Ноябрь был теплым, грязным и дождливым, а в конце месяца как пришли морозы, так и застыла вся грязь намертво. Вот тут-то мы и ударили. Казалось, сама природа-матушка нам подсобила тогда. Холод стоял - за тридцать. А нам-то что, нам в танке тепло, от железа жаром веет, а от запаха масла еще теплее делается.
Экипаж у нас был хороший. Механик-водитель хоть и ворчливый, а руки золотые. С людьми как чужой, а с техникой по-человечески разговаривал.
Танки как раз новые поступили. Английские танки, Валентайны. Наши-то машины, с ними как – нажмешь посильней, рычаг на себя, педаль в пол, она и работает. А иностранная техника, она хитрая. К ней подход нужен. Но наша «Валя-Таня» была надёжной машинкой. Крепкая, быстрая, маневренная.
Я в башне сидел, стрелком. Заряжающий у меня толковый был, опытный. А главным в танке старшина считался, командир роты.
Старшина-то еще до войны к военной части был приставлен, преподавал новобранцам военные дисциплины. А на фронт, считай, добровольцем попал. Преподавателям бронь положена, в тыл их отправляли, чтобы солдат обучать. Старшина наш в тыл не поехал. С первых дней на войне, Чернигов, Гомель, Жлобин, всю эту кровавую кашу пешком прошел. А как танки от союзников пришли - так всех, кто умеет с техникой обращаться, к Волге перебросили, чтобы потом на подмосковный фронт отправить.
Жена у старшины была красавица. Волосы короткие на пробор, лицо круглое, носик вздёрнутый, а глаза большие, да такие светлые, будто прозрачные. Смотрит она на тебя с фотокарточки, строгая такая, неприступная, одним словом - офицерская жена.
Любил он ее очень. Как минутка свободная отыщется - глядь, а он строчит карандашиком, буквы ровные, как патроны пулеметные, ложатся на лист плотным слоем. Не почерк - загляденье! Чуть не каждый день ей писал. И нам часто о ней рассказывал.
Говорил порой, озабоченно так, как же там сейчас моя Муся? Устроилась ли на квартиру? Тепло ли одета? Хватает ли ей питания? Надобно ей хорошо питаться, она - мать.
Сынишке у них только год миновал. Старшина для семьи ничего не жалел. Деньги высылал, аттестаты офицерские на довольствие, а когда получится, конфеты и другие какие сладости. Уж не знаю, где доставал, но карамель у него завсегда в запасе имелась. Однажды даже гимнастерку запасную отправил. Говорил, жена у меня шьёт, смастерит сыночку костюмчик, а я обойдусь. И обходился малым-то, из личного имущества, разве что, карандаш в нагрудном кармане, конфета в замызганной обертке, да улыбка во все зубы.
Вот какой он был. Казалось, если б хлеб можно было почтой пересылать, он бы четверть пайка себе оставлял, а три четверти своим отправлял.
Мечтал о мирной жизни часто. Вот, говорит, закончится война, вернусь я в родной город, а Муся меня встречает в новом шелковом платье. Туфельки на ней с каблучком, а на руке часики золотые. И сынишка навстречу к папке бежит, в белой шубке из лебяжьего пуха.
Такая у него была, вроде, присказка – надо сыночку шубку купить, непременно лебяжью, и белую-белую, как облачко. Часто, мол, они это с Мусей своей обсуждали.
А писем от жены его все не было. То ли почта полевая плохо работала, или ещё какие причины были, только весточек наш старшина из дома не получал. Сам пишет, и ждет. Ждет, надеется, и пишет, пишет, пишет.
***
Ну, а пока к Москве шли, писать уж некогда было. Разместили нас в городишке одном, а тут и приказ - к реке прорываться. Трудно шли, с боями, а уж к реке ближе, застряли совсем. Не хочет немец отдавать территорию. Мы наступаем, а он отбивается. Мы чуть отвоюем, он себе возвращает. Мы на танках прём, он , сволочь, огнем отвечает.
Но вот начали потихоньку мы немца теснить. Бой в разгаре, приказ стоять на смерть, все вокруг заревом полыхает, а у нас только жар от машины, запах технический, да голос командира в шлемофоне: "Заряжай! Огонь!". Уж и не поймёшь куда целиться-то, вслепую почти, из-за взрывов света белого не видно. То ли мы залп дали, то ли в нас – не разобрать.
- Горим, братцы! – рвет горло водитель.
- Отступаем! – приказ отдает старшина.
- Так куда отступать-то? Горит все вокруг, ни черта не видно!!!
Старшина смотрит на нас, на лице злость, а рука за гранатой тянется.
- Живо, из машины, и к нашим.
- А вы как же? - говорю.
- Вылезай, рядовой! Это приказ! А мы еще повоюем...
Выпрыгнул я из танка, сам не помню как, следом заряжающий скатился в снег. Смотрю, старшина из люка на полкорпуса вылез, и ну гранаты метать.
Загрохотало вокруг, вспыхнуло заревом огневым, с комьями земли вперемешку. Я только и успел лицом в снег уткнуться.
***
Очнулся в избе. Лежу на лавке, подо мной шинель чужая. Голова шумит, а так вроде даже целый.
Гляжу, за столом политрук наш, бумаги какие-то разбирает. Голова перевязана, рука забинтована, на повязке болтается.
- Что, оклемался? - не отрывая глаз от бумаг, проскрипел политрук. - Отбили деревню-то. А у тебя, сынок, контузия, да не шибко сильная, отлежишься, и в бой. Встать можешь? Тут вот хлеб остался, подкрепиться тебе надобно.
Я встал, огляделся. Чисто, прибрано, а хозяев не видно. На койке лежит кто-то, сопит надрывно, да стонет изредка, тихо-тихо. В уголке ещё один солдат перебинтованный примостился, на полу телогрейку расстелил, и сидит, письмо читает, улыбается.
Подошёл я, пошатываясь, к столу. Сел, есть не хотелось.
- А где же остальные?
- А остальные дальше пошли. Раненых, оставили, и на реку двинули, немца гнать. Почта свежая вот, – указал политрук на свернутые конвертики, пряча у усы сдержанную ухмылку. - На, посмотри, нет ли письма тебе.
Мне писем не было. Вдруг, перебирая стопку, увидел я знакомое имя.
- Так вот же, старшине нашему письмо от жены, он так давно ждал! И еще одно… И карточка почтовая! Как же теперь передать-то?
- Дай-ка, взгляну? - политрук протянул здоровую руку, взял, письмо, всматриваясь в неразборчивый почерк. - Э, брат, передавать-то некому. Погиб старшина, сгорел в танке на территории противника. Даже, брат, похоронить нечего.
Я держал в руках сложенные бумажки, все ещё думая, что же с ними делать.
За окном простиралось огромное снежное поле, покрытое слоем черно-серого пепла. Чуть в стороне, под большим деревом, все, кто мог держать лопату, рыли мерзлую землю для братской могилы.
- Так, может, хоть письма в могилу положить?
- Не положено. Письма мы назад отправить обязаны. Вместе с похоронкой дойдут. А я ещё и от себя напишу, так, мол, и так, погиб смертью храбрых, похоронен на опушке леса под деревней..., как её? Забыл уж название.
Политрук ещё раз осмотрел конверт, заглянул внутрь, и достал новенькую фотокарточку. Глаза его потеплели, широкая улыбка осветила лицо.
- Ишь ты, гляди, какая Снегурочка!
Он протянул мне фотокарточку. С черно-белого снимка задорно глядел на меня пухлощекий малыш с глазами старшины, в белой шубке из лебяжьего пуха.
(Рассказ основан на реальных событиях. Февраль 2019.)