…С момента выписки Сергея Капитонова минуло три года…
Больница за это время особых изменений не претерпела. Только разве что основной корпус её побелили, да чуть обновили оборудование в кабинетах диагностики. Но вот, что касается пациентов…
Самый счастливый конец оказался у Никиты Маркова и Маши Обходчиковой. Они вернулись туда, где учились, и всё закончили. Отношения друг с другом также дошли до свадьбы.
Гришу Зуйченко пытались сделать хоть чуточку серьёзнее, но это не особенно получалось. Ему предложили перейти в интернат, и он согласился.
В интернат попросился и Костя Савин – ещё один с хроническим расстройством, который хотел попытаться завести ячейку единомышленников там. Взгляды Кости слегка трансформировались, он уже не выступал за единый и безнациональный народ земли, стал ценить этнокультурное многообразие планеты. Теперь он просто русским не хотел называться, считая, что только русские – такие тупые государственники с рабским комплексом, у большинства других народов всё проще и естественнее. Так космополитизм трансформировался в русофобию. Костя называл себя то поляком, то венгром, то шведом, то латышом, томящимся в русском плену, замаскированном под интернат. Костя считался умным больным. Но, тем не менее, в интернате буйство стало только накатывать, и Савина вернули обратно в больницу.
…Кроме того, через три года произошло вот что.
К больнице подъезжал большой автомобиль «Тойота». На заднем сидении машины, в детском кресле сидела трёхлетняя девочка.
– Ма-ам, ну куда мы едем? Какие-то кругом заборы да трубы!
– Так, Сонька, не скули, я тебя очень прошу! – ответила её мама, сидевшая за рулём. – В книжный мы заедем, как я обещала. А сейчас пока к одному моему знакомому заедем. Я зайду, ты посидишь.
– Ну, ма-ам, к какому ещё?!..
– Так, не скули, я сказала! Вот здесь он работает, в этом здании.
– Ну и здание!
– Да, снаружи не очень. Это – больница, здесь он работает.
– А кто он вообще? – взвизгнула Соня.
– Так, Сонька, не визжи так! Был у меня знакомый, я его проведаю.
– Почему «был»? Куда делся? – досаждала любопытная дочка.
– Работы у него много стало. Вот здесь. Я проведаю.
И машина подъехала к центральному входу в больницу.
– А почему я его не знаю?
– Это друг молодости, тебя ещё не было тогда.
– Хорошо дружили?
– Хорошо… Так, всё, сейчас я выйду.
– Ну скоро ты, ма-ам?!
– Сонька! Если не прекратишь визжать, то даже в книжный не поедем! Сейчас включу тебе «Детское радио» и закрою все двери. Минут, – мама хотела сказать «минут через пятнадцать», но дочка ещё не умела так измерять время. – Три песенки где-то прозвучит, тогда я вернусь… Всё! Не куксись, слушай. А мне надо сходить – это взрослая надобность, важнее твоих прихотей. Ясно?
– Ясно! – тоскливо вздохнула Соня.
И молодая женщина вышла из своей большой машины, кстати, соразмерна самой женщине. Женщина была довольно крупной, но привлекательной, крупной чисто по-женски. И лицо было приятным, если не считать нахмуренности, постоянной задумчивости.
Она пришла на проходную, где охранники за стеклом смотрели телевизор.
– Здравствуйте, позвольте узнать…
– Что? – встрепенулся один.
– Позвольте спросить, в вашей лечебнице лежит Константин Савин?
– Честно говоря… – протянул охранник, странно отведя взгляд.
– Ну, посмотрите вон, по компьютеру, в какой-нибудь базе данных.
«Всё такие же тупые, неповоротливые мужики, которых я с детства знаю» – подумала женщина.
Охранники переговорили, один поводил компьютерной мышью, пощёлкал на клавиатуре, и вскоре раздался ответ:
– Да! Савин, Константин Сергеевич. Он?
– Он! Я ему письмо хотела передать.
– Позвольте, девушка, а он вам кто?
– Он давний знакомый, когда-то мне очень помог. И в этом письме – благодарность ему. Очень прошу не расспрашивать меня подробнее. Это – сугубо личное. Вот конверт. В нём – бумажное письмо, которых уже почти не пишут. Но для него – так. Порошка там нет – можете просветить ультрафиолетом. Ну, так что, можно передать?
Охранник крякнул.
– А себя вы хоть как-нибудь назовёте?
– Ах, да, – спохватилась женщина, до того не дававшая охраннику открыть рот. – Бурилина Екатерина! Давайте напишу. – В графе «от кого» она написала «Бурилиной Екатерины». В графе «кому» она уже написала «Савину Константину». – Вот! Ну, так можно передать?
– Ох, знаете, девушка, мы попробуем! Но мы здесь не главные. Тут ещё начальство – всей больницы и отделения, где ваш Савин лежит.
– И вот ещё что. Позвоните, пожалуйста, по внутреннему телефону, попросите обеспечить Савину условия, в которых он сможет прочитать это спокойно, какое-нибудь отдельное помещение, где никто не подсмотрит, не отвлечёт. Ну, в общем, это к врачам просьба, не к вам… Передадите?
– Попробуем, девушка, попробуем.
– Спасибо большое! А сейчас, извините, меня там ребёнок в машине ждёт. Всего доброго!
Охранник вслед ей цокнул и повернулся к коллеге.
– Видал, какая? – тот кивнул с кривой ухмылкой. – Позавидуешь этому психу, – чуть не заплакал первый.
Катя уже возвращалась к машине и вдруг решила позвонить, отчитаться о сделанном.
– Алло, мам! Я тут всё-таки передала письмо.
– Кому?
– Ну, как «кому»? Я ж говорила, Косте Савину.
– Психу?
– Сейчас он псих, а тогда он мне очень помог.
– А ребёнок-то где?
– Соня в машине закрыта, рядом со мной.
– Ой, Катюш…
– Да ладно, мам. Просто благодаря Косте я по-новому жить начала, отношение к мужчинам у меня исправилось, а то бы я их до сих пор ненавидела, как тогда, когда на Гришку набросилась после пруда.
– Но всё-таки, Катюш, у тебя с ним, с Косте с этим, непотребство вышло!
– Да, мам, я слышала. Что неприлично, грешно и так далее. Но, во-первых, в результате всё-таки родилась любимая наша Сонечка… Вон она стучит из машины… Сейчас, сейчас, с бабушкой я говорю!.. Во-вторых, пусть я и не замужем за Костей, но, если бы не он, не смогла бы выйти замуж. Да, твердят все, «больной» да «псих». Но мне именно «больной» и оказался нужен. Потому что все «нормальные» мужики только эгоизмом своим и «нормальны». Большинство, в смысле… А Косте, может, от письма полегчает просто. Всё, мам, остальное не по телефону. Сонька вон, стучит, зовёт.
Катя села за руль.
– Всё, едем уже в книжный твой.
– Ура-а-а! – в упоении закричала Соня.
– …Итак, Сергей, вот оно, перед тобой это письмо, адресованное твоему соседу по отделению, – говорил заведующий отделением. – Если ты сможешь сообщить ему об этом письме, то есть доставить радость ближнему, то это будет верный показатель твоего исцеления! И даже более того – показатель исполнения воли Божьей! Согласен?
– Конечно, – прошептал Сергей.
– Ну, так вот. Сейчас Константин ещё ни о чём таком не подозревает, находится в своей палате и общается на свой манер. А ты подойдёшь к нему с этим письмом и попросишь прочитать.
– Сейчас он, возможно, возбуждён как-то.
– Ничего! Просто я вижу в тебе потенциал к выздоровлению, основанный на стремлении приносить радость ближнему. Если ты действительно хочешь порадовать Константина, у тебя это получится, я уверен. Я доверяю тебе то, что до сих пор делал только сам. Ну, так что, согласен?
– Согласен, – с облегчённым вздохом ответил Капитонов и встал.
– Ну, Бог тебе в помощь!
– Спасибо за доверие, Александр Иваныч.
В своей палате Савин проводил что-то наподобие лекции о ситуации в мире. Остальные сидели с видом серьёзных слушателей.
– Они меня запугивают здесь таблетками да процедурами! Всё равно я не изменю своих убеждений и скручу их всех в бараний рог! Ещё меня на чём-то ловят, надо же, молодцы какие! Почему я, вот, сначала назывался латышом, а потом венгром? Да я хоть кем назовусь, лишь бы не называться русским, не относиться к этому дикому племени. В этом племени жизни нет женщинам и детям, но я всех освобожу! И пусть они меня сейчас подслушивают через все свои розетки здесь – от этого они только поумнеют, если будут меня слышать. Только в этой палате я увидел друзей, нашёл настоящих страдальцев, близких мне духом людей. А в остальных палатах кто бы не находился – хоть врачи, хоть менты, хоть попы, как этот один – это всё их агентура.
– Кого «их»? – задал вопрос один из слушающих больных.
– Как «кого»? Не ясно до сих пор? Жидомасонов! Их пятой колонны в нашем кровавом русском режиме, как и самого этого режима. Будешь ещё переспрашивать? – тот испуганно мотнул головой. – Вот! Они все друг от друга отстраняются, президент наш отстраняется, но на деле они все – единая сеть, которая нас с вами сюда засадила. Что Кремль, что Пентагон – всё одна рейсканцелярия! Когда я уберу кровавый шаговский режим, я буду утверждать на земле свободу! Свободу творчества, свободу созидательного труда, свободу любви, наконец! И только после этого смогу называться русским!
В такой пафосный момент и решил подать голос Капитонов, стоящий в двери палаты.
– Костя!
Савин дёрнулся, как от удара током, дико посмотрел на дверь и зашипел:
– А-а, ты всё тут подслушиваешь, святоша! Агентишка мировой закулисы! – Он грозно подошёл к нему. – Быстро говори, что тебе нужно?
– Письмо вот тебе, – со спокойной улыбкой ответил Капитонов.
– С порошком?
– Нет никакого порошка, посмотри хоть, от кого.
Савин наклонился к конверту, выхватил его и… произошло чудо, каких Капитонов пока ещё не видел. У Савина распрямился скривлённый рот, и он поднял глаза. Какие глаза! В них исчез безумный блеск, они стали ясными и глубокими.
– От неё? Как это она смогла? – рассуждающе спросил Савин.
– Не знаю, мне сказали передать и всё!
Савин в одно мгновение превратился из образцово-показательного душевнобольного в человека серьёзного и сосредоточенного.
– Передал, Серёж? – подошёл Александр Иванович. – Прошу тебя, Костя, прочитать это письмо у нас в ординаторской. Она свободна.
Савин простоял ещё несколько секунд.
– Благодарю! – и он ринулся в знакомую ординаторскую.
– И я тебя благодарю, Сергей! – прошептал Капитонову доктор. – Ты сделал это лучшим образом. – Он повернулся. – Проходи, Константин, закрывай дверь, чтобы не подглядывали!
В ординаторской уже всё заранее приготовили – вынесли на всякий случай телевизор и дорогие вазы. А когда Савин закрыл дверь, к ней потихоньку приступили Анна Дмитриевна, вооружённая шприцом на повозке, и медбратья.
– Анна Дмитриевна, можете присесть, – приглушённо произнёс Александр Иванович, указав на стул.
– Спасибо, только скажите, Александр Иваныч, а он там окна не тронет? Или стола?
– И окно, и стол надёжно закрыты.
– А стол не поднимет?
– Он тяжёлый, дубовый. Его если только Саша да Артём да я втроём поднимем.
Все прислушивались к звукам из ординаторской, чтобы возвратиться туда в случае чего-то подозрительного. Но Савин никаких звуков не издавал.
– Саша! – обратился врач отделения к своему тёзке, жестом подозвав. – А там, в ординаторской нам, кажется, камеру устанавливали, может, через неё понаблюдать?
– Что-то барахлит она пока – сморщился медбрат.
– Ну ладно.
Звуков всё не раздавалось. Закралось подозрение. Не выдержала Анна Дмитриевна:
– Александр Иваныч, а может мы тут до ночи будем его караулить? Сколько ещё?
– Если через полчаса после его захода не будет так же ничего, значит, просто зайдём, проведаем его.
Но ни врываться, ни просто заходить не пришлось: Савин вышел сам. Вышел медленно, спокойно. Только вот в слезах. Он пока и не вытирал их. Савин несколько раз осмотрел всех, кто стоял вокруг, затем впервые вытер слёзы и начал говорить:
– Разные чувства меня сейчас переполняют, но верх берёт всё-таки радость. У меня, оказывается, есть ребёнок, которому уже три года. Это девочка, что особенно чудесно. Правда, папой она меня никогда не назовёт. У неё другой папа, с самого начала другой. А меня – психа, она никогда и не знала. Только её мама знала, мама Катя… – В полуминутную паузу никто ничего не вставлял. Савин поднял глаза. – Я прошу у вас у всех прощения, друзья мои. – Он сложил руки на груди.
– За что мы тебя прощать должны, Константин? – спокойно спросил врач, махнув рукой на шприц, взятый Анной Дмитриевной.
– Ну как же «за что?», – расплакался Савин. – Я ж вас всех как только не обозвал, пока лежал здесь! И фашистами, и палачами, и колонизаторами. А вы меня спасли. Простите, умоляю, ради Бога! – вскричал Савин.
– Ну называл ты, ну и что? Ты же был болен и несчастен, а болезнь – это не вина, значит, прощать тебя не за что.
– Вот видите, Александр Иванович, какой вы святой человек.
– Я не святой, я просто врач.
– А для меня – святой.
– Хорошо, тебе виднее.
– Прости меня, Сергей, что я тебя нехорошо как-то назвал, не помню. А ты ведь мне моё счастье принёс, материализованное в письме. Прости меня, друг, умоляю!
– Прощаю! Как Бог простил, так и я прощаю.
– Ну, так вы точно все простили меня?
– Ну, конечно, неужели ты не понял? – уверял доктор.
– Спасибо. Вы мои защитники и спасители. Вы оградили меня от Катеньки, иначе она могла бы разочароваться во мне. А так – она помнит меня всё таким же, как в этом письме изобразила, – он показал письмо, и все разглядели на нём губную помаду, след поцелуя. – Да, так Катюша изобразила поцелуй мне. Она никогда не красилась и правильно делала – она и так прекрасна. Помаду использовала только, чтобы здесь изобразить поцелуй.
– Секундочку, Костя! Мне очень интересно знать, что ты ощутил от письма, но давай ты расскажешь мне это наедине, а то у других работы хватает.
– Да, да, конечно, Александр Иваныч.
– Зайдёмте снова в ординаторскую.
Только закрыв дверь, Савин продолжил:
– Ребёнок и мой, и не мой. Ничего, что не мой, главное, что мой. Видите, как я ещё брежу! Пусть даже никогда эта Сонечка меня папой не назовёт, ничего! У неё ведь есть уже папа, другой, нормальный, главное – не псих, как я. Но может, я в её жизни всё-таки каким-то боком предстану? Просто каким-нибудь дядей Костей. Может и учителем, если смогу детей учить. Или, может, простым прохожим. Может, она что-то родное во мне почует, или этого ничего не будет. Да-да! Мне, в принципе, уже всего достаточно, если она моя доченька. Пусть по закону и не моя, но для меня, в моём сердце – навечно моя!
Савин говорил без особых пауз, но и не торопясь, равномерно.
– Много Катенька написала, много. У неё и словарный запас богатый. Во всём она – изумительная девушка. Точнее, женщина, раз уже ребёнок есть. До чего умна, изобретательна! В каком отношении не посмотри на неё. Надеюсь, Сонечка такой же вырастет! А Катя всем изумительна! Одна вот только беда – что она пережила в раннем детстве, каким её отец оказался… Ладно, его не буду характеризовать, всё равно приличных слов не подберу. И проблем у неё возникли с другим полом. К мужчинам она испытывала страх вперемешку с ненавистью. Но потом возобладала ненависть и агрессия, когда она подросла и ощутила, что она сама – крупная, сильная, что у неё хорошие подружки. Малолетней мужененавистницей стала, амазоночкой. Особенно подробно она мне рассказывала, как на одного парня, в посёлке ещё, набросилась и чуть не убила, по её словам. Тот подсматривал за ней в пруду и за её подружками. Это ей напомнило то, что с ней её биологический отец чуть не сделал. Она, Катя, говорила, что если бы не подружки рядом с ней, она могла бы его, парня этого, вообще до смерти забить. Если кирпич какой подвернулся, или камень увесистый, проломила бы ему голову. А так, при подружках только крапивой отхлестала. Такая агрессия, и вдруг от меня так всё переменилось! Как я так смог? На работу она просто пришла устраиваться и тоже вела себя воинственно. Её бы не приняли, но я вдруг решил заступиться. И её приняли консультан-том в книжный, а меня – нет, из-за психики. Мне ж всё кругом подсматривающее скрытое мировое правительство мерещилось. И она мной заинтересовалась. И я ей – тоже. Мог даже с этим долбаным правительством примириться, если она его агент. Но как узнал её историю, стало казаться уже, что не агент, а жертва. В итоге, быстренько я ей ребёнка сделал, что этот Сергей, как его, Капитонов охарактеризовал бы как блуд, смертный грех. А потом меня вскоре и сюда забрали… ну, в общем-то, это вам всё известно, я думаю.
– В общем, да, – задумчиво протянул Александр Иванович. – Только знаешь что, Костя? В твоей этой истории, вернее, в истории Екатерины, рассказанной тобой, один эпизод слишком перекликается с другой историей болезни. Вот ты рассказал, как эта Катя на одного парня набросилась за подглядывание. А как звали его, она не говорила?
– Кажется, какой-то Гришка…
– Гришка?! Точно! Этот эпизод встречался в истории болезни Григория Зуйченко, лежавшего в нашем же отделении. Этот эпизод с Катей там фигурирует как приятный ему, в связи с чем он стал таким… каким стал.
– Что-что? Тот самый Гришка в первой лежал? Зуйченко?! Я уж думал, я изумился Катиным письмом до предела, и больше ничто не удивит, так нет! До какой же невозможности мир этот тесен!