ковыряться, поехали.
   Происшествие это на время охладило мою решимость. Хотя, с помощью Марго к тому времени я уже изучил маршрут: 
    По её словам от первого кордона нас отделяло примерно пятьсот километров. Дней шесть на собаках. У егеря есть рация и он может вызвать вертолет. Правда на кордоне он бывает лишь наездами, и то с приходом солнца. Без него придется почти столько же добираться до следующего кордона. Не факт, что и там кто-то будет. Увезти провизии для себя и собак на такое длительное путешествие было проблематично. Не был я уверен и в том, что выдержу пол-месяца открытых ночевок при морозе за сорок. Оставалось одно, ждать и надеяться на слово Мироныча.
                *   *   *
    В силу своей профессии я знал, что работа на заказ  редко вдохновляет. Но корпеть по необходимости над его творением стало совсем невыносимо. Как-то я не выдержал и спросил с раздражением:
 - Скажите, а зачем вам это?
- В смысле?
  -  Залог успеха любого труда - конкретная цель.  Что молчите, разве не так?
- Да нет, я просто пытаюсь понять, какую цель преследовал Пушкин, когда он писал:  Буря мглою небо кроет
                Вихри снежные крутя
                То как зверь она завоет,
                То заплачет, как дитя.
- Пушкину цель не нужна. Ему нужно вдохновение. Это не ваш случай.
- Отчего же?
- Оттого, что ваша повесть, как заказное убийство. Заказчик и киллер в одном лице.
- Если бы это было так, я написал бы жалобу на имя генерального прокурора.
- Отличная идея! Почему она сразу не пришла вам в голову?.
- Потому что я прекрасно знаю, чем такие обращения заканчиваются.
- А-а, так вы хотите публичности, а может быть и славы?! Для этого есть куда более эффективные средства. Сколько, думаете, человек прочтут вашу книгу, если даже вы её напечатаете. За свой счет, естественно. Не знаете? Ну, так я скажу: от силы, человек 15. Вы знаете, кто такие блогеры?
- Примерно.
- Так вот, наиболее удачливые из них имеет по миллиону подписчиков. Представляете? Это десять стадионов Лужники! Вы можете публиковать свои вирши на Фэйсбуке, В контакте, В Инстаграмме. Можете зарегистрировать свой сайт. Публикуйтесь там и тогда поймете, чего стоите.
- Служенье муз не терпит суеты.
-  Это не суета, а скорость мЫшления. Что, собственно, и есть ум.
- Ну, кроме ума у человека есть ещё и чувства.
- О, вот вы на чем пытаетесь поиграть! А то я понять не мог, зачем вам все эти мелизмы? Так вы еще и удовольствие от этого получаете?   Знаете, есть такой рассказ. Мужик в сарае долго над чем то трудился. С таким же, как у вас мужицким упорством.  Только он не роман писал, а вечный двигатель мастерил. Ну, как вы, примерно. А в деревню ту приехал израненный комиссар. Оказалось, друзья детства встретились. И заспорили, кто из них с большей пользой жизнь прожил? Что скажете?
- Насчет пользы ещё можно поспорить, но я точно могу сказать, кто из них причинил меньше зла за свою жизнь.
- Намек?
Он лишь усмехнулся в ответ. 
                *   *   *
   И вот, как-то шелестя бумагами, которыми он меня завалил, я обнаружил папку с листами, исписанными совсем другим почерком. Их было с полусотни, и по содержанию, они органично вписывались в повесть, составляя две её, пожалуй, лучшие главы. Сюжетная линия была сохранена, но стилистика стала безукоризненной, язык живой, и ошибки в тексте отсутствовали. 
   Мне сразу вспомнился крест на берегу. И я спросил Марго, кто под ним лежит.
- Никто, - ответила она, стирая в тазике пелёнки.
- А кто писал вот это? – Потряс я папкой.
- Серёжа.
- Какой ещё Сережа? Где он?
- Ушёл.
- Куда?
- Домой.
- А что тогда под крестом?
-  Всё, что от него осталось: пара косточек, очки, ботинок, да куски одежды. Мы всё закопали и поставили сверху крест. Чтобы всё по – христиански, как Коля сказал.
- Христианин, ити его мать! И ты тоже?
- Не знаю. Правда, когда я училась, в интернат приезжал поп и всех нас окрестил. Но я не заметила, чтобы это как-то повлияло на мою жизнь. А ты сам-то веришь в Бога?
- А кому ещё?
- Если некому, то как жить?
- Живут же как-то. Многие.
- Ну да, зачем верить, когда все хорошо.
- Мы о чем говорим, о вере или доверии?   
- Какая разница?
- Ну, вот я тебе доверяю. А ты мне?
- Конечно, нет.
- Почему же? – Обиделся я.
- На лбу написано.
                *   *   *

Новость про загадочного Сережу, а главное, про то, что от него осталось, только подхлестнула меня:  я снова загорелся бежать отсюда. И поделился своим планом с Ритой.
- Миклухо ты, Маклай, - сказала она.
- Пойми, у меня в Москве неотложные дела. А потом я обязательно приеду за тобой.
Она покачала головой:
- Себе не ври. Даже, если выберешься, я тебя больше не увижу, - грустно сказала она. – Если я для тебя что-то значу, давай убежим втроем, с Нюрой.
- Рисковать вами? Я того не стою.
    Терпение мое иссякало быстрее, чем она надеялась. Вечная тьма, однообразие, дебильные тексты, над которыми я корпел и сама безысходность, окончательно вогнали бы меня в глубокую депрессию, если бы не Марго.
  Но если меня поддерживали чувства к ней, то Мироныч все больше уповал даже не на творческое вдохновение, а на самогон, запасы которого он своевременно пополнял. А пить стал по-черному, до литра за вечер. И тогда становился совершенно невыносимым. Если вначале я пытался прослеживать логику в его многословии,  как-то возражать, высказывать мнение, то скоро убедился, что оно совершенно его не интересует. С таким же успехом, думал я, он мог бы проводить подобные философские вечера перед своим отражением в зеркале. Но нет. Ему нужен был живой слушатель, чтобы мучать и изводить его своими  разглагольствованиями и желчной критикой вся и всех, начиная от чиновников и до народа в целом.  Иногда, в порыве ярости, он выскакивал во двор и бегал в лунном свете вокруг дома, стреляя из карабина  то в белочек, то в массонов  и жидов.   В таких случаях, я на всякий случай тоже снимал со стены ружье, вдруг и до москвичей доберётся? А кроме того, что-то подсказывало, что он догадывается про нашу связь с Марго. Ведь раньше, по её словам, он так не пил.
Что при этом творилось в душе Марго, невозможно было определить за её стабильной невозмутимостью и непроницаемостью черных глаз. Одно могу сказать, она его не боялась. Скорей наоборот. Чтобы утихомирить его, ей достаточно было посмотреть в его водянистые воспаленные глаза и сказать:
- Ну, хватит. Иди спать.
И он слушался.
Я как то подумал, что если и впрямь уведу от него Марго, то гигантская армия писателей, потеряет ещё одного своего неизвестного солдата.
     Солнце ещё только подбиралось снизу к горизонту, а небо с юга на час - два начало сначала сереть, потом голубеть и розоветь. В день, когда оно налилось малиновым, словно металл в мартене, цветом, я твердо решил, что пора бежать. И начал приготовления. Мироныч, казалось,  того и ждал.   Взял, да и запер собак в сарае, объясняя это тем, что пришла пора волчьих свадеб и собаки, особенно Тайга,  могут к ним убежать.
     В день, когда взошло солнце, все мы возились во дворе. Мироныч возил в корыте снегохода чурки, которые напилил на островке реликтового леса,  в километре от дома; я колол их, а Марго укладывала в дровяник.  Защитники природы пришли бы в ужас, увидев, как мы расправляемся с тысячелетними деревьями. 
     Первобытная радость охватила нас, когда померанцевый диск показался на горизонте, осветив долину реки не лунным, как обычно, светом, а настоящим, живым! 
  Хмельной с утра Мироныч, принялся палить из ружья в воздух и кричать: «Урра-а!»
- Что, война кончилась? – Спросил я.
  Он плеснул мне из фляжки в пластмассовую крышку самогона и заставил выпить.
- За победу! Жизни над смертью!
 Потом схватил нас с Ритой за руки и запрыгал, увлекая нас в хоровод. Шестидесятиградусный самогон так туркнул мне в голову, что я и сам загорланил, невесть из каких глубин, всплывшую в памяти песню:
                В Якутию я ехал через Невель
                Стремился я попасть на дальний Север
                Где горы высоки, где шахты рудники
                Где людям платят длинные рубли.
                С восхода до захода солнца в парках
                Резвятся и ликуют цигалярки
                В единый круг встают,
                Ногами в землю бьют,
                И что-то диким голосом поют 
     Этот день нельзя было не отметить. Началось застолье вполне прилично. Я сам виноват, что полез в бутылку.
- Мироныч, за что ты Москвичей не любишь?
- А кто их любит?
- Ты всегда вопросом на вопрос отвечаешь? Это симптом.
- Сам такой. Вы, блага незаслуженные воспринимаете, как личное достижение, и кичитесь этим, смотрите на остальной народ, как на быдло…, - понесло его.
 Отмечали, пока Мироныч не отрубился.
     Я выпил не так много, но этого хватило, чтобы решиться бежать. Зная, что решимость моя за ночь может иссякнуть вместе с промилями алкоголя, я выпустил собак из сарая и принялся укладывать в нарты заранее упакованные мешки.
- С ума сошел! – Воскликнула Марго, застав меня за приготовления. - Он тебя догонит в два счета, когда проснётся.
- И что? – Поднял я ружьё. – Я свободный человек и ничем ему не обязан.
- Ты не доедешь. Замерзнешь. Начинаются морозы; ты таких не видел. Да и у волков самая голодная пора.
- И пусть. Поставишь второй крест.
- Неужели я так тебе надоела?
- Ты единственное, что мне жаль здесь оставлять.
- Тем более. Смотри, духи накажут.
- Шаманочка ты моя! – Хотел я её обнять,  но она оттолкнула меня, отвернулась, пряча слезы и обиду, и пошла к дому.
- Я приеду за тобой! – Крикнул я, поперхнувшись комом в горле.  – Вот увидишь!
   Подавив в себе слабость, я решительно направился к собакам, которые лаяли и рвались в путь. Никаких специальных команд я не знал и потому просто закричал им: «Хэй – хэй!», размахивая длинным прутом.
    И карт у меня не было. Маршрут я записал со слов Марго: «Ехать по руслу реки и считать слияния с другими речками. Их должно быть четыре, по две с каждой стороны. Поскольку путь идет вверх по течению, то русло будет сужаться. На снежных переметах есть опасность потерять берега и уехать в тундру. Навсегда. Но после впадения нашей речки в большую реку, уже легче. Там нужно снова внимательно отсчитывать слияния с малыми реками. Потому что в устье пятой из них, метрах в двухстах от берега и должен быть первый кордон. Ночью его не видно, можно заплутать. Лучше дождаться дня. Всего до него около пятисот верст, петляющими руслами. По прямой раза в три короче, но срезать нельзя, чтобы не заплутать.   Если повезет, встречу дядю Васю. Если его не будет, там можно передохнуть, одолжиться сухарями, консервами и отправиться дальше. Ещё почти километров триста по реке, до ржавого водометного катера на берегу. Там кордон Михал Степановича, он обычно в нем зимует.  И зимник до поселка. Если не переметет. Поэтому лучше дождаться вездехода».
       Собаки мои бежали бодро. Стоя на задниках полозьев я лишь изредка на них покрикивал. Хмель мой скоро выветрился и я уже начал жалеть о своей авантюре. Но деваться было некуда, только вперёд. Небо, как назло, затянуло и с наступлением темноты я погрузился словно в бассейн с черными чернилами.  Собаки встали. По моим прикидкам, мы проехали не более пятнадцати километров. Обидно было так рано становиться на ночлег, но другого выхода не было. Наощупь наломав с берега пару охапок ивовых прутьев, с помощью бензина я развел маленький костер. Уткнувшись вокруг него мордами в снег, собаки мои задремали. Я натянул на себя всё что было, но становилось все холодней. И это не было лишь моим ощущением. Зато, потянувший хиус очистил небо. Вызвездило, как никогда, до самой маленькой звездочки. Я тогда впервые увидел трехмерность звездного пространства и четко различал, какие звезды ближе, а какие совсем далеко. «Надо же, - думал я, - большинство из них давно погасли или рассыпались в прах, а свет их всё ещё радует и зачаровывает. А вот я после себя никого света и вообще ничего путнего, не оставлю и через три месяца после смерти, мало кто меня вспомнит.»
   На небе временами появлялись небольшие зеленоватые всполохи, которые я вначале принял за галлюцинации и протер глаза. Они не исчезли, а значит, были отблесками далекого северного сияния.
  Завороженный таким зрелищем, вскоре я перестал мерзнуть, и понял, что впадаю в анабиоз. Потребовалось колоссальное усилие, чтобы преодолеть его и подняться. Поскольку звездное небо достаточно освещало путь, мы двинулись дальше. 
      Часа через три я заметил, что прыти у моих собак поубавилось. Пришлось кормить. В двенадцатом часу начало светать и вскоре  на несколько минут показалось холодное и не очень-то радостное солнце. Захотелось спать. Но чтобы не терять световое время, я продолжал гнать собак, вглядываясь в берега, чтобы не пропустить слияния с первой речкой и не сбиться со счета. К сумеркам, когда я увидел первую стрелку, собаки мои еле тащили ноги. А сам я изо всех сил таращил глаза, чтобы они не слиплись. Двигаться дальше  нельзя было и по той причине, что небо опять затянуло. Привал был неизбежен. В общей сложности, по моим подсчетам, мы преодолели за полтора дня около девяноста километров. Появилась надежда, что сил наших хватит на оставшиеся четыреста. Если погода позволит.
   В месте слияния рек из-под снега кое где торчали прибитые течением ветки. Поработав топором, я сделал приличный запас для костра и поужинал горячим сладким чаем с вяленым мясом и сухарями. Даже настроение поднялось. Я снял постромки с собак, чтобы они сделали свои дела и лучше отдохнули. Костер бодренько потрескивал, стреляя искрами, а у собак были такие умильные морды, будто они всю жизнь мечтали о такой жизни.
  В какой-то момент я заметил, как встали торчком уши у Тайги. Потом она встревоженно подняла морду и встала. Только когда она легонько зарычала, зашевелились и хаски.  Я ничего не слышал, но, доверяя собакам, почуял неладное. Я думал, что это волки, но, когда Тайга вовсю залилась лаем, увидел свет одинокой фары и вскоре услышал шум снегохода. Конечно же, это был Мироныч.
- Что же ты, не попрощавшись? Не по нашему как-то.
   От него и на расстоянии разило перегаром.
- Да вот, не хотел будить.
- Ну, я тоже тебя будить не буду, отдыхай. Только собак заберу. Барахло, так и быть, дарю.
- Мироныч, я тебе все верну. Слово даю.
- Оптимист. – Сказал Мироныч, грея руки у костра. - Завтра по всем признакам под полтинник ударит. Таким костерчиком не согреешься. Без тебя я проживу, а вот без собак мне трудно будет.
- Это все равно, что убийство, Мироныч, на большой дороге.
- Какое же это убийство? Я тебя не гнал со двора.
   Накинув петлю на шею хаски, он потащил ее, чтобы привязать к корыту, которое служило прицепом к снегоходу.
- Отпусти собаку!
- Сопляк ты, чтобы командовать.
Я шагнул к нему, но он схватил заранее приготовленный карабин.
В этот момент на него молнией бросилась Тайга. Он выстрелил, и она упала в снег. Обычно молчаливые, хаски, осознав серьезность момента залаяли на него. Двумя выстрелами он положил и их. Потом молча оседлал снегоход и был таков.
Я бросился к собакам. Хаски были мертвы. Тайге он насквозь прострелил мякоть бедра. Отойдя, от шока она поднялась и сделала несколько шагов на трех лапах. Я поцеловал её в нос и почувствовал, что её трясет так же, как и меня.
«Вот и всё» - подумал я. Умирать не очень-то хотелось. Ясно, Мироныч сделал это в припадке белой горячки. Оставалось надеяться, что, когда очухается, вернётся за мной. По-христиански. Надо только дождаться, выжить. Для этого нужны дрова, много дров. Я взял топор и отправился туда, где при свете видел торчавшее бревно. Тайга, видимо испугавшись, что я её покину, заковыляла за мной на трех лапах, оставляя кровавые капли на снегу. Пришлось прежде обработать водкой её рану, залепить дыру тампоном и обмотать пластырем. Она вздрагивала от боли, скалилась и рычала, но терпела, доверившись мне. Так мы просидели до утра. Весь световой день я таскал и таскал дрова, пока не собрал все, что можно было. Мороз и впрямь крепчал. Чтобы согреться, я крутился у костра, то передом, то задом, да так неосторожно, что прожог сзади пуховик. Хорошо, что он оказался синтетическим, а не из пуха, как было написано. А то истлел бы дотла.
   Под утро Тайга снова зарычала и вскочила. Загривок её воинственно поднялся. Я понял, что едут за нами. На этот раз снегоходом управляла Марго. Я так закоченел, что встать не было сил.
- Ты?
- Мы. – ответила она, - расстегнув пуговицу на парке, под которой показалось розовое Нюркино личико с соской во рту. - Садись, поехали.
- Куда?
- В Москву. Куда ещё-то?
- Втроем?
- Впятером, однако.
- А ну да, - посмотрел я на Тайгу. - И Мироныча что ли с собой?
- Андреича, - сказала она, погладив себя по животу.
- Шутишь!
- И не надейся.
- Ну, ты даешь!
- Только тебе.
- А как же без топлива?
    Она показала на корыто, полное пластиковых канистр с бензином.
- Ты знала и молчала?
- Я же тебе сказала, время не пришло, подожди.
- То есть, нужно было дождаться, пока я тут замерзну?
 - Ну вот, мы уже начали ругаться. Может мне вернуться?
     Я улыбнулся и обнял её.
- Не пущу. Никуда.
- Ещё бы. Нюрку раздавишь.
- Я хочу тебя.
- Не всё ещё отморозил?
      Застелив Тайге место в корыте, мы закрепили её веревками, чтобы не вытряхнуть ненароком, и помчались.
- Дюша! – Крикнула она мне в ухо. – А в Москве мавзолей работает?
- Не знаю.
- А ты был там?
- Давно.
- Вместе сходим.
- Зачем?
- А что там ещё делать, в твоей Москве?