«Если "плохо" – всего лишь слово, то почему мне ТАК плохо?» – мысль лилась сквозь холод, темноту и боль, обуявшие моё сознание, — почему я ТАК страдаю от пустых слов вроде "плохо", если и моё страдание – пустое слово?»
— Неверно, – дядя Рэнди навис надо мной в темноте, покачивая полицейской дубинкой, – ты не должен думать, мысли – всего лишь текст. – Он замахнулся и снова ударил меня по бордовой полосе на коже, заставив вскрикнуть. После этого он ударил ещё, добавив: «Крик – тоже текст». В этот раз я еле сдержался, чтобы не заорать.
Потому что если бы я заорал, было бы намного хуже.
***
Как же всё начиналось. Я рос вторым ребёнком в семье отца-адвоката и мамы-домохозяйки. У меня было много друзей, в школе я был первым по успеваемости – за что родители безумно гордились мною. Я очень любил свою семью, друзей и жизнь – и собирать миры из железного конструктора. Родители, друзья – все и каждый твердили, что у меня хорошо получалось. Я был настоящей звездой.
Дядя Рэнди выкрал меня с одного из семейных праздников и запер в подвале своего дома. Он был старым другом отца, и его бы заподозрили в последнюю очередь, поэтому я считался – и до сих пор считаюсь – сбежавшим либо пропавшим без вести. Дядя Рэнди любил рассказывать о невысыхающих маминых слёзах и изнурённом виде отца, когда тот встречал своего старого друга, безупречно изображавшего сочувствие. А затем полосовал меня хворостиной, стоило мне начать плакать.
В подвале темно и холодно. Я прикован к одной из водопроводных труб металлическими наручниками. Они режут запястье с первого дня, но я уже не обращаю на это внимания. Или иногда обращаю. Я почти не понимаю уже, что со мной происходит.
Дядя Рэнди, по его словам, тренирует меня. Готовит к тому, чтобы я повелевал миром. Я верю ему и не верю одновременно. Не верю, потому что этот ублюдок разрушил мою жизнь.
И верю, потому что во всём этом должен крыться смысл.
Я прекрасно помню, с чего начались его "тренировки". Спустя несколько часов в тёмном подвале жажда замучила меня, и я попросил у дяди Рэнди попить. Он сочувственно покивал головой, поднялся наверх, затем вернулся — расстегнул ширинку и помочился на меня. Напряжение, которое копилось все эти часы, достигло пика, я разрыдался. Затем дядя Рэнди ударил меня в живот, из-за чего я покачнулся и безвольно повис на наручниках. После этого он начал пинать меня ногами и не остановился, пока я совсем не притих. Он постоял ещё десять минут рядом, я пытался занять самое меньшее пространство, на которое способен, в ожидании нового удара. Наконец, он ушёл.
С тех пор он часто меня избивает. Оставляя на моей коже очередную горящую полосу, он говорит, что боль – это всего лишь текст. Такой же, как и радость. Что это одинаково пустые слова. А значит, я могу быть рад и боли.
Захлёбываясь, я пытался смеяться, истерически выдыхая, маша свободной рукой. Но дядя Рэнди продолжал причинять боль, которая становилась всё ярче и жгучей, говоря, что я смеюсь недостаточно искренне. По его словам, я не должен задумываться о том, смеяться или нет, это должно быть само собой разумеющейся реакцией. Если я сдавался и орал, он избивал меня так жестоко и бессердечно, что я совсем затихал, еле дыша и не реагируя на последующие удары. После чего он уходил, оставляя меня в темноте, сырости и горящей боли.
Иногда он приносил мой любимый железный конструктор и, примирительно выставив ладони вперёд, вставал напротив, говорил, я могу собрать из него всё, что захочу. Я знал, что это ловушка тоже. Первый раз, когда он так сделал, я, вздрагивая от всхлипов, кинулся к этому конструктору: он виделся мне единственным лучиком теплоты в жутком подвале этого самого страшного человека на свете. Но, как только я дрожащими руками собрал какую-то фигуру, он сломал её ладонью, схватил меня за запястье и начал сдавливать фалангу указательного пальца, пока она не щёлкнула, ослепив меня болью. Затем он приказал собрать эту фигуру ещё раз. Со сломанным пальцем это получалось куда хуже — и как только что-либо начинало выходить, он ломал эту конструкцию и наотмашь бил по сломанному пальцу. Если я переставал строить, он подходил к прикованной руке и начинал тянуть за другой палец...
Поэтому, когда дядя Рэнди приносит конструктор, мороженое или книжки с комиксами, я берусь за них, только разрыдавшись или же сдерживая рыдания, пока он не уйдёт. Из моих глаз уже давно перестали течь слёзы – я лишь задыхаюсь и шмыгаю носом.
Дядя Рэнди постоянно повторяет, что всё, что он делает – это всего лишь текст. Что я должен это понять, иначе он замучает меня до смерти. Ещё он всегда говорит о себе в третьем роде, называя себя разными именами и избивает меня, если я продолжаю называть его дядей Рэнди.
Но самое страшное – это оставаться с собой наедине. Это отчаяние, террор, страх, боль давят на меня, разрывают и решетят, и я еле сдерживаю всхлипы, чтобы он не услышал и не пришёл наказать меня за логичные рыдания.
Это был настоящий ад, из которого никто не мог меня спасти. Даже мама с отцом. Мамочка...
***
Со временем я научился не чувствовать совсем ничего, как этого и хотел дядя Рэнди. Я мог спокойно смеяться, когда он бил меня, и плакать, когда он приносил поесть. Ничего — это всё, что от меня осталось.
Однажды дядя Рэнди бросил мне под ноги какой-то предмет в полиэтиленовом пакете. Я поднял его не глядя, зажмурившись, чувствуя на ощупь его податливость и жёсткость при том. Затем дядя Рэнди дал мне пощёчину, приказал открыть глаза и посмотреть, что это. Я подчинился.
Это был чей-то палец.
— Знаешь, чей? – Дядя Рэнди выдержал паузу. – Твоего брата.
Мне снесло тут же крышу. Я стал дёргаться, извиваться, орать демоническим голосом, скрипеть зубами, кусать щёки. Я пытался дотянуться ногами до дяди Рэнди, который отошёл подальше и восторженно смотрел на меня.
Я ненавидел этого больного психопата.
Я хотел, чтобы его разорвали собаки.
Я боялся за брата и семью.
Я снова чувствовал. И я хотел смерти всему миру.
Моя покорёженная повторявшейся фразой психика дала о себе знать. Если всё – текст, то чего стоит дяде Рэнди подохнуть? Это ведь тоже текст, точнее, слово из него. Я вложил в эту мысль всё, всё, что во мне копилось все эти мучительные недели и сам не заметил, как начал визжать:
— СДОХНУТЬ ЭТО СЛОВО! ЭТО ТЕКСТ! ТАКОЙ ЖЕ, КАК ЖИТЬ! ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЁ! СДОХНИ-СДОХНИ-СДОХНИ-СДОХНИ! ПУСТЬ ПОДОХНЕШЬ ТЫ, ЭТОТ ДОМ, ЭТА СТРАНА, ЭТА ПЛАНЕТА!
Я ослеп от боли и ярости. Ещё чуть-чуть, и я мог бы стереть в пыль весь мир. Но постепенно слепота сходила, я увидел ясно, что дядя Рэнди не умер, что дом не разрушен, что я по-прежнему прикован к батарее и что ничего не изменилось от моей истерики. Дядя Рэнди, однако, продолжал с восхищением смотреть на меня.
Затем он заговорил:
— Наконец-то ты понял. Признаться, я не думал, что ты доживёшь. Мы можем перейти к следующему этапу.
Ярость утихала, я постепенно возвращался с небес на землю, к себе, маленькой жертве поехавшего маньяка. Дядя Рэнди продолжал:
— Ты хотел мне смерти, и не только мне, но это было объяснимое желание. Ты попытался применить силу, не умея с ней обращаться. Ты хотел уничтожить всё, из соображений того, чтобы тебе стало лучше, но ведь «лучше»...
Я пропустил удар сердца от нахлынувшего отчаяния.
— ...это всего лишь текст. Нет «хорошего» или «плохого», «чёрного» или «белого», в тексте нет никаких различий. Ты должен понять это, чтобы применить силу. Ты сможешь стать бессмертным, поменяв слово «бессмертие» на слово «смертность», ты сможешь решить любую проблему или задачу, мысленно пожонглировав словами, которыми она описывается, ты сможешь абсолютно всё. Разум – штука всесильная.
Дядя Рэнди остановился, резко подлетел ко мне и схватил за подбородок, столкнувшись лбом с моим.
— Но чтобы открыть эту силу, ты должен понять, что твой «разум» – тоже текст. Ты не должен принимать его силу на веру, ты не должен верить вообще ни во что, потому что вера приподнимает одно слово из текста над другими, делает его более ценным — так быть не должно. «Вера» – тоже текст. Ты не должен «верить» и не «должен» в понимании этого слова – у тебя не должно остаться никаких ориентиров, потому что «ориентиры» – также лишь текст. Нет совсем никаких различий, умрёшь ты в этом подвале замученным ребёнком или станешь богом – именно это я и затевал с самого начала.
Я не понимал ни слова, безвольно глядя в так ненавистные мне глаза. Дядя Рэнди продолжал:
— Если бы я мог, я бы давно сделал это сам, но мой разум слишком закостенел. Он не может восстать против самого себя. Чёрт возьми, да я затеял это не чтобы замучить и лишить тебя права на счастливую жизнь, а чтобы создать бога, который может наконец решить проблемы человечества, промашки природы, я просто хотел искоренить нищету и страдание, устранить боль и несправедливость, я ПРОСТО ХОТЕЛ, ЧТОБЫ БЫЛО ЛУЧШЕ! – эти слова он прокричал во весь голос.
Дядя Рэнди отпустил мой подбородок и распрямился. Впервые за всё время моего заключения он выглядел человечным:
— Но я уже слишком долго живу, чтобы привычка искать «наилучшее решение» накрепко врезалась в разум. Из-за неё всегда будет и «наихудшее», которое достанется другим, а не мне — всегда будет контраст, различие между хорошим и плохим, а значит всегда будет страдание того, кто проиграл, кому досталось «худшее». Нет ничего хуже страдания и никакое счастье не может его покрыть – и ты уже сам хорошо это знаешь.
Дядя Рэнди вздохнул и поднял пакет с пальцем с пола:
— Я мог бы сказать, что этот палец я отрезал у одного из свежих покойников или ничего не говорить, чтоб ты и дальше думал, что он принадлежал твоему брату. В этом нет никакой разницы, это одинаково ничего не значащий текст – ты не должен чувствовать облегчение или наоборот – ненависть. Ты должен перестать мыслить категориями – или не должен – или должен. Ты должен решать сам – или не решать, ясно понимая, что любое твоё решение, понимание и действие – это всего лишь форма текста. Которая влияет на то, какую форму примут остальные части текста, которых она коснётся. И не более.
Дядя Рэнди направился к лестнице, выводящей из подвала. Перед тем, как скрыться, он произнёс:
— Я научу тебя быть богом.
И ушёл, оставив меня в подвальных холоде, темноте и сырости.
***
С того дня дядя Рэнди перестал меня избивать. Совсем. Теперь каждую первую половину дня мы с ним читали, слушали музыку, смотрели видеозаписи, рассматривали картины. В этих целях он принёс в подвал проектор с ноутбуком.
Я по-прежнему был прикован – на всякий случай, но я не жаловался. Металлическая кромка наручников то резала, то не резала мою кожу, а мне было нормально. Даже не задумывался об этом.
Я только и делал, что поглощал информацию. Я читал произведения великих мыслителей, листал идиотские мемы, штурмовал образовательные статьи, изучал инструкции от приборов, которые я в глаза не видел, какие-то дипломные и курсовые работы по чему-то там, впитывал биографии совершенно случайных людей. Я слушал классические композиции, популярные шлягеры, голосовые записи с диктофонов неизвестных людей, живые концерты забытых групп, звуки работы холодильника и скрежета по стеклу. Я смотрел советские образовательные ролики, случайные телепередачи, концептуальные картины каких-то загадочных режиссёров, записи того, как люди в костюмах котят корчатся и дёргаются под музыку. Информация лилась в меня густым, непрерывным потоком, и я не успевал задумываться о её качестве, о своём отношении к ней. Только мне становилось интересно – как это сбивалось течением. Только мне становилось противно – это тоже сбивалось течением.
Вторую половину дня дядя Рэнди беседовал со мной о том, что мы с ним восприняли. Наша беседа состояла из обрывков несочетающихся фраз, иногда на разных языках. Я говорил ему об учении Будды – он в ответ пел мне песенку из мультфильма на молдавском. Я обсуждал с ним ноготочки испанским говором – он, путая слова, как Йода, рассказывал о деконструкции нормы. Иногда фразы складывались в отрывок из вполне нормального, осмысленного диалога – но это было нужно лишь затем, чтобы бессмыслица не стала совсем полной, обесценив саму же себя.
Всё это было для того, чтобы я разучился думать, точнее строить причинно-следственные связи. Но я упорно продолжал задумываться, хоть всё меньше и меньше, о том, что вижу или слышу, о том, что могу такого глупого придумать в ответ на глупую реплику дяди Рэнди.
Со временем я начал задумываться о различной чепухе, просто потехи ради. Я думал о жизни творческой богемы в штате Алабама, о том, как маленькая снежинка в Альпах создаёт целые лавины в горах, о том, сколько вариантов сочетания значков может быть в классическом одноруком бандите. О том, как я мог бы выбраться из этих маленьких наручников, чтобы приковать себя за талию большими наручниками к Эйфелевой башне. О том, как плохо грифель отслаивается от карандаша, когда пытаешься писать им по коже, о том, как классно будет напиться на выходных или взять на одного себя все долги биржи на Уолл-стрит. О том, как там поживает мама и отрос ли у брата новый палец, если он его лишился. А если не лишился, то как он живёт там, без потери пальца.
Я уже не различал, моя это реплика в диалоге или дяди Рэнди. Вроде у меня был хриплый голос, а вроде у него. Наверное, я мог говорить, не шевеля губами, а может и нет. Всё равно у наших диалогов или был какой-то смысл, или нет – какая разница, если я не могу его применить? Или могу. Я не проверял. Или нет.
***
Однажды мы с дядей Рэнди как обычно обсуждали какое-то дурацкое видео с ютуба, и я подумал, что было бы, если б у него в этот момент лопнула голова. Потом подумал о том, в каком году открыли ванадий. Потом придумал реплику о том, как красота придаёт жизни вес.
И в ответ услышал гимн Хорватии на каталонском. Выдал свою реплику в ответ на эту. Услышал ещё одну. И ещё.
Потом увидел, что дядя Рэнди валяется ничком около ноутбука. Его голова была раздавлена и расплющена, как лопнувший помидор.
Я подумал о том, что это, должно быть, очень печально. Потом подумал о том, что Северной Америки как континента больше не существует. Потом подумал о том, как бы я выглядел, если бы выщипывал брови.
Потом я закрыл глаза и подумал о том, что в поясе Ориона должно быть очень красиво. Посмеялся над какой-то шуткой из головы. Открыл глаза.
Я парил в бездонной космической пустоте. В ней то и дело взрывались звёзды, разрывая тьму огненным хлыстом. Я по-прежнему был прикован к трубе, кусок которой повис вместе со мной в невесомости.
Я подумал о том, что совсем не спать – это вредно для здоровья. Потом о том, что хлоропласты не содержат хлорофилл. Потом о том, что я – самое могущественное существо во вселенной.
Потом я свернул всю вселенную, все миллиарды световых лет и размазанную по ним материю, в Ничто, без права на выход из него. Я тоже перестал существовать. Наверное. Или нет. Я оборвал всё сущее, поставив на нём точку, прекратив движение, остановив энтропию, завершив несовершенство. Хотел посмотреть, что получится.
Жизнь – это всего лишь текст. Я наконец-то его закончил. Жаль, теперь некому будет его прочитать.