Во второй декаде октября, после обеда, к Агафье Пушкаревой, неизлечимо больной и давно уставшей от такой безнадежной жизни старушке, из города приехал любимый и единственный внук, сорокалетний Павел. Он уже много лет работал главным инженером, где-то недалеко от Москвы и в дорогую сердцу, давным-давно покинутую всеми богами Башкатовку, наведывался очень редко, примерно один раз в году.
Так, как Павел был, эдаким нечастым гостем в родных краях, Агафья, едва-едва завидев в дверном проеме долгожданного внучка, пришла в неописуемый восторг и засияла.
– Да матушки мои! Ой-ой-ой! – тучно восседая на толстой перине, тут же запричитала старушка и закрыла ладонью свой сухонький, морщинистый рот. – Да кто это приехал-то ко мне?! Ой-ой-ой! Батюшки-батюшки-батюшки! Ыыы! – и на всю избу с низким потолком и отшлифованным с годами полом, вдруг раздались неимоверно громкие, больше похожие на траурные вопли, рыдания.
– Ну что ж ты плачешь, милая моя?! – слегка оробел от такого поворота событий Павел. – Радоваться надо, а ты моя хорошая, за слезы. – и одним движением, скинул со своего справного плеча модный болоньевый плащ.
Мимолетно пробежавшись глазами по маленькой, уютной комнатенке с небольшим окошком, занавешенном тюлевой шторкой, мужчина, здесь же на клеенке в прихожей, поставил спортивную сумку и живо стянул со своих ног, замаранные осенней распутицей сапоги.
– Вот я и дома, слава Богу! – сам с собой, прошептал уставшим голосом гость. – Вот уж действительно дома. Дом не там, где ты живешь сейчас. Неет. У каждого настоящего человека дом там, где он родился и вырос, где могилы предков, где корни его. – и с трудом сдерживая, внезапно навернувшиеся от увиденной картины слезы, Павел медленно подошел к железной кровати и осторожно на нее присел.
– Проходи, мой хороший. Проходи, мой золотой внучек. Садись, как удобно тебе. – на скорую руку промокнув глаза скомканным, носовым платком, указала рядом с собой Агафья, и неуклюже заерзала на перине.
Седовласая, одетая в вязаный, цветастый джемпер, и покрытая кое-как в такой же разноцветный с разлохмаченными краями платок, старушка восхищенно посмотрела на внука и тихонечко всхлипнула.
– Ну, здравствуй, здравствуй, матушка моя. – взяв нежно теплую, гладкую ладошку бабушки в свою руку, с ласковой улыбкой, сказал гость. – Вот, приехал навестить. Давненько я тебя, родимая, не видел.
– Приехал? – волнительно разглядывая внука, шепотом переспросила Агафья. – Молодец, что приехал. Дай Господи здоровья. Это хорошо, что меня не забыл. А я уж думала, что не увижу. Боялась, что, не попрощавшись, возьму и помру.
Павел очень трепетно приобнял старушку и аккуратно, чтобы не причинить ей неудобства и боль, несколько игриво погладил.
– Ну, как ты тут, жива, здорова? – ясно улыбнулся глазами мужчина.
– А как я? Хм. Как? Моя, Пашенька, жизнь прожита.
– ???
– Пора костям, видать, на место. – протяжно выдохнув воздух, вдруг всхлипнула Агафья. – Я ить на всем веку, уже давно одна. Совсем одна. Одна, одинешенька. Э-хе-хе. Дедушка-то твой, лет тридцать уж лежит в могиле. Ты помнишь его? Помнишь, дедушку-то своего? Ить маленький ты был, когда его у нас не стало.
– Конечно, помню. Как не помню. – удивленно возразил внук.
– Э-хе-хе. – тягуче вздохнула Агафья. – И братовья мои ушли давно, и сестры. Теперь уже не вспомню, сколь прошло с тех пор годков. Ыыы! Ыыы! Ыыы! – и снова заревела.
Пока плакала бабушка, Павел молчком сидел рядом с ней и думал.
– Совсем состарилась, моя старушка. – разглядывал он украдкой ее поседевшие пряди и печальное, покрытое малюсенькими морщинками лицо. – Что же время делает-то с нами? Что?
Покуда внук предавался мечтаниям, Агафья повернула свою головку в окошко и чего-то испугавшись, встрепенулась.
– Я че тут видела-то, Пашка. Ууу. – сказала бабка таким шепотком, что гостю стало немного не по себе.
– Чего ты видела, бабуль? – тоже вполголоса, полюбопытствовал Павел.
– Брата своего видала возле палисада. На той неделе, по темну. – словно потеряв рассудок, говорила старушка не шевелясь.
– Какого брата? – не понял внук. – Сама же, только что сказала, что не осталась больше никого.
– Митьку - покойничка. Старшого. Я в окно-то глянула, а он у забора дежурит. – не слыша Павла, затараторила Агафья. – Схватился обеими руками за оградку, и зубы скалит стоит. Я как увидела его, чуть сердце не остановилось. Смотрит прямо на меня, и ручкой-то к себе зовет. Дескать, хватит там одной болтаться, собирайся. Я достала из-под кровати банку со святой водой, да на окошко-то побрызгала рукою. Он еще постоял немножко и будто растворился. Видать помру я скоро, Пашенька. Помру.
– Ну, ладно-ладно, матушка моя. – наивно улыбаясь глазами, сказал внук. – Че же ты себя раньше времени хоронишь? Пожить еще надо. Понимаешь? Пожить! А в гости к Богу, мы еще с тобой успеем. – и показав указательным пальцем на прозрачную лампочку под потолком, утвердительно кивнул головой.
Бабушка, моргая учащенно влажными ресницами, жалобно смотрела на внука и никак не могла оторвать от него своих вмиг припухших, заплаканных глаз.
– Болит внутри все, Пашенька. Ты знаешь, как болит? Ыыы! Ыыы! – опять зарыдала Агафья.
– Возраст, бабушка. Ээх! Возраст-то, какой ведь, будь здоров! Девяносто лет, уже, родимая, не шутка.
– Не шутка, милый мой. Ох, и не шутка. Я думала, до энтих пор, ни в жисть не доживу.
Ненадолго, в комнатке наступило немое молчание.
– Но я-то ладно, пожила. Грех Боженьку гневить. Хорошо пожила. – спустя минуту, тихонько всхлипнула старушка. – Я погляжу, все нонче молодые умирают. Им ба жить, да жить ба. А их, посмотришь, друг за дружкой понесли. В окно иной раз, страшно глянуть.
– Ну ладно, ладно. – пытался успокоить мужчина Агафью.
– Уж лучше ба меня, Господь забрал. Прикончил ба мои тяжелые страдания. – не на шутку разошлась старушка. – А молодежь пускай живет, пускай детишечек рожают.
Не выдержав старушкиных рыданий, Павел молча встал с кровати и подошел к окну. Отодвинув в сторону занавеску, он, сощурив глаза, стал внимательно оглядывать, открывшиеся перед ним на улице до боли знакомые виды.
Вот слева, опоясанное густым частоколом из засохших зарослей камыша и осоки, озерцо. А вот, на его противоположном, пологом бережку, врос в землю своими трухлявыми бревнами, нежилой, на два окошка домишко. А чуть дальше, виден синий лес.
– Чего теперь поделаешь. – серьезно возразил горожанин на желание Агафьи умереть. – Видно Богу так надо, родимая. Говорят, что человек еще у матери в утробе, не родился, а ему уже, запрограммирована смерть. Но когда она придет, никто не знает.
Не понимая этих мудреных выражений, старушка наивно смотрела на задумчивого внука и продолжала страдать.
– Не торопись туда. – уже успокоительным тоном, вымолвил Павел. – Там чая с кренделями не дадут, и пряников медовых не отсыпят. На том свете, думаю, нас тоже особо не ждут. Хорошо, если в раю найдут местечко. А если нету там, на небе ничего?
– Как, поди, нету? Скажешь тоже, нету. – мгновенно перестав хныкать, на полном серьезе, забеспокоилась бабка. – Ить батюшка Евлампий, нам другое в церкви говорит.
– Другое? – по-доброму улыбнулся внук. – Ну, раз сам отец Евлампий говорит, тут я тебе, бабуля, не советчик.
– Ну, я не знаю. Ты прямо с панталыку сбил меня.
– Поэтому и говорю тебе, живи.
Старушка поправила одной рукой на своей голове платок и серьезно так, даже несколько сурово посмотрела на Павла.
– Очень много мы греху наделали. – чуть-чуть приподняв головку, начала неторопливо Агафья свое повествование. – Ужасть, сколько натворили бед.
– Греху? – переспросил внук. – И в чем заключается это, бабуся?
– Бога забыли. – бабушка сложила ладошку в кулачок и потрясла им. – Ты знаешь, как одно время его выживали от нас? Сколько священников, красные шайтаны истребили. Ууу. Я-то все время Богу молилась. Я с малолетства в церковь ходила к нему. Я любила к Богу ходить. Почти, что ни одной службы не пропускала. Ведь не только по церковным праздникам ходила туда. Тетка Феня, бывало, зайдет к нам, и мне с порога: – Агафьюшка, пойдем в церковь? Я бегом оденусь и за ней. Да вприпрыжку, вприпрыжку. До смерти я Бога любила.
– Ходил народ-то в храмы?
– Ходил. А как же не ходил? Много ходило, много. В основном, правда, старухи.
– А молодые, как?
– А молодежь в воскресенье больше ходили. А так ходил народ, ходил. Причащаться ходили. Сначала говели, потом причащались. Больше-то зимой ходили. Летом было некогда. Хозяйства ить у всех, страда.
– А говоришь, забыли. Красные шайтаны, толкуешь, запрещали вам.
– Так это потом стали запрещать, когда у нас Царя прогнали. Я помню, как к нам домой пришел один партейный. Не помню уж, как звать. Увидал у нас в углу иконы, и давай кричать на мать. Дескать, сымай эту ересь, этот ваш опиум для народа, сымай! Дескать, в печку их, кидай в огонь. А мама, так спокойно и отвечает ему: – Не я вешала, не мне и снимать.
– Они? – Павел кивнул подбородком на самодельный, выцветший со временем, резной иконостас на стене.
– Они, мой хороший. Они самые. – расплылась в сердечной улыбке Агафья, оголив несколько оставшихся во рту зубов. – Так со мной эти иконы по жизни и идут. Слава тебе Господи! – и трижды перекрестилась.
Ласково погладив руку старушки, Павел повернул голову в сторону маленькой, два на два метра кухоньки и у него мигом ожили добрые воспоминания, которые теплым ветерком пробежались по спокойной, разом отмякшей душе.
Ему припомнилось то далекое детство, как он частенько гостил у своих родных стариков. Как его ныне покойный дед Михаил, каждый вечер, приходя с завода после смены, доставал из ледяного погреба увесистый шматок ароматного сала, разрезал на небольшие дольки крупную луковицу и садился в этом закутке на табуретку, ужинать. Все комнаты, мгновенно наполнялись душистым запахом лука, черного перца и чеснока.
– Доброе сало, получилось ноне! Кхе-кхе-кхе. – бывало громко кряхтел в бородку добродушный старик, жуя с наслаждением нехитрое деревенское лакомство. – Писят ба грамм еще наливки, совсем ба было хорошо.
Однажды, у деда сильно заболело сердце, и ему местная фельдшерица Нина, выписала направление на обследование в областную больницу.
Надев наглаженный парадный пиджак с орденами, дедушка Миша сложил в сетчатую авоську нехитрые вещи, и медленно, что бы его запомнили таким красивым и нарядным земляки, пошел на автобус.
– Ишь разоделся, ну прямо кавалер! – шушукались возле сельмага бабы.
– Ты куда собрался, Миха? Ведь до Дня Победы далеко! – тут же лезли с вопросами любопытные мужики.
– В город! – не останавливаясь, гордо отвечал дед. – На койку надо прошвырнуться. Подлечу здоровьишко малехо, и вернусь. – и бодрой походкой, убыстрял свой шаг.
Помер дед в шестьдесят с небольшим. Приехав, как-то под вечер с сенокоса, он уснул прямо во дворе в телеге и больше не проснулся. Так Агафья, осталась одна.
– Ну, сам-то, как живешь? Ни че? Я погляжу, совсем окортомился? – окончательно успокоив нервы, рассудительно спросила у Павла старушка.
– Да живем помаленьку. Грех жаловаться. Щас-то, че не жить. Ага.
– Ты вон, как высоко забрался. Не достать.
– Скажешь тоже. Высоко.
– А как же нет, когда такое войско в подчинении. Орда! Я, как-то по лету на лавке у дома сидела. Гляжу, а мимо почтальонка Анфиса идет. Увидала меня, расцвела. Подходит к скамейке, и спрашивает у меня про тебя. Дескать, внук-то вырос? В ПТУ, поди, пошел учиться? Ха-ха-ха! Какое, ей толкую, ПТУ? В Москве живет. Главным инженером работает! Ха-ха-ха! И вместе с ней мы закатились.
– А ведь хотел я в ПТУ, хотел. – задумчиво ухмыльнулся Павел. – Да не судьба видно.
Бабка все никак не могла оторвать от внука глаз, и сильно истосковавшись по общению, все напирала с расспросами.
– Как с молодухой обстоят дела? Исправно?
– С ней тоже все нормально. Все путем! Душа в душу живем. – задорно прикрикнул мужчина, вдруг вспомнив о своей, оставшейся в Подмосковье жене. – Можно жить.
– Угу, угу. – здраво кивнула головкой Агафья. – Живите, да живите с Богом. Правильно толкуешь, грех не жить. Щас самое время для жизни. Войны нет, всего в магазинах в достатке. Только работай, не ленись. Это мы не жили. Дык дай хоть вам, Господь, пожить. Мы, рази, жили? Так себе. А войну, какую с немцем отчебучили? Словами ить не передать, какую.
– Да уж. Не дай Бог. – глубоко вздохнул Павел и покачал головой.
– Слава Богу, батюшка у нас в проулке жил. Царствие ему небесное! Отец Георгий. Э-хе-хе. Вот уж был хороший человек. Всю жисть его благодарю всем сердцем. Он-то нас бедноту и подкармливал. Когда картошки с матушкой наварят, а когда, какую скотинку заколют, то и мяска всем раздадут.
Агафья снова подняла головку в сторону иконостаса, и что-то прошептав себе под нос, перекрестилась.
– Это вы щас, молодежь, ни в чем беды не знаете, живете слава Богу. – серьезно продолжала старушка. – А нам-то, ой, как было, милый, нелегко. Вы щас раскатываете по стране, куда вы захотите. Кругом аэропланы, поезда. А у нас окромя лошадей, и техники-то не было в помине.
Павел ласково посмотрел на бабушку, и снова пожалел ее всей душой.
– Вот тут тебе гостинцы, матушка моя. – мужчина живо встрепенулся, и подойдя к двери, стал доставать из сумки набитые провизией бумажные кульки. – Консервы, апельсины, мармелад, халва! Сладенькое кушай с чаем!
– На кой мне, Пашенька, они? С моими-то зубами. Мне ить ни че теперь не прожевать. А то, что сам приехал, милый мой, спасибо.
В комнате на минуту, уже в который раз повисла пауза.
– Ступай, сходи на огород. – бабушка грузно встала с кровати, и медленно прохромала к окну. – Погодка-то, я погляжу, разветрилась. Всю неделю дождик шел. А ты приехал, и на небе солнце. Пока я есть готовлю, подыши.
– Даа, и впрямь погодка то, что надо. И вправду можно кислородика вдохнуть. – внук неторопливо надел в прихожей сапоги, и радостно подмигнув Агафье, осторожно вышел в сени.
Миновав крутые ступеньки, пред Павлом предстал просторный, крытый двор.
– Ну, и на славу запаслась! – присвистнул внук, когда увидел в тусклом свете лампочки по обеим стенам высоченные поленницы из березовых дров. – Есть с чем ей зимовать-то, слава Богу. Не замерзнет.
Шагая к задним воротам по почерневшим, в некоторых местах сопревшим доскам, горожанин вспомнил, как каждый год поздней осенью, ставили в этом месте на два чурбака большое, деревянное корыто и рубили в нем на зиму капусту. После, тщательно утрамбовывали измельченное в труху лакомство в огромную кадку, ставили на крышку огромный валун, и убирали в чулан на хранение.
Открыв со скрипом высокие, почти под самую крышу тесовые ворота, в нос гостю тут же ударил терпкий запах перегнившего навоза и сырой, пропахшей прелой тиной земли.
Осмотрительно выйдя в огород, Павлу сразу же попалась на глаза знакомая, обвитая сухой травой завалинка, и у него в мыслях, снова заскулило детство.
Как-то летом, когда маленький Павлик только-только начал делать первые в жизни шаги, с ним оставили водиться деда. И когда они вдвоем сидели на этой самой завалинке и играли, к ним подбежали гуси и, гогоча на всю округу, стали мальчишку щипать. Старик, не раздумывая, снял здесь же со стены деревянные грабли и ими разогнал всех птиц.
– Ни че, смотрю, не изменилось. – внимательно окинул он взглядом невзрачный парник, заросшую высокой крапивой теплицу и притулившиеся к ней, давно облетевшие смородиновые кусты. – Даа. Ну и быстро же время прошло. Будто вчера это было. Вот она, жизнь. Верно, люди говорят: – Жизнь, это затяжной прыжок из чрева матери в могилу. Точнее и не скажешь.
Километрах в пяти к северу от дома, на выжженной летним солнцем, пустынной горе, на глаза Павлу попался густой островок из хвойного леса, из которого прямо к подножию, сбегали россыпью крохотные, белые точки. Это было местное кладбище, единственный на два соседних поселка погост.
Павел бывал на нем несчетное количество раз, в любое время года. И в каждый свой визит домой, он обязательно старался посетить это место и навестить могилы родных.
– Родина! – глубоко вдохнул настоянный, осенний воздух внук. – Здесь, на этой земле родился, на этой земле и умру. – только подумал он про себя, как до него донеслось чье-то частое, надрывное дыхание, издаваемое откуда-то со стороны соседского плетня.
Сообразив, кто это может быть, горожанин сразу же направился через примятую картофельную ботву к забору.
– Здорово, дядя Тимофей! – звонко прикрикнул Павел, едва завидев на грядке, перекапывающего рыхлый чернозем худого старика. – Живой - здоровый? Давно не виделись. Хе-хе.
– Вот те гость! – искренне обрадовавшись гостю, засверкал дедушка глазами. – Ну, здравствуй-здравствуй, хрен мордастый! Хе-хе. Путешественник. – и воткнув наполовину острие лопаты в землю, подошел к ограде. – Приехал, значит, инженер?
– Ага. Сегодня, первым рейсом прибыл. Грешно, родных не навестить.
– Вот это правильно толкуешь. Своих нельзя, брат, забывать. Почаще только надо навещать-то. Маленький-то был, ить не вылазил.
– Когда это было. – задумался Павел. – Хе-хе. На пенсию выйду, вернусь.
– Ха, пенсионер! – громко прикрикнул старик. – Пахать еще, как котелку.
Глядя на бодрое настроение деда, и хорошую, сухую погоду на дворе, на лице гостя тоже засияла улыбка, и на душе от всей этой картины, стало значительно теплей.
– Как бабушка-то приняла? Ни че? А то, поди, опять хворает?
– Хорошо. Плачет только, правда. Заладила, Господь, ей смерти не дает.
Тимофей резко крутанул своей взмыленной лысиной и нервно так, даже несколько брезгливо ухмыльнулся.
– Им бы глупым, все реветь. – ехидно пробубнил старик. – Сроду нюни распустят, как эти. Покойник у кого, ревут, в гости, кто пожаловал, опять им холерам неладно. Что за народ такой, наши бабы, ей Богу? Не умеют по другому-то радоваться они. Не выходит у них как-то это. Моя все время тоже хнычет, когда к ней внуки в гости приезжают. Только порог переступили, та моментально в слезы, ыыы. Тьфу!
Павел внимательно слушал умудренного жизненным опытом старика, жалобно глядя на его сутулую, худющую фигуру.
– Ну, как здоровье, Тимофей Ильич?
– А как здоровье? Да вроде ничего. В наши годы, Пашка, день прошел и ладно. В нашей старости, загадывать не на секунду нельзя. Как, спрашиваешь здоровье? А как? Таблетки утром выпил и в ограду. Хозяйство, рази, даст хворать. Вот зима придет, тогда передохнем. Тогда в избе и насидимся. А щас, и огород прибрать бы не мешало. Ботвы-то видишь сколько ноне? Жуть.
Павел еще раз пристально посмотрел на гору и живо переключил свой взор на старика.
– Разрастается, я погляжу. – кивнул он на сверкающие вдалеке белые точки могил. – Раньше из леса, их было почти не видать.
– Могилки-то?
– Могилки.
– Да ну их к лешему. – нервно махнул рукой старик. – Куда теперь деваться? Умирают.
– Умирают, говоришь?
– Как мухи мрут. Поди, останови.
– Ну, это никому не избежать.
– А как ее ты избежишь, когда к тебе придет с косою?
– Вот я и говорю.
– А знаешь, зато там на могилках фальши нет. – старик задумчиво пошерудил носком кирзового сапога чернозем и вздохнул. – В земле. Там все по-честному, все натурально. Это тут, в этой жизни, все хороводы водят, в интригах, сплетнях по уши погрязли все. Ни до кого, дела нет. Лишь ба своя рубаха, тело не давила. А там, в земельке, чистота. Отхороводили, родимые, лежите.
– Как получается все просто у тебя. Как в сказке. – ухмыльнулся внук. – Отхороводили. Лежите. Фальши нет. Одним предложением, описал нашу жизнь.
– Конечно в сказке. – слегка обозлился дед, обидевшись на возражения Павла.
– Щас быстро это дело деется. Гроб в кузов погрузили и тю-тю. Полчаса на все про все и точка.
– А че вдруг в кузов? – не понял Павел.
– Чего? – не сразу сообразил старик.
– Почему в кузов-то? Почему не на руках? Как-то не по-человечьи. Раньше, помню, до самого кладбища, несли на руках. – напрягал Пашка извилины, глядя в сторону далекого, соснового леса. – В конце процессии, живую музыку играл оркестр. Грустную такую музыку, на трубах.
– Вот тебе и музыка. Хе-хе. – деловито брякнул, осведомленный обо всех делах в поселке старик. – Накрылся медным тазом твой оркестр. Все. Шабаш. Нету больше в клубе музыкантов.
– Чего так?
– А кому играть-то, друг ты мой? Молодежь уехала вся в город, у стариков здоровья нет.
– Ну и Бог с ним, с оркестром. – мужчина махнул безразлично рукой. – Нет и нет. Я ведь так, просто вспомнил.
Выслушав Павла, старик ехидно глянул ему прямо в глаза и стал живо кумекать.
– Тут дело не оркестре, Пашка. – пытался подобрать поточнее слова Тимофей.
– Ты не обижайся. Тут надо дальше, брат, глядеть. Пойми, сынок, на том свете не важно, в каком гробу тебя хоронят, заказывают, или нет оркестр. Вон, к примеру, год назад, директора совхоза хоронили, Горностаева. Помню, провожали, как какого пана, всем селом. Из города рабочих на автобусах силком нагнали для фасона. А гроб-то у покойника, какой был, будто у царя. Дубовый, мать его в кадушку. Тьфу! А Нюрку Прошкину, в обычном ящике, дощатом закопали. Даже тканью доски не обили. Паяльной лампой обожгли бока и все.
– Да уж. – осудительно покачал головой инженер. – Скромность, не порок.
– Пойми, не в этом вовсе дело, милый. Тут дело, сроду не в гробах. – со знанием дела, продолжал мудрствовать дед. – Не важно там, во что одет, и не главное, в каком ты был при жизни сане. Там, перво-наперво, как жил, и что было с твоей душой. Если честно жил, в нутрях без гнили, глядишь, сгодишься ты ему. А если пакостил кому, грешил, то я не исключаю, твоя тропинка будет мимо. Смекнул?
Горожанин, задумчиво взглянул на старика и на его суждения ничего не ответил.
– Ты лучше расскажи, как в городу тебе живется, инженер? – с нескрываемой ехидцей, спросил Тимофей.
– Хорошо. Семья, друзья, работа, дом.
– Хорошо? Хе-хе-хе.
– А что? И вправду хорошо живем. Плохо б было, я б там не жил.
– Ну, дай Бог, дай Бог, что хорошо. А по мне, так лучше жить в деревне. – Тимофей мечтательно уставился на прозрачное, осеннее небо и по его телу пробежал холодок. – Ни на какие города не соглашусь. Неет. И никакими деньгами ты меня в этот город не заманишь.
– Не хочешь ты туда?
– Ни в жисть.
– А может ты и прав. – весело зыркнул внук на мужика и едва заметно улыбнулся.
– Да уж конечно прав. Хм. Как не прав. Я вот вытащу из сундука зимой бычачью ляжку. – расплылся в сладкой ухмылке дед. – Отрублю от нее, какой хочу кусок. Хе-хе. Старуха моя, такого фаршу накрутит со свининкой. Самый сенокос! Да таких пельменей с ней налепим, мама дорогая! А вкус-то, вкус-то, ум отъешь! Рази в городе в столовке, вы такое лакомство едите? Жрете с голодухи черти че.
– Согласен. – тоскливо вздохнул Павел. – В столовой все на один вкус.
– Согласен он. Глядите, согласился. – недовольно буркнул Тимофей в кулак. – Еще ба ты не согласился. А овощи, какие вы берете на базаре? Бррр.
– Да уж такие же, как ваши. Хе. Овощи.
– Ну, уж фигушки тебе. Накоси, выкуси. Наши, брат, без пестицидов. По летушку, зайдешь в тепличку, а помидор-то, помидор-то. Ух! Да крупные какие, будто дыни. Ммм. Один запах от них, только стоит чего.
– Ты так рассказываешь вкусно, что даже слюнки потекли. – причмокнул Павел языком и улыбнулся.
– Жалко мне вас городских. – с неподдельной грустью, выдохнул дед. – Ох, и
Пашка, жалко. А пьете, что вы в городах? Небось, бурду лакаете, какую?
– Все пьем, отец. Что горит, то и пьем. Бывает водку пьем, бывает лимонад. А если деньги водятся, то коньяком кишки полощем.
– Ишь ты. Коньяком кишки. Тьфу на него, на коньяк! – брезгливо сплюнул на грядку старик. – Коньяк, клопами пахнет, ужасть. Толи дело, наш первач. Ты пьешь его, как мед глотаешь.
– Первач уж больно крепкий. Можно сразу окосеть.
– Ну, так и че, что крепкий. Че баловаться. А ежели не хочешь напиваться, то в доме медовушка есть. Вот это интересный, брат, напиток. Голова светла-светла, как у младенца, а ноги, понимаешь, не шагают.
Повернув голову направо, в ту сторону, где было озерко, Павел заметил под облетевшей, старой березой, обугленные остатки соседской бани. Когда-то, эту баню купили вместе с домом городские торгаши, и иногда, чаще по выходным, приезжали большой гурьбой в деревню на отдых.
– Ух, ты! – округлил гость глаза и показал рукой на усыпанное желтыми листочками пепелище. – Сгорела, банька-то у них? Сгорела?
– Как пришло, так и ушло. – рассудительно пробубнил Тимофей. – Если купил ты баню, мойся. А эти сволочи приедут, и без ума давай лакать. Тьфу! Магнитофон орет на всю округу, девки. Недели три назад сожгли.
– Даа. Неосторожное обращение с огнем, ведет к пагубным последствиям. – сам с собой, поумничал горожанин.
– Трезвым-то не моется, холерам. – злобно матюгнулся старик. – Приехали ба честь по чести. Напарились ба по-людски. Баня, это ить лекарство. Пошибче будет, чем курорт. Я после бани, сроду молодею. Здоровья добавляет мне она.
– Я тоже париться любил. – перебил дедушку Павел, и тоскливо улыбнулся. – Пока учиться не уехал.
– Вот я тебе о том толкую. В городе такого нет. Вы в городах своих, как в зоне. Утром на работу, вечером домой. И никакого отдыха вам там. Одна морока.
– Опять ты прав, отец. – сразу же согласился Павел.
– А как не прав. Я помоложе был, частенько ездил к братцу в город. Царствие ему, если заслужил. Ох, и помотался. Ужасть. Приеду, бывало, на кухоньке за встречу выпьем с ним, закусим. А на утро, я уже домой хочу. Пешком идти, бежать согласен. Вот тебе и город.
Павел внимательно смотрел на Тимофея и молча кивал головой.
– Говорят, где родился, там и пригодился. – вспомнил пословицу внук.
– А че же сам-то уехал тогда? – заметно огрызнулся дед. – Жил ба тут, у нас. Нашто в Москву-то ты подался?
– Сложно сказать. Выучился в институте, да поехал. Да и Зойка моя, была как-то против села.
– Зойка? Хе-хе. – усмехнулся старый. – Бабе только вожжи дай. Ну-ну.
– Говорит, удобств ей маловато там.
– Удобств? Ха-ха-ха! – как полоумный, засмеялся старик на всю улицу. – В сортир, зимой ходить не хота? Ха-ха-ха! Удобств им, понимаешь, подавай. Ладно. Так и скажи, что деревенской жизни испужались. Тут надо вкалывать. Ха-ха-ха! Скотина, понимаешь, огород, земля. Тут жить без этого нельзя.
Пока мужики говорили за город, из ворот соседского дома, вышла полная баба лет сорока. Это была единственная дочь Тимофея - Настасья. Одетая в замызганную, грязную фуфайку и галоши, она сноровисто срезала серпом с грядки большой капустный кочан и бегло посмотрела в сторону людей.
– Привет, Настюха! Увидел в городе бы, не признал бы. Кхе-кхе. – с трудом узнав женщину, поздоровался гость, и нелепо прокашлял.
– С приездом, что ли? – разглядев в незнакомце Павла, ответила взаимностью Настя, и тоже заметно застеснялась.
– Спасибо! Хе-хе. Отца вот встретил. За жизню разговоры говорим.
Тимофей повернул голову в сторону дочери и ничего не сказал.
– Когда назад-то? Скоро, или погостишь? – с нескрываемым любопытством, поинтересовалась женщина у Павла.
– Назад-то? Через неделю, думаю, поеду. Надеюсь, что еще увидимся, поговорим.
Настасья, покрывшись от стыда за свой внешний, неряшливый вид багряным румянцем, согласно кивнула гостю головой и, ловко перехватив кочан в другую руку, не оборачиваясь направилась в сторону дома.
– Все хорошеет, как я погляжу, Ильич? – спросил горожанин Тимофея, кивнув на полный, женский стан.
– Похорошеешь с вами, как же. Тьфу! – сердито сказал старик и плюнул со злости на землю.
- Работает, где, или дома? - спросил Павел у соседа.
- Не робит. - пробубнил дед таким недовольным тоном, что инженеру стало неловко за свой, казалось бы самый простецкий вопрос. - Хм. Кого, где ждут? Щас же. Правда год тому назад была одна халтурка. Ха-ха-ха! Решила бизнесом заняться на пару с ее троюродной сестрой.
- Это, чего такая за халтура?
- Расскажу, смеяться будешь.
- А ты расскажи. Вот мы вдвоем и посмеёмся.
- Да ну их. Тоже мне. Решили дома у Матвеевны, какое-то пирожное с кремом стряпать, и потом у нас на рынке продавать. Ха-ха-ха! Торгаши! Тьфу! Сначала, вроде ничего пошли дела-то, даже деньжата малость в доме завелись, а потом к Матвеевне пришёл инспектор санитарного надзора, и ихнюю коммерцию прикрыл.
- Чего так? Чего ему не понравилось-то? Или не вкусное пирожное было? А?
- Да если честно, девки сами виноваты. - вполголоса, как старый заговорщик сказал Тимофей. - Они тут же в одной кухоньке и стряпню на продажу пластали, и здесь же, на этом самом столике, себе крутили на котлеты фарш.
- Тогда понятно, почему.
- Но главное не это. Ты послушай. Когда инспектор-то нечаянно нагрянул, он тут же прямо рядом с выпечкой, по закону подлости, свинячью голову в эмалированном тазу нашёл.
- Вот как?
- Ну и раззвонил, холера, он на всю округу. И кто после такой молвы, стряпню у девок будет брать?
- Да уж.
- Так и осталась моя Наська без работы.
- Мда.
Продолжать разговор о дочери, старику совсем не хотелось, и он попытался сменить эту тему.
– Слыхал анекдот? Пастух, на той неделе рассказал. Ха-ха-ха! – широко раскрыв рот, загоготал на всю округу старый. – Бабка и дед очень любили играть в прятки. Утром бабка прятала самогон, а если дед его находил, то прятаться приходилось уже бабке. – и мужики в один голос, неистово ударились в смех.
От души, посмеявшись, Павел снова решил спросить у деда о Настасье.
– Замужем? – кивнул он головой в сторону соседского дома. – Или до сих пор, какого принца ждет?
– Таа. Скажешь тоже, принца. Хе. – махнул рукой равнодушно старик. – Была два раза замужем. Да видно не живется нонче вам.
Недолго помолчали.
– Всякое бывает в этой жизни. – попытался поддержать парень Настасью. – Жизнь прожить, не колбасы в сельпо купить. Хе-хе.
– Бывает-то, бывает. Мне не жалко, дело их. Только у меня душа за ребятишек плачет. Ведь безотцовщиной растут-то, мать-то их.
– Сколько у нее их?
– Два пацана, двойняшки. – едва заметно улыбнулся дед. – Такие шустрые растут, того гляди, куда-нибудь залезут.
– Даа. За пареньками нужен глаз. – согласился Павел и тоже немного расцвел.
– Мы тоже ведь не паиньки росли.
– Ты рос с отцом. – недовольно буркнул старый. – А эти с нами, стариками. Чуешь? Че я им дам в энтой жизни? Рази кто послушает меня.
– А че б и не послушать? Ты дядька мудрый, ты не прибедняйся давай.
– Помню, когда замуж выходила, я ей как говорил тогда. – решил-таки выплеснуть, накопившуюся в груди обиду дед. – Что перед тем, как ноги раздвигать, ты основательно подумай. Куда, спрашиваю, торопитесь так? Говорю, приглядитесь хорошенько сначала. Можно, дескать, и вдвоем пожить пока. Вот когда почуете, что в магазин за лялечкой готовы, вот тогда и полный вам вперед. Тогда и карты, понимаешь в руки.
– Послушалась?
– Ты не перебивай меня, когда я говорю, а слушай! – слегка огрызнулся дед, чуть-чуть не сбившись с мысли. – Учил-учил ее дуреху, а ей беспутной, хоть ба хны. Подавай, и все ей малыша, собаке. Тьфу!
– Не захотела доброго совета от отца? Родной отец ведь, не чужой какой. Разве зла ты дочери желаешь, тятя?
– Она захочет моего совета, как же. – с горечью в голосе, сказал дед. – Как будто право невтерпёж. Толкует нам, рожу и точка. А не пойдет с замужеством, одна его на ноги подыму. Поднимальщица, мать ее туда-то. Тьфу! Нигде не учиться, не робит.
– Ну и что дальше? – все любопытствовал гость.
– А че дальше? Родила, холера, мать ее в печенку, у нас пожили с годик, и зять, паскуда, кот облезлый, без задних ножек убежал. Только пятки у урода засверкали. Потом для алиментов, долго я его с милицией искал. Тьфу!
– Эх-хе-хе. Как в воду ты отец глядел.
– Ну, в воду не в воду, а у нашей молодежи ноне как? – почти совсем успокоился старый. – Приспичило рожать, и все. Заныло между ног, хоть тресни. Еще друг дружку толком не узнали, не притерлись, но ребятишек срочно подавай.
– Дети - цветы жизни. – мечтательно произнес горожанин.
– Согласен я с тобой, что детки, это хорошо. Но сиротинок-то, поди плодить ордой не надо.
– Ты думаешь, что бабы только в этом виноваты?
– Ну, бабы, не бабы, а первое слово, хоть как по любому за ней. Ведь ей вынашивать его в утробе, да после молоком кормить. У отца, дело мужицкое. Задрал подол, макнул, да деру. Так то.
– Да уж. – глубоко вздохнул Павел. – Кесарю кесарево, а мужику мужиково.
– Ладно попусту болтать. – снова завелся старик. – Раз девка-дура внуков родила, поставлю на ноги, не брошу.
- Достойный ты мужик, дядя Тимофей. Настоящий, русский. И говоришь по делу все. Я вот щас с тобой несколько минуток постоял, поговорил о том, о сем, и даже на душе стало веселее. Спасибо.
- Да полно меня смущать. - с какой-то детской наивностью в голосе пробубнил в ответ дед. - Тоже мне. Хм. Русский. Да уж не китаец, это точно. Я, Пашка, знаешь, шибко не люблю, когда меня ласкают-хвалят. Не люблю. По мне, так у нас режут свиней. Почешут их, погладят, они дуры, глаза свои от удовольствия зажмурят, растопырятся, и в этот миг им, раз, в сердце ножик.
- Ну ты и завернул. Хе-хе. Про свиней-то.
- Ты не обижайся. Просто с детства не люблю, когда меня хвалят. Я наоборот, привык держать удар. А ты, Павел, лучше в дом ступай. Она, поди, ить заждалась.
Ничего не ответив, Пашка протянул старику руку.
– Завтра оклемаюсь, посидим. – и еще раз бегло оглядев огород, степенно пошагал к задним воротам.
Зайдя в избу, бабушка уже во всю хлопотала на кухне.
– Ну, как? Поглядел? – засияла она от души, увидев разморенного, но в тоже время довольного внука.
– Поглядел. – улыбался Павел. – Тимофея встретил случайно. Гляжу, все философствует старик.
– А че ему на пенсии-то делать? Хе-хе. – состроила смешную мордочку Агафья. – Неделю пьет, неделю вкалывает в огороде, как батрак. Так и живет. Еще и ребятишек успевает ростить.
– Про это, он мне рассказал. Не завидное у Тимофея, понимаешь, положение. Такой житухи и врагу не пожелаешь.
– Ни че, силенка еще есть, подымет.
– Ну дай-то Бог!
– Давай ужинать садись. – засуетилась бабка возле внука. – А то еда остынет. – и родственники, дружно сели за стол.
Прошло два часа. На улице начинало быстро смеркаться. Кое-где, на темно-синем небосводе, показались маленькие звездочки и за окном стало заметно свежей.
Вдоволь наевшись пирогов с картошкой и напившись с малиновым вареньем чаю, утомленный за день Павел прилег на диван и, зажмурив глаза, улыбнулся. Впереди у него, была целая неделя беззаботного, долгожданного отдыха на его родной земле.