Жизнь - детектив:
война, ГУЛАГ, Байконур
ПРОЛОГ
- Ну,что ты ко мне пристала? Вон сколько вокруг бедолаг, бредят тобой наяву... Отвали!
- Я больше не твоя Возлюбленная? Не твоя Муза?
- Да не надо мне никого! Хочу побыть один...
- Договорились! Я не буду тебе мешать.
***
ОТЕЦ
После смерти отца, Татьяна Павловна, тридцатисемилетняя талантливая скрипачка, лауреат нескольких международных конкурсов, год не притрагивалась к его бумагам. Первое время старалась не подходить к его письменному столу, заваленному ворохом бумаг.Это был все еще "его" письменный стол.
Многое должно было отстояться в ее душе, чтобы она почувствовала, что осталась совсем одна.
Сколько она помнила отца – он всегда что-то писал. Если он был не в командировке, то за письменным столом, подперев голову, с отсутствующим взглядом, целыми часами сидел неподвижно спиной к ней с матерью.
Может потому, что отец никогда не пытался что-либо опубликовать, она даже не представляла, что это и есть литературный труд, и его конечный продукт – книга.
Но вот слегка притупилась физическая память утраты и появилась сердечная первая боль невозвратной потери, своего одиночества, своего сиротства.
Появились вопросы, которые не успела задать живому. Все, не востребованное вовремя в ее жизни, вдруг заговорило о себе, наезжало друг на друга. Дальше жить по инерции, мол, само все образуется, стало невозможно.
Наивно думала: вот выберу время, доберусь до стола, сяду на его стул, открою первую же тетрадь и получу ответ на свои вопросы, как от живого человека.
Но бумаг было много: не только на столе, но и внутри стола, в его ящиках. И ответ надо было искать где-то в них.
– Денег ты мне не оставил, так что это – единственное мое наследство, – пошутила она сама с собой, – этого чтива мне хватит надолго, даже в гастрольных поездках.
Рассказы отца! Когда она увидела эти скрепленные стопки
листов, ей стало отчего-то не по себе, даже слегка задрожали руки: а вдруг эти рассказы – завещание или еще что-то в этом роде.
Просмотрев первый рассказ, успокоилась, никакой мистики – это просто отражение его жизни в мучительной попытки ответить на все те же проклятые вопросы.
... У отца была сложная и, как ей тогда казалось, сумбурная жизнь. Это был человек, юность которого пришлась на загадочные шестидесятые годы двадцатого столетия, давших стране неординарных личностей с таким зарядом энергии, что его хватило им почти на три десятилетия вперед, активной деятельности.
– История моей внутренней эмиграции – уйти в жизнь как в
сказку, – говаривал он. – Это, когда я в очередной раз выпал из реальности. У меня это уже было два раза, но оба раза я ее нащупывал и возвращался в нее, а сейчас это был самый трудный случай.
Началась ЖИЗНЬ – НАВАЖДЕНИЕ, или почти как НАВАЖДЕНИЕ, потому что жизнь была почти как ЖИЗНЬ...
- Ах, папа, папа. Твои двенадцать часов дня пришлись на мои шесть часов утра. Сейчас наши стрелки на циферблате жизни поменялись местами.
Сколько же можно было видеть во мне маленькую девочку, которую ты так любил носить на руках?
Может быть, в этом виноваты твои бесконечные командировки? В юности вы дети-бунтари, а потом всю жизнь – смешные донкихоты. Повзрослев, остались детьми. Большой ребенок во взрослой жизни – ты всегда будешь крайний, ты всегда будешь
битый!.. Где, кто, когда – сдвинул ваши мозги?
Вы пели романтические песни, вы слишком увлеклись идеей первопроходцев. Улететь за тридевять земель, поставить палатку в нехоженой тайге, как будто первый же встречный медведь объяснит смысл твоего существования, положит начало твоей новой жизни. Или, накопленные в журнале синоптика данные осадков за целый год, накапают в твою душу таких сокровищ, которых тебе хватит потом на всю оставшуюся жизнь ...
Она подошла к зеркалу: из-за темного стекла на нее смотрели двое – она и отец.
– Какие у тебя красивые руки, как у мамы, – в последнее время часто говорил он, наблюдая, как она хлопочет по квартире. – Как мне сейчас ее недостает…
– Нам обоим ее недостает, – отвечала она ему тогда.
Сейчас она сказала отцу в зазеркалье:
– Как мне теперь недостает тебя! Кто мне поможет ответить на все эти вопросы? И на самый главный из них?
... Брала его записные книжки и дневниковые тетради, читала в них наугад любые записи, и все равно получалось стройное, понятное повествование.
Иногда говорят: книга как жизнь, желая подчеркнуть достоверность, а тут жизнь – готовая книга.
И она начала читать с самой первой записи.
***
... Я родился в первый год войны, отец уже три месяца был на фронте. Ему не пришлось подержать меня на своих руках, а мне – услышать его голос. Знал отца только по фотографии, его письмам с фронта, да ворчливых слов матери: «Вот приедет отец, я ему все расскажу, что ты тут вытворяешь… Я знал: мой отец воюет, мой отец – герой! Когда он вернется, нам всем будет хорошо.
Отца пощадила германская пуля. Вернулся домой молодой, веселый, сильный старший сержант. На груди три медали и орден. Мать тоже было не узнать: повеселела, то и дело пела какие-то озорные частушки.
-Хулиганка! – Кричал восторженно отец, не сводя с нее хмельного обжигающего взгляда.
Но, не долго музыка играла, вскоре отца арестовывают.
Он сначала сидит в тюрьме, а потом в лагере. И мы опять его
ждем, потому что его честно ждет наша мать. Она искренне не
верит ни в какую его вину.
Отец вернулся домой постаревшим, молчаливым, чужим человеком. Сначала мама тихонько говорила нам, детям, и соседям:
– Подождите, вот отойдет, оттает, он еще покажет себя.
Да, она столько лет ждала его. Ей так хотелось побыть за
его спиной, как за каменной стеной.
Но отец и не пытался показать себя. Ходил на работу даже по выходным, и довольствовался маленькой зарплатой. Он молчал, хмурился и старательно делал каждое маленькое дело, за которое брался по дому. Очень тщательно делал даже самые пустяки, словно познал в лагере какую-то тайну, и она заставляла его молчать.
Мне нравилась новая полочка для мыла над умывальником. Около плиты появились удобные полки для посуды. В двери и рамы больше не дуло, они не скрипели – все было добротно пригнано и переделано.
Эта деятельность отца не двигала нашу жизнь вперед, наоборот, она как бы суживала ее не дальше порога.
– Совсем скукожился, а я-то дура, ждала его.
С обидой выговорила ему мать. Он хмурился, отводил взгляд
в сторону и еще больше уходил в себя.
Так что отец в моей жизни сначала присутствовал, отсутствуя, а потом, отсутствовал присутствуя. И меня лично такая жизнь вполне устраивала, потому, что здесь главное было не отец, а война, лагерь и еще что-то поверх ежедневных событий, незыблемое, как мироздание.
Так мне казалось, пока я не побывал в семье Лены. Там тоже воевали, и тоже говорили про лагерь, но насколько веселее и увереннее жили эти люди.
…С пятого класса мы учились с ней вместе. Я не очень-то
обращал на нее внимание: девчонка как девчонка, хорошо учится, в меру вредная, музыкантша – вот это ее выделяло.
В те годы редкая семья могла позволить такую роскошь: дать ребенку музыкальное образование. На каждом школьном вечере она обязательно что-то играла на своей скрипке. Разные там шопены, ноктюрны…
Как ее торжественно объявляли! Можно было подумать, что она – Ойстрах. На сцене стояла,как палка, вытянувшись, словно приклеенная подбородком к своей скрипке. Сама длинная, худая и скосороченая на подбородник скрипки.
Если бы не смычок, мелькающий туда-сюда, висела бы на своей
скрипке и ножками до пола не доставала – вот так она тянулась кверху во время игры! Музыкантша…
Лена жила в четырехэтажном каменном доме старинной постройки, с толстыми стенами, большими окнами и котельной в подвальном помещении. На первом этаже у входа всегда сидел дежурный и всех спрашивал:– Вы к кому?
Поднимались на второй этаж по лестнице, у которой перила
с железными завитками. Сразу от двери широкий коридор, комната Лены, гостиная, напротив кухня и ванная с туалетом, Дальше, в недрах квартиры я так ни разу не побывал.
Тогда же я увидел и пощупал много новых предметов: сервант с посудой под стеклом, приемник «Телефункен», стереопроигрыватель, джазовые пластинки, ковер на стене, а на полу – палас. И конечно, ослепительная ванна, потому что дома я мылся в оцинкованном корыте, а воду грели в кастрюле на печке. Мочалка у нас была одна на всех и кусок хозяйственного мыла – тоже. Да и всю нашу квартиру можно было поместить в их кухне и коридоре.
Странной мне казалась эта семья: мужчины, отец и дядя Лены - два брата полковники, жили отдельно, а женщины, Лена и ее мать, сами по себе. Полковники, которых я ни разу не видел в военной форме, и по началу путал меж собой, звали себя «два дона» – дон Педро и дон Хуан. Потом сообразил: дон Педро – это который отец Лены, а дон Хуан – дядя.
Один дон, который Педро и значит отец Лены, жизнерадостный толстяк, все время пропадал на кухне, готовил вкусные кушанья и дружил с хорошим винцом:
в графинчике, «по стопочке». Вроде бы он был уже на пенсии. А дон Хуан, его брат, работал в каком-то Управлении.
Мать Лены, бывший военный врач, прошла войну, после демобилизации работала врачом в том же Управлении. Почему-то по ней я не видел,
что один из этих двоих - ее муж, хотя понимал, что им должен быть
отец Лены. Конечно, я многого не знал, потому что каждая семья – это айсберг, и нельзя о ней судить только по видимой ее части.
Например, по словам Лены, отец не воевал, а отсиживался в лагере начальником.
Дядя же был на фронте, но лучше бы его там не было…
– Вот мам – это да! Она и под обстрелом оперировала!
Лена всегда успевала быстро сделать уроки. Когда бы я к ней ни пришел, все письменные работы она уже сделала.
Пока я, со спокойной совестью, сдувал с ее тетради математику, а потом слушал джазовые пластинки, она пробегала глазами учебники по истории и литературе, ходила пообщаться в другую комнату, к матери.
Вернувшись, вытаскивала на середину комнаты громоздкий деревянный пюпитр, раскладывала на нем ноты. Потом брала в одну руку скрипку, а другой рукой со смычком молча и очень выразительно, как милиционер-регулировщик на перекрестке возле их дома, показывала мне на дверь!
Тогда я шел, с визитом вежливости, на кухню к дону Педро. Здесь все обстояло наоборот, чем у Лены: говорил он, а я молчал, слушал его и ел то, что он щедро мне накладывал в тарелки. А послушать было что.
Посмеиваясь и зорко поглядывая на собеседника, рассказывал забавные эпизоды из лагерной жизни, где он был, несколько лет, начальником. Особенно похоже и с большим юмором изображал тех, кто отлынивал от работы. «Стоит он, милый, перед тобой,одной рукой прижимает к себе топор, другой – пилу, руки прячет в рукава. – Ну, а сегодня на работу пойдешь? – спрашиваю его. – А хлебушко будет, гражданин начальник? – Этаким ангельским голоском спрашивает тот. – Ну, если заработаешь – будет! – Одна за другой опускаются его руки: сначала топор летит в снег – бам-м, потом пила – бам-м, а потом и он сам носом в снег – бух!»
Я смеюсь вместе с рассказчиком и уплетаю, за обе щеки, что-то очень
вкусное с красивых тарелок.
Один из его рассказов, так же как он, посмеиваясь, я добросовестно пересказал дома. Вот он.
- Больные в лагере расплодились, как грибы после дождя. А план надо выполнять. Я говорю начальнику охраны: Уже пятьдесят процентов не выходят на работу, принимай меры – это по твоей части! На другое утро он собрал всех, которые не вышли на работу, построил перед ними своих солдат с автоматами и сказал: «Считаю до трех. Кто не пойдет на работу – открываю огонь! – Ну, досчитал до трех – все стоят на своих местах. Скомандовал – огонь! – Первый ряд сразу весь
положил насмерть, а остальные бегом побежали на работу. Потом этот лейтенант застрелился, – также, смеясь, закончил я.
Эффект был неожиданный. Нависла пауза.
– Подлец! – Четко произнес мой отец.
– Душегуб… – как эхо откликнулась мать и перекрестилась. Вот когда я физически почувствовал, что эти двое, мой отец и моя мать – одно. Есть у них что-то, что прочно связывает их.
Они умрут, защищая друг друга и то, что связывает их. Ах, отец, если бы ты хоть что-нибудь рассказывал нам о своей лагерной жизни…
Забегая вперед, скажу, когда родители увидели Лену, к нам она зашла всего однажды, отец потом только и сказал:
– Вот куда тебя занесло…
– Это нам не родня, сынок, – осторожно пояснила мать.
– Да Ленка-то причем здесь? – Сердился я.
– Яблоко от яблони… – начала было мать.
– Вы ее не знаете! Она не такая! – Впервые повысил голос я на мать.
Я попросил Лену не обращать на них внимания.
– Твой отец – неудачник, – пояснила мне Лена. – Не надо на них обижаться.
Постепенно я открывал для себя Лену. Увидел затаенную
боль в ее глазах. Понял как трудно ей в семье.
– Скорей бы школу кончить. Поступлю в институт и уйду в общежитие, – говорила она в десятом классе. – Ты больше к ним на кухню не ходи.
Да, я все реже заходил на кухню и все больше просиживал
с Леной, подолгу слушал, как она занимается. Смычком на
дверь она уже не показывала.
– Ты мне не мешаешь, – сказала она.
В школе шли выпускные экзамены. Мы с Леной решили вместе поступать на филологический факультет. Однажды я застал ее с заплаканными глазами.
– Так, чепуха, – ответила она на мой вопрос. – Разговор был с донами о жизни. Не нра ты им. Советовали еще раз подумать. А я им сказала, чтоб не лезли в мою личную жизнь, а тебя оставили в покое.
В конце четвертого семестра, теплым весенним вечером я провожал ее домой после наших занятий в читальном зале. Она что-то рассказывала, а что именно – мы потом никак не могли вспомнить. Неожиданно для самого себя, я прикоснулся пальцами к ее худенькому плечику и, как слепой, медленно и нежно ощупал всю ее руку до запястья. В следующее мгновение в голове появились
вдруг слова, которых до этого я нигде никогда не читал и не слыхал. Я произнес вслух: «Скрипка, давайте жить вместе…
Она смолкла и сдвинула свои красивые брови, цитата ей явно была не
знакома. И тогда медленно, как только что руку на ощупь, я произнес проще:
– Ты согласна быть… моей женой?
Глаза распахнулись на меня в немом крике. Возможно, в этот
момент у нее было мгновенное осознание, в какую пучину страданий ввергает себя. Дотянулась на цыпочках до моих губ, молча, едва ощутимо, поцеловала меня. Словно молчаливую резолюцию наложила на две дальнейших жизни. Таков был ответ. Он означал согласие.
– Вот так оригинально, без объяснения в любви, он сделал
мне предложение. Провел по руке – и все стало ясно. Маг и волшебник! – Повторяла потом, улыбаясь, жена.
С этого дня, до окончания университета, мы были всегда и везде вместе, как два попугая-неразлучника. Теперь уже нам совсем не хотелось во время сессии сидеть в переполненном читальном зале. Я приезжал с утра пораньше, чтобы захватить учебник. Мы читали его друг другу где-нибудь в парке на безлюдной скамейке или на траве, у воды. Нам было хорошо вдвоем, а учебник был третий лишний. Он служил прекрасной ширмой, благодаря которой можно было среди бела дня тесно прижаться друг к другу и читая, то и дело останавливаться и шептать:
– ...тебе было хорошо?
И тут же слышать в ответ
– ...а тебе...?
И так мы учились. Что-то отвечали экзаменаторам… Почему-то нам ставили приличные отметки… Пьяных и влюбленных – Бог бережет. Воистину так!
Зятя, как и родителя, не выбирают – кого Бог пошлет! Донам послал меня. Дважды они пытались привязать меня к своему берегу, устраивали на престижную, хорошо оплачиваемую работу. Сначала в иерархии комсомоле, а потом в профсоюзах. И оба раза через год я сам подавал заявление об уходе.
Я уходил оттуда целиком, как отчаливает корабль в порту и рвет бумажные ленты, соединяющие его с берегом. Я уходил по собственному желанию, даже не прося меня трудоустроить, чем повергал начальство в шок. Поступал на первую попавшуюся работу. И там, тоже, повергал начальство в недоумение, мол, какая птица к нам залетела, слава Богу, что временно.
Потом пришло наказание по Гофману-Кафке: я всю оставшуюся жизнь, пытаюсь оторваться от ТОГО берега и не могу. Куда бы я ни уехал, где бы я ни устроился на работу, оглядевшись, я обнаруживал, что это опять ТОТ самый берег. Годы слагались в десятилетия, а мне всё не было покоя.
- Туда, в ашрам! В Гималаи! - Кричала моя душа. - Там меня никто не достанет. Я начну жизнь с чистого листа.
Продолжение следует
http://www.proza.ru/2019/03/03/2234