Как хочется спать... Лектор рассказывает о романе Гюнтера Грасса, а я еле держу глаза открытыми. Смотрю на преподавателя и вижу, что ей неловко от того, что большинство студентов не пришли на лекцию, а те, кто есть, заняты кто чем. Читаешь лекцию словно каменным статуям на кладбище, словно разговариваешь сам с собой. Лектор старается не смотреть на нас, её взгляд бегает по аудитории, то выше наших голов, то опускается вниз, в пол. Лишь изредка, когда она пытается привлечь внимание чем-то забавным в рассказе, каким-то фантасмагорическим гротеском, в её голосе появляются нотки иронии и весёлости, а взгляд чуть задерживается на ком-то из нас. Но студенты мало обращают на это внимание, нас манят смартфоны, редких зовут книги, а меня завлекает эфемерным сладким туманом сон. О мой странный мозг, зачем ты это делаешь, неужели пяти часов сна тебе не хватило! Стоит закрыть глаза, как я вижу картины усталого сознания, готового к отключению. Предвестники сновидений, всполохи ярких образов, как яркие кадры фильма с перенасыщенными цветами, яркие кадры уходят, крошечный, ничтожный фрагмент действия, кто-то из увиденной сцены шевелит рукой, смеётся. Я открываю глаза и снова реальность, снова лектор, которая пытается говорить на полтона громче, чуть экспрессивнее, но ответа от студентов нет. Она задаёт вопрос, аудитория лениво зашевелила сонными мозгами, и наконец, вымученный, родившийся через кесарево подсказок ответ. И снова сидим, занятые свои мыслями, голос преподавателя далеко, он для нас всё глуше, всё тише, ведь мы спускаемся всё глубже и глубже, уровень за уровнем в глубь себя. Мы моем золото своих проблем, осматриваем эти самородки, считая себя несчастными и особенными. Ещё парочка грустных мыслей в коллекцию, ещё немного утешения и сострадания к самому себе.
Опять взгляд на преподавателя. Вот и зачем я сам учусь на учителя? Чтобы также рассказывать о прекрасных романах тем, кто будет смотреть на меня взглядом мученика с картины эпохи Возрождения? Зачем оно мне? Да кто его знает? Но я сижу и предаюсь страданиям, ядом растекающимся по залитым светом площадям и тёмным, злачным закоулкам сознания. Я то перехватываю, успеваю подавить яд этой старой гадюки боли и самоутешения, этой зависимости от поиска и оправдания неудач. То вновь я падаю в яму с кольями и получаю удовольствие от вида иллюзии серого и разрушенного бурей своего будущего. Это мираж, да, именно он. Ведь не всё ужасно, моя жизнь имеет радости, но я, как и многие в моем поколении, депрессивный мазохист. И как вовремя лектор рассказывает о Сартре и экзистенциализме! Образы мух и крыс, как состояния мира... Пьеса "Мухи"... Я уже слушаю это вполуха, лишь слышу, что пьеса, как половая тряпка, пропитана кровью, агонией и ненавистью. И эти мухи, мухи... Я вижу зелёных мух, переливающихся в солнечных лучах оттенками зелёного, жёлтого, синего, вижу чёрных, блестящих, как кусочки смолы, мясных мух и они ползают по гниющему мясу, новые и новые мухи подлетают с мерзким жужжанием, и в нем слышится тихий хрип смерти.
И всё-таки мой разум скучает. Ему нечем заняться. Я пытаюсь выловить в узких переулках мыслей некого пропоицу, что расскажет историю. Может это будет страшная сказка? Или честный, настолько честный, что он поклянется своей матерью, рассказ об убиенной проститутке? Или не менее правдивый, ну с небольшими изменениями, пересказ истории, которую он слышал от молодого железнодорожника, истории о пришествии сверхъестественной силы. Кто знает, кто знает. Давно сгинул тот пьянчужка, давно растворился в бархате ночи. И я ступаю на эти затхлые, заброшенные улицы, где из домов с разбитыми окнами будто кто-то смотрит на тебя. Ты можешь лишь краем глаза заметить тень, смотрящую из проёма, но поворачиваешься и никого, пусто. Здесь холодно, сыро, под ногами битое стекло, обломки досок, кирпича, бутылки из под пива, вина, дешёвой водки. В этом захолустье сознания становится не по себе. Здесь всё чуждо мне, но это место когда-то было иным. Оно было пугающим, но страх его прятался в сотнях рассказчиков, живших в домах. Одни были глубокими стариками, я помню их тихие скрипучие, как у несмазанных дверных петель, голоса. Другие были молодыми поэтами, что смотрят на звёзды и думают о любви. А были и безумцы, прятавшиеся по подвалам, безумцы с ножами, живые трупы, призраки. Но даже их не осталось. Они все исчезли. Лишь кто-то один здесь бродит, следит за мной и заманивает дальше. То я вижу его рядом в подвальном окне, то он стоит вдали, окружённый туманом, его чуть видно. Я знаю, что это не кто-то другой, что тут есть лишь одна личность кроме меня. Я продвигаюсь за ним, прохожу поворот и он возникает прямо передо мной.
У меня возникает странное чувство. Я чувствую, что мы с ним похожи, а как иначе, мы ведь один человек, он - грань меня. Но некоторые из тех, что здесь обитали раньше, вызывали у меня тревогу. Сердце билось сильнее и чаще, ладони потели, голова тяжела и гудела от напряжения, и словно кто-то орал во всю глотку в громкоговоритель, надрывным голосом: "Беги от них! Беги без оглядки!". Но я подходил и выслушивал этих павших созданий моего разума. И я стою сейчас перед кем-то, сокрытым в некой тьме, подобной угольной пыли, тьме непроглядной, но не осязаемой, не имеющей чётких границ, переходящую в куда более светлые тени ночи, и я не чувствую угрозы. Напротив, мне кажется, что он как я, что мы братья, преломившие хлеб. Я хотел кинуться и обнять его, уткнуться лицом в его грудь и пустить скупую слезу. Я так долго ждал, что успел отчаяться и не верил, что снова в этом городе кто-нибудь объявится, откликнется на мой зов. Но глаза видели лишь ореол непроглядной черноты. Мгновение, и подобно звезде, что умирая сбрасывает верхние слои, обнажая ядро, тёмная пелена расширилась и развеялась, открыв мне её. Сперва я вижу лишь силуэт, лицо сокрыто тенью. Чёрная мантия с капюшоном, подпоясанная тонкой тёмно-синей лентой, ткань струится по телу, прямо говоря, что передо мной молодая девушка. Она не торопится открыться, выжидает. Над нами загорается Луна, ослепляя меня и развоплощая ледяной ночной сумрак. Глаза привыкают, я немного дезориентирован, часто моргаю и пошатываюсь. Слышу тонкий заливистый смех. Вдруг она подскочила ко мне, пользуясь моей слепотой, и взяла меня за руку. Я смог сфокусировать взгляд. Я увидел маленькую тонкую ручку в черной кружевной перчатке, бледное запястье, что открыл задравшийся рукав мантии. Я поднял глаза и столкнулся с её взглядом. Что-то внутри сжалось, захотело сбежать, но не могло. Глаза-изумруды, с прожилками цвета весенней сочной травы, что только-только появилась из-под земли, и с золотой каймой вокруг зрачка. Я смотрел, смотрел как апостол на мессию, и по мне разливалась благодать, горячие, как красный уголь, слёзы подступали, и я едва их сдерживал. Её кожа бледна, от неё исходит сияние, бледно-голубое, напоминающее лунное, но иное, мягкое и успокаивающее. Сама Луна светит над её головой и напоминает нимб, источенный временем, но не утративший святости. И хоть она и бледна, но на щеках есть слабый румянец, навевающий воспоминания о розах, выцветших под дождями. Тонкие губы её алее, при общей бледности лица, они кажутся пунцовыми, яркими как лепестки дикого мака, озарённые кровью зари. Аккуратненький маленький носик, все тончайшие черты её словно выточены искуснейшим скульптором, что превосходит всех гениев прошлого. Тонкая прядка волнистых каштановых волос выбилась из-под капюшона. Я слышу её легчайшее дыхание, сопоставимое с дыханием маленького котёнка.
Мы долго так стояли. Не знаю сколько. В подсознании всё не так, как в реальности. Мы не хотели нарушать тишину, да и зачем? Мы знали всё, что хотели друг другу сказать. Мы оба сделали полшага вперёд и слились в объятиях. Я почувствовал мягкое тепло её тела и слабый аромат лилий. Под моими руками грубая ткань мантии, почти мешковина, жёсткая и контрастирующая с нежностью девушки. Она крепко обнимает, вжимается в меня, робко поглаживает спину. Я понимаю, что она долго ждала меня. В то время как я пытался найти вдохновение, новые истории, я не обращался в себя, я боялся, меня не пускали некие страхи. И сейчас их антропоморфные образы умирали, исчезали, больше ничто не стояло между мной и светлой музой сознания. Обнимая её я почувствовал силу и невыразимую красоту всех тех, кого встречал здесь в прошлом. Я думал, они ушли навсегда, разве что кто-то перешёл на бумагу, появился призраком в сознании кого-то, кто прочитал одну из историй. Но они по-прежнему жили, теперь вместе, как цыплята под крылом наседки, согретые теплом светлой музы.
Она отпустила меня. На секунду я увидел блеск слёз на её щеках. Я моргнул, и слезы исчезли с её лица.
- Не покидай меня, - она не смотрела на меня.
- Я не могу.
Я не знал, почему так сказал. Не мог ей врать. Не мог обещать, что не уйду. Я любил её, но я сам разрушал все, что мне нравилось, сам жёг мосты, деревни, города. И она знала это. Не даром она не смотрела на меня. Понимала всё, понимала, что я неблагодарный слушатель, слишком неповоротливый, слишком вялый. Но она часть меня. И как бы ей не было больно, уйти ей некуда. Она может спрятаться и раствориться, исчезнуть во мраке, умереть. Но ей хочется жить. И она готова терпеть муки и унижения, чтобы воссиять, вспыхнуть сверхновой и сиять так ярко, сжигая мой разум! Так она посмотрела на меня. Смотрела и поток голосов и картин хлынул в сознание, я тонул в этом и боялся сойти с ума. А сейчас она устало прикрыла глаза. Тихий выдох, как дуновение прохладного ветерка летним вечером. Вдох. Выдох. Она открыла глаза. Огонь пропал, исчез, но в чёрных глубоких зрачках жил отблеск той ревущей силы. И я ответил.
- Я не могу обещать. Но я принимаю тебя. Я буду жить с тобой. Питать тебя. Пожирать призраков чужих звёзд, чтобы разгоралась ты. Я расскажу твои истории.
И в тот момент я сам убедил себя, что смогу это. Мне было страшно. Я и боялся потерять её, и понимал, что грузный, зажиревший мой разум не хочет брать эту ответственность, хочет медленно умирать, поглощая то, что уже разжевано и переварено другими разумами.
- Ты знаешь, где меня найти.
Всё исчезло. Я был выброшен из глубин себя. И всё-таки я чувствовал, как старый город горит. По перекрытиям домов танцуют фламенко языки пламени. Под бешеный рёв огня дома рушатся один за другим. Это Она расчищает место, создаёт уголок, в котором будет жить и рассказывать истории. Надо дать ей время обжиться, и скоро я услышу прекрасный рассказ, увижу его. И он начнётся с акварели зари.