Всё, что видно из окна палаты №577 - белое облако, медленно плывущее по небу. Воздушное полотно взметнувшийся в сине-голубую текстуру. Оно напоминает мне мягкую белую вату, которой я заботливо и осторожно вытирал лоб Луизы.
Она лежит рядом. Сон её глубок, и я с осторожностью хищного зверя оберегаю её от любого шума. Сейчас ей уже не больно. Лишь иногда, в дождливые и ненастные ночи, она жалуется, что у нее зверски болят ноги.
В эти ночи я тоже рядом. Ложусь с ней и прошу её лечь ко мне на плечо. Глажу своей ладонью её лицо, размазывая по щекам скопившиеся слёзы в уголках глаз.
- Терпи, милая, терпи, Луиз...
Она едва дышит, сдерживая порыв разрыдаться во всю силу. Но я не позволяю ей. Время криков прошло.
- Смотри, смотри, какое звёздное небо после ненастья! Буря уже ушла и вернётся ещё очень нескоро. Помнишь нашу любимую книгу? Помнишь, что Мгла вместе с Хаосом породили Ночь и День, Землю и Любовь, Бездну и Небо? Сегодня не задалось, но завтра будет иначе.
Ты еле слышно добавляешь:
- Ты упустил Мрак. Хаос породил Мрак.
Эти несколько месяцев, проведённых в отчаянной битве за твои органы, конечности, разум окончательно подвели нас к черте. Мы часто молчали. Казалось, что всё, сказанное ранее, не имело более никакого смысла. Я словно оторванный от тебя лист, болтался по ветру и не мог найти себе пристанище. Я уже был не нужен тебе. Не испытавший и толики той боли, которую ты отважилась принять. Я был обычный человек, а ты - мученица.
Милая Луиз, как объяснить тебе, насколько сильно я верю в то, что подобное порождает подобное? Что из твоей боли родилась боль недопонимания и разобщения? Эйрена, богиня мира, была рождена от Зевса и Фемиды - Бога людей и Богини правосудия.
Зло порождает Зло. Мир порождает Мир.
Но Луиза всё чаще делает вид, что не слышит меня. Словно находясь в полудрёме, она не спешит мне отвечать и практически не смотрит в мою сторону. Я чувствую себя одиноким, находясь рядом с ней. Я чувствую себя одиноким, прижимая её голову к своему плечу.
Иногда Луиза шепчет:
- Мне очень холодно. Ноги совсем замёрзли.
Я делаю вид, что накрываю её ноги теплым одеялом, и тогда она засыпает. Спокойствие на её лице в такие минуты успокаивает и меня. Мне начинает казаться, что всё скоро станет так, как было раньше, и между нами больше не будет этой оглушающей тишины. Но так, как раньше, уже никогда не будет...
Доктора говорят, что это называется эффект фантома. Люди, потерявшие конечности, продолжают чувствовать их. Они продолжают ощущать холод, боль или нестерпимый зуд. Поэтому, когда Луиза иногда шепчет, что её левая нога чешется чуть ниже колена, я слегка приподнимаю одеяло и глажу матрас.
Почти полгода прошло с той секунды, когда автобус, полный детей из балетной школы и их преподавателей, в числе которых была и Луиза, вылетел за ограждение и сорвался вниз в, казалось бы, бесконечную пропасть.
Иногда я приезжаю сюда, чтобы почувствовать тот страх, который испытывала ты. Ту боль, которую ты ощущала. Я становлюсь на самый край, на новое невысокое ограждение и, слегка покачиваясь, вглядываюсь вниз, в искореженные деревья. Оттуда, оттуда, из самой Бездны, порожденной Хаосом, тебя доставали спасатели! Искалеченную, окровавленную, но живую.
Я был далеко, но уже мчался к тебе. По какой-то неведомой мне причине, потеряв логическое мышление, я названивал тебе всё время, пока мой телефон окончательно не разрядился. Я вслушивался в механическое "абонент недоступен" и умолял тебя жить.
Ты всегда была доступна мне. Весела, изящна, ты радовалась моим внезапным страстным порывам и никогда не гнала меня, никогда не отказывала мне. Я объяснял это всепоглощающей любовью. Я всегда хотел тебя, а ты всегда хотела меня. Желание, умноженное на двое, называется Любовь. Эрос, порожденный Хаосом.
Луиза не мечтала о Большом театре. Она трезво оценивала свой талант и рано поняла, что быть хорошим преподавателем гораздо лучше, чем плохой балериной. Вместе со своей сокурсницей они открыли небольшую балетную школу. Для нашего провинциального городка это была великолепная новость. Всех девочек, самых разных возрастов, тут же привели на занятия. Луиза терпеливо просматривала всех и задавала лишь один вопрос: "Вы хотите посвятить балету жизнь?"
За десять лет существования школы лишь одна девочка, ни секунды не сомневавшись, твёрдо ответила "Да".
Этой девочке было восемь, когда она ехала вместе с Луиз в автобусе, готовясь выступить в Париже на Дне взятия Бастилии. Этой девочке навсегда останется восемь...
Как и двадцати двум другим девочкам навсегда останется шесть, пять, девять. Как и подруге Луиз, с которой она открывала школу, прекрасной и доброй Анне, навсегда останется тридцать один.
А Луиза выкарабкалась. Свой тридцать третий день рождения она встречала в реанимации.
Я вспоминаю наше первое свиданий. Мы сидели в крохотном придорожном кафе, и ты ела какой-то мерзкий салат с анчоусами. Я удивлялся, с каким удовольствием ты поглощала эту жуткую смесь и во мне боролись отвращение и искренний восторг. А потом ты теребила в руках пластиковую палочку от кофе. Ты, сама того не замечая, сломала её в нескольких местах и скрутила в какой-то невероятный узел. Тогда, в тот странный момент я осознал, что ты завязала узел и на моей шее. Я был готов стать твоим верным псом.
А полгода назад, когда в реанимации врачи вот уже несколько часов боролись за твою жизнь, останавливая внутреннее кровотечение, один из хирургов вышел ко мне. Его брови блестели от нависающих капель пота. Он дрожащим голосом сообщил мне, что твои ноги переломаны во множестве мест, что кости превратились в мелкие осколки, обтянутые кожей и восстановить всё это уже не получится.
Я сначала даже не поняла, зачем он всё это мне говорит. Кивал, понимающе хмыкал. А потом повисло молчание. Тяжелое, гнетущее молчание.
- Вы ведь понимаете, что другого выхода у нас нет? - спрашивал меня доктор, всматриваясь в мой отрешенный взгляд.
- Какого выхода?
- Мы должны ампутировать обе ноги.
Меня шатает, я пробую опереться на стену, но рука соскальзывает и падаю на пол. Доктор подхватывает меня и кричит кому-то:
- Альма, подойди скорее!
Всё вокруг в какой-то странной серой пелене. Мне вкалывают что-то, бьют по щекам, и сознание немного начинает проясняться. А вместе с этим прояснением приходит и понимание того, что тебе придётся потерять. Я бормочу что-то нечленораздельное и, наконец, произношу:
- Она не простит мне этого. Она танцует. Она не простит...
Доктору оставалось лишь произнести три слова, которые мгновенно привели меня в чувство:
- Тогда она умрёт.
Тебя подлатали. Тебя вытащили. Ты есть настоящее доказательство чуда. Тебя достали из Бездны и возвратили к Жизни. Но просила ли ты этого?..
Человека не спрашивают, хочет ли он, чтобы ему удалили часть разорванных органов и ампутировали конечности. У человека нельзя спросить. Он уже спустился во Мрак и готовится ко встрече с Хароном. Но его насильно вытягивают наверх и заставляют мучиться от боли, приговаривая: "Привыкай. Твоё тело теперь совершенно иное. Зато ты живешь. Благодари нас за это"
Врачи искренне ждут от тебя благодарности за твоё спасение. Они словно Боги, даровали тебе перерождение в новом теле. Но за полгода ты ни разу не поблагодарила их. Как и меня.
Вот твоя жизнь теперь. Это инвалидная коляска, неудобные протезы, таблетки, диеты для поддержки работоспособности организма с одной почкой и специальные препараты, не дающие отторгнуться металлической пластине в бедре.
Пару месяцев назад, в одну из этих мерзких дождливых ночей, когда всё твоё тело изнывало от боли, и ты металась по кровати, ты крикнула мне в сердцах:
- Посмотри, кем я стала?! Я будто навозный жук, который умрёт от голода, если его вовремя не перевернуть!
- Милая Луиза, всё будет хорошо. Сейчас придёт Альма и сделает тебе укол. Ты успокоишься и всё будет хорошо...
Ты шипишь на меня:
- Никогда я уже не буду спокойна! Покой. О чём ты вообще говоришь? Ты ведь не поехал со мной! Ложись на моё место и я поговорю с тобой о покое!
Я не поехал с тобой. В том автобусе было тридцать пять детей, шесть преподавателей и пятеро их мужей и возлюбленных. Лишь меня там не было.
Победа в конкурсе и приглашение выступить в Париже в такой знаменательный для Франции день стали настоящим подарком для всех. Все были счастливы и рады возможности такой поездки. Но я отказался, сославшись на срочную командировку. Ты не уговаривала меня и, казалось, совсем не расстроилась. Ты восприняла эту новость на удивление спокойно.
- Куда ты летишь? - спросила Луиза.
- В Жирону, а после в Брюгге. Хочу начать поставки нашего вина в те регионы.
- И с кем ты летишь?
- Один.
Я врал. Врал так, как может врать только беспризорник, пойманный на вокзале с чужим кошельком. Я летел в Мюнхен, где меня уже ждала Агата. В большом светлом номере роскошного отеля с сауной посередине комнаты. Агате было чуть за двадцать, и она недавно закончила мои курсы сомелье.
Однажды, оставшись после занятий, чтобы обсудить книгу Пьера Казамайора "80 вопросов о вине", она проговорилась, что виноделие её мало интересует.
- Тогда что вы тут делаете? - удивлённо спросил я.
Агата загадочно улыбнулась и медленно стянула лёгкий шёлковый платок с плеч.
- А вы до сих пор не поняли?
Это был не роман, не любовь. Это было безумие. Как школьники, что курят втайне от родителей и соседей, мы встречались по закоулкам, выезжали в соседний Касис, прятались и метались, выкраивая по часу или два общего свободного времени. Я всё чаще говорил Луиз о внезапных командировках. Она понимающе кивала и доставала чемодан.
Но самое страшное для меня было осознание того, что я не понимаю, что меня привлекало в Агате. Ничего, кроме красивого лица и молодого тела в ней не было. Но я всегда считал себя выше этих животных порывов. И уж если бы я когда-то и решился на измену Луизе, то эта женщина должна была бы соблазнить меня своим умом, а не телом.
Но случилось всё ровно наоборот...
Когда моя жена... Луиза, когда ты ехала в этом проклятом автобусе, с грустью поглядывая на своих подруг, весело щебечущих со своими мужчинами, я был весь в поту, я задыхался над прекрасным жарким телом Агаты. Когда ты, Луиза, катилась в Безду, в этом охваченном ужасе металлическом аду, я закуривал сигарету.
Когда раздался первый звонок от твоей матери, я не стал брать трубку, а направился в душ, где прижал Агату к стене и опустился на колени.
Я никогда не скажу тебе об этом. Я не пророню ни слова о том, где я был, что делал и на что променял эту боль, которая тяжёлым крестом легла на твои плечи.
Я хотел бы быть Кирениянином Симоном, и возложить этот крест на себя, но даже если я отрублю себе ноги, это не уменьшит твою боль и не вернёт тебе твои...
***
Эти несколько месяцев тянулись вереницей больших и маленьких событий. Операция за операцией, наркоз за наркозом, анализ за анализом. Одни препараты заменялись другими. И лишь одно оставалось неизменным - твоя всепоглащающяя боль.
Первое время ты кричала. Слёзы катились из твоих глаз крупными горошинами. Ты кричала и к тебе мчалась Альма, чтобы сделать очередной укол. Ампула за ампулой.
Она гладила тебя по голове, и ты успокаивалась.
Со временем ты стала всё переносить тише, практически беззвучно.
- К боли привыкаешь. Она становится твоим обычным состоянием. Ты забываешь, как жила без неё, - как-то обронила ты в нашей беседе.
Луиза, милая, я не ощущаю ту физическую боль, которую ты испытываешь и поэтому не могу понять тебя. Но та моральная боль, которая тисками сжимает моё нутро, иголками пронзает душу, концентрируется в невысказанное раскаяние.
Каждый вечер после работы я еду к тебе. Я не видел Агату с того самого дня и лишь однажды ответил на её звонок:
- Всё кончено. Больше мне не звони, - сухо произнёс я.
Я по глупости винил во всём её. Мне казалось, что не скинь она тогда свой бежевый платок, с Луизой всё было бы хорошо. Я возомнил себя Богом, разгневавшимся на Еву.
Та краткая фраза стала точкой. Впереди было бесконечное раскаяние за совершенный грех.
Каждый вечер, когда к тебе приходила медсестра, чтобы поменять мочеприёмник, я спускался вниз, в кафе и садился у окна. Брал себе большую чашку самого крепкого кофе и пытался позволить себе подумать о каких-то посторонних, не связанных со мной и Луизах, вещах.
Я видел этого мужчину каждый вечер - немного полноватый, с залысиной и редкой сединой на темных волосах. Он брал себе легкий салат и зеленый чай с имбирем и тоже садился у окна. Всегда в одно и тоже время, на одно и тоже место. Садился, расстилал на коленях бумажную салфетку, поднимал голову, ловил мой взгляд и едва заметно кивал.
Так безмолвно мы здоровались почти полгода до этого самого утра. Была суббота и я уснул рядом с тобой. Проснулся и наблюдал, как медленно движутся эти прекрасные облака по разливистой синеве неба.
Ты уже не спишь. Но снова тебя охватывает сила молчания. Тишину нарушает лишь щебетание птиц, присевших на карниз.
В палату, запыхавшись, влетает Альма:
- Простите, сегодня совсем сумасшедший день. Кто-то снова пустил слух об этом таинственном смертоносном гриппе. А люди доверчивые. Приемный покой как рой пчел - все гудят не переставая. Луиза, я сейчас сделаю вам уколы и убегу ненадолго, ладно?
Луиза кивает закрывает глаза. Усталость давит на её веки.
- Я выйду пока. Пройдусь немного.
- Хорошо, мсье Моро. Только не идите на первый этаж - там сумасшедший дом.
Я выхожу из палаты, но в последнюю секунду оборачиваюсь, чтобы взглянуть на тебя. Ты снова смотришь на ту пустоту, которая когда-то была твоими прекрасными длинными ногами. Ты спокойна. И это пугает меня больше всего.
В кафе практически не было свободных мест. Я увидел мужчину, сидевшего за столиком на своем обычном месте. Словно весь город знал, что это место принадлежит только ему и никто не имеет права его занимать. Он, увидев меня, улыбнулся и жестом позвал к себе. Забрав со столика чашку кофе, я направился к нему:
- Благодарю вас, - произнес я и присел напротив.
- Не стоит. Сегодня здесь очень многолюдно. В прошлом году, примерно в это же время, людей было гораздо меньше. Хотя грипп, по моему, всё тот же.
Я промолчал.
- Меня зовут Морис.
- Антей.
Мы пожали друг другу руки. Морис был улыбчив и внимателен. Пртянул мне салфетку и жестом указал на колени.
- Лучше растрелить, а то здесь весьма трудно что-либо отстирать.
Я послушно взял салфетку.
- Вы работаете здесь?
- Я? Нет, что вы. Хотя так может показаться, я понимаю. Иногда я даже помогаю медсестрам. Особено если нужно кого-то поднять, перенести в кресло. С медбратьями здесь серьезные проблемы.
Я снова замолчал и сделал большой глоток. Во дворе клиники толпились стайки людей: пациенты, посетители, доктора, интерны - все вышли из больничной духоты, чтобы вдохнуть свежий воздух.
- Кто у вас тут? Жена?
Я чуть встрепенулся от внезапного вопроса.
- Да, жена.
- В какой палате? Вы простите моё любопытство, просто я уже успел здесь всех узнать.
- Ничего. В 577.
- О, Луиза! Луиза Моро! Так вы ее муж? Очаровательная женщина. Я заходил к ней пару раз. Она добрая женщина. Очень несправедливо с ней обошлась судьба. Я видел по новостям репортаж про эту аварию. Ужасная трагедия, ужасная...
Между нами повисло неловкое молчание. Я не знал, как комментировать услышанные слова. Морис также тактично молчал.
- А кто у вас здесь? - спросил я скорее из неимоверного желания хоть как-то нарушить паузу.
- Моя знакомая. Эва Линдер. Лежит в палате прямо над вашей супругой, кстати. 677.
- Знакомая? Просто знакомая? Вы к ней каждый день ходите?
- Да. Вас это так удивляет? - улыбнувшись, спросил Морис.
- Ох, простите меня. Да, немного, если честно. Тут о родственниках забывают, а вы навещаете просто знакомую.
- О, нет, нет. Вы не совсем поняли. Эва не просто моя знакомая. Я влюблен в нее.
- Тогда вы совсем запутали меня. Она ваша возлюбленная?
Морис ухмыльнулся и опустил глаза
- Вряд ли можно назвать своей возлюбленной человека, который ни за что на свете не полюбит тебя.
Я молчал, околдованный этой странной беседой, этой загадочностью фраз:
- Я ничего не понимаю, простите...
- Сколько у вас есть времени?
- Даже не знаю. Вечность?
Я улыбнулся.
- Тогда я попробую объяснить вам как можно короче.
Мы оба рассмеялись. Впервые за полгода я смеялся искренне, как ребенок, очутившийся на арене с клоунами.
- Да, это хорошо, что мы сейчас смеемся, потому что, по правде говоря, история моя совсем не веселая. Видете л, я работал вместе с Эвой в одной компании. Она дизайнером, а я в IT-отделе, занимался ремонтом оргтехники, следил за работой интернета и прочие мелкие обязанности выполнял. Когда я впервые ее увидел, на ней было черное платье и черная повязка на голове. Глаза невыносимо грустные. Без грамма макияжа, осунувшаяся, она была прекрасна. Она носила траур по своему мужу, внезапно умершему от какой-то болезни головы. Я не разбираюсь в этом.
Его внезапная смерть разрушила ее жизнь. Но в это горе, в её обоженное горем лицо я и влюбился. Тогда, при нашей первой встрече, она лишь окинула меня мимоелетным взглядом. Равнодушным, холодным, как сталь. Её черные от тоски глаза пронзили мою душу. Я не мог спать и есть. Искал её в социальных сетях и снова и снова наводил курсор на кнопку "Добавить в друзья". Но так и не решился этого сделать. Всё сворачивал и доставал очередную бутылку.
Она сводила меня с ума. Клянусь вам, прекрасный и добрый Антей, что вы не встречали женщины прекрасней, чем Эва, даже несмотря на то,ч то ваша супруга невероятно красива. Если и есть эалон женщины в том мире, то это она. Со временем её боль исчезла. Она отошла в сторону и уступила место невысказанному ранее счастью. Она снова улыбалась, смеялась. Я всё это видел впервые. Я всегда был рядом, но в стороне. Она здоровалась со мной, но вряд ли знала кто я, как меня зовут и какое место я занимаю в этой компании. Мужчины кружились вокруг нее, как мотыльки, но я не заметил, чтобы кого-то она впустила в свое сердце. Я не говорю про постель. Это ее личное дело. Ее личное право решить, с кем я провести ночь. Но за сердце я ручаюсь. Там зияла глубокая, черная пустота. Вакуум без звуков.
Однажды, когда на улице был сильный ветер, и я задержался на работе, чтобы починить компьютер, я увидел её в окно: в черном плаще, с распущенными волосами, на высоких каблуках, она торопливо шагалав сторогну своего дома. В ушах наушники. Я даже практически уверен, что она слушала. Конечно, Баха. Всего час назад она добавила его к себе в аудиозаписи. Ветер терзал ее лицо и она слегка отвернулась от него в сторону. Этот ворох прекрасных каштановых волос, взмывающих вверх и опускающихся на плечи, закрытые гшлаза и тонкие пальцы поправляющие выпавший наушник, я не забуду никогда. Этот образ сидит в моей памяти по сей день...
Морис замолчал. Стало очевидно, что ему трудно говорить. Он глубже вдыхал и голос его начал дрожать.
- А на следующее утро я пришел в офис, наполненный бездонной печалью. Все ходили растерянные и перешептывались украдкой. Я подошел к коллеге и спросил, что произошло. Даже помню, улыбнулся, спросив "Никто не умер?". А он ответил мне, помню, как сейчас: "На Эву, дизайнера вчера напали. Она в критическом состоянии..."
Сказать вам, что я почувствовал? Тошноту. Меня чуть не вырвало. Я сел на пол и попросил не трогать меня. Так я просидел минут десять. А потом соскочил и помчался в клинику. Эва шла домой, слушая Баха и поправляя свои непослушные волосы, когда на неё напали пятеро отморозков. Они затащили её на стройку и там насиловали. А потом избили. Они били её по животу, голове, груди. Они прыгали на её ногах, и, наверное, смеялись. Когда рано утром её нашел сторож, она была практически мертва. Так она и оказалась здесь два с половиной года назад.
Я слушал это и, казалось, не дышал. Не нарушал пространство, не касался своими лёгкими его кислорода. Эта история, чудовищная и жестокая, отрезвила меня и сбросила с Олимпа мученичества.
- Два с половиной года? И вы навещаете её всё это время?
- Каждый вечер я с ней, - кивнул Морис и выпил залпом остаток имбирного чая.
- Но... простите, но зачем? Вы же для неё никто!
- А кто вы для меня? Тоже никто. Но если вам станет плохо на улице, я вызову "скорую" и буду с вами. Пока мы друг другу никто легче оправдать собственный эгоизм. Он становится привычкой. Я не хочу так жить. Я отверг это общество.
- Неужели к ней некому больше ходить?
- Почему же. К ней ходит иногда мама, но она в возрасте и ей тяжело. Первое время её часто навещали коллеги и родные. Но я не попадался им на глаза. Потом они перестали ходить. Людям свойственно забывать то, что не укладывается в их успешную жизнь. Смерть, болезнь, насилие - это всё про неё, но не про них. Они избегают этого.
Я молчал. Это было уже не неловкое молчание, а молчание выстраданное, необходимое. Это шоковая терапия. Исчезла болезнь, поразившая меня полгода назад, свалившаяся на меня вместе со страданиями Луизы. Эта болезнь была исцелена через боль другого незнакомого мне человека...
- Морис, но что вы будете делать, если она придёт в себя?
- Исчезну из её жизни. Всё будет так, как было до того вечера.
- Ей будут рассказывать о вас медсёстры, о том, как вы ухаживали за ней...
- Тогда пусть она подумает, что это был какой-то прекрасный незнакомец, а не обрюзгший лысеющий я, которого она не замечала. Простите, Антей, но мне пора идти. Хотите, я загляну завтра утром к Луиз? Страдающие люди, пережившие такое, часто гонят тех, кто им дорог. Больно признать себя инвалидом в глазах любимых людей. Со мной ей будет проще выговориться. Вы же страдаете оба, я чувствую это.
Я пожал плечами и тихо произнёс:
- Вам и правда виднее со стороны. Зайдите. Поговорите с ней.
Когда Морис встал и поднял свой поднос, я не сдержался и задал последний вопрос:
- А что, если она никогда не придёт в себя?
Несколько секунд нависшей тишины взорвались простым, но таким нужным ответом:
- Значит я буду ходить сюда до тех пор, пока не стану дряхлым стариком и мои ноги не откажут. А после я лягу рядом с ней и буду вглядываться в небо, которое кажется таким близким и особенно прекрасным из окна её палаты...
Морис ушел. Я остался один в окружении толп стрекочущих и мечущихся людей. Их волновал их мнимый грипп. Меня волновало моё мнимое страдание.
Я поднялся наверх. Луиза лежала на боку, повернувшись к окну. Я сел на край кровати.
- Луиза, милая. Я люблю тебя всем сердцем. Я люблю тебя. Если бы я мог, я бы повернул время вспять и сел в этот проклятый автобус, чтобы лежать вместе с тобой и чувствовать боль. Но что был бы тогда? Тогда мы бы оба утонули в горе. Я не пытаюсь вытащить тебя. Если тебе так легче и проще, если так ты хочешь прожить всю жизнь - пожалуйста. Но я не дам тебе утонуть. Плавай себе. Ищи почву. А потом встань. Встань во весь рост, на свои крепкие и красивые ноги. Встань, потому что в твоей голове ноги никуда не делись. ТЫ можешь ощутить дно, на котором находишься, и оттолкнуться от него. Ненавидь меня. Бей, гони. Презирай. Но знай, что я никуда не уйду. Мне хватит сил и мужества дотащить теяб до берега. Я призову Посейдона помочь нам. Пусть он поднимет свои волны и даст тебе способность ощутить этот всепоглащающий страх - тсрах перед такой жизнью в вечтности.
Луиза прикрывает рукой рот и я понимаю, что она еле сдерживает себя, чтобы не разрыдаться.
- Произнеси это, - шепчет она едва уловимо.
- Произнести что? - не понимаю я.
- Правду... покайся...
Я встаю перед страшной истиной - она всё знала! Знала и молчала всё это время. Эта боль была не только болью из-за аварии. Эта боль исходила из самой глубины души, куда она спрятала страшную правду обо мне. Я поднимаю её и прижимаю к своему бешенно стучащему сердцу:
- Слышишь, как бьется? Я терзаю себя каждую ночь. За тот отказ, за ложь. Я любил, люблю и буду любить только тебя. Я не могу найти себе оправдания. Я пытаюсь и не могу. Я слаб. И мне стыдно. Я взял такой грех на себя и не в силах его выдержать. Луиз, если ы хочешь покаяния, то вот оно - в тот день, когда случилась эта трагедия, я не был в командировке, я был...
- Молчи!
Луиза кричи, разрываясь от плача и закрывает мне ладонью рот. Я шевелю губами под её пальцами, произнеся искреннее: "Прости меня..."
Тишина никуда не ушла. Но тепеь мы были вместе.
***
Через два месяца Луизу выписали. Я зашел в клинику с двумя роскошными букетами цветов. Альма увидела меня и улыбнулась:
- А кому второй?
- Лучше бы спросили, кому первый. Держите, Альма. Спасибо вам за всё.
- Ох, Антей...
В глазах Альмы стояли слёзы. Она обняла меня и тихо произнесла:
- Вы хороший человек. Запутавшийся, но очень хороший. Храни вас Бог.
Я похлопал её по спине, а после поднялся на шестой этаж и нашел палату 677. Оттуда раздавался звонкий смех. Красивая шатенка, с пухлыми алыми губами и пронзительными черными глазами сидела на кровати. Рядом, возле окна стояла, по видимому, её мать. Они заметили меня и замолчали. Шатенка спросила:
- Здравствуйте. Вы что-то хотели?
- Да. Простите, Вы Эва Линдер?
Шатенка кивнула и улыбнулась.
Морис был прав. Эва была самой прекрасной женщиной из всех, что мне доводилось видеть.
- Так что вы хотели? - насторожившись, спросила мать.
- Я искал Мориса. Он заходил сегодня?
- Простите, кого вы искали? - переспросила шатенка.
- Мориса. Ну мужчину, который...
А потом я затих и вс понял. Морис исполнил своё обещание - он исчез.
Я пошатнулся и едва не снес картину, висящую на стене.
- О Боже, вам плохо? - спросила мать Эвы и подлетела ко мне.
- Нет, нет. Ничего страшного. Эва, это вам. Я рад за вас.
- Мне? Но от кого? - она удивленно вскинула бровь.
- От одного хорошего человека.
Я вышел. Вслед мне доносилось взбудораженное: "Мсье, мсье!", но я уже бежал по коридору, чтобы скорее заскочить в лифт. Прижавшись лбом к холодному железу, я впал в странное состояние эйфории.
Всё родилось из Хаоса и всё поглотит Хаос. Возникшие леса, моря, солнце, небо, луну, твердь земли, ночь, бездна... Всё поглотит Хаос. Поработит он и Фемиду. Укротит он Зевса. И от Эйрены останется лишь успокаивающее слово "мир"... Но никогда Хаосу не справится с Эросом. Не одолеть ему, возникшему из Небытия, силу Любви - великую силу, держащую всё на одной своей ладони.
Я целую Луиз и говорю ей, что всё будет хорошо. Она не верит в это, но больше не отталкивает меня. И это даёт мне надежду. И этой надежой я буду жить