— Всё относительно, – изрекла Даша простейшую истину, вытащив кончик ручки изо рта, – что порядок для паука, то хаос для мухи, и бла-бла-бла.
Мы с Дашей сидели на паре по органике. Преподаватель правой рукой писал химические уравнения и тут же стирал их левой, полагая, что гранит науки не должен быть мягок. Одногруппники лихорадочно пытались выхватить побольше крупиц мудрости, сосредоточив всё внимание на доске и блокноте с конспектом. Мы же с Дашей сдались, решили, что не быть нам учёными, и нашли себе дело поинтереснее.
— Однако маляр чёрта с два нарисует картину, тогда как художнику покрыть стену слоем краски – раз плюнуть, – выдал я ещё одну простейшую истину, лениво барабаня пальцами по столешнице.
— Да, тут ты прав, но, тем не менее, художник рисует картины, а не поливает стены краской. – Даша задумчиво закрутила чёрную прядь своих волос на палец. – Что, если для него это просто слишком тяжело и возвышенно, и он мечтал бы познать непостижимую науку покраски стен, но вынужден рисовать картины и тихо завидовать совершенному маляру?
— Получается, и мухе в голову может прийти такая мысль, которой не добился какой-нибудь Кант за всё время своей критики чистого разума. Только она не будет способна её выразить и станет лишь довольно летать среди других мушек, лелея истину.
— Поздравляю, ты дошёл до философии Платона, о мире идей. – Даша расплылась в идиотской ухмылке. – Мысль современного человека дошла до уровня мысли человека две с половиной тысячи лет назад.
— Не факт, – я принял свою любимую позу философа-тунеядца, сложив локти на животе и начав задумчиво чесать подбородок, – может, Платон эту мысль месяцами вынашивал, а я сейчас дошёл до неё от нечего делать на паре.
— Возможно, – Даша приняла такую же позу, – в любом случае, ты не можешь сказать ничего наверняка, пока не попадёшь в шкуру Платона.
— Но всё же, – мой голос звучал праздно и по-философско-тунеядски, – есть люди, которые выражают свои мысли и эмоции, а есть те, кто этого не делает, и их намного больше. Стало бы так много людей молчать об истине, будь она им доступна?
— А они и не молчат, – Даша отвечала точно таким же тоном, отчего наша беседа напоминала сцену в каком-нибудь театре, – ты только оглянись, на каждом углу кто-то норовит тебе всучить свой значимый опыт или свежие продукты своей мыслительной деятельности – вообще всё, что кажется ему близким и правильным, даже какую-нибудь забавную картинку. Почему так? Возможно, в каждом из нас спрятан кусочек абсолютной истины, которым каждый стремится поделиться как может.
— Правда, всем людям без исключения свойственно принимать границы своего кругозора, свои предрассудки, за границы мира. – Я картинно взмахнул рукой, сузив веки и приподняв брови. – Если бы мы включали голову и чаще выходили за его пределы, наша культура не строилась бы на отвратительных шлягерах, второсортном кино и бульварном чтиве, годными лишь на развлечение. По крайней мере, они остались бы в меньшинстве.
— А что, если люди не хотят включать голову? Что, если всех этих клишированных, банальных, избитых ритмов, сюжетов и образов вполне достаточно для удовлетворения творческих и эстетических позывов? Если счастье – это самоцель жизни, то зачем напрягаться, если цель достигнута?
— Тогда, без новых форм, мы рискуем навсегда застрять в постмодерне, – поделился я своим соображением на этот счёт, – а новых форм нам не добиться, если не развивать мышление.
Но на самом деле я не знал, что на это ответить.
***
В задумчивой дрёме я неспешно шёл домой после пар. Было тепло, светло и пасмурно одновременно – лучи солнца не пробивались сквозь облачную завесу, но поджигали её изнутри, заставляя её сиять.
Мы с Дашей часто любили поиграть в философов и покритиковать эпоху на парах или между ними, чувствуя родственность в такие моменты. Учёба нам обоим нравилась, но давалась практически без усилий. С усилием нам давалось то, что обычно смиренно принимается как должное, – повторение одних и тех же действий с одним и тем же унылым, скрывающим надвигающийся невроз, видом. Порой кольцо рутины сжималось на наших шеях и начинало душить...
И такие беседы были свежим глотком чистого воздуха.
Я прогуливался по главной улице города, которая являла собой средоточие кричащих вывесок и контор под ними. «Три по цене двух – это вам не два по цене одного, ведь три больше, чем два. Сделайте разумный выбор!» – говорил мне умилительный мужичок с охапкой смартфонов в раскрытых ладонях. Вывесок с подобными по гениальности маркетинговыми ходами на центральной улице было пруд пруди. Некоторые конторы вывесок вовсе не имели, ограничившись логотипом и названием, видимо, посчитав себя достаточно солидными и заслуживающими доверие, чтобы не прибегать к манипуляциям.
Но реклама, казалось, была везде – на стенах, тротуарах, автомобилях, прохожих и бездомных собаках. Словно, будучи не в силах заполнить неисцелимую тоскливую пустоту в человеке, экзистенция закрывала её всеми подручными средствами, как безвкусной картиной дырку в стене.
Мы с Дашей по-разному относились к чтению – она любила читать, а я нет. Она любила читать, потому что таким образом она общалась с великими людьми прошлых столетий, а я не любил читать, потому что не хотел неосознанно впитывать заблуждения автора и сам заблуждаться. Зато картины мы любили одинаково, хотя тоже разные – я любил реалистичные пейзажи и портреты, а Даша – нагромождения цветных геометрических фигур. Как близки мы были по духу и как по-разному смотрели на мир – это удивительно.
Хотя шальная мысль, которая только что пронеслась, ещё раз напомнила мне о том, что я давно не удивлялся по-настоящему. Моё сознание, чистое и ясное, всегда держит действительность под контролем, просчитывая все детали. Казино для меня – не встряска. Чемодан с деньгами на асфальте утром – удачное стечение обстоятельств. Внезапная неизлечимая болезнь, докатившаяся до последней стадии – что ж, и такое случается.
Как ироничен бывает фатум: как долго он может разубеждать в неслучайности жизни, только чтобы затем разрушить убеждение и в случайности, подкинув такое «совпадение», от которого губы невольно расползаются в улыбке. Он будто бы кричит: «Ничему не верь, не заводи убеждений! Я могу разрушить всё что угодно!» В этот момент я шёл мимо городского дворца искусства, в котором иногда проходят отчётные концерты тлеющих звёзд минувших годов. Белый фасад двадцатиметрового здания был сплошь обвешан объявлениями о предстоящих шоу с лицами гвоздей программы на первом плане. Артисты разной степени сохранности глядели на меня с плакатов, разделяя одну на всех радостную искорку в глазах и, как мне померещилось, неизбывную пустоту. Хотя, что мне только не мерещится.
В центре композиции из плакатов, почти от входа в зал до самой крыши, раскинулся гигантский постер, гласивший:
ЭКСТРАОРДИНАРНОЕ ШОУ
«ДАЙ МНЕ СВОЮ ЛЮБОВЬ»
ЮБИЛЕЙНЫЙ ГАЛА-КОНЦЕРТ ЯНА КРОМБЕРГА
С него на меня сиял ухоженный мужчина в белом смокинге, малиновой рубашке и с белой классической гитарой в руках, по-видимому, Ян Кромберг. Миленько. В отличие от остальных, от этого постера почти не несло нафталином, хоть оформлен он был примерно так же неумело, как и остальные.
И он попался мне на глаза именно в тот момент, когда в голове мелькала мысль о неудивимости, ни секундой раньше, ни секундой позже. Слово «ЭКСТРАОРДИНАРНОЕ» вытеснило собой все остальные буквы с постера и заставило задуматься: а что я могу посчитать таковым? Что такое может произойти, что заставит мой разум перестать придумывать объяснения и начать танцевать ламбаду? Я мысленно отдал честь изобретателю этой фразы – вероятно, он просто хотел вставить как можно более кричащее слово, чтобы зацепить как можно больше внимания.
Если считать мой личный частный случай, со своей задачей он справился.
***
Весь следующий день я проедал Даше мозг предложением пойти на этот концерт.
— Это какая-то постирония? – спросила она, как только узнала, что это за концерт. – Это же для скоропостижных дедушек и бабушек, которым нужно куда-то слить ностальгию.
— Ну Даша! – Я развёл руками. – Я хочу провести эксперимент. Это научные изыскания! Я никогда не был на таких мероприятиях, и ты не была. Разве тебе не интересно?
— Хм, допустим, эксперимент провести можно. Но какой в нём смысл, если результат угадывается заранее? Тебе станет душно и скучно, и ты по-тихому уйдёшь оттуда, жалея о потраченных на билет деньгах. Ведь согласись, это мероприятие рассчитано не для нас с тобой.
— Но что если мне понравится? Вероятность ненулевая, а если я её не проверю, то меня, пока я всё-таки не проверю, будет мучить любопытство. Да и нельзя разделять искусство на элитарное и нет.
В студенческой столовой было шумно, пахло овощами и пряностями. Нам с Дашей приходилось говорить громко, чтобы слышать друг друга, но это было всяко лучше напряжённого молчания у особенно взыскательных насчёт дисциплины преподавателей.
— Возможно, тебе и понравится, но наиболее вероятный исход всё равно тебя не порадует. Если хочешь – иди, конечно, но лично мне не настолько любопытно. – Даша прихлебнула ягодного компота из граненого стакана с заметным сколом у основания.
— Вот узнаю там тайну бытия и назло с тобой не поделюсь! – Я сделал обиженный вид, но на самом деле я прекрасно понял свою подругу и был рад, что она тоже поняла меня, хоть и отказала.
***
...поэтому вечером, с розовым билетом в кармане первых попавшихся в гардеробе брюк, я спешил на концерт один. Было красиво: облачная завеса лишилась источника света снаружи, но приобрела его изнутри – в огнях вечернего города.
Белый прямоугольный дворец был подсвечен прожекторами со всех сторон и был сильно ярче остальных городских зданий – настолько, что даже слепил. Он словно знал, что в нём совсем скоро будет проводиться самое грандиозное мероприятие этой планеты – и потому светился от счастья и гордости.
Прикрывая глаза тыльной стороной ладони, я подобрался ко входу в концертный зал. Охранник высокомерно оглядел меня и грубо оборвал мой аккуратный розовый билет, оставив от него неровный корешок. Вместе со мной ко входу равномерно стекались представители самых разных слоёв населения, в своих лучших одёжках и лоснящихся лицах, поблескивающих в свете прожекторов. Все ожидали хорошего развлечения.
Переступив через порог на красный ворсистый ковёр, я закашлялся настолько, что на секунду потерял способность дышать. Воздух внутри, несмотря на открытую дверь, был настолько спёртым, что мне приходилось чуть ли не руками его разгребать, чтобы пройти к концертному залу.
Внутренняя обстановка дворца была как в престижных театрах советских времён: просторный коридор, кремово-коричневый интерьер, декоративные подсвечники, каждые три метра выглядывающие из стен. Я вдруг подумал о том, что этот храм эстрады пережил древних шумеров и французскую революцию, не иначе. Чувствуется в нём что-то такое – вечное, неизменное и нерушимое. Как от школьных учителей в возрасте или людской глупости.
Маршируя руками чуть шире, чтобы хоть как-то расшевелить затхлый воздух, я случайно задел одну женщину. На своё дежурное «извините» я получил настолько враждебный взгляд, что мне резко захотелось стать тараканом и забиться под ковёр. Видимо, моя скверная персона вдруг взяла и нарушила всю важность момента этого долгожданного вечера, поэтому женщина отреагировала агрессией на агрессию. Объяснимо.
Чем ближе я подходил к концертному залу, тем больше становилась плотность людей в помещении. У самых дверей люди сгрудились вплотную и крайне медленно проходили через высокий, но узкий дверной проём.
Я прошёл по тёмному коридору наверх, к балкону, нашёл мое место и приземлил свою тушку. Люди, неся в руках закуски и верхнюю одежду, хлопотливо занимали свои места. Совсем скоро на сегодняшнюю дату в их воображении, обычно серую и скучную, прольют ведро красной краски. И ведь они свято верят в то, что это обязательно должно делать ведро и обязательно раз в несколько месяцев! И мало кому приходит в голову взять в руки кисть.
Сам зал контрастировал с подводящим к нему коридором – тёмно-небесный интерьер, чёрный подиум, рубиново-красный занавес, пока что скрывающий сцену. Помещение было огромным: внизу раскинулось несколько десятков рядов по двадцать-тридцать сидений, а балконов, подобных моему, я насчитал ещё четыре штуки. Более того, должно быть, где-то была открыта форточка, потому что воздух заметно посвежел.
Однако всю идиллию портили постоянно мелькавшие люди, которые то и дело наступали мне на ноги, проходили спиной, а не лицом и совершали прочие мелочи, на которые обычно не обращаешь внимания, если их не вываливают на тебя монотонной лавиной. Этот поток не прекратился и когда все расселись: теперь люди начали хрустеть закусками, смеяться, о чём-то болтать и всячески создавать атмосферу базара, от которой мне снова стало душно, несмотря на свежий воздух в помещении.
Артист задерживался. Люди всё ворковали и шушукались, а я, в тридцатый раз оглядев весь зал, уже и не знал, что делать со внезапно напавшей тоской. Мне здесь было душно и тесно: от людей, от стен зала, от собственной упёртости. Даша оказалась права – нечего здесь делать.
Но ведь надо было проверить! А вдруг выступление действительно будет стоить того? А вдруг я пойму что-то такое, что в других условиях никогда бы мне не открылось? А вдруг?..
Но надежда с каждой секундой становилась всё тише, а злость на себя – всё громче. Нужно будет отрефлексировать это любопытство, из-за которого я оказался здесь...
Занавес вдруг начал разъезжаться в стороны, и на освещённом со всех сторон помосте моему взору предстал конферансье, который, ослепительно улыбаясь, принялся заводить публику. Я особо его не слушал, сидя всё с таким же кислым видом, пока публика послушно заводилась, время от времени смеясь его шуткам или разражаясь аплодисментами. Но тут конферансье развёл руки в сторону и торжественно объявил:
— А теперь, дамы и господа, пришло время для главной звезды сегодняшнего вечера, которая осветит тёмно-синий небосвод этого зала. Поприветствуйте хранителя семейных ценностей, традиций и всего, что нам так дорого, страстного любителя женщин и просто хорошего человека. ЯН КРОМБЕРГ!!!
Зал взорвался от рукоплесканий, и, как только конферансье скрылся, на сцену вышел высокий мужчина в белом костюме, неся белую гитару и складной стул. Рукоплескания продолжались, к ним добавился свист и восторженные приветствия, от которых, казалось, тряслись стены. Мужчина, откланявшись, начал раскладывать стул, пока на сцену то и дело летели букеты белых и красных роз. Он закончил тогда, когда шум в зале начал постепенно уменьшаться.
Когда зал полностью стих, мужчина взял в руки микрофон и приятным хриплым голосом сказал в него:
— Ну, ну, чего вы, все свои же. Вы для меня – как братья и сёстры. Все жили в одно время, все доживаем нынешнее потихоньку... И первая моя песня будет о главном – о том, как не стареть душой.
Случился ещё один взрыв рукоплесканий, а затем зал полностью стих. Я огляделся. Люди застыли кто в каких позах, а в их глазах отчётливо виделось благоговение, словно вот-вот они увидят музу во плоти. Лично мне казалось, что максимум, что я сейчас увижу, – это самодеятельный концерт детсадовцев на поминках зверски убитой музы, но опять же. Что мне только не кажется.
Лёгкий гитарный перебор распространяется по всему залу. Мелодия была проста, но продумана – композитор, который её составлял, явно получал от своей работы удовольствие, помимо высокого гонорара. Такие мелодии обычно крутятся в лифтах или залах ожидания – красиво, но никак не отпечатывается в мозгах. Ну, лично моих. Люди вокруг сидели всё в таких же застывших позах и дурацких зачарованных лицах. Куда бы я ни посмотрел, а я даже привстал со своего места и склонился над перегородкой балкона, – люди внизу все, как один, застыв, слушали эту совершенно непримечательную мелодию...
А потом Ян Кромберг запел.
Вся суть моей жизни покинула меня, стала прекрасной девушкой, а затем разлетелась в сотню гигантских бабочек, от крыльев каждой из которой отражался вокал Яна и, в стократ усиленный, проникал мне прямо в сознание, подсознание, эфирное тело и все чакры разом. Нежный, бесконечно нежный голос с хрипотцой окатил меня собой с головой, и литры, галлоны, гектолитры душевной теплоты стекали с меня и не собирались останавливаться. Как же банальны были рифмы, как же беден был тезаурус этой песни, но какой же...
Какой же она была правильной!
Меня окутало настолько невероятное чувство правильности, что я не отдавал себе отчёт в том, что делаю. Моё тело стояло у балконной перегородки, по-глупому широко разведя руки, мой разум что-то там пытался объяснить, но я его ни капли не слушал. Загадка и красота бытия, обычно размазанная по всей немыслимых размеров вселенной, сосредоточилась внутри этого двадцатиметрового в высоту помещения и проникала в каждый сантиметр, каждую клеточку, каждый атом и субатомную частицу моего тела, бесконечно в них впитываясь. Пара сотен собравшихся людей испытывали абсолютно то же самое, что и я, – я был абсолютно в этом уверен, ведь стоило мне подумать об этом, как я почувствовал через эмпатию и их радость, и моя от этого увеличилась в две сотни раз, и люди испытывали эту мою увеличенную радость и каждый из них увеличивал её ещё в две сотни раз и возвращал её обратно соседу и мне, и так она увеличивалась, делая громадные степенные шаги до... До бесконечности. До цельности, до завершённости.
До счастья. Я был счастлив.
В совершенно ошалелом состоянии моё сознание продолжало генерировать какие-то мысли, и я прислушался к ним по дурной привычке, которую выхолащивал у себя всю жизнь, прислушался на самую малость. Голос разума всё твердил мне самые разные вещи. Что я как-то совершенно неадекватно реагирую на средненький шлягер. Что Даша всё-таки была неправа. И ещё что-то, что мой танцующий ламбаду разум отказывался воспринимать, но всё-таки полностью осознавал.
В безумном экстазе, теряя эту мысль и снова находя её, но задним, ненужным своему пляшущему сознанию числом, я слушал своё объяснение происходящему. Что мне просто захотелось почувствовать ту же радость, что и всему залу, и я почувствовал её на всю мощность своих душевных оборотов. Что – скорее всего – эти люди просто чувствовали вялое, глухое, прижатое к земле, пошлое, мещанское, стёртое довольство, чуть приятнее, чем когда плотно поешь – но мой ошалевший разум тут же отвесил мне исполинскую оплеуху, заорав взрывом тысячи звёзд в голове: «ТЫ НЕ В ИХ ШКУРЕ, ТЕБЕ ОПЯТЬ МЕРЕЩИТСЯ!!!». Я потерял мысль и упал обратно в немыслимую экзальтацию, но тут же нашёл её и опять потерял, а затем схватил её за утекающий хвост и внезапно понял, что эти люди испытывали абсолютно то же самое, что и я: завершённость как синоним счастья. Что мне нужно разгадать тайну тысячелетия или стать властелином планеты или решить абсолютно все мировые проблемы, чтобы почувствовать эту завершённость, а им достаточно таких вот концертов раз в полгода. Более того – мой разум уже в неистовстве и в полном неадеквате отказывался это понимать – им действительно их достаточно, чтобы питаться этой завершённостью ещё полгода до следующего концерта или праздника, в течение которой они могут ходить на нелюбимую работу, ругаться с соседями, брать кредиты под драконовский процент – и не сходить с ума от всех этих тупых, рутинных, унизительных действий, а мне же, чтобы чувствовать себя завершённо и счастливо, нужно сворачивать гору за горой, разгадывать тайну за тайной, потому что моя завершённость длится максимум пару дней. Что эта завершённость – и есть суть, самоцель, задача жизни, и эти сверхтараканолюди и так её исполнили, и они ни в коем случае не станут утончать свой вкус, учиться разбираться в кино, литературе и прочих искусствах, учиться жить разумно и не совершать глупых поступков, усложняющих себе и окружающим жизнь, потому что это может лишить их этого размазанного на полгода довольства, подобия счастья, или укоротить его, о чём даже мысль дико страшит. Что люди в большинстве своём НАВСЕГДА ОСТАНУТСЯ ТУПЫМИ ДЕГЕНЕРАТАМИ, потому что им не преодолеть этот порог довольства, основного, жизнеполагающего инстинкта — ДА ДАЖЕ Я САМ НЕ МОГУ ЕГО ПРЕОДОЛЕТЬ! Что, конечно, всегда будет небольшой процент людей, которых доконает жизнь в глухом коматозе, и они начнут развивать рациональное мышление, КОТОРОЕ МОЖЕТ РЕШИТЬ ВСЕ МИРОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ! Но их никак не решить, даже лучшим умам человечества, потому что их плодит большинство, основная масса людей, которые не умеют, не хотят и не захотят решить даже свои мелкие бытовые проблемы, не говоря уже о мировых, потому что все они живут как бы в дрёме, дрёме духа и сознания, не видят, сколько всего прекрасного в каждом метре, каждой секунде, каждом образе этого бытия, и эта дрёма контролируется ЭТИМ ДОЛБАНЫМ ЖИВОТНЫМ ДОВОЛЬСТВОМ! Что люди никогда не покорят космос и скорее всего закопают себя в ядерном пепле или ином порождении войны, КОТОРАЯ СУЩЕСТВУЕТ ИЗ-ЗА ЭТОЙ ЖЕ ГЛУПОСТИ, что нам никогда не проснуться при имеющемся статусе-кво, что...
Что...
Что...
Я очнулся от транса и сразу же почувствовал, как меня втаптывают в пол балкона чьи-то ботинки и каблуки. Каблуки острым мечом проникали мне под кожу, хрустя суставами и хлюпая плотью, ботинки топтали меня мощной кувалдой, дробя кости и размазживая внутренние органы. Вероятно, кто-то толкнул меня, и я, не заметив этого, упал на пол, но не мог встать, потому что вся масса людей куда-то, суетливо столпившись, убегала по мне. Я слышал беспокойные слова «теракт» в шелестящей и гудящей, как осиный рой, речи людей, которые, казалось, вовсе не замечали, что топчут и убивают меня. Только я пытался встать, как другой ботинок пригвазживал меня к полу, и все они постепенно смешивали меня с полом и превращали в мясную запеканку с раздробленными костями.
Былого счастливого порыва как не бывало, и тут я начал, всё яснее и яснее, слышать тот голос, который был со мной всегда – голос разума. Как ироничен бывает фатум: всё время будет водить тебя за нос, пока ты живёшь, убеждая в значимости твоих жизненных вопросов, а когда настанет пора умирать – сразу их все обессмыслит, оставив тебя в тишине и ясности. Моей последней мыслью перед смертью была вовсе не та, что я ещё слишком молод и не успел блеснуть. Ею было не понимание того, что в завтрашней газете я буду среди тех человек, людей-потерь, про кого обычно пишут «в результате теракта в большом театре погибло столько-то, ранено столько-то человек».
Моя последняя мысль была о Даше. О том, что мы с ней – потерянное поколение, совершенно «лишние» люди и ничего, ничерта, ничегошеньки не можем дать этому миру, кроме каких-то там трудовых ресурсов.
Просто потому что мир в нас не нуждается, и человечеству тепло и уютно в своём тупике, даже если оно горланит об обратном.
***
«Разыгравшийся в последнее время телефонный терроризм добрался и до искусства, – девушка в линейчатой рубашке и синем пиджаке, сделав дежурное рабочее лицо, привычно диктовала строки с телесуфлёра. – Во время вчерашнего юбилейного концерта Яна Кромберга неизвестный сообщил по телефону о десяти килограммах взрывчатки в тротиловом эквиваленте под сценой, в результате чего зрителей пришлось в срочном порядке эвакуировать. – Она ненавидела эту работу, этих хищных журналюг и недоумка-босса, но не могла её бросить, так как чувствовала вину перед матерью, каждый день следившей за дочуркой по телевизору. – Ввиду спешности организации эвакуации не обошлось без жертв: “толкучка” стоила десяти людям переломов и синяков, из которых четырём – несовместимые с жизнью травмы. – Девушка нервно поправила рукава рубашки, чтобы ещё раз скрыть порезы на запястьях. – К счастью, заявление неизвестного оказалось очередной “уткой”, и бомбы под сценой не нашлось. Эксперты считают, что, если бы бомба была, её бы не успели разминировать, и случилось бы намного больше человеческих потерь. Хорошо, что это оказалось просто шуткой. К другим новостям...»
Это просто шутка.
Ха-ха.
Мы обречены.
Шутка.