Это была осень моей души. Осень. Не та золотая, когда небо прозрачно как тончайший ледок, покрывший в первые заморозки небольшие лужицы у дома, и когда листья словно облеплены сусальным золотом или переливаются медным жаром. Нет, это была поздняя осень, с небом, затянутым траурной вуалью, с мокрой, прелой травой в полях, обнажёнными, поруганными холодным сырым ветром деревьями. Жизнь пряталась, увядала, замирала в земле, уходила из этого края. Невообразимая тоска охватила меня. Я тосковал по тому, чего у меня никогда не было. Я был напуган, растерян. Становилось холоднее, и первый снег уже выпал на поля моей души.
Сон... Тягучий, глубокий сон... И я видел во сне человека. Увидел и узнал в нём себя...
На его лице играла отталкивающая, больная улыбка. Он раскинул своё тело на тяжело скрипящем старом диване и лежал, уставившись в никуда и улыбаясь, как некий больной, умирающий от огня боли внутри, огня, разрушающего, испепеляющего тело, но при этом больному было так уютно в тёплой мягкой постели, он так смирился со своим дефектным существом, что на его лице заиграла счастливая улыбка, неуверенная и выдающая страдания по чуть неестественному растяжению губ, взгляду мученика и грешника. Человек лежал и не мог подняться, а его страдания капля за каплей набирали вес и грозились раздавить его. Я видел его мысли... Он сам сравнивал своё состояние с тем, как медленно течёт с ложки густой мёд, как медленно оседает под собственной тяжестью необожженный глиняный горшок, который попытались вылепить из переувлажненной глины. Сравнивал он это и с нежным, обволакивающим, дарующим успокоение горячим какао или капучино с ванильным сиропом, и именно в том и сравнивал, что ты пьёшь их и не можешь остановиться, они пленяют,словно заворачивают тебя в бархат и целуют, шепчут, что всё будет хорошо, что можно засыпать... Да, он сравнивал это и со сном. Тёплым, обязательно тёплым, таким домашним, личным, сокровенным, конфетным, сладким сном. Так трудно сбросить с себя покрывала этого чувства, оно никогда не покидает, оно шепчет на ухо самым приятным, самым завлекающим голосом.
Это был я. Я, который гуляя по болоту праздной лени и самоуспокоения, наступил в топкое место и не успел быстро одернуть ногу. Меня начало засасывать, я погряз в своём дне сурка, дне ленивца, который только и делает, что день за днём, час за часом мысленно возвращается к одной и той же идее. Но в том и проблема, что возвращаясь к идее, поле зрения всё сужается и вот уже взгляд устремлён только на то, что написано, а пути и ориентиры выхода скрылись, они лежат за пределами видимости. И как, как из этого выйти? Я тону и чувствую на губах горький и мерзкий вкус стоячей серой болотной воды, чувствую её затхлый запах, хуже, чем от мокрой половой тряпки. Запах разложения, смерти.
Художник умирает! О нет, это гангрена?! Неужто писательский дар загноился? Доктор-критик, неужели нельзя ничего сделать, чтобы спасти его? Да, совсем плох, лежит вот, погряз в размышлениях и поиске форм, один лишь бумажный пыльный формализм. Где идеи? Говорит нету. Говорите, мало старается, вот и гниёт? Хм, кто знает, он вот со смертного одра кричит, что его обделили, что не послали вдохновение. Орёт, аж голос срывает. Слышите? Да, правильно поняли, он сказал, что ему приходят видения и он видит и чувствует идею. Да, да, температуру там, ветер, как у персонажа бьётся сердце. Что, больной думаете? Нет? Говорите он тогда много писал? А ведь правда. Есть способ спасти жизнь писателя? О, а какой, доктор? Неужели и гангрену лечат? Вы бы почувствовали запах... Ну что вы, право, я понимаю. Так значит, надо ему лишь снова сесть и писать? И всего-то? И годы застоя пройдут? Эй, слышишь? Иди пиши, пока всё не отказало. Говорите, художник тоже вылечится тогда? И музыкант? Хорошие новости, доктор, спасибо вам. Только он так ленив. И боится писать плохое, говорит, мол, это его загубит. Что если не сможет отличить хорошее от плохого, то начнёт писать плохое. Что? Ему надо набивать руку? Довольно теории? Так и передам. Хорошо, будем на связи. Всего доброго.
Меня заставили встать. О, как болела голова. Колокола? О, какие там к чёрту колокола, это мать его гул землетрясения. Всё гудит и все мысли в руинах, лишь перемешанные ассоциации, объединенные желанием снова впасть в страшную кому, продолжить покрываться черной и зелёной плесенью. Как некий зомби, инфернал, я взял карандаш, достал лист слепяще белой бумаги и сел писать...