Я С Т У Д Е Н Т М В Т У
(ч а с т ь п е р в а я)
Ися встретила меня в Москве со скандалом.
Моя мать доложила ей в письмах о пребывании в
Новороссийске Е.Н., о пляжных картинках, на что та отреагировала
на повышенных тонах.
Впрочем, гнев ее был взрывным и, как полагается взрыву,
кратковременным.
Как всегда, наполовину по-русски, это смысловая часть,
и наполовину по-гречески, это эмоциональная.
Последняя, состоит сплошь из неприличных греческих
выражений по смыслу, тем не менее, очень похожих на русские:
- Тоже мне, учительница называется, гамо то кэфалос
(половые поползновения критикующей по отношению к голове
критикуемой, чисто национальный словесный оборот, в русском
фольклоре аналога нет).
Ну, я устрою этой путанИце (проститутке), всю жизнь
помнить будет, гамо ти манос (половые намерения критикующей
по отношению к матери критикуемой).
Как положено, пару дней она еще покипела, а потом ее
мысли заняли мои институтские заботы и, в первую очередь,
экипировка.
А тут и Федор подоспел из Новороссийска. Конечно, у него
был свой, мужской взгляд на все произошедшее со мной.
- Ися, ну чего ты хочешь, парню 17 лет, у него таких Лен вот
еще сколько будет, - и убедительно провел ребром ладони под своим
изуродованным подбородком.
- Нельзя же каждый раз так переживать из-за этого.
А у самой двери передернул плечами и добавил:- Потом, все
равно когда -то это должно было случиться.
"Потом", так же как и "теперь", если Федор употреблял их в
самом начале фразы, как я уже писал раньше, ко времени или
хронологии событий никакого отношения не имели.
У него это были одинаковые по смыслу вводные слова,
которые легче произносились, чем фонетически более сложные для
него "кроме того", "далее", "надо сказать, что" и многие другие.
Ися сверкнула глазами, что-то ей это заявление супруга
напомнило и уже было непонятно, кого из нас двоих она сжигает своим
взглядом.
Выяснилось, что наша с Е.Н. история стала известна в школе,
откуда она со скандалом, но, кажется, с нейтральной формулировкой
в трудовой книжке "по собственному желанию" уволилась еще до начала
учебного года.
Я, конечно, переживал за нее, но, честно говоря, уже не так
остро.
Весь последний год самым главным в нашей с ней жизни
была наша любовь и наша школа, где эта любовь родилась.
Но школа осталась позади и вместе с ней, как дымка в
туманной дали, начала таять моя любовь.
Естественным образом прошел угар первого воспаленного
периода отношений.
Наступил момент когда я почувствовал утомление в смеси
с легким раздражением от общения с человеком значительно старше
себя.
А главное это то, что начался мой первый институтский
учебный год, который, так случилось, совпал с торжествами по
поводу 125-летия МВТУ.
Я окунулся в новую жизнь с головой и в одночасье.
Так же как нырял в море с мола и с вышки на водной
станции в Новороссийске, не раздумывая и расслабившись.
Теперь я в плотном кругу своих новых коллег, в другой среде.
Осталось в прежней жизни и поэтому стало забываться
общение с Е.Н., с оглядкой, всегда с осторожностью, с постоянным
страхом возможного ее разоблачения.
Однако это не мешало до поры нашим дневным встречам
в их квартире.
В школе для того, чтобы быть отличником, мне достаточно
было того, что я услышал в классе от учителя.
В институте все оказалось не так. Закончилась детская пора
уроков, наступила эра семинаров, слово-то какое красивое, лекций,
конспектов.
То, что основной составной частью учебы в вузе была
самостоятельная работа дома, в библиотеке, я знал с первого дня.
Но переключиться на новую систему мне удалось далеко
не сразу.
Лекции в МВТУ читали в глубоких аудиториях амфитеатром,
похожих на древнеримские цирки времен Нерона.
Отрадно было сознавать, что вот в этом, которое под тобой,
скрипучем откидном кресле, очень может быть, сиживал некогда
студент Н.Е.Жуковский, не догадывавшийся тогда, что он и есть "отец
русской авиации".
И прощайте учительские, сочинения, изложения, диктанты.
Здесь нужно помнить о факультете, деканате, коллоквиумах,
лабораториях.
В обиходе слова и термины звучные, значительные,
пахнущие латынью, имеющие двухвековую историю у студенчества
России.
А главное это свобода, полная свобода, хочешь - сиди на
лекции, не хочешь - уходи и тебе за это ничего не будет, если за руку
не поймают, а еще и стипендию дадут.
На "Приборах" 450 дохрущевских рублей, а на нашем
факультете "Транспортного машиностроения" меньше, 280 рэ, но все
равно дадут.
Правда, при определенных условиях, ну, да ладно, про
условия потом, сегодня ведь дают.
Зато нет табеля, который надо показывать родителям
каждую неделю для ознакомления с фокусами, которые
проделывает их чадо в классе и на перемене.
Но есть синего цвета "Зачетная книжка", матрикул, как она
была названа на странице слева от титульной.
Это словечко уж вообще из терминологии средневековых
университетов.
Мои родители узнали о существовании зачетки только
тогда, когда я остался без "стипухи" после первой сессии.
Карательный орган - деканат, он иногда проверяет
отсутствующих на лекциях студентов, но ведь это формальность
чистой воды, которую легко обойти.
Как выяснилось позже деканат свирепствует в основном
в период сессии, что я почувствовал на собственной шкуре.
В школьные годы для своих сверстников я был
признанным и непререкаемым авторитетом в учебе, в спорте, на
улице.
А в институте на первом семестре мы знакомились
только, притирались, по интересам группировались и никаких
авторитетных личностей еще не проявилось.
Меня же опыт школьной самоуверенности успокаивал и
даже обнадеживал.
Ведь ты уже был первым, значит, им ты и останешься.
Все мои институтские друзья - Женька Розанов, Юрка
П., Генка Гликман, Женька Свистунов были хорошо и с
удовольствием пьющими ребятами.
Правда, под конец свой жизни многие стали горькими
пьяницами, в том числе даже благоразумный Юрка, о котором я
уже немного рассказывал.
Тот, уже будучи доцентом МЭИ и секретарем партбюро
Энергомаша, после годичной стажировки в Норвегии, Тронхейм,
в 1972 году, возвратившись в Союз, на первом же факультетском
партийном собрании, которое сам и вел, заявил, что теперь,
наконец, он знает, где построен настоящий социализм.
Оказалось, по словам недавнего парторга факультета,
что эта социальная и потому мирная революция произошла в том
самом королевстве Норвегия, где правит уже несколько веков
наследственная монархия.
Администрация во главе с ректором М.Г. Чиликиным,
парторганизация и профком института моментально отреагировали
на это принародное выступление.
В результате ему вскорости диагностировали
вялотекущую шизофрению и он провел несколько месяцев в
известной психушке имени Кащенко, в трех трамвайных
остановках от которой, к слову сказать, семнадцать лет прожил я.
Затем он подчистую был уволен из МЭИ, жена его бросила,
жил он в одиночестве недалеко от бывшего места учебы и работы.
В свою однокомнатную квартиру на первом этаже он мешками
таскал со своего двора обычную землю, рассыпал ее по полу.
Ходил босиком по ней, утверждая, что он прямой потомок
Льва Николаевича Толстого.
В день получения пенсии собирал в своем жилище
несовершеннолетних дворовых шлюшек и поил их водкой.
Я его таким , слава богу, не видел.
Надо сказать, что при всем при том дружки мои были
умницами и в той или иной мере талантливыми людьми.
К искреннему сожалению моему никого из них уже в живых
не осталось.
Подстать им пьяницами были и мои, ныне тоже покойные,
закадычные школьные друзья, Эрик и Генка.
А теперь еще об одной причине, по которой произошел
разрыв с Е.Н.
Эрик тогда встречался с Инной, девчонкой из своего двора,
у которой была неразлучная школьная подруга Светлана Москина.
Инна очень хотела меня с ней познакомить. Ей казалось,
что два друга и две подруги это интересно, это заманчиво, это
многообещающе.
А тут как раз и повод подоспел, надвигался канун Нового
1955 года.
Вот мы и договорились встретить его вместе, в квартире
Светы в угловом доме на пересечении нашей улицы Карла Маркса,
где мы все жили и Гороховского переулка, где находились школы,
в которых мы учились.
Вот такое стечение благоприятных, как нам всем тогда
казалось, обстоятельств.
К тому же дом ее находился ровно в десяти шагах от нашего
сквера в церковном дворе Храма Никиты Великомученика, в котором
мы околачивались, как говорила Ися, с детства.
"Колдунчики", "салочки" всякие и что-то еще.
Помню, мы все тогда говорили "на скверу", до тех пор пока
битву за чистоту русского языка ни выиграла наша учительница Е.Н.
Оказалось, надо говорить "в сквере", но этот правильный
вариант прижился не сразу, да и то, по-моему, далеко не у всех.
Сквер стал географическим центром и сердцем нашего мирка.
Все встречи, даже позже, в институтские годы, назначались в
нем. Все здесь было знакомым и родным.
Каждый кустик и лавочка, сиротливая клумба, на которой
ничего не росло кроме обычной травы.
И еще стандартный в те времена подземный общественный
туалет со стыдливо разведенными бетонными криволинейными
дугами в виде латинской буквы "V"с далеко расположенными друг от
друга входами для мужчин и для женщин.
Начиная класса с восьмого в зимнюю пору мы выпивали в
этом теплом, сверкающем зеркалами и никелем кранов уютном и
приветливом заведении.
Называлось это мероприятие "пойти в оперетку".
Сейчас на его месте стоит здание какой-то шустренькой
фирмочки.
Недавно, проходя Покровским бульваром вниз, в сторону
Котельнической набережной, я поровнялся с крохотным Милютинским
садиком, что справа от бульвара.
Сердце мое радостно забилось, а мочевой пузырь
благодарно отозвался, предвкушая радостную долгожданную встречу.
Оказывается, на территории этого садика еще с довоенных
лет располагался и до сих пор здравствует один из последних
в Москве близнецов нашей "оперетки".
Я, конечно, заглянул в него, ну, разве можно пройти мимо
и не поздороваться с живым ровесником и свидетелем твоей
озорной юности.
Так вот, храм восстановили как здание, но не возродили,
как храм, зато совсем рядом с ним возвели поповский особняк.
Старое, дорогое для памяти, смешали с новым,
сляпанным на скорую руку, лишь бы захваченную под него землю
не успели отобрать.
Да и новое-то уже не совсем новое, лучше сказать, совсем
не новое, а ношеное, да еще и с чужого плеча.
И старое подлатано кое-как, на живую нитку.
Может быть, глаз замылился, но все здесь стало казаться
мне ни старым, ни новым, а безликим каким-то, особенно вблизи.
Единственное, что не замазано до конца во время
"реставрации" и чудом сохранилось наполовину, это рельефная, едва
читаемая надпись на цоколе храма о том, что здесь предан земле
прах гостя, по-старославянски, купца, имярек.
В школьные годы было отчетливо видно, что речь шла о
начале 18-ого века.
В нескольких шагах от сквера сад имени Баумана, в
котором мы пацанами протыривались в летний кинотеатр.
А иногда, если повезет, и в летний деревянный театр, где
бывало выступали даже Райкин и Утесов.
Но это только во время антракта, когда билетеры, совсем
разомлевшие от созерцания любимцев всей страны, добрЕли к нам
и втихаря пропускали в зрительный зал.
А то и просто могли проморгать когда теряли бдительность
свою профессиональную.
Двор нашей школы соседствовал через деревянный забор с
церковным двором.
В этом дворе в двух шагах от церкви в обшарпанном
каменном двухэтажном домике жил мой одноклассник Славка Фомин.
В дореволюционные годы здесь, конечно, обитали монахи,
а может статься, был он странноприимным домом при храме.
Сейчас это вполне современный особняк, принадлежащий
какой-то фирме.
Женская школа, то ли 325, то ли 333, располагалась в
Гороховском переулке, совсем недалеко от нашей.
Девчонки девятого и десятого классов ходили к нам в кружок
танцев, который вел Станислав Павлович.
Одним словом, предложение встретить Новый год в
квартире, от которой можно дотянуться рукой до скверика нашего
детства и школьных лет было принято на ура.
Из девчонок в ту новогоднюю ночь, кроме двух подружек,
помню соседку по их двору и их же одноклассницу Лидочку Мудрову,
не очень ловкую стеснительную блондинку с толстыми косами.
А из парней, кроме нас с Эриком, еще Алика Бибикова,
который с нами не учился, но уже года два как незаметно, но прочно
прибился к нашей кампании.
Оказалось, что у Светы был давний вздыхатель, которому
незадолго до Нового года она отказала во взаимности.
В праздничную ночь он решил вместе с друзьями посетить
несговорчивую.
В разгар нашего веселья они стали стучать в окна ее
квартиры, располагавшейся на первом этаже.
Драка произошла во дворе прямо у входа в ее подъезд,
где, как потом выяснилось, после каких-то землеройных работ с
осени осталась неглубокая ямка, припорошенная снегом.
В нее -то я в запале и попал. Оступившись, потерял
равновесие и навалился всем своим весом на торчавшую пружину
двери подъезда.
Пружина из восьмимиллиметровой проволоки с острым
концом порвала мне левое ухо и за ухом тоже что-то натворила.
Как-то чем-то меня перевязали и повели в поликлинику
на Ново-Басманной улице.
Хирург зашил и сказал, что жизнь моя зависела от
нескольких миллиметров.
Два шрама, на ухе и за ним, ближе к затылку, сохранились
на всю жизнь.
Еще долго закадычные дружки мои (думаю, что эта
характеристика имеет фонетический корень от выражения "заложить
за кадык") в минуту нетрезвого блаженства называли меня "Кося
рваное ухо".
Из-за этого автоматически продлился карантин на встречи
с Е. Н., а карантин в любовных переживаниях вещь двоякая.
В нашем с ней случае он на пользу не пошел.
продолжение:http://www.proza.ru/2019/03/03/1396