И. Кравченко. Главы из романа Не зову, не забуду

3, 10, 13 главы из романа Игоря Кравченко «Не зову, не забуду».
Санкт-Петербург, издательство писателей «Дума», 2013



Глава 3. Сведены судьбой

1.

Тем далеким летом, перед прилетом в город своего детства, я с подругой дня на три задержался в столице. Нас приютили родители одного из моих владивостокских друзей, старые москвичи, жившие в огромной, но удивительно дружной коммуналке, рядом со знаменитыми Сандунами.
Мне она запомнилась гулкой лестницей со стойким запахом квашеной капусты и огромным медным тазом, висевшим в узком коридоре, прямо у входа. Как позже объяснил мне один из жильцов, таз принадлежал его бабушке, некогда занимавшей угловую комнату. Согласно коммунальной легенде, в нем мыл голову, между боями на баррикадах Красной Пресни, один из вождей революционного пролетариата, то ли Бауман, то ли Бабушкин. Хозяйка таза, в ту пору очаровательная курсистка, принимала посильное участие в событиях 1905 года, за что и была изгнана из благопристойной буржуазной семьи отцом ветеринаром.
– Она что же, ушла из дома с тазом? – с удивлением спросил я рассказчика.
– Нет, – ответил он уверенно, – она добыла его в Сандунах, в процессе революционных событий.
– Как это? – изумился я ещё больше. – Откуда вы знаете?
Он пожал плечами:
– Эту историю я слышал от бабушки раз двадцать, а может и больше…
Наверняка больше, – уточнил отец друга, крепко беря меня под локоть и увлекая из коридора в свою комнату. Отец друга, в прошлом московский радиожурналист, тут же пригласил меня посетить Сандуны. Я охотно согласился. Он же, хитро прищурившись, добавил:
– Нужна экипировка.
– Веники на входе купим,– сказал я простодушно.
– Не в вениках дело, – произнес он многозначительно.
– Ну, мыло, мочалки тоже не проблема, – продолжал я, начиная смутно догадываться, куда он клонит.
Отец друга поморщился, удивляясь моей несообразительности, и сказал прямо:
– Не мочалка нужна, а полбанки, лучше «Столичной».
– По пути возьмем, какие вопросы, – пожал я плечами.
– Лучше сейчас сходить, – произнес он, оживляясь, как рыбак, у которого начался клёв.
Когда я направился к двери, он добавил раздумчиво:
– И пяток бутылок пива не забудь прихватить…
После того, как я, обремененный бутылками и пакетами с нехитрой закуской в виде сыра и колбасы, вновь возник на пороге комнаты, лицо отца друга приняло столь радушное выражение, словно я пришел не с той поклажей, с которой пришел, а в обнимку с его собственным сыном.
– Вот, – сказал я, вываливая из  раздувшейся авоськи на стол снедь и бутылки, – теперь можно и в Сандуны.
 – Теперь, – сказал отец друга, назидательно поднимая вверх указательный палец, – уже никуда не надо, поскольку в Сандунах главное не пар…
– А что? – вопросил я наивно.
Терпеливо, словно я был самый никудышный ученик в школе дефективных детей, он изрек:
– Главное – это общение!
И общение началось.

К семи часам, когда с работы вернулась мать моего друга, за столом, уставленным двумя десятками бутылок из-под пива, водки и портвейнов, восседала уже добрая половина коммуналки.
Пели песни. Рассказывали анекдоты. Делились прожитым и пережитым. Признавались в уважении и любви друг к другу. Я всех звал в гости на Дальний Восток. Присутствующие пили со мной на брудершафт и клятвенно обещали в ближайший отпуск всем коллективом ринуться к океанскому побережью. Тост сменялся тостом. Цвели улыбки. Соседи говорили друг другу изысканные и незамысловатые комплементы. Коммунальное братство казалось мне нерушимым и вечным, как гранитная скала на мысе Анна, которую ежедневно я лицезрел из окна своей однокомнатной квартиры. В ней, в моё отсутствие, и жил один из моих друзей, тот самый, чьё детство прошло в старой московской квартире, под знаком медного таза, как символа Революции 1905 года.

Из всех, с кем я так славно провел тот незабываемый день, я встретился впоследствии только с матерью моего друга, его братом и женой брата. Всего раз. Произошло это почти через четверть века, в Москве, но в другом месте и по более чем печальному поводу – это было поминальное застолье. По моему другу.

А тогда, проснувшись утром на раскладушке и, ощутив всю полноту московского гостеприимства, от которого голова готова была лопнуть, как перезрелый арбуз, я понял, что если в ближайшие полчаса не покину приютивший меня кров, то всё опять повторится сначала. Как в песне.

И я позвонил Старому Поэту. Четыре года назад, во Владивостоке, вышла моя первая книга стихов. Называлась она «Я ищу тебя». Я послал её Поэту, и он ответил мне подробным письмом. Так мы познакомились сначала заочно, а потом и лично. Услышав, что я в Москве, Поэт пригласил меня к себе на дачу. И мы с подругой отправились к нему в гости, в Красную Пахру.


2.

А в ту далекую осень, попав после окончания Военно-Медицинской Академии на край света, я впервые увидел удивительный город, как бы разбрызганный океанским прибоем по сопкам, изрезанный прихотливыми заливами и насквозь продутый стремительными ветрами. В нем проживали приветливые люди с ясными глазами и доброжелательными улыбками. Они говорили всё, что думали, и делали то, что говорили.
Может быть, в те далекие шестидесятые, всё было и не совсем так, но я воспринимал окружающий мир именно таким образом.

Фланируя по главной улице с кожаной папкой, в которой лежали плавки, тетрадь со стихами и механическая бритва, я, заглянув в книжный магазин, увидел на прилавке сборники стихов местных авторов. Бегло просмотрев две-три книжечки, я не нашел в них ни то чтобы намек на шекспировскую мощь или лермонтовскую пронзительность, но и просто попытку нестандартно выразить свои чувства. О мысли речь вообще не шла.
И всё же некоторые строки поразили моё воображение настолько, что не запомнить их было невозможно. Судите сами. Отрывок из поэмы «Золушка» один из стихотворцев начинал так:
                «Впервые шла в бригаду на рассвете.
                Стучало сердце молотом в груди…»
Не слабо, не правда ли? Золушка с молотом в груди. На рассвете. Тем не менее, всё это лежало на прилавке, и даже пользовалось спросом – две девушки при мне купили одну из книжек.

И тогда в мою голову пришла шальная мысль: а что если издать книгу стихов? Тем более, что флотская газета неделю назад напечатала мою подборку, а в городской библиотеке на поэтическом вечере, куда я попал совершенно случайно, после выступления у меня попросили не только автограф, но и текст прочитанного стихотворения. А молодые поэты, мои ровесники, у которых тоже было опубликовано по нескольку стихотворений, сразу приняли меня в свою компанию.
Почему это случилось, я тогда не задумывался. Может быть, на них произвел впечатление факт моего появления из Ленинграда и то, что я занимался в литературном объединении, которым руководил Глеб Сергеевич Семенов?
Но в начале шестидесятых Глеба Семенова знали и любили на брегах Невы, а на берегу Тихого Океана, в лучшем случае, только что слышали краем уха.
А, может, моим будущим друзьям просто понравились мои стихи? По крайней мере, мне хочется так думать.
Но, вероятнее всего, нас объединили мы сами – наша молодость, первоначальные взгляды на жизнь и то, как мы понимали Поэзию. И, конечно, время, пересеченное с пространством.


3.

В начале декабря морозные ветры, которые выдыхала тайга, насквозь продували кварталы города. Они сметали с улиц тонкий слой молодого снега и уносили его в бугристые волны Амурского залива. Однажды утром, такой порыв ветра внес меня в гулкий подъезд Приморского книжного издательства.
Поднявшись на второй этаж, и, отыскав дверь с табличкой «Главный редактор», я постучался и, не дожидаясь приглашения, вошел в темный узкий кабинет.
За письменным столом, освещенным настольной лампой, сидел немолодой, худощавый человек. Друзья сказали мне, что главного редактора зовут Владимир Владимирович Свиньин, что человек он прекрасно образованный и происходит из старинного дворянского рода. Но самое замечательное, что в нем есть, это слабость к молодым неизвестным поэтам.
– Здравствуйте, Владимир Владимирович, – поприветствовал я хозяина кабинета и расстегнул верхнюю пуговицу шинели.
– Добрый день, молодой человек, – сказал Свиньин, оторвавшись от чтения пухлой рукописи, и сдвинул очки с толстыми стеклами на лоб. – Чем обязан?
– Владимир Владимирович, – я достал из кожаной папки тетрадку, – посмотрите, пожалуйста, мои стихи. Мне кажется они не слабее того, что вы издаете.
Свиньин откинулся на спинку кресла и с интересом, не произнося ни слова, стал рассматривать меня. Я спокойно выдержал его иронический взгляд.
– Вы, собственно говоря, кто? – наконец спросил он. 
 Собственно говоря, я военно-морской врач. А ещё я пишу стихи.
– Давно?
– Со школы. С восьмого класса.
– Хорошо, – сказал главный редактор, – я посмотрю ваши сочинения. Зайдите через месяц.
– Через месяц я не знаю, где я буду, – возразил я. – А можно я зайду завтра?
– Да вы, молодой человек, просто-напросто нахал, – спокойно ответил Свиньин. – Вы что же, полагаете, что мне больше нечем заниматься, как только читать сочинения людей, впервые переступивших этот порог? Вы что, на днях в море уходите?
– Нет, – сказал я упавшим голосом, – я жду вакансию. И что станет со мной через неделю, понятия не имею, а вы говорите – месяц!
– Ну, хорошо, – смягчился Свиньин, листая мою тетрадку, – приходите через неделю. У вас почерк разборчивый, я прочитаю.
Мой разборчивый почерк еще не раз оказывал мне добрые услуги. В послевоенной школе, на уроках чистописания, мы не зря просиживали штаны. Но это так, к слову. Чистописание, как и многие другие полезные предметы, давным-давно изъяты из школьной программы. Результаты этих преобразований – перед нашими глазами в виде четырех миллионов беспризорных детей и подростковой преступности на улицах страны…
А тогда, предстоящая неделя, показалась мне длиннее года.
По утрам, мы с Сашей Орловским, моим сокурсником по академии, снимавшим вместе со мной комнату на 3-ей Рабочей улице, бежали к ближайшему телефону-автомату, чтобы позвонить в отдел кадров майору Притыткову. Мы задавали ему один и тот же вопрос – есть ли для нас новости?
Майор, человек, мягко говоря, сухой, резкий и педантичный, односложно бросал в трубку:
– Пока нет. Звоните через пару дней.
Мы привыкли к его стандартному ответу настолько, что ничего другого и не желали услышать. Четвертый месяц, находясь за штатом, мы получали своё денежное содержание и вели вальяжный образ жизни в главной базе Тихоокеанского флота. Просыпаясь, не ранее девяти часов утра, что по всем канонам военно-морской службы являлось неслыханной роскошью, мы испивали по чашечке кофе, заедая его бутербродами с чавычей, и неспешно направлялись к трамвайному кольцу.
До редакции флотской газеты «Боевая вахта», со звоном и грохотом, трамвай полз минут сорок. Часов в одиннадцать мы возникали на пороге отдела «Культуры и быта», которым руководил капитана второго ранга Шуравлев.

Виктор Корнеевич был человек нестандартный во всех своих ипостасях. Как офицер, он не жаждал получить третью звезду и не боялся потерять вторую. Как мужчина, он не пропускал ни одной женщины, чтобы не сказать ей комплемент, переходящий в предложение провести с ним ближайшую ночь. Как человек, наделенный недюжинным здоровьем, он мог выпить из горла бутылку водки в один прием, утереться рукавом кителя и, воздев на нос тёмные очки, тут же отправиться на совещание к главному редактору. Справедливости ради, надо сказать, что этот трюк он проделывал только на спор. Обычно же, Корнеич предпочитал граненый стакан и закуску, в виде плавленого сырка или бутерброда с городской колбасой.

В газете я занимался литературной консультацией. Её поручил мне Шуравлев после того, как моя подборка стихов вызвала одобрение главного редактора. Я сочинял ответы начинающим поэтам. Главной задачей, которую поставил передо мной начальник отдела, было не распугать флотских стихотворцев, ибо количество получаемых писем, входило в оценку работы отдела.
Я составлял ответы таким образом, что автор, получив отказ редакции, немедленно бросался писать новые стихи, твердо веря, что, выполнив мои бесхитростные рекомендации, его творение непременно увидит свет.
Но для особенно неугомонных, Корнеич придумал вторую линию обороны, в виде литературных обзоров по письмам флотских пиитов. Вот туда я и отправлял авторов, которые делали третий или четвертый набег на газету.
Странное дело, но большинство стихийных сочинителей, найдя свою фамилию в таком обзоре, надолго, а то и навсегда, успокаивалось. Видимо, сила печатного слова в сознании поэтических масс была такова, что однажды опубликованная фамилия, как бы гарантировала право на бессмертие.
Но, как океан посылает свои нескончаемые валы на скалистый берег, так же неиссякаем был поток матросских писем со стихами.
Корнеич, похохатывая, похлопывал себя по животу и, подписывая очередную ведомость в бухгалтерию для оплаты моего скромного труда, не забывал напомнить, что уже, между прочим, половина двенадцатого.
С одиннадцати, как известно, в магазинах начиналась продажа спиртных напитков.
Саша Орловский, тем временем, рисовал карикатуры из матросской жизни для «Страницы выходного дня». Иногда я делал к ним рифмованные подписи.
А вечером, сменив желтые форменные рубашки на белые сорочки с накрахмаленными воротниками, мы отправлялись в Дом офицеров. На танцы.


4.

Во Владивосток мы с Орловским приехали ранним сентябрьским утром. Владивосток не удивил, Владивосток ошеломил нас. Залив Золотой Рог, усеянный портовыми кранами, причалами, пирсами, буксирами и кораблями; крутые сопки с разбегающимися вверх и вниз улицами; красивые люди, особенно девушки, смех и улыбки; невыразимо синее небо и тёплый соленый ветер – всё казалось невозможным, придуманным, вычитанным у Александра Грина.
Мы бросили чемоданы в камеру хранения и отправились на пляж. На скрещении двух главных улиц возвышалась гостиница «Золотой Рог». Зайдя в вестибюль, мы обнаружили традиционную табличку с надписью «Свободных мест нет».
Уловив наше разочарование, женщина-администратор, улыбнувшись, посоветовала:
– Не огорчайтесь, мальчики. Езжайте в гарнизонную гостиницу, там вас устроят.
Но нам хотелось жить красиво. В центре города. В гостинице с неповторимым названием.
Саша, мобилизовав всё своё обаяние, попробовал уговорить администратора изыскать для нас номер. Видимо, понимая наше душевное смятение, она протяжно вздохнула и предложила нам люкс за 200 рублей в сутки.
Месячный оклад лейтенанта медицинской службы составлял в ту пору 1450 рублей. Семь суток питания в вагоне-ресторане, с употреблением изысканно-экзотических напитков типа «Ерофеич» и «Спотыкач», изъяли из наших карманов половину августовского жалования. Где и когда мы могли получить деньги за сентябрь, оставалось тайной за семью печатями.
Орловский, осмыслив услышанное, стыдливо потупился и, пробормотав, что мы подумаем над предложением, дернул меня за рукав. Вопрос о красивой жизни решился сам собой. И тут меня осенила до боли простая мысль – надо бы сходить в отдел кадров, представиться, и заодно узнать, на какие должности мы все-таки получили назначения.
Орловский, выслушав моё предложение, одобрительно кивнул:
–Ты прав. На пляж еще успеем. День только начинается.

Отдел кадров встретил нас гулким коридором с дневальным у входа, легким запахом хлорки и портретами членов Политбюро, взиравших на нас со стен с легкой укоризной.
Найдя кабинет нашего направленца, мы прочитали на табличке, что заниматься нашей судьбой станет майор Притытков. Постучав в дверь, мы вошли один за другим и представились кадровику.
– Явились всё же, – вместо приветствия констатировал Притытков факт нашего возникновения в его кабинете, и взгляд его светлых, почти прозрачных глаз не посулил нам любви и поддержки со стороны отдела кадров флота.
– Весь курс уже служит две недели, а я их тут жду и жду! Собирался уже всесоюзный розыск объявить! Почему так поздно прибыли?
– На поезде ехали – сказал я упавшим голосом.
– И когда приехать изволили? – нагнетая суровость тона вопросил майор.
– Два часа назад, – быстро и радостно сообщил Орловский, ожидая похвалы за столь стремительное появление в отделе кадров.
– Два-а часа-а назад? – удивленно протянул Притытков, – тогда я должен был лицезреть вас, – он взглянул на круглые часы, висевшие у нас за спиной над дверью, – в девять тридцать, а не в одиннадцать!
– Мы пытались устроиться в гостиницу, – пояснил я, надеясь вызвать сочувствие железного майора.
– А зачем? – искренне удивился направленец. – Ваш поезд уходит в шестнадцать сорок. Две подводные лодки в бухте Витязь ждут, не дождутся своих докторов. Так что милости прошу!
– Я не могу на подводную лодку! – сказал я твердо и различил в глазах кадровика откровенный смех.
– Я тоже! – закивал Орловский.
– Интересно послушать причины, – почти добродушно произнес майор.
– Я перенес несколько пневмоний, учась в Академии, – пояснил я, как можно спокойнее, – полагаю, что следующую перенесу в первом же автономном плавании. Пользы от меня, как от врача, в этом случае ожидать не приходится.
– Это верно, – жестко сказал Притытков. Он быстро заполнил какой-то бланк и протянул его мне.
– Вот вам направление на военно-врачебную комиссию, в госпиталь. Отправляйтесь сейчас же. Передайте дежурному врачу, чтобы он доложил мне, как только вас оформят. Ясно?
– Так точно! – отчеканил я, как на строевом смотре, и, взяв направление, вышел из кабинета.
Через пять минут, красный от волнения, с такой же бумагой в руках появился в коридоре и Саша Орловский.
– Всё, – сказал он, – пляж накрылся.
– Да уж, – согласился я, – нам ещё повезло, что не сняли на недельку люкс в «Золотом Роге».
– Хватило ума, – буркнул Саша.
– У женщины-администратора, – добавил я, пресекая слабую попытку Орловского на лидерство в дружбе.

Через час дежурный по госпиталю доложил в отдел кадров, что нас оформили в терапевтическое отделение. А ровно через неделю мы вышли из госпитальных ворот с блеском в глазах и радужной надеждой в сердце – нам очень хотелось остаться во Владивостоке, а военно-врачебная комиссия признала нас негодными к службе в плавсоставе.
Такого фокуса майор Притытков явно не ожидал. Он долго читал наши свидетельства о болезни, перекладывая их справа налево и недоуменно хмыкая. Наконец, сняв телефонную трубку, набрал какой-то номер. Из дальнейших реплик стало ясно, что он говорит с начальником медицинской службы флота. Окончив разговор, кадровик с удовольствием потер руки и весело сообщил нам, что мы выведены за штат на неопределенное время. После этого он воздел вверх указательный палец и поведал, что лично станет подыскивать для нас два достойных места на берегу. И на лице у него появилась такая улыбка, что о местах нашей дальнейшей службы, лучше было вообще не думать.
– А где нам получать деньги? – не преминул поинтересоваться Орловский.
– Какие деньги? – искренне удивился майор.
– Денежное содержание военнослужащего, – поддержал я вполне правомерное требование друга.
– А, это, – отмахнулся кадровик от нашего вопроса, как от надоевшей мухи. Помолчав, всё же пояснил:
– У нас в отделе, разумеется. Двадцать первого числа явитесь ко мне. В этот же день финансисты выдают получку. И не дай Бог, на вас пожалуется комендант гарнизона!
До получки оставалось ещё дней пять. Гриновский Зурбаган манил нас огнями своих ресторанов, и мы отправились обедать в «Золотой Рог».


5.

– Кажется, вас ожидают неприятности, мальчики, – подходя к нашему столику произнесла молодая официантка и, кивнула в сторону выхода, где у дверей ресторана маячила фигура капитана с патрульной повязкой на рукаве.
Мы с Орловским, опростав бутылку «Столичной» и закусив её солянкой из трепангов и кальмарами под майонезом, как раз живо обсуждали назревшую проблему, – повторить ли всё ещё раз или разнообразить меню салатом из папоротника и женьшеневой водкой. О вкусе и действии последней мы тогда не имели ни малейшего представления.
Года через два мне представился случай распробовать этот неординарный напиток. От водки исходил устойчивый запах погреба, плесени и перегноя, а после третьей рюмки у меня возникло устойчивое ощущение, что голова начисто отделена от туловища.
– Водка французской революции, – прокомментировал тогда её действие один из моих друзей поэтов. И нам показалось это очень смешным.
Но все это случилось только через два с лишним года, а во время нашей трапезы с Орловским, глядя на участливое лицо официантки, сообщившей нам далеко не радостное предположение о возможных последствиях посещения ресторана, нам было не до смеха.
– Что же делать? – вопросил Саня официантку и быстро заморгал. Длинные ресницы Сани производили на женщин неотразимое впечатление, и я подозреваю, он это хорошо знал.
– Сначала рассчитаться, – мягко пояснила девушка, – а потом мы что-нибудь сообразим…
Мы рассчитались быстро и щедро, уже не думая о том, как станем доживать до получки, обещанной нам майором Притытковым.
– Поднимайтесь на балкон и подождите меня там, – сказала официантка, небрежно сунув наши деньги в карман передника.
Саня вскочил из-за стола и, отодвинув золотистую портьеру, стремительно взлетел по скрипучей лестнице на балкон. Я допил бокал пива, ещё раз глянул в сторону патруля и, убедившись, что капитан не собирается покидать места своего пребывания, последовал за Орловским.
Посетителей на балконе оказалось мало. Мы присели за самый дальний столик и замерли в ожидании. Наша внезапная ретирада не осталась без внимания патруля – капитан повернулся к двери и вышел.
– Проход свободен, – прокомментировал я исчезновение должностного лица, на что Саня мрачно среагировал:
– Пошел вызывать по телефону патрульную машину…
– А вот и я, мальчики, – сказала, улыбаясь, внезапно появившаяся официантка, – меня зовут Эрна!
Она шутливо сделала книксен, и нам ничего не осталось, как, коротко кивнув, назвать свои имена.
– Вам повезло, сегодня на пищеблоке работает моя подруга. Сейчас мы спустимся по черному ходу, и я через кухонный зал выведу вас во двор.
Мы радостно закивали – перспектива оказаться в комендатуре гарнизона, никак не вписывалась в наши планы.
– А где вы остановились? – испытующе вопросила нас Эрна.
– Пока нигде, – сказал я и хотел уже подробно объяснить, что мы ждем назначения, но Орловский придавил мне ногу с такой силой, словно мой ботинок, был тормозом автомобиля, с неимоверной скоростью мчавшегося к обрыву.
–Тогда вот что, – задумчиво протянула Эрна, – поезжайте сейчас на 3-ю Рабочую. Там живет еще одна моя подруга. Её зовут Майя. У неё как раз образовалась свободная комната, которую она сдавала. Майя любит морских офицеров. Скажите, что это я вас к ней направила. А теперь пошли вниз.
Эрна взяла Орловского за руку, и мы начали осторожно спускаться по тёмной лестнице, со скрипучими деревянными ступенями, на первый этаж.
А ещё через десять минут, громыхающий трамвай, нырявший с сопки на сопку, словно дельфин с волны на волну, уносил нас к новому дому.


6.

Когда я открыл дверь в комнату, Саня лежал на кровати в синих трусах, а Эрна старательно гладила белье.
– Явился, не запылился, – Эрна с улыбкой повернулась ко мне и протянула накрахмаленную белую рубаху, аккуратно вывешенную на плечики. – Это тебе к очередному вечеру танцев, покоришь ещё одну девушку!
– Спасибо, – поблагодарил я Санину подругу лёгким поцелуем в подставленную щеку.
– Кстати, сегодня по радио я слышала твои стихи! Мне очень понравились, я даже пожалела, что выбрала Орловского, а не тебя.
При этих словах подруги, Саня иронически хмыкнул.
– А что за стихи, Эрна? – искренне удивился я, – насколько помню, я на радио ничего не давал!
– Это был какой-то поэтический вечер, в библиотеке. Там и другие поэты выступали. Но твоё стихотворение «Я ищу тебя» мне сразу запомнилось…

Второй месяц мы с Орловским снимали комнату у Майи. 3-я Рабочая улица круто взбегала в сопку от трамвайного кольца и терялась среди неказистых одноэтажных домов и халуп за деревянными заборами. Высоко над головами редких прохожих, словно напоминая о быстротечности времени, неслись густые облака, гонимые океанским ветром.
Эрна приходила к нам почти каждый день, готовила обед, а когда оставалась ночевать, то и ужин.  Я возвращался в дом около полуночи, наспех поедал всё, что Эрна выставляла передо мной на стол, и быстро расстилал на дерматиновом диване перину, щедро одолженную мне хозяйкой дома. Потом нырял в постель и натягивал на голову байковое одеяло.
Саня, не спеша, раздвигал между своей кроватью и моим диваном антикварную ширму с золотыми вуалехвостами, приобретенную по случаю на Владивостокской барахолке с первой получки. Эрна быстро выключала свет. Затем кровать с протяжным всхлипом, скрипя всеми пружинами, принимала тела моих друзей. Эрна неизменно прыскала, давясь от еле сдерживаемого смеха, а Саня скороговоркой напоминал, что крыса сдохла, хвост облез, а кто заговорит – тот её и съест. Вслед за этим, я, улыбаясь в темноту, задумчиво произносил стандартную фразу, что на танцы опять пришло неисчислимое множество красивых свободных девушек. Эрна начинала громко смеяться, а Орловский назидательно начинал бубнить, что в портовых городах венерические болезни распространены особенно широко, а лечатся долго и трудно.
Под ровный Санин голос я стремительно засыпал, а сладкая парочка получала возможность для любовных утех.
Эрна просыпалась первой, варила кофе, готовила бутерброды и, накрыв стол, будила нас одной и той же фразой:
– Господа офицеры, завтрак подан!
Широко улыбаясь, она стояла посредине комнаты в белом фартуке и держала два пальца у правого виска.
– Такая подруга стоит двух жен, – неизменно отпускал я комплемент Эрне и добавлял многозначительно:
– Между прочим, в «Золотом Роге» ужинает немало респектабельных мужчин, с избыточным опытом холостой жизни.
Эрна заливисто смеялась, а Саня ворчливо замечал, что не мне, истаскавшемуся по студенческим общежитиям и истершему паркет Дома офицеров, давать советы человеку, ведущему строгую и регулярную половую жизнь.
– Человеку творческой профессии необходим широкий личный опыт, – философски парировал я сентенции Орловского.
– Кто бы спорил, – продолжал Саня, надувая намыленные щеки и медленно проводя по одной из них безопасной бритвой, – только количественный опыт не всегда переходит в качественный!
–Замолчите, – вмешивалась Эрна, слегка шлёпая полотенцем Саню по спине и одновременно хитро подмигивая в мою сторону.
– Количественный нет, а качество переходит в новое качество при достижении определенного порогового уровня. Именно этим я и занимаюсь. А тебе, Орловский, по диалектике положена круглая двойка! – подводил я итог спора, и, не дожидаясь Саниных возражений, выскакивал в дверь, направляясь в редакцию флотской газеты.
Орловский догонял меня, обычно, у трамвайной остановки. Мы звонили в отдел кадров и, получив привычный ответ, двигались к «Боевой вахте».
Так продолжалось до середины декабря. Через неделю после того, как я сдал рукопись в издательство, трубка телефона-автомата, голосом майора Притыткова, пригласила нас немедленно прибыть в отдел кадров. Это прозвучало столь неожиданно, что Орловский, звонивший по очереди в этот раз, запинаясь, спросил майора:
– А зачем?
– А затем, – пророкотал кадровик на другом конце провода, – что у меня есть для вас отличные новости!
– Сейчас приедем, – выдавил Саня упавшим голосом и повесил трубку.
– Что? – спросил я, пытаясь изобразить оптимистическую улыбку, – недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках?
– Не так долго, как того хотелось бы, – выдавил Орловский через силу, и мы оба поняли, что у нас кончилась целая полоса жизни. И, наверняка, самая радостная и беззаботная полоса. Впереди нас ожидали, как провозглашала почти в каждом номере наша любимая тихоокеанская газета, суровые флотские будни. И мы начали медленно осознавать, что они вряд ли свяжут нас с городом, который мы успели полюбить, где у нас появилось немало знакомых и где мы прожили, как казалось, целую череду счастливых дней.
В отдел кадров мы ехали молча и с каждой трамвайной остановкой, приближающей нас к массивному четырехэтажному зданию, где решались тысячи судеб флотских офицеров, мы чувствовали, что скоро расстанемся.
– А, может быть, нас назначат в один гарнизон? – произнес Саня, когда мы вышли из трамвая и стали спускаться по Мальцевской улице вниз, к бухте.
– Может быть, – сказал я, вспомнив улыбку кадровика, – но только в том случае, если этот гарнизон расположен в районе Северного полюса.


7.

Две недели тому назад пришло письмо от Юрки Носова. Он сообщал из Феодосии, что вернулся из морей, подлодка готовится к отправке на капитальный ремонт, а пока он гуляет под теплым крымским солнцем в белом кителе и пьет в бистро вино «Черный доктор».
– Пижон, – сказал Орловский, – все тенты в Крыму убирают в конце октября, белые кителя отменяют приказом еще раньше, никаких бистро в Феодосии нет, а вино «Черный доктор» просто не существует в природе.
– Во всяком случае, я не пробовал, – соглашался я с Орловским и тут же возражал, – но ведь если мы с тобой чего-то не знаем, то ведь это не значит, что это не существует!
– Значит, – мрачно настаивал Саня, а Эрна, читая на моем диване рассказы Чехова, прислушивалась к нашей перепалке и заливалась звонким смехом. Я не понимал его причину – то ли её смешил текст классика отечественной литературы, то ли наш диалог.

Юрка, я и Орловский дружили с первого курса. С Носовым нас сблизил родной город, в котором мы закончили соседние мужские школы – я восьмую, а он вторую. Орловский присоединился к нам ещё в летнем лагере, где мы, после зачисления в Академию, проходили военные сборы. Позже Юрка написал об этом повесть «К оружию, эскулапы!». И если кому-то интересен этот отрезок нашей жизни, я отсылаю любопытствующего читателя к этой книге. Походя замечу, что написана она живо, тепло и с юмором, читается легко и стоит на полках практически всех сколько-нибудь значимых библиотек. Автор её – Юрий Пахомов и есть Юрка Носов.
А в Академии мы дружили еще и потому, что чем-то походили друг на друга в своих устремлениях, поступках и биографии.
Сразу скажу несколько слов о моем поколении. Две общие черты делали нас членами одной громадной семьи – наше детство располосовала война и безотцовщина.
Впоследствии, нас называли в литературе «дети войны», а позже, после первых лет перестройки, «шестидесятниками».
Многие из нас так никогда и не повзрослели. Этот удивительный феномен, возможно, социологи будущего сумеют объяснить. Я же предполагаю, что военный синдром, пережитый нами в том самом возрасте, когда формируются основы личности, сыграл основополагающую роль.
Война слишком серьезное занятие. Им занимались взрослые, наши родители. Мы же, будучи детьми, оказались её свидетелями, и в нашем сознании никогда не доросли до её участников, настоящих взрослых. Люди, старшие по возрасту, навсегда остались для меня абсолютно авторитетны. Во всём.
 Вот этого я не могу сказать о поколениях, пришедших в мир после нас, в том числе и о своих детях.
Видимо, по этой же причине, мы явились последними носителями социалистической идеи. Во всяком случае, многие из нас.
Но всё это я сумел осмыслить только через несколько десятилетий, выбираясь из затянувшегося детства долго и трудно. Впрочем, оглядываясь назад, я могу теперь благодарить судьбу, поскольку самый счастливый период человеческого бытия, конечно же, детство. Но по-настоящему осознавать это начинаешь, увы, только на исходе жизни.
А сорок лет назад, в декабре шестидесятого, мы с Саней Орловским ответили на Юркино письмо не менее экзотично. Мы сообщили ему, что наша осень прошла на пляжах Великого Океана, где мы загорали, рассматривая стройных шоколадных девушек, с которыми можно легко познакомиться и приятно провести время. А вечерами мы посещали рестораны и кафе с восточными яствами и напитками. Кальмары, трепанги, гребешки, акульи плавники и щупальца осьминога, крабы и салаты из папоротника, женьшеневая водка в сочетании с китайскими фонариками, восточным гороскопом и таинственными уроками карате, не говоря уже о гейшах и немыслимых уроках любви, преподанных ими, достойно противостояли белому кителю, бистро и «Черному доктору».
Самое смешное заключалось в том, что мы не так уж сильно и преувеличили свой образ жизни. Если вымышленных гейш заменить на вполне реальных, но не менее обольстительных студенток филфака, а карате на обычное самбо, то все остальное, как в это сейчас ни трудно поверить, мы, просто-напросто, списали с меню Владивостокских ресторанов и наших ежедневных досугов.
И вот теперь, когда, потирая от удовольствия руки, мы готовились отправить Юрке очередное послание, майор Притытков сыграл с нами злую шутку.
Но то, что предложил нам кадровик, оказалось значительно сильнее нашего воображения.
 

8.

– Ну, – спросила, чуть громче обычного Эрна, когда мы появились на пороге дома с сумками, набитыми всяческой снедью, – что вам сказали?
– Всё! – отрезал Саня, – дорожный батальон, сто километров от Владивостока. Прибыть надо завтра.
– А тебе, Игорь?
– А мне Сихоте-Алиньская тайга. Врач военно-строительного отряда на лесоповале.
При этих словах Эрна заплакала. Это случилось настолько неожиданно, и так не вязалось с её постоянной улыбкой и всегдашним приподнятым настроением, что я выронил из рук сумку. Орловский, обняв подругу, пытался утешить её, а я стал собирать с пола банки консервов, раскатившиеся яблоки и лимоны, свертки с колбасой, сыром и балыками.
Постепенно Эрна успокоилась и, слабо улыбнувшись, произнесла:
– Наверно все магазины опустошили…
– Не все, – мрачно буркнул Саня и выставил на стол, одну за другой, три бутылки красного болгарского вина, – сегодня устраиваем отвальную.
– Я догадалась, – вздохнула Эрна и стала налаживать стол для нашего позднего обеда, который неминуемо и плавно перетек в ужин. Мы еще сходили с Орловским за вином, которого нам, естественно, не хватило, пригласили поздно пришедшую хозяйку дома, и, в конце концов, надрались до такой степени, что лично я стал готов немедленно отправляться не только в Сихотэ-Алиньскую тайгу, но и в амазонскую сельву.
Утром Орловский стал собирать свой немудрящий скарб.
– Вот, – сказал он, протягивая мне клочок бумаги со своим новым адресом, – напишешь, когда устроишься.
– Разумеется, – сказал я, – у меня совсем просто: Сергеевка, леспромхоз, доктору.
– А можно я тебе писать буду? – внезапно спросила меня Эрна.
– А наш друг не изревнуется? – удивился я, не зная, что и ответить.
– Нет, – покачала головой Эрна, – он меня с собой не берет и не хочет, чтобы я ему писала.
– Я буду приезжать, – хмуро пообещал Саня, – на воскресенье, так что в переписке необходимости нет. 
– Понятно, – кивнул я, – иду в издательство, когда вернусь, не знаю, может придется ждать главного целый день.
– Ладно, – успокоил меня Орловский, – простимся сейчас, моя электричка уходит в двенадцать.
Мы торопливо обнялись и похлопали друг друга по спине. Эрна опять расплакалась.
– Оказывается, в Риге очень сентиментальные девушки, – сказал я, выпуская Орловского из дружеских объятий, – ты на вокзале не получи разрыв сердца.
– Не получу, – Эрна утерла ладонью щеки и скороговоркой напомнила, что у меня поезд ночью, и она успеет накормить меня ужином.
Я выскочил во двор и стремительно спустился вниз по улице к трамвайному кольцу. Минут через сорок я вошел в Приморское книжное издательство. Главный редактор, увидав меня на пороге своего кабинета, на этот раз оказался значительно приветливее.
– Заходите, молодой человек, – пригласил он меня и коротким жестом указал на кресло, стоявшее сбоку от его стола.
Я шел в издательство, не надеясь ни на что, просто для того, чтобы взять свою тетрадь со стихами. Кадровик, показавший нам накануне грани реальной жизни, погасил во мне даже искру надежды на удачу. Я сел в кресло, указанное Свиньиным, и опустил голову.
– Откуда такое уныние в вашем возрасте? – вопросил главный редактор.
– Ночью уезжаю в тайгу, в военно-строительный отряд, это километров сто пятьдесят за Находкой…
– И что же, – удивился Владимир Владимирович моему загробному голосу, – вы ведь сами того желали, не правда ли?  Вот вы тут пишете…
Он полистал мою тетрадь, улыбнулся и прочитал стихотворение о том, как в таежной глуши живет мой ровесник, а я живу в Ленинграде и как я охотно поменялся бы с ним судьбой, да вот сменялся бы со мной он – этого я не знаю.
– Ваша поэтическая мечта исполнилась, а вы печалитесь. Непонятно!
– Да, действительно, – пробормотал я, удивляясь тому, что слова, написанные мной на бумаге, обрели зримую реальность, – эти стихи я написал почти год тому назад, когда ещё не видел Владивостока, а теперь я полюбил Ваш город.
– Похвально, молодой человек, – назидательно произнес Свиньин, – вы бы не были поэтом, если бы его не полюбили! Не печальтесь, вы еще сюда вернетесь. Так что поезжайте, с Богом, и не бросайте занятие поэзией.
– А что делать с моей рукописью?
– Как что? – удивился Свиньин, – мы её издадим! Я вас поздравляю с удачным дебютом!
Оказалось, что главный познакомил с моей рукописью редактора поэзии Марину Николаевну, и с их общего благословения мою книгу включили в план издательства на 1962 год.
На 3-ю Рабочую я не ехал, а летел. В груди у меня клокотал такой напор чувств, что казалось – стоит только захотеть, и трамвай воспарит вместе с пассажирами над сопками и станет кружить наравне с облаками столько, сколько я того пожелаю.


9.

Красная Пахра, где жил летом Старый Поэт, оказалась зеленым и тихим поселком, с дачами, спрятанными за деревянными заборами, среди густых зарослей сирени, крыжовника и смородины.
Побродив по малолюдным пыльным улицам минут сорок, мы с подругой нашли, в конце концов, калитку в березовой изгороди, за которой возвышалась небольшая двухэтажная дача с верандой. На веранде, в плетеном кресле, сидел Старый Поэт с книгой в руках. Рядом, сидя в таком же кресле, его жена занималась каким-то рукоделием. Позже она показала нам свою работу – добродушные сказочные существа из сучьев, веток и древесной коры, изумленно взирали на окружающий мир, словно подтверждая фактом своего появления нехитрую истину о его разнообразии.
Я назвал поэта по имени отчеству. Услышав, что его зовут, он легкой походкой, никак не вязавшейся с его возрастом, подошел к калитке и, узнав меня, распахнул её:
– Игорь? Прямо из Владивостока? Заходите, рад вас видеть!
Повернувшись к моей спутнице, он вопросил удивленно:
– А это кто?
– А это моя подруга, Вероника. Вы её заочно знаете по стихам, которые редактировали.
– А- а, – улыбнулся Старый Поэт, – помню, помню…Свет на четвертом этаже? Так кажется?
– Да, – закокетничала Вероника, наклоняя голову и прищуривая светлые глаза.
– Замечательно! Сейчас будем чай пить!
Старый Поэт, взяв нас под руки, повел к веранде.
– Зоя, это Игорь! Помнишь, мы в клубе были вместе года два назад? А это его подруга – Вероника, героиня книги, которую я редактировал. Их история, судя по лирической исповеди, чем-то напоминает мне нашу собственную! Да-да, и, пожалуйста, не возражай!
– Павлик, – улыбнулась жена Поэта, – с тобой никто и не спорит! Проходите, молодые люди!
Мы прошли на веранду, и хозяйка усадила нас за обширный стол, покрытый белой полотняной скатертью. Посредине стола башней возвышался старинный самовар.
– Как добрались? Долго нас искали? – поинтересовалась жена Поэта.
Вероника начала подробно объяснять, как мы добирались, но я толкнул её ногой и, вероятно, вспомнив, что ещё в автобусе я просил её больше слушать, нежели говорить, смущенно умолкла.
– Да-да, – сказал Старый Поэт, – транспорт у нас работает неважно, я вас оставлю на одну минутку…
Он ушел в дом и вернулся оттуда с фотоаппаратом, предложив сфотографироваться на память. Вероника сфотографировала меня с Поэтом, затем он сам сделал два или три снимка и предложил поиграть в шахматы. Мы сели на скамейку под высокой елью.
– А что же вы на мой юбилей не приехали? – спросил Поэт, когда шахматные фигуры заняли свои места на просторной доске.
Я хотел напомнить, что он и не приглашал меня, но сообразил, что ляпну бестактность и, чтобы как-то объяснить причину своего отсутствия, сослался на только что полученный отпуск.
– Ну, да, ну, да, – согласился Поэт, – я запамятовал, вы ведь офицер флота. У вас там учения всякие… Постойте-ка…
Он внезапно вскочил и стремительно направился к калитке. За изгородью, помахивая прутиком, шагал крупный человек в майке, с цветастым полотенцем на плече. Лицо его было до того знакомо, что я не сразу поверил, что это он.
– Александр Трифонович, на минутку! – окликнул его Старый Поэт. Человек остановился у калитки, повернулся к нам, и я узнал Твардовского. О чем они говорили между собой я не слышал, но главный редактор главного советского журнала пребывал в хорошем расположении духа, улыбался и на прощание помахал нам рукой. Может быть, Старый Поэт что-то сказал ему обо мне.
– Почему ты не пригласил его, Павлик? – спросила жена Поэта, когда мы все трое вернулись на веранду.
– Я приглашал его, Зоя. Он спешил на речку, искупаться. В Москве срочные дела, уезжает…
Мы пили на веранде чай, я читал новые стихи, а передо мной неотрывно стояло лицо человека с серыми, широко расставленными глазами, знакомое ещё по школьному учебнику. И это впечатление, от мимолетной встречи с живым классиком, долго звучало во мне высокой звенящей нотой.
Ещё раз я увидел его через четыре года.
Я был участником второго Съезда писателей России. В заключительный день, в банкетном зале я оказался среди краснодарских писателей. Вдруг один из них, кажется Юрий Абдашев, толкнул меня локтем:
– Посмотри-ка, Игорь, вон там Твардовский!
Я оглянулся и увидел поэта за соседним столом, в окружении незнакомых мне людей. Теперь это был другой человек. Мне показалось, что с того июльского дня, когда он с полотенцем на плече шел купаться на Пахру, прошло не четыре года, а, по меньшей мере, десять лет.
Неизбывная усталость и отрешенность открыто проступали на его лице. Окружающие что-то говорили ему, тянулись рюмками и бокалами к его бокалу с шампанским и подобострастно пытались поймать его ускользающий взгляд.
Он смотрел вокруг как бы поверх голов и что-то редко и односложно отвечал. На особенно неуёмные реплики и вопросы коротко кивал, как бы отделяя себя от окружающего мира. Больше я не видел его никогда.
А в тот светлый летний вечер Старый Поэт, прослушав мои новые стихи, предложил мне свою рекомендацию в Союз писателей. Это было неожиданно и чрезвычайно приятно.
Когда прохладный сумрак лег на крыши дач, мы с Вероникой возвращались из Пахры в московскую квартиру моего друга. Утром, отправляясь в аэропорт, я переступил порог этой веселой квартиры в последний раз.
Теперь нет в Москве ни этого порога, ни того дома, ни моего друга. Давно нет на свете и Старого Поэта. Но на стене, над моим письменным столом, висит его фотокарточка, а на стеллаже стоят его книги с дружескими надписями. Их много, потому что Поэт был всегда щедр. На первом томе своего «Избранного» он написал:
«Милому другу Игорю Кравченко с любовью и с верой в него, в его поэзию и будущее».
И подпись – Павел, 17 апреля 1971 года. Страстная суббота.




Глава 10. Школа оружия

1

Настало время снова поговорить о женщинах. Помнится, я давал обещание вернуться к этой вечно животрепещущей теме. А свои обещания я всегда выполнял. Так вот. Общеизвестно, что у женщин недостатков нет. Этот непреложный постулат вам подтвердит всякая женщина, и каждый счастливый мужчина. Каждый. Но счастливый. Вопрос о том, где их найти – не ко мне. Кто ищет, тот всегда найдёт.
Что касается несчастливых мужчин, то во всех своих несчастьях виноваты они сами. И это то же с удовольствием подтвердит любая женщина. Ну, а все несчастливые женщины несчастны не по своей вине, а по вине всё тех же мужчин. Счастливых или несчастливых – это неважно. А вот счастливые женщины, счастливы благодаря своим талантам, внешности, работоспособности, в крайнем случае, благодаря собственным родителям.
Вот такой расклад, как говорят преферансисты. Всех, кто со мной не согласен, мне просто жалко, поскольку у меня за спиной лучшая половина человечества. А это не шутка.
Но потому как я сам к этой половине не принадлежу, то придётся поразмыслить о второй половине. Сильной, как принято считать. Что греха таить, она устроена не лучшим образом. Леность, пьянство, женолюбие, амбициозность, нередко отсутствие воли – этот перечень далеко не исчерпывает мужские пороки, хотя, пунктирно, обозначает их. В соответствии с законами мужской логики, мы признаем, что всё это имеет место быть.
Но… Давайте вспомним, что практически всё созданное человечеством за последние пять или семь тысяч лет, создали, в основе своей, всё те же несовершенные мужчины. Ума не приложу, как они, со всеми своими недостатками, изъянами и пороками смогли сделать это? Однако сделали… Смотрели, трогали, ломали, строили, ходили, ездили, плавали, летали, падали, поднимались и сопоставляли, думали, делали выводы… А в итоге – цивилизация. По-моему, недурно.
Поэтому десятую главу я, кратко порассуждав о женских достоинствах, посвящу мужчинам. Мужчинам без женщин. Армии и флоту. Они всегда являлись важнейшей частью любого государства. И навсегда, что бы ни говорили некоторые лукавые или неумные политики, таковыми останутся в качестве последнего и главного аргумента во всех международных спорах. До тех пор, по крайней мере, пока на земле существует нынешняя цивилизация, построенная умом, волей, талантом и руками несовершенных мужчин.


2.

В январе шестьдесят девятого года подошел срок присвоения очередного воинского звания. Мне предложили майорскую должность, старшего врача школы оружия на Русском острове. Русский остров – это Владивостокский Кронштадт, запирающий вход в бухту Золотой Рог и Уссурийский залив. А школа оружия получила своё название ещё в начале двадцатого века потому, что готовила для флота корабельных артиллеристов, торпедистов и минеров.
Я дал согласие. Гарнизон располагался от города в получасе пути на пароме, имел приличную медицинскую часть и сулил, в перспективе, звание майора.
Январь в тот год выдался особенно морозным. Лёд сковал бухту и пролив толстым льдом. Паром пробивался к поспеловскому причалу не менее часа. Естественно, я вместе с остальными офицерами, живущими в городе, опоздал на построение.
Командир части, Герой Советского Союза Рогачевский выразил неудовольствие по этому поводу всем вместе и мне в отдельности.
– А вам, доктор, следовало для представления прибыть предыдущим паромом, – сообщил он мне назидательно.
– Это первый паром, товарищ капитан первого ранга, – уточнил я, снимая с себя ответственность за шалости деда Мороза. Рогачевский помолчал, но, видимо, посчитав моё объяснение недостаточно убедительным, невозмутимо парировал:
– Значит, надо было прибыть вчера вечером и переночевать в части.
– Я предполагал, что паромная переправа работает по расписанию, – вступил я в дискуссию с командиром, ожидая, что он немедленно воспользуется бессмертным афоризмом Яшкова. Но Георгий Алексеевич, видимо, не разделял воззрения моего прежнего командира на тоталитарные методы воспитательной работы с подчиненными, и продолжил диалог с явным удовольствием:
– А она и работает по расписанию, ведь паром ушел в семь сорок?
– Так точно, – охотно согласился я.
– Ну, вот видите! А опоздал паром из-за сложившихся метеоусловий. А морской офицер обязан предусматривать непредвиденные обстоятельства.
– Это обстоятельство явилось слишком непредвиденным, – спокойно пояснил я.
Рогачевский замолчал и нахмурил брови. Очевидно, не найдя убедительного аргумента в свою пользу, он решил сразу расставить все акценты в наших взаимоотношениях:
–Я вижу, капитан, вам придется службой доказывать, что майорская должность вам по плечу…
Будучи природным правдоискателем, я наивно предполагал наличие этого качества в любом из своих собеседников. Более поздний, горький жизненный опыт еще не проник в мою душу, и я, со свойственной прямотой и вполне уверенный в своей правоте, возразил:
– Мне кажется, товарищ капитан первого ранга, предлагая мне майорскую должность, отдел кадров уже решил этот вопрос положительным образом.
Вероятно, Георгий Алексеевич расценил мою реплику, как неслыханную наглость:
– Запомните,  доктор, – сказал Рогачевский, побагровев от негодования, – в ближайшие несколько лет вашим отделом кадров буду я!
И тут мне пришла в голову до боли простая мысль – капитаном медицинской службы я могу остаться навсегда. Всё именно так бы и произошло. И не стал бы я майором во веки веков, поскольку Рогачевский был упрям, амбициозен и злопамятен. Получив Звезду Героя в двадцать три года, за участие в групповой атаке торпедных катеров на Черном море, Георгий Алексеевич всю оставшуюся жизнь не только повсеместно ощущал свою исключительность, но и употреблял данную ему государством власть, где надо и, особенно, где не надо.
Спустя тридцать пять лет, писатель Аркадий Пинчук предложил мне написать для сборника «Не ради славы», посвященного 60-летию Победы, несколько очерков о Героях Советского Союза. Я с удовольствием взялся за работу. Теперь могу сказать, что общение с людьми, носящими Звезду Героя, доставило мне немало интересных часов. Слушая их искренние рассказы о том времени, сопереживая им, а затем, облекая в слова всё ими прожитое и пережитое, я убедился, что высокие награды просто так не даются. Это правда. Но высокие награды, влияя в дальнейшем на судьбы их обладателей, делают их разными людьми.
Герой Советского Союза Павел Евдокимович Тарасенко, участник Керченского десанта, впоследствии дослужившийся до полковника, в общении оказался прост, по годам мудр, без тени самоуверенности и надменного превосходства. А, между прочим, этот человек, под шквальным пулемётным огнём противника, с автоматом и полной выкладкой боеприпасов, зажав знамя полка в руке, прыгнул в ледяную воду, добрался до берега, преодолел проволочные заграждения и, отбив плацдарм на вражеской высотке, поднял над ним наше знамя.
Могу добавить, что из всего взвода, принимавшего участие в этой операции, в живых остался он один. И будучи раненным, удерживал плацдарм с помощью захваченного вражеского пулемёта до подхода наших основных сил.
Но вернёмся снова в шестьдесят девятый.


3.

Приняв материальную часть у прежнего старшего врача, я принялся знакомиться с людьми и документами. Конечно, это был не мой прежний скромный медпункт с фельдшером и санинструктором. В штатное расписание, кроме меня, входили ещё два врача, стоматолог, три медсестры, аптека с фармацевтом, рентген кабинет, лаборатория с лаборантом и лазарет на двадцать коек. Личный состав части, за здоровье которого я отвечал, насчитывал более тысячи человек. Пока я вникал в детали своей новой работы, Рогачевский как будто забыл обо мне. Однако, уже на ближайшем совещании не преминул сделать замечание, что я много времени провожу в своем кабинете.
– Где же я должен находиться? – поинтересовался я.
– В ротах, с людьми! – категорически заявил мой новый начальник. Поскольку я понял, что служба у меня сложится трудно, и терять, в сущности, мне уже нечего, я решил прилюдно давать отпор неуместным придиркам Рогачевского.
– Мне кажется, товарищ капитан первого ранга, вы путаете должность начальника медицинской службы с должностью старшины роты, – сказал я спокойно.
По офицерским рядам пробежал лёгкий смешок. Рогачевский приподнялся со стула и заморгал, открыв от удивления рот. Вероятно, от подчиненных он давно не слышал ничего подобного. А, может быть, и никогда.
– Вы мне больше не нужны! – закричал он, стукнув кулаком по столу. – Идите в казармы и проверяйте гальюны! А в двадцать ноль пять доложите мне результаты вашей работы!
– Есть, – сказал я, понимая, что грядущую ночь придется провести в собственном кабинете. Последний паром от Поспелово уходил в восемь часов вечера.
Сам Рогачевский имел вторую квартиру в части и всю неделю жил в ней. С понедельника до субботы. Всегда. А жена жила в городе. Домой он ездил по воскресеньям, считая при этом подобный образ жизни не только нормальным, но и единственно возможным для офицера. Соответственно, всяческие поощрения, представления на очередные воинские звания и продвижение по службе осуществлялись не по реально достигнутым результатам, а исключительно по количеству проведенного в части времени. Естественно, все офицеры, жившие в городе и «запиравшие море на замок» в девятнадцать часов, числились у Рогачевского в «черном списке». Туда же, автоматически, попал и я. А это означало, что звание майора становилось для меня так же реально, как, скажем, полет на луну. Моя хроническая беспартийность только усиливала эту перспективу.
Всё кончилось бы совсем плохо, но, надо сказать, что в отличие от нынешних времён, писатели, принятые в Союз, то есть получившие статус профессионалов, входили в советское время, в состав официальной элиты. Их знали в обкомах и крайкомах поименно. Их книги читали секретари и заведующие идеологическими отделами. А меня, поскольку я был первый, и в ту пору единственный офицер Тихоокеанского флота, принятый в Союз писателей СССР, лично знали, помимо крайкомовской номенклатуры, командующий и член Военного Совета.
Это обстоятельство Георгий Алексеевич не учёл, а, может, и вовсе не принимал в расчет, считая Союз писателей чем-то вроде общества филокартистов или любителей животных.
В марте 1970 года в Москве должен был состояться Второй съезд писателей РСФСР, на котором Леонид Соболев сдавал, а Сергей Михалков принимал руководство российскими писателями. Меня выбрали от приморской организации гостем для участия в работе съезда. Я доложил об этом Рогачевскому и попросил оформить командировку. В ответ он хмыкнул и приказал идти в роты, проверять санитарное состояние подразделений.
– Товарищ командир, – сказал я, – мне необходимо доложить в Политуправление флота, что служебные обязанности не позволяют мне убыть в Москву на съезд.
– Доложите, – самодовольно разрешил Рогачевский.
Я отправился к дежурному по части и позвонил в Политуправление помощнику по комсомолу капитану третьего ранга Славскому, сообщив, что ехать с писательской делегацией в Москву не могу.
–Это ещё почему? – удивился Славский.
– Рогачевский не пускает, – прямо сказал я.
– Понятно, – ответил Славский, – не уходи далеко, сейчас мы решим этот вопрос.
Я сказал дежурному Фариду Нургалиеву, что иду в первую роту и если понадоблюсь, пусть меня там ищут.
День стоял солнечный. Рядом со штабом моряки чистили дорожки, изредка перебрасываясь снежками. У банно-прачечного комбината кто-то из мичманов со старшиной баталером выгружал с тележки ротное бельё для стирки. Грай ворон кружил над столовой.
Глубоко вдохнув свежий мартовский воздух, я ощутил, что жизнь лучше, чем это кажется, когда груда невзгод неожиданно наваливается на плечи.
Едва я успел перешагнуть порог кабинета командира роты, как зазвонил телефон. Командир снял трубку, а потом передал её мне. Нургалиев вкрадчивым голосом сообщил, что меня срочно вызывает командир школы оружия.
– Придётся проверку отложить, – я развел руками, объяснив ротному, что меня вызывают в штаб, и пустился в обратный путь. Матросы всё так же продолжали расчищать дорожки. Но мичман со старшиной уже катили тележку в сторону третьей роты, а вороны, рассевшись на деревьях, перестали кричать дурными голосами.
– Подожди, Игорь, – тихо сказал Фарид, как только я возник в коридоре, где за перегородкой располагался дежурный по части. – Ты не представляешь, что здесь происходило!
– А что здесь происходило? – спросил я, начиная догадываться, как помощник по комсомолу решал мой вопрос.
– Звонил член Военного совета, адмирал Захаров! Приказал Рогачевскому лично доставить тебя в Политуправление!
– Да, – сказал я, преувеличенно вздыхая, – мне так хотелось проверить гальюны первой роты, и на тебе! Придётся прокатиться в город с любимым командиром!
Я постучал в кабинет Рогачевского и, услышав его «Входите!», вошел с лёгким сердцем. Рогачевский стоял у окна и смотрел, как матросы чистят дорожки от снега. Обернувшись ко мне, он торжественно произнёс:
– Меня вызывает член Военного совета, вы будете мне нужны! Уходим ближайшим паромом.
Георгий Алексеевич и не подозревал, что эту новость я уже знаю. Я не смог отказать себе в маленьком удовольствии и задал вопрос:
– А как же состояние ротных помещений?
– Завтра утром, – уверенно сказал Рогачевский, – проверите и доложите!
«Завтра утром я буду ехать в аэропорт», – подумал я, но промолчал. Паром отвалил от пирса точно по расписанию и, шурша колотым льдом, взял курс к тридцать шестому причалу. Политуправление флота находилось от него в пяти минутах ходьбы. Нас встретил Славский и провел в приемную адмирала Захарова.
– Пусть войдет, – услышал я голос начальника Политуправления. Рогачевский поправил галстук и, перешагнул порог. Я остался в приемной. Славский таинственно улыбался. Дверь в кабинет оставалась приоткрытой.
– Товарищ адмирал, капитан первого ранга Рогачевский прибыл по вашему приказанию!
После этой фразы в кабинете наступила тишина. Она продолжалась минуты две, не меньше. Затем я снова услышал Захарова:
– Товарищ Рогачевский, вы хотите служить?
– Так точно, товарищ адмирал, хочу! – бодрым голосом ответил мой командир.
– Не уверен, товарищ Рогачевский! Я не могу взять в толк, как командир части может не понимать, что значит решение Политуправления флота и крайкома партии! И почему мне, достаточно занятому человеку, приходится объяснять вам, словно молодому лейтенанту, что если ваш офицер докладывает вам об официальной командировке, то её надо оформить и доложить исполнение нашему дежурному. Вот и всё.
– Но, товарищ член Военного совета, у него служебные обязанности, я думал…
– Если бы вы думали, товарищ Рогачевский, – перебил адмирал, – то мне бы уже доложил помощник по комсомолу, что флотский поэт, член Союза писателей СССР, капитан Кравченко, стихи которого читает флот, готов убыть в командировку в составе писательской делегации, которую возглавляет секретарь крайкома партии товарищ Антохин. Что вам не ясно?
Рогачевский молчал.
– Завтра утром лично доложите дежурному по управлению, что Кравченко отправлен вами в командировку. Кстати, где он сейчас находится?
– Он здесь, товарищ адмирал, прибыл со мной.
– Хорошо. Пусть войдёт.
Рогачевский распахнул дверь и пригласил меня в кабинет. Я вошел и доложил адмиралу, что готов убыть в командировку в составе писательской делегации. Захаров поздоровался и поинтересовался, как у меня обстоят творческие дела. Я сказал, что работаю над новой книгой, кроме того, передал Славскому стихи для сборника, который выпускает Политуправление флота.
– Хорошо, – одобрил адмирал, – вернётесь со съезда, выступите перед личным составом. Расскажите морякам о поэзии, почитаете новые стихи.
Захаров вышел из-за стола, пожал нам руки и отпустил. Утром я улетел в Москву. После моего возвращения со съезда Рогачевский ослабил свои придирки. Медицинский отдел флота провел комплексную проверку медслужбы части и по результатам этой проверки Георгий Алексеевич все же написал мне представление на очередное звание майора.


4.

Отпуск 1972 года я предполагал провести в летнее время на берегу Черного моря. Начальник медслужбы флота приказал выделить мне две путёвки в Ялтинский санаторий, и мы с Вероникой, радуясь этой удаче, занялись подготовкой к отъезду. Я бросился в авиакассы доставать билеты в Москву, а Вера – в магазины за летней экипировкой.
С билетами на самолет дело обстояло сложно – количество желающих вылететь в столицу в несколько раз превышало количество мест в авиалайнерах, осуществлявших эти рейсы. Помочь мне мог либо крайком комсомола, либо Союз писателей через бронь крайкома партии. Поскольку с подобной просьбой к секретарю писательской организации Михаилу Николаевичу Самунину я ранее не обращался, то и решил, что логичней начать именно с него.
Закрыв кабинет и дав необходимые указания старшей медсестре и своему заместителю лейтенанту Сороченко, я направился на пирс, рассчитывая с обеденным паромом отправиться в город. Когда я подходил к трапу судна, меня догнал запыхавшийся дежурный.
– Доктор, – крикнул он, хватая меня за рукав, – срочно к командиру!
Я с интересом посмотрел на него, – до отхода парома оставалось минут десять и, значит, я ни при каких обстоятельствах обратно уже не успевал.
– Ильюша. – сказал я ему, – разве ты не мог доложить Рогачевскому, что паром умчал меня в туманную даль, когда ты, выбиваясь из сил, прибежал на пирс?
– Не мог, –мотнул головой капитан-лейтенант Алексей Ильюша, дежуривший в этот день по части.
– Почему же, если не секрет?
– Потому что Рогачевский сказал, что если не успею, он пошлет за тобой свой катер к тридцать шестому причалу вместе со мной… Ещё вопросы имеются?
– Что за срочность такая, – удивился я столь неожиданному распоряжению командира, – он же вчера самолично подписал мне отпускной билет…
– Так это случилось вчера, – философски заметил Ильюша, – а сегодня это сегодня. Ощущаешь разницу?
– Ладно, – махнул я рукой, – может, ещё на шестнадцать часов успею. А в чем там дело, не знаешь?
– Кажется, тебе предстоит командировка, но точно не скажу. Я с утра разговор слышал. Штаб флота формирует бригаду для отправки на целину. Вроде бы тебя начмедом определяют.
Я понял, что мой отпуск может исчезнуть, как мираж в пустыне Каракумы, но поделать ничего не мог. Интересы службы превыше всего, а, тем более, летних мечтаний новоиспеченного медицинского майора.
Постучав в дверь кабинета и услышав традиционное «входите», я предстал перед Рогачевским. Увидав меня, командир с удовлетворением хмыкнул и с явным удовольствием объяснил, что отпускной билет мне придётся сдать начальнику штаба, у него же получить командировочное предписание, а завтра к обеду, в полной готовности явиться во флотский экипаж. Там формируется оперативная группа военно-морского флота по уборке урожая на целине, и я назначаюсь начальником медицинской службы этой самой опергруппы.
Черноморская здравница Ялта со всеми прелестями природы и соблазнами цивилизации, в мгновение ока, из завтрашней реальности снова превратилась в недосягаемую мечту. А на горизонте возникли плоские, как пустой стол, степи Северного Казахстана. В активе случившегося появилась отпавшая проблема приобретения билетов. В пассиве – объяснение с Верой. Она не только купила, но и успела примерить свой летний «прикид». Тогда, правда, этого слова не существовало, но поскольку теперь оно плотно входит в лексикон моего младшего сына Вячеслава и его сверстников, воспользуюсь им без назойливых объяснений. Хотя бы потому, что оно в тысячу раз безобидней ненормативной лексики, до которой неимоверно падки современные литераторы.
Но вернемся в 1972 год… В назначенное время, я прибыл во флотский экипаж и представился своему новому командиру. Получив подробно поставленную задачу по медицинскому обеспечению личного состава опергруппы, я отправился в медотдел за дополнительными разъяснениями и уточнениями.
Изумлению моему не было предела, когда в приемной генерала Потёмкина я увидел Веронику.
– Ты что здесь делаешь? – задал я очевидный и, главное, совершенно ненужный вопрос. Ещё вчера мы решили, что я сдаю путёвки и прошу другие на позднюю осень, после возвращения из командировки.
– Я пойду к генералу, – решительно заявила Вероника, – попрошу, чтобы тебя отправили не в командировку, а в отпуск.
– А кто поедет в командировку? – спросил я её, не сомневаясь ни на минуту, что именно этот вопрос задаст ей Николай Терентьевич.
– Я не знаю, кто поедет в командировку, – запальчиво возразила подруга жизни, – но ты не был в летнем отпуске уже несколько лет и каждый год болеешь пневмонией!
– Доктора, как правило, не ходят летом в отпуска, – попытался я урезонить её, – и пневмония среди военных врачей не такое редкое заболевание, как тебе кажется…
Дальнейший наш спор прервал дежурный по медотделу, пригласивший Веру Вячеславовну в кабинет генерала Потёмкина. Я развёл руки, показывая дежурному, что не имею отношения к этому визиту, и пришел к генералу по служебным делам.
Спустя несколько минут моя жена вышла из кабинета расстроенная короткой беседой с Николаем Терентьевичем.
– Иди домой, – сказал я, – вечером уходит эшелон, а я ещё, как следует, не собрался…
– Ты зачем жену ко мне подослал? – вопросил меня Потёмкин, как только я переступил порог его кабинета.
– Никого я, товарищ генерал, никуда не подсылал. Это её личная инициатива.
– А сам зачем пришел?
– Хотел уточнить эпидобстановку в районе дислокации личного состава целинной опергруппы.
– Кто ж тебе это здесь скажет? Это всё на месте узнаешь. Впрочем, можешь сходить в СЭЛ, к Игнатовичу. Он наверняка даст пару полезных советов. Ты главное – установи дружеские связи с тамошними органами здравоохранения, тогда всё у тебя получится. Кстати, своих докторов видел? Познакомился?
– Только по документам. Они медикаменты для медпунктов получают. В эшелоне соберу всех, поставлю задачу, тогда и познакомлюсь.
– Ладно, желаю удачи!
Генерал пожал мне руку и сразу склонился над ворохом бумаг, лежащих у него на столе.


5.

Наши путёвки в Ялту достались тогда кому-то из офицеров флота, осчастливив семейную пару на целый год. А в тот дождливый июльский вечер вновь сформированный воинский эшелон, стуча колесами на стыках рельс, умчал меня из Владивостока. В течение тягучих пяти дней он пересекал пространство азиатской России, неуклонно приближаясь к северному Казахстану.
Станция Булаево, лежащая на железнодорожной магистрали между Омском и Петропавловском-Казахстанским, встретила нас ветром, пылью и полным отсутствием надежды хоть на какое-то мало-мальски интересное времяпрепровождение вне службы. Старый вокзал с грязным буфетом, привокзальный сквер, в центре которого возвышался гипсовый памятник погибшим в Великую Отечественную, деревянный одноэтажный гастроном, где кроме хлеба, соли, спичек и быстро раскупаемой водки, ничего не продавалось, окончательно подвели черту под дорожными разговорами о прелестях провинциальной жизни. И только командир опергруппы капитан первого ранга Лепорский остался доволен местом нашего базирования.
– Меньше соблазнов, больше порядка! Правильно я говорю, замполит? – обратился он к майору Гусеву, который волей случая оказался снова моим партийным наставником. Ещё во Владивостоке, когда Лепорский знакомил офицеров штаба друг с другом, Гусев радостно спросил меня:
– Вступил в партию, доктор?
– Нет, Владимир Павлович, – ответил я, – никак не могу решить вопрос с демократическим централизмом!
Гусев покачал головой, но ничего не сказал: как-никак я догнал его в воинском звании и этот факт, и моя популярность поэта, находящегося под эгидой крайкома партии и Политуправления флота, вероятно, произвели на него необходимое впечатление. Больше он со мной о вступлении в ряды КПСС не говорил. Никогда.
Под штаб и офицерское общежитие нам предоставили помещение старой школы. Целую неделю мы, своими силами, приводили её в состояние пригодное для жилья – мыли, скоблили. штукатурили, красили. Среди матросов, отправленных на целину, оказались не только шоферы и механизаторы, многие имели две, а то и три профессии, поэтому недостатка в хороших рабочих руках мы не испытывали.
Через неделю ремонт завершили, и Лепорский, пригласив на торжественное построение местное руководство, провёл митинг, закончившийся праздничным обедом. Я познакомился с медицинским начальством района и получил ответы на все вопросы, возникшие ещё во Владивостоке.
А с утра следующего дня мы включились в страду. Наши грузовики, оборудованные под перевозку зерна, вышли на дороги Северного Казахстана. Как оповестила население местная пресса, битва за урожай начала набирать темпы.


6.

Примерно недели через три, пока я объезжал медпункты, развернутые в небольших посёлках и центральных усадьбах колхозов, внезапно пришла телефонограмма из областного управления здравоохранения. В ней предлагалось мне прибыть в Петропавловск-Казахстанский на совещание руководителей медицинских учреждений в связи с осложнившейся эпидобстановкой по туляремии. Оказалось, что в мелких, как блюдце, озёрах, стали находить мёртвых водяных крыс. Произведенный анализ внутренних органов сдохших животных, подтвердил предположение эпидемиологов – нутрии гибли от туляремии. Впрочем, для этих районов, данное заболевание не являлось чем-то особенным. Периодически, раз в три-четыре года инфекция активизировалась. Главная задача состояла в том, чтобы она не перекинулась на людей. И здесь уже санитарные врачи и главные врачи районов своей головой отвечали за все противоэпидемические мероприятия и сроки их проведения.
Прибыв с совещания, я подробно доложил Лепорскому эпидобстановку и свои соображения. Среди прочего имелся пункт о вакцинации личного состава при появлении первого заболевшего. Для получения вакцины нужно было ехать в Омск, в окружной инфекционный госпиталь. Командир тут же подписал командировочное удостоверение, и я с первым попутным поездом укатил в бывшую столицу адмирала Колчака.
После плоских и пустынных, как стол перед обедом, степей Казахстана, Омск показался мне, чуть ли не Парижем. Узнав, у первого встречного, что лучшая гостиница в городе «Маяк», я сел в такси и помчался туда.
Видимо, легендарный адмирал в своё время настолько внушил уважение омичам к военно-морской форме, что когда я, переступив порог гостиницы, предстал перед дежурным администратором и, показав командировочное удостоверение, попросил на два дня какой-нибудь номер, мне предложили один из лучших люксов по пятнадцать рублей за сутки.
Перед отъездом из Булаево, я получил гонорар за стихи из областной газеты Петропавловска-Казахстанского. Его как раз хватило, чтобы оплатить предложенные мне апартаменты.
Зато приём, который я устроил омским писателям, навестившим меня вечером, во главе с ответственным секретарём отделения Леонидом Ивановичем Ивановым, запомнился участникам этого импровизированного форума надолго. Нескольких человек жёны увезли домой глубоко за полночь на такси. Зато наговорено, прочитано, рассказано и, главное, выпито было столько, что когда я, через тринадцать лет появился в Омске снова, теперь в качестве участника литературного праздника «Омская зима», первое, что сказал мне поэт Владимир Макаров начиналось словами: «А помнишь, Игорь…»
Ещё бы я не помнил! Утором дежурный администратор, с которым я постарался поздороваться, как можно вежливее, в ответ только покачала головой. А уборщица по этажу, с некоторой долей восхищения, сообщила мне, что такое количество стеклотары она за двадцать лет работы в гостинице, не выносила ещё не из одного номера.
Не знаю, как кутили офицеры Колчака, но писатели Омска в грязь лицом не ударили.
Завершив служебные дела, я ознакомился с достопримечательностями города, среди которых главное место занимали острог, где проводил ссылку Федор Михайлович Достоевский и небольшой особняк на набережной. В нём некогда жила женщина, которую любил контрреволюционный адмирал. И хотя мемориальной доски на доме не оказалось, о том, кто в нем жил, и с чьим именем он связан, знал, по мнению Володи Макарова, каждый второй совершеннолетний житель города.
Вакцину мне не дали. Зато дали прочитать подробную инструкцию, в которой говорилось, что в случае возникновения заболевания, я обязан сразу после изоляции инфицированного, прибыть в Омск и только тогда получить необходимое количество сыворотки для прививки личного состава.
Естественно, я не огорчился, узнав, что не получу вышеозначенную вакцину на руки. Зато не преминул сообщить главному инфекционисту окружного госпиталя, что имею некоторое отношение к препарату, о котором он мне рассказал. Узнав, что я в своё время испытывал вакцину на себе в аэрозоле, он заявил, что вакцина для инъекций оказалась во много раз эффективней той, которую некогда вдыхали вместе со мной мои однокашники.
Я не эпидемиолог. Судить не стану. Но тот факт, что на целинных землях, где возможность возникновения туляремии наверняка была известна медицинской службе флота и куда направили начмедом доктора, получившего в своё время аэрозольную прививку против этой особо опасной инфекции, говорит сам за себя.


7.

В тот вечер солнце садилось в облака, окрасив степь в розовые тона, какие я видел только на Кубани. Стоял тёплый августовский вечер, и мои сослуживцы во дворе около штаба «забили козла». Начальник связи предложил мне составить ему пару, поскольку его постоянный партнер в тот день дежурил. Мы удачно сыграли первую партию, высадив майора Гусева с начальником снабжения, и снова разобрали кости, когда появившейся дежурный по штабу, громко объявил, что доктора просит к телефону кто-то из начальников медицинских пунктов.

Пришлось передать кости замполиту и пройти в комнату дежурного. С противоположного конца провода тревожным голосом лейтенант Соколов докладывал, что из дальней автороты привезли матроса-водителя с острым аппендицитом. Я спросил доктора, есть ли у него связь с районной больницей, и приказал туда транспортировать больного, а сам вызвал дежурную машину. Через пять минут «газик» стоял во дворе.

Я доложил командиру, что мне необходимо выехать в соседний район. Получив разрешение, и, подписав у дежурного путевой лист, я сел в машину.
До соседнего района тянулось шоссе километров в шестьдесят, и когда мы примчались туда, больного матроса уже осмотрел дежурный врач, подтвердив диагноз Соколова.
– Так в чем дело? – поинтересовался я. – Раз острый аппендицит, значит на операционный стол!
– Дело в том, – задумчиво пояснил дежурный врач, – что наш хирург в отпуске, где-то на Черном море, а главврач, который замещает его, сегодня на свадьбе у дочери, километров за сорок отсюда…
– А где ещё можно прооперировать больного? – спросил я тревожно, мало надеясь на обнадёживающий ответ.
– Не знаю, – пожал плечами дежурный, – есть ли у нас время? Доставлять в Петропавловск далеко. Живот у него напряжен, все симптомы раздражения брюшины резко выражены…
– Значит так, – обратился я к Соколову принимая решение, – ты немедленно на нашей машине выезжаешь за главврачом. Изъять его из-за праздничного стола в любом виде и доставить сюда. А мы с дежурным доктором начнем операцию.
– А кто оперировать станет? – невозмутимо спросил дежурный, я, к примеру сказать, всего лишь терапевт…
Мне вспомнилась незабываемая зима шестьдесят первого, Тина, её уверенный голос, те несколько аппендектомий, которые я сделал в Сергеевской больнице… Не будь их, я бы никогда не решился на самостоятельную операцию в районном стационаре.
– Я начну, а вы мне поможете, – сказал я дежурному, – инструменты держать умеете?
– Попробую, – согласился терапевт, – больной ваш, вы за него и отвечаете…
– Тогда вызывайте старшую медсестру и скажите, чтобы она готовила операционную.
Я снял китель, надел халат и пошел мыть руки. Дежурный доктор, всё так же невозмутимо, стал рядом со мной. Я мыл руки и вспоминал всё, чему успел научиться в Сергеевке. Сказать по правде, я и представить себе не мог, что, спустя более одиннадцати лет, встану за операционный стол в качестве хирурга. За это время мне, кроме вскрытия панарициев и ушивания незначительных ран делать ничего не приходилось. И вот он – господин Случай, за которым, ни много, ни мало, стоит жизнь человека.

Старшая операционная сестра оказалась толковой и опытной, сразу оценившей ответственность, которую я принял на себя, и полностью меня поддержала.
Операционный стол приготовили быстро, и больного доставили из приемного покоя. Я ободрил измученного транспортировкой и периодически возникающими болями матроса, и приступил к операции. Первые полчаса, пока я, делая местную анестезию, вскрывал кожу, перевязывал кровоточащие сосудики и постепенно погружался в тело больного, всё происходившее казалось несложным, и я оставался совершенно спокоен. Но когда в операционном поле показалась голубоватая брюшина, которую предстояло рассечь в следующую минуту, чтобы проникнуть в брюшную полость, знакомый холодок пробежал между лопаток, и кровь застучала в висках. Начиная операцию, я, в глубине души, надеялся, что к этому моменту в дверях покажется главврач, и мы вдвоём благополучно завершим аппендектомию. Но чуда не произошло – мне оставалось рассчитывать только на себя, на свои знания, память и руки, некогда принимавшие участие в операции куда более сложной. На мгновение мне показалось, что Тина стоит рядом, что её руки стали моими руками, и я уверенно вскрыл брюшину. Синеватый червеобразный отросток буквально выскочил из под слепой кишки наружу. Я взглянул на ассистента, он молча кивнул, а операционная сестра вытерла марлевым тампоном мой лоб. На нём выступили такие капли пота, словно мне на голову вылили стакан воды.

Пережать брыжейку аппендикса, а затем, перехватив лигатурами, отсечь его и погрузить культю при помощи кисетного шва в толщу слепой кишки, большого труда не составило. Я проделал всё это и приступил к ушиванию раны.
Когда я накладывал последний шов, в дверях появился главврач больницы, привезённый Соколовым из-за праздничного стола. Увидав, что мы справились и без него, он похлопал меня по плечу и посетовал, что пришлось покинуть праздник. Потом, проводив нас в кабинет и, достав из жёлтого портфеля бутылку с набором свадебных закусок, предложил выпить за здоровье молодоженов, и только что прооперированного матроса.

Рана у моего пациента зажила первичным натяжением. Командир опергруппы вручил мне грамоту, а майор Гусев торжественно сообщил, что всегда верил в меня, как врача, не смотря на моё поэтическое призвание.
Это была моя последняя самостоятельная хирургическая операция. В оставшиеся пять лет службы, к операционному столу я больше не подходил. А теперь, надо думать, уже никогда и не придётся.
Хотя жизнь, сама по себе, штука загадочная. Предполагать наперёд, что с тобой может произойти, крайне бессмысленно и, если хотите, небезопасно. По крайней мере, в наше время, в нашей цивилизации.
А, может быть, это и неплохо?



Глава 13
Муза дальних странствий

1

Страсть к преодолению пространства, связанная с любопытством, а что дальше, там, за этим забором, за двухэтажным домом в конце пыльного переулка, за чертой города, где кончаются огороды, и стремит напористое течение Кубань, вероятно, родилась вместе со мной. Или выросла с первыми шагами по тёплой земле, увитой зелёным разнотравьем, в котором стрекотали кузнечики и жужжали трудолюбивые пчелы. А в близком небе, над крышей дома, вычерчивали немыслимые зигзаги в поисках мошкары синие стрекозы с огромными загадочными глазами. Своё первое путешествие, врезавшееся в память, я совершил не по тёплой земной поверхности, а по заскорузлым ветвям дуба, вверх, к близкому, как мне казалось, небу и воздушным стрекозам.

В Краснодаре, перед войной, мы жили на Железнодорожной улице, рядом с привокзальной площадью. Гудки паровозов, форма с петлицами, которую носили дедушка, мама и мои дяди, рассказы о поездках, разговоры о семафорах, шпалах, рельсах, скорых и товарных составах, таинственные названия станций – Афипская, Абинская, Тоннельная, представлялись мне миром недосягаемо интересным. Но за пределы двора, где, по мнению бабушки, ребёнка подстерегали всевозможные опасности, – от случайной машины, проезжавшей раз в два часа по нашей улице, до бешеной собаки, которую отловили в прошлом году, – меня не выпускали.
А во дворе, среди зарослей лебеды, ромашки и крапивы, стоял приземистый дуб. Его мощные ветви, словно лестничные ступеньки, пластались одна над другой, оставляя в своей тени черепичную крышу нашего дома. Однажды увидав, как кто-то из старших ребят ловко взобрался по ветвям на крышу, я загорелся желанием повторить это восхождение.

Сложность состояла в том, что я не мог дотянуться до самой первой, низкой ветки. И даже подставленная табуретка, вытащенная из кухни, не помогала. Мне не хватало самой малости, но этот зазор между шершавой корой длинного сучка и моими ладонями обрекал всякую попытку на неудачу. Я подпрыгивал с табуретки, зависал на вытянутых руках, дрыгал ногами, но подтянуться не хватало сил, и я неизменно сваливался в траву. Наконец, мне пришло в голову, что необходима более высокая подставка. Но где её взять, я представить не мог. И тогда я начал  обследовать двор. В конце концов, в углу двора, за кустами сирени, я отыскал кучу битых кирпичей. Подложив несколько штук под табуретку, я вскарабкался на заветную ветвь, и начал взбираться, прижимаясь животом к теплой коре, всё выше и выше. И каждый раз, как я поднимался над землёй на новый уровень, я замирал от лёгкого холодка, возникающего в груди при виде набегающего на меня пространства.
Череда черепичных и жестяных крыш, текущих от привокзальной площади во все стороны улицы, зелень садов и величественный купол Красного собора, являли мне бесконечность мира, который начинался за деревянным забором нашего двора. С дерева я слез потрясённый и немедленно побежал к деду, чтобы поделиться своими впечатлениями. Он, отложив в сторону газету, выслушал мой сбивчивый рассказ, улыбнулся, погладил меня по голове, и посоветовал ничего не говорить о моем приключении бабушке, которая ушла на Сенной базар.

— Почему? — искренне удивился я, горя желанием поведать обо всём, что я увидел, всем кого знал. И, в первую очередь, вслед за дедом, бабушке.
— Боюсь, она тебя не поймёт. И нам с тобой достанется на орехи — мне за то, что не доглядел, а тебе за то, что полез на дерево без моего разрешения.
Так я впервые узнал, что открытие мира связано не только с риском и преодолением опасностей, но и с возможностью оказаться непонятым даже теми, кто тебя любит. Что же тогда говорить об остальных? Но с этого дня жажда движения к горизонту навсегда поселилась в моей душе.


2

Эта загадочная линия связана в моем сознании с тремя стихиями — водой, землёй и воздухом. Безбрежная поверхность моря, открывающаяся с берега или борта судна — абсолютное воплощение бесконечного пространства. А бегущие друг за другом волны, прекрасно символизируют годы человеческой жизни, тщету стремлений и желаний, исчезающих за горизонтом времени. А горизонт на стыке земли и неба? У меня в памяти он остался разноцветным майским полем, упирающимся в синюю глыбу небосвода, с дальним росчерком зазубренных гор, со снежными вершинами. Точный слепок быстротечности человеческого бытия и бессмертия природы. По крайней мере, бессмертия в пределах нашей цивилизации. И совсем немыслимый горизонт открылся мне, правда, много позже, из иллюминатора воздушного лайнера, скользящего в погожий день над облаками Евразии. Может быть, такое видение открывается душам ушедших, между девятым и сороковым днём после кончины? Кто знает…

А следующее дальнее странствие я совершил в страну лилипутов. Мы ненадолго вернулись в Ростов после освобождения Краснодара. Бабушка, чередуясь с мамой, зимними вечерами сорок четвёртого года, читала мне, в порядке обучения грамоте, поскольку в первый класс меня решили отдавать с восьми лет, книгу человека с фантастически звучащим именем Джонатан. Много лет спустя, всякий раз, хрустя сочными яблоками, я представлял себе, сколько радости доставил бы такой плод маленьким человечкам, окажись он в кармане Гулливера!
Тогда, в ту холодную снежную зиму, мне открылось ещё одно бесконечное пространство — пространство книг. Вслед за Гулливером я познакомился с Синопой — маленьким индейцем, Робинзоном Крузо, Томом Сойером и маленьким оборвышем.
Но самыми любимыми героями для меня стали аргонавты. Белый парус, скользящий по краю Ойкумены, снился мне по ночам. А морские путешествия казались невозможно прекрасными. И когда за полгода до окончания школы дядя Лёня предложил мне попробовать стать военно-морским врачом, я, не раздумывая, согласился. А первым морем, чьи волны омыли моё детское тело, оказался понт Эвксинский, просторы которого некогда бороздили на легендарном «Арго» мои любимцы.
Бесконечные переезды по железной дороге в пределах Северного Кавказа, связанные с переводами мамы с одного места работы на другое, я уже и не считал за путешествия. Мелькание южнорусского пейзажа за окнами вагонов, стало для меня привычным. Поэтому отъезд в Ленинград в июле пятьдесят четвёртого года, и день, проведённый в Москве, куда я попал впервые, оказались явственными вехами в череде долгих странствий, выпавших на мою долю.
Провожали меня из дома почти по классическому образцу, дав в дорогу самое необходимое — смену белья, минимум денег и бабушкино благословение. Тетрадь со стихами и дневник я положил в чемодан сам. Мой одноклассник Петька Нефёдов, с которым мы подружились за полгода до окончания школы, ехал со мной. Или я с ним. Мы надеялись вместе поступить в Академию, но судьба развела нас на приёмных экзаменах. Петька, получив двойку по физике, вернулся в Краснодар. Меня с двумя пятёрками и двумя четвёрками зачислили на первый курс.


3

Мы стояли с Виктором Подоляном на причале Минной гавани Таллинна, у трапа тральщика, на который нас расписали для прохождения морской практики. Вместе с нами оказались Юра Марков, Саня Фролов и ещё кто-то из однокашников. Сейчас и не вспомнить. Второй курс, вместе со сданными экзаменами, лежал за плечами, словно рюкзак с нехитрым курсантским скарбом. Низкие серые облака, сквозь которые пробивалось короткими вспышками августовское солнце, казалось, вот-вот заденут антенны на невысоких мачтах тральщиков. Порывы ветра теребили флаги и гюйсы, играли ленточками бескозырок и звали за собой за пределы горизонта. Появившийся дежурный офицер, пригласил нас взойти на борт корабля и пройти в каюту командира. Немолодой, как нам тогда показалось, капитан-лейтенант встретил каждого рукопожатием и знакомыми словами о море, службе и воинском долге. Дежурный, проводивший нас от трапа до каюты командира, стоял в дверях, улыбаясь, ожидая распоряжений.
— Юра, — запросто обратился к нему командир, — отведи ребят в кают-компанию, пусть их напоят чаем, а затем разместят в кормовом кубрике. Там есть свободные койки.
Лейтенант коротко козырнул и кивком пригласил нас следовать за ним. В уютной кают-компании вестовой поставил на стол, накрытый зелёным сукном, стаканы в серебряных подстаканниках с крепким янтарным чаем и тарелку, на которой лежали бутерброды с маслом и сыром. Вся снедь была нами немедленно уничтожена, поскольку, прибыв утренним поездом, мы не успели позавтракать сухим пайком. Мы смогли бы съесть ещё столько же, но не предлагали.
— Через час обед, — сказал вестовой, — вас поставят на довольствие, питаться станете с личным составом в кубрике. Этот чай считайте жестом гостеприимства со стороны командира.
Через двадцать минут мы сидели в кубрике на своих рундуках и пришивали к робам, выданные боцманом личные номера. Нас расписали дублёрами к артиллеристам, и старшина группы, положив на стол инструкцию с нашими функциональными обязанностями, сказал, что к вечеру мы должны их не только усвоить, но и освоить.
— Это что значит? — недоумённо спросил Подолян.
— Это значит, что ты должен не только знать, но и уметь, — назидательно произнёс Юра Марков и погрузился в чтение документа. Мы все задумчиво замолчали. Инструкции не показались нам обременительными, но что значит уметь? Стрелять из крупнокалиберных пулемётов никому не приходилось, а из сто миллиметровых орудий тем более.
— Давай вслух, – предложил я, — если что-то окажется непонятным, друг у друга спросить можно…
Спрашивать оказалось нечего, надо было идти на верхнюю палубу, смотреть и щупать материальную часть.
— Да ну, её, — сказал Саня Фролов, — впереди целый месяц, ещё успеем! Давайте лучше «козла забьём»!
Саня, имея феноменальную память, был, естественно, круглым отличником, что не мешало ему участвовать в различных забавах и соревнованиях, нередко связанных с прямым нарушением воинской дисциплины. Но поскольку успехи его в учении вызывали восхищение преподавателей, ему всё сходило с рук. Лично я помню, как он на первом курсе, показал нам, каким образом употребляют водку в его родной деревне.
Саня купил ржаного хлеба, бутылку «Московской» и, накрошив в миску половину буханки, вылил туда содержимое бутылки. Затем, не спеша, выхлебал эту тюрю алюминиевой ложкой и лег спать. А утром, как ни в чём не бывало, пошел сдавать зачет по анатомии. И сдал его блистательно.
Поскольку против «забивания козла» никто не возражал, Саня достал из своего рюкзака пластмассовую коробку с набором домино, и мы, составив пары, разобрали кости. Тут как раз и появился командир боевой части артиллеристов.
— Так, — произнёс старший лейтенант тоном, напомнившим нам Колю Ермилина, — вы, вероятно, не поняли, что прибыли не на баржу, а на корабль, который несёт боевую службу. Объясняю ещё раз и больше повторять не стану. Бригада тральщиков, и наш, в том числе, производит боевое траление водного района Таллиннской военно-морской базы. Боевое, понимаете? Это значит, что завтра утром, выйдя в море, мы можем решать задачу по уничтожению вытраленных мин.
— Так мы только дублёры, — попытался оправдаться Саня Фролов, глядя на старшего лейтенанта невинными голубыми глазами, которые вместе с его природной одаренностью, неотразимо действовали на женщин преподавателей.
— Вот именно, дублёры, — подтвердил старлей, — и, значит, должны в любой момент заменить, если понадобится, первый номер вашего боевого расчета. А вы чем заняты? Идите на палубу и осваивайте материальную часть, вместе с матросами.
Саня собрал домино в коробку, мы встали и пошли к пулемётам, на правый и левый борт тральщика. А через день корабль вышел в море и до вечера прочёсывал тралом и параваном глубины Балтики, в поисках немецких и наших мин, поставленных во время войны. Ни в первый, ни во второй день и даже через неделю мы ничего не нашли. Только скупое балтийское солнце, иногда моросящий дождь и бесконечная стальная рябь волн, на которой изредка прорисовывались силуэты грузовых судов, сопровождали нас с раннего утра и до вечера. А к заходу солнца мы возвращались к своему пирсу, швартовались, проворачивали механизмы, занимались уборкой, ужинали. Потом команде давалось часа полтора свободного времени перед отбоем.
В субботу и воскресенье нас отпускали в увольнение. У Виктора Подоляна оказался таллиннский адрес давнего товарища отца, с которым Владимир Яковлевич некогда вместе проходил службу.
После прогулки по старому городу и осмотра узких улиц, старинных башен и домов, Виктор предложил мне нанести визит по имеющемуся у него адресу. Дверь открыла наша ровесница, что оказалось приятной неожиданностью. А когда мы вошли в гостиную и увидели двух её подруг, настроение у нас стало ещё лучше. Родители девушки отсутствовали, но она знала о том, что Виктор с друзьями может зайти к ним, и встретила нас, как старых знакомых. После чая с пирожными и танцев под аккомпанемент хозяйки дома, которую Виктор иногда подменял у рояля, нас пошли провожать. Расставание закончилось обменом адресами, обещанием встретиться через неделю и воздушными поцелуями, посланными нашими спутницами на прощание.
А утром наш тральщик, как обычно, вышел в море. День стоял солнечный, видимость была отменная и, выйдя в заданный квадрат, мы сделали несколько галсов. Во время одного из разворотов, вперёдсмотрящий внезапно закричал:
— Вижу мину по левому борту!
И, действительно, среди мелких волн, тускло поблескивая боками, покачивалась рогатая полусфера. Скорее всего, мы подрезали ей минреп при предыдущем галсе, и, пока она всплывала, ушли вперёд. А на обратном курсе она уже караулила нас. Сыграли боевую тревогу. Мы бросились к своим постам и заняли места у спаренных пулемётов. Тральщик, отвалив вправо, начал описывать полукругу всплывшей мины, и когда она оказалась на траверзе пулемётов левого борта, последовала команда на её уничтожение. Пулемётная очередь резко застучала в ушах, а вслед за ней раскатисто прогремел гулкий взрыв, и фонтан воды, высотой в четырёхэтажный дом, взлетел над поверхностью моря. Минуты через две, пришедшая волна сильно качнула тральщик, а на месте взрыва стали медленно расходиться светлые круги воды. Первый номер расчёта, у которого дублёром стоял Виктор Подолян, снял бескозырку и отёр взопревший лоб.
— Здорово! — крикнул, появившийся на палубе командир БЧ-2 и пожал матросу руку. Подам командиру рапорт о десяти сутках отпуска после окончания траления!
Остаток дня и весь вечер мы пребывали под впечатлением происшедшего события. На вечерней поверке командир объявил благодарность всему личному составу, а виновнику торжества десять суток отпуска с выездом на родину.
На другой день наш тральщик остался у пирса. Команда водолазов осматривала днище, а мы фотографировались на палубе. По возвращении в Ленинград Виктор подарил мне фотокарточку, которая до сих пор лежит в моём альбоме. На ней странная, для непосвященного в это событие, надпись: «Помни меня и реквием». Виктор признался, что когда увидел мину, в голове у него зазвучала мелодия Моцарта. А я сказал, что вспомнил девчонок, посылавших нам воздушные поцелуи у проходной бригады. А что думали в те минуты Саня Фролов и Юра Марков мы никогда не узнаем. Фролова нет на свете уже более тридцати лет, а Маркова - почти двадцать.


4

Спустя три года, в нескончаемый июньский день, когда солнце не опускается за горизонт, я сидел на перилах деревянной лестницы, на улице Сафонова. Голые заполярные сопки, покрытые скудной зеленью, стальная поверхность Кольского залива, чёткие силуэты кораблей, ошвартованных у причалов Североморска, декоративно дополняли окружающий мир, в котором я встречал свой двадцать третий день рождения. В руках я держал бутылку лимонада и пирожок с капустой, купленных в соседнем гастрономе.
Неделю назад наш курс прибыл в Мурманск на корабли и подводные лодки Северного флота для прохождения врачебной практики. Я попал на эскадренный миноносец серии «30-бис» в тот момент, когда его доктор, в прямом смысле слова, сидел на чемодане в ожидании сменщика. Старший лейтенант, выпускник нашего факультета, собрался в отпуск, обещанный ему командиром, как только на палубу корабля ступит нога слушателя Военно-Медицинской Академии, прибывшего на практику. Такая нога оказалась моей. Доктор немедленно передал мне нехитрый набор инструментария и медикаментов корабельного пункта медицинской помощи, с санинструктором в придачу, и растаял вдали вместе со скорым поездом, умчавшим его в сторону Ленинграда.
Я, по совету доктора, поселился в лазарете, благо больных, требующих стационарного лечения, на борту не оказалось. С утра и после обеда ко мне записывались на прием по три-четыре человека. Как правило, шли пациенты с мелкой травмой и фурункулёзом. Иногда появлялись лихорадящие больные, с ангинами или респираторной инфекцией. Я отправлял их в госпиталь, в сопровождении санинструктора или себя самого. Через неделю они возвращались на корабль в полном здравии. И поскольку такая практика позволяла поддерживать эпидемиологическую обстановку на корабле на хорошем уровне, старпом полностью её одобрял.
В результате, матросы получали специализированную медицинскую помощь, личный состав эсминца ограждался от источников инфекции, лазарет, в котором я жил, оставался свободным от больных и находился в полном порядке, а у меня появлялась возможность почти ежедневно сходить на берег. Поэтому, в день своего рождения, я отвел матроса с лакунарной ангиной в инфекционный госпиталь и, таким образом, добыл себе свободу до самого ужина. Конечно, лимонад и пирожки даже отдаленно не напоминали праздничный стол, который накрывала бабушка по схожему поводу. В качестве утешения я рассчитал, что у меня в запасе часа четыре, и я смогу осмотреть достопримечательности Североморска и посетить кинотеатр. Доев пирожки и запив их лимонадом, я двинулся вверх по улице, к дому офицеров. Попутно заглянув в два гастронома, и не найдя в них ничего особенного, я направился к магазину «Военная книга». На полках стоял полный комплект политической литературы, от классиков марксизма-ленинизма до материалов очередного съезда партии. В художественном отделе продавались книги Михаила Бубёнова, Александра Фадеева и Леонида Соболева. Рядом лежали стихи Симонова и Твардовского. Русская классика была представлена романами Тургенева и Гончарова, поэзией Лермонтова и Некрасова.
Редкие покупатели спрашивали учебники по химии и физике. Я, перебрав несколько стопок книг, уже собрался уходить, но у полки с иностранной литературой увидел девушку, державшую в руках томик Александра Дюма. Девушка задумчиво листала страницы. Солнечный луч, пробившись сквозь двойную раму окна, чётко обрисовывал её правильный профиль и розовую мочку с маленькой золотой серёжкой.
— Здравствуйте, Маргарита, — сказал я негромко, подходя к незнакомке. Увидав на обложке название романа «Королева Марго», я решил обратиться к ней именем героини. Она удивленно повернулась ко мне, светлые глаза расширились:
— Откуда вы меня знаете?
— Об этом позже, — сказал я, как можно загадочнее, — а сейчас я приглашаю вас принять участие в празднике, имя которому — День рождения.
— Чей день рождения? — ещё более удивляясь, спросила девушка.
— Мой день рождения, — ответил я, — и если вы этому не верите, готов показать удостоверение личности.
– Верю, — сказала девушка, — а кто кроме нас придёт на праздник?
— Боюсь, что никто, — признался я, — поскольку всего неделю нахожусь в вашем замечательном городе и ещё не успел обзавестись знакомыми. А мои однокашники на кораблях и лодках. Их не пригласить.
— Понятно, — улыбнулась девушка, — а вас-то как звать?
— У меня хоть и не королевское, но княжеское имя. Оно из русского эпоса. «Слово о полку Игореве» читали?
— А как же, проходили в школе, — засмеялась моя собеседница. — «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начати старыми словесы трудных повестей о полку Игореве…» Правильно?
— Абсолютно, — мне осталось только развести руки: цитата звучала дословно.
— Хорошо, — сказала Маргарита, — а что вы хотите, чтобы я вам подарила?
— Ваше присутствие, — ответил я, — это будет королевский подарок.
— Ну, что ж… Считайте, что аванс вы получили.
Так я познакомился с Маргаритой.


5

А утром сыграли учебно-боевую тревогу, и наш эсминец вышел в море. Накануне, на вечерней поверке, личному составу объявили, что нашему кораблю выпала почётная миссия — встретить в Баренцевом море французский фрегат, прибывающий в Мурманск с дружеским визитом. Личный состав, выделенный для торжественного построения на палубе, переоделся в парадную форму, старпом провёл инструктаж командиров боевых частей и начальников служб, и все разошлись по своим боевым постам. Моё место по боевому расписанию было определено в лазарете. И поскольку я, во время практики, в нём находился постоянно, для меня ничего не изменилось. Ближе к обеду мы подошли к точке встречи. Никаких сигналов боевой тревоги не поступало, я вышел на верхнюю палубу. Эсминец, рассекая высокую зыбь, шел на норд-вест. Солнце зависло в зените, берег скрылся за линией горизонта. Расчехленные стволы носовой башни равномерно поднимались и опускались вместе с корпусом корабля над бесконечным рядом волн. Чтобы ветер не сорвал фуражку с головы, я плотно надвинул её на лоб.
— Что, док, морем любуешься? — услышал я за спиной знакомый голос. Я обернулся и увидел начальника химической службы, в каюту которого меня определил жить старпом вместо уехавшего в отпуск доктора. Я сбежал из каюты в лазарет, вспомнив совет доктора, на другой день, поскольку храп химика пробивал две переборки — одну вправо, другую влево от источника звука. Зная эту особенность начхима, старпом не возражал, когда я пришел к нему за разрешением о своей передислокации. Я пожал протянутую руку и сказал, что вышел продышаться.
— Ну, ну, — иронически заметил старший лейтенант, — говорят, ты с дочерью начальника тыла вчера окрестные сопки обследовал? Правду говорят?
Я пожал плечами, что могло означать недоумение, сомнение или согласие, в зависимости от того, что именно хотел услышать от меня начхим. Вчера, после того, как мы выпили по чашке кофе в буфете дома офицеров, Маргарита предложила подняться на сопку, посмотреть на город и море. Я не очень обрадовался этой возможности, поскольку на море за последнюю неделю насмотрелся вдоволь с борта своего корабля. Я предпочел бы посидеть с ней рядом в кинотеатре, где-нибудь в последнем ряду, но желание женщины — закон, и я согласно кивнул. И пока мы поднимались на вершину сопки, внизу открывалась перспектива города, залива и побережья. По дороге Маргарита рассказала, что живет с отцом, а мать осталась в Ленинграде, чтобы не терять прописку. А она учится заочно в Ленинградском библиотечном институте и работает в магазине культтоваров, в отделе грампластинок.
— Почему грампластинок? — удивился я.
— Потому что я люблю музыку и книги, а в книжном магазине все места заняты. Понятно?
— Во всяком случае, логично, — согласился я.
Мы поднялись на лысую поляну. Наверное, сюда приходили десятки людей. А, может, и сотни. Протоптанные тропинки, словно стропы парашюта, тянулись от вершины сопки вниз, к её подошве, туда, где кончалась улица и начинался пустырь. Справа и слева от поляны, виднелись пропалины костров. Чуть поодаль, друг против друга стояли деревянные скамейки.
— Можно посидеть, — предложил я Маргарите.
Она села на край скамейки и зябко повела плечами. Я заметил её жест, но поскольку на мне, кроме суконки, из-под которой виднелась тельняшка, ничего, что я мог бы набросить ей на плечи, не было, я предложил свою руку.
Она засмеялась и кивнула. Мы сели рядом и я, обняв её за плечи, привлёк к себе. Так мы поцеловались в первый раз…
— Смотри, док, — сказал начхим, — кажется, на горизонте появился наш подопечный!
Я посмотрел в сторону, куда показывал мой собеседник и разглядел вдали силуэт корабля. Он постепенно приближался к нам, неуклонно увеличиваясь в размерах. Минут через пятнадцать последовала команда на построение по правому борту.
— Пошли, хим, — сказал я старшему лейтенанту, — иначе старпом устроит нам головомойку.
Мы стали в строй, каждый на своё место. Корабли сближались. Вскоре у нас сыграли захождение. Поприветствовав гостей, мы сделали полукруг, и сигнальщик на мостике дал семафор: «Следуйте за мной!» Наш эсминец, заняв головное положение, лёг на обратный курс. Французский фрегат, пристроившись нам в кильватер, и, сохраняя дистанцию в два-три кабельтова, пошел следом.

  По трансляции прозвучала команда «отбой», и строй рассыпался. Мы разошлись по своим боевым постам. Через несколько часов эсминец стал на бочки в Кольском заливе, рядом ошвартовался французский фрегат. С нашей верхней палубы через визир прекрасно просматривалась главная улица Мурманска с рестораном «Арктика», автобусами, пробегающими автомобилями и фланирующей толпой. Французов в тот же вечер отпустили на берег. У нас сошли с корабля несколько офицеров. Старпом задробил мне сход до возвращения в Североморск. Я должен был находиться на борту «на всякий непредвиденный случай». Каким этот случай мог оказаться, я и представить себе не мог, но терпеливо сидел в лазарете с книгой в руках, предварительно проверив, укомплектованную накануне свежими медикаментами, сумку неотложной врачебной помощи.
Утром ко мне зашел химик и сообщил последние новости. По его словам, вечером в нашей кают-компании намечался прием французской делегации. Приглашены только старшие офицеры штаба и нашего эсминца, а принимать делегацию собирался командир базы. Задача, поставленная командованием перед нашей стороной, состояла в том, чтобы ни один человек во время приема не упился. В то же время, гостей следовало упоить, погрузить на катер и доставить на фрегат, продемонстрировав тем самым, выносливость и даже превосходство советских военных моряков над зарубежными коллегами.
Целый день корабль драили от трюмов до клотика. Старпом поручил мне проверку камбуза, матросских кубриков и гальюнов. Сам он пошел смотреть порядок в кают-компании и в каютах офицеров. Боцманская команда с личным составом наводила блеск на верхней палубе. К ужину, переодетый в парадно выходную форму, экипаж построили на палубе по правому борту. Вскоре к трапу подошел катер командира базы. Вместе с адмиралом на эсминец прибыло несколько гражданских лиц. Как поведал позже всезнающий химик, представителей исполкома и горкома партии. Вслед за ними второй катер доставил французскую делегацию — человек пятнадцать офицеров во главе с коммодором, командиром фрегата.
Во время приема я продолжал дежурить в своём лазарете, но, по счастью, ничего необычного не произошло.
Около двадцати трех часов гости, в сопровождении хозяев, стали покидать эсминец. Французов выводили по одному, и моряки аккуратно грузили их на катер. «Столичная» водка сделала своё дело. Наша делегация, во главе с командиром базы, вышла с поднятыми подбородками.

Таким образом, первая часть дружеского визита завершилась с разгромным счетом в нашу пользу. На следующий день нашу делегацию повёл на фрегат начальник штаба базы, славившийся, по рассказам химика, тем, что первый и второй стакан водки, как герой Шолохова, мог пить не закусывая. Остальную часть сборной подбирали из офицеров эскадры по одному единственному качеству: стойкости к этиловому спирту.
Через день, история приёма нашей делегации на борту французского фрегата, облетела все корабли эскадры. И стала легендой. Французы, оконфузившись накануне у нас на банкете, решили взять реванш, удивив советских коллег изысканным вкусом своих вин, галантностью экипажа и культурой винопития. Так, по крайней мере, понял из разговоров и доложил начальнику штаба, один из переводчиков, ответную задумку гостей. На что тот, погладив себя по затылку, задумчиво произнёс.
— Изысканные вина и галантность экипажа, конечно, хорошо, а на счет культуры пития, мы ещё поглядим!
Старт застолья оказался официально сдержанным. Но, по мере того, как пустели бутылки с бордо и шампанским, и оба переводчика, на противоположных концах стола еле успевали доводить до сознания слушавших, смысл слов говоривших, обстановка в кают-компании фрегата становилась всё более непринуждённой. После тостов за дружбу русского и французского народов, за победу над фашистской Германией, за эскадрилью «Нормандия-Неман», за капитана Лаперуза и адмирала Лазарева, спели «Катюшу». На двух языках одновременно. А потом французы предложили выпить на брудершафт. Экипаж с экипажем. А чтобы впечатление показалось сильнее, бокалы наполнили не шампанским, а выдержанным арманьяком.
Это, видимо, и была домашняя заготовка командира фрегата. Коммодор попросту решил, что его офицеры у себя на борту, и он, если возникнет необходимость, произведёт несколько замен в своей застольной команде. А гости полягут у стола. Вслед за этим, вахтенная служба начнёт погрузку тел на катер, отыграв тем самым, вчерашний афронт.

И, действительно, выпив по бокалу арманьяка, часть французов, пошатываясь, как при восьмибальном шторме, разошлась по каютам. Им на смену прибыли новые силы в лице младших офицеров. Наш начальник штаба удивлённо поднял бровь, но вместо того, чтобы упасть под стол, как наивно ожидал коммодор, попросил повторить тост, но уже не закусывая. Коммодор явно не ожидал такого поворота событий, но отказаться не мог. И когда начштаба, поднявшись в полный рост, поставил на согнутую в локте руку второй бокал арманьяка и предложил всем мужчинам последовать его примеру, из-за стола встала вся наша делегация и меньше половины французов. Это были свежие головы. Остальные встать не смогли. Говорят, лоб коммодора покрылся крупными каплями пота. Но лично его, на второй бокал хватило. Чувствуя приближение неминуемого краха, он попытался свернуть банкет. Но начальник штаба, сделав вид, что не понял переводчика, предложил тост за здоровье двух лидеров наших стран — Хрущева и де Голля. На тех же условиях — пить стоя, с локтя, не закусывая. Несколько человек французов, выпив по третьему бокалу арманьяка, рухнули головами на стол, как сраженные картечью на поле Бородина. Коммодор, подняв руку и слабо улыбаясь, пытался благодарить гостей, но начштаба, охватив всё ещё цепким взглядом, изрядно покрасневших от выпитого, членов нашей делегации, чётко произнёс: «Виват Россия! Виват Франция!» И, выпив четвёртый, неполный, поскольку кончился арманьяк, бокал, дал команду на выход. Коммодор, вцепившись руками в спинку стула, поднялся, но не смог сделать ни шага.
Кают-компания фрегата, усеянная телами французских моряков, не требовала комментариев.
Сопровождаемая вахтенным офицером и несколькими капралами, наша делегация прошла по верхней палубе маршем победителей, спустилась по трапу в катер и, отсалютовав личному составу фрегата поднятыми фуражками, отбыла на берег.


6

Солнце, не заходя за линию горизонта, описывало круг над сопками, городом, заливом и снова поднималось в зенит. Мы проводили французов в Баренцево море и вернулись к причалу Североморска. Старпом дал «добро» на сход, и я отправился в госпиталь навестить больных и забрать тех, кто выздоровел.
По дороге заглянул в культтовары, к Маргарите. Она обрадовалась, посетовала, что долго не появлялся, и сказала, что вечером свободна. Договорившись встретиться на сопке, я пошел в госпиталь. Забрав матроса моториста и анализы крови, вернулся на корабль. После ужина, сказав вахтенному, что прибуду к двадцати четырем, я отправился к месту встречи. Там, как всегда, по вечерам, оказалось пустынно и спокойно. Маргарита пришла минут через десять, с дорожной сумкой и в шерстяной кофте. Поцеловав меня, она достала из баула байковое одеяло и, расстелив его на траве, поставила на край бутылку шампанского, положив рядом бутерброды с икрой и яблоки.
— Сейчас отпразднуем твоё возвращение!
Я открыл бутылку, из которой ударила пенистая струя, и наполнил два бумажных стаканчика. Мы сидели часов до одиннадцати, рассказывая друг другу, как прошла неделя, хрустя яблоками и запивая долгие поцелуи шампанским. Около полуночи, при лучах низко висящего солнца, я ступил на упругий трап и прошел к своему лазарету. Быстро разделся, нырнул под одеяло и провалился в сон без сновидений.
Июль пролетел стремительно — дважды выходили в море на артиллерийские и торпедные стрельбы, но чаще стояли у пирса, занимаясь покраской и хозяйственными работами. Несколько вечеров удалось провести с Маргаритой на нашей сопке. Практика подходила к завершению, и день отъезда чётко замаячил на горизонте.
— Когда уезжаешь? — спросила Маргарита чуть дрогнувшим голосом, во время нашей очередной «посиделки».
— Послезавтра улетаю, утренним рейсом, — сказал я, старясь скрыть волнение.
Маргарита покусала стебель травинки, помолчала, словно обдумывая что-то, и предложила:
— Завтра приходи ко мне, отец уехал в командировку, устроим твои проводы…
— Хорошо, — сказал я, — когда и куда?
— Часов в девять вечера, — и она назвала адрес.
В назначенное время, с бисквитным тортом в руке, я стоял у двери, обитой коричневой кожей, на первом этаже дома, окна которого смотрели на подножье нашей сопки. Я нажал на кнопку звонка, и дверь открыла Маргарита.
В таком виде я её и представить не мог: в коротком белом пеньюаре с глубоким вырезом и ниткой жемчуга вокруг шеи. Маргарита обняла меня, и я, почувствовав её упругую грудь и прильнувшее ко мне тело, ощутил, как кровь застучала в висках.
— Проходи, сказала Маргарита, беря меня за руку, — мы одни в доме…
Я вошел в комнату с зашторенными окнами. Тонкие лучи северного незакатного солнца пробивались через щели занавесок, наполняя комнату приглушенным золотистым светом. Накрытый к ужину стол, в центре которого стояла ваза с розовым багульником, рядом со столом два стула, широкая тахта в углу, а вдоль стены книжный стеллаж, составляли всю её обстановку. С проигрывателя, совсем тихо звучала серенада Шуберта. Дверь в соседнюю комнату была закрыта. Словно угадав мои мысли, Маргарита пояснила:
— Там живёт отец… Он вернётся послезавтра, а мы с тобой сейчас начнем ужин.
Я выпил рюмку коньяка, позволив себе эту вольность, поскольку дежурным по кораблю стоял начхим, который узнав, что я схожу на берег, сказал:
— Можешь расслабиться, док, если что, я тебя прикрою…
Маргарита, пригубив бокал шампанского, внезапно встала из-за стола и, подойдя ко мне, с улыбкой сказала:
— Ну, князь Игорь, кем ты хочешь меня сегодня видеть: Клеопатрой, царицей Тамарой или королевой Марго?
— Нет, — сказал я, — Клеопатра рубила по утрам головы своим любовникам, царица Тамара, как утверждал Михаил Юрьевич, была «как демон коварна и зла», а Марго первый раз отдалась мужчине, то ли в одиннадцать, то ли в тринадцать лет. Этот набор героинь не для меня.
– Чего же ты хочешь?
— Я хочу видеть ту Маргариту, с которой познакомился в книжном магазине, сидел на сопке вечерами, глядя на море, которая снилась мне по ночам …
— И которая обещала тебе подарок на день рождения, — засмеялась Маргарита, — вот тебе мой подарок…
И она, распахнув пеньюар, сбросила его на ковёр. Я на секунду закрыл глаза, ослеплённый совершенством обнаженного женского тела. Шагнув к Маргарите, я привлёк её к себе, зацеловав лицо, плечи, грудь. И пока она помогала мне раздеваться, я, дрожа от нетерпения, шептал ей на ухо слова восторга и благодарности.
Потом мы пили шампанское и коньяк, заедая его яблоками и черникой, и снова, и снова падали на тахту. Мы одаривали друг друга нежными именами, которые сами собой срывались с языка. Мы чувствовали, что, поцеловавшись завтра утром в последний раз на пороге дома, больше не увидимся никогда.