Я беру обрывки пустого пергамента
в руки, ищу глазами бумажных трещин
на поверхности, кажущейся поначалу каменной,
как лица древнеегипетских мужчин и женщин,
да и тех похлеще...
И листок извивается хрупкой талией
музы, едва почившей на лаврах слова
первого — кто запомнил, какого? Мало ли,
чем удивит нас возврат к ab ovo —
и всё это снова
повторится. Спасибо, что не с репризами —
хотя бы динамика морфологии с перспективой,
не намекающей ни на одушевлённый призрак,
ни на тень, уходящую в угол нарочно криво.
И страх спиритизма
удерживает столы от вращения,
иначе бы я запрыгнул в портал до места,
где применимо к тебе любое из обращений,
что в зоне слышимости из общих контекстов
напоминает мне тесто,
поскольку все мысли — одно неделимое.
И мы, словно рыбы, глотая смертельный воздух,
не можем ни надышаться, ни в омут глиняный
себя запаять на периоды зимних морозов,
ни крикнуть взрослым.
И теперь я смотрю на тебя сквозь кириллицу,
как через пальцы. Я не даром свободе учился,
чтоб рассказать/помолчать обо всём, что видится
за безритмием и отсутствием логики — там, где числа
теряются. Мы же мчимся
далее, оставляя узоры из тонкой материи,
напоминающей россыпи звёзд и пиастр.
И если бы можно найти предел, то его бы мерили
прикосновением к вечности, столь же частым,
как пульс Эпсилона Пегаса.
И даже NASA не стало бы веской причиною,
которая усмиряет сердцебиенье и космос.
Ты чувствуешь эти пространства и величины?
Я тоже — не получив ответа. Наш общий косинус
упирается в носик
центральной галактики, играя температурами,
так как понятие градуса здесь под двумя углами.
Перед твоими глазами черная и белокурая,
вечная и молодая, немая, смиренно несущая пламень
на тот пергамент,
что ты читаешь. И я надеюсь, что вечером
или утром, когда ты дойдёшь до последней точки,
я надеюсь, что ты улыбнёшься, поскольку нечего
ни принять, ни отвергнуть. Один лишь очерк
последней ночи.
7.02.2018