Продолжение рассказа "Покалеченные судьбы"
Маша как в воду смотрела, сомневаясь в нашей скорой встрече. Она состоялась только спустя двадцать лет! С чувством вины я шла на встречу со своей юностью. Маша была на девять лет старше меня, что никак не сказывалось на нашей дружбе.
Мы многим были обязаны друг другу. Она была благодарна мне за то, что я заставила ее окончить семь классов вечерней школы, помогала с математикой, физикой, контрольными; ценила мое заступничество перед мужем и платила нежной привязанностью. Я радовалась, связанным ее руками, носкам и варежкам, кружевным школьным воротничкам, заточенным конькам и аккуратным ремешкам на больших лыжах. Коньки и лыжи тоже достала мне Маша. А у кого выпросила — не говорила. Только хитро улыбалась.
— Ленк, хошь поесть? — спрашивала она после моего возвращения из школы. — Иди. Свекла готова.
Мы вонзали зубы в темно-вишневый овощ, дух которого витал по всему дому, щекотал небо, наполнял теплым паром легкие, отчего становилось жарко и весело.
Я еще издали увидела Машу с большой метлой в руках. Подошла ближе и остановилась... Подождала. Поняв, что она вся в работе и не обращает на меня никакого внимания, тихо позвала:
— Машенька-а-а.
Женщина перестала махать метлой и подняла глаза. Узнав меня, засияла, как солнышко, и озорно рассмеялась.
— Ленк, приехала?! — Спрятала метлу в кусты сирени и, причмокнув губами, скомандовала: — Пошли.
Маша идет мужским раскачивающимся шагом. Никаких следов былой травмы. Негромко рассказывает:
— Сашка умер шесть лет назад. И я теперь совсем одна…
Мне трудно произносить избитые слова соболезнования, и я мямлю что-то вроде:
— Прости, что не поддержала; я- не знала. Одиночество — это тяжело…
В ответ она неопределенно передергивает плечами:
— Я привыкла. Вышла на пенсию. И теперь, вишь, работаю дворником.
Чтобы отойти от грустной темы, я рассмеялась…
Маша останавливается, приподнимает плечи и в недоумении смотрит на меня:
— Ты чего?
— Кем ты работаешь, нетрудно догадаться по твоей походке…
— Как?
— Да ты все время идешь вперед одной половиной тела, как косарь, — продолжая смеяться, говорю я. — Вторая твоя половина «тащится» сзади…
Мария хитро щурится.
Мы подходим к трехэтажному дому и поднимаемся на второй этаж. «Вот здесь, незадолго до смерти Саши, нам дали благоустроенную однокомнатную квартиру».- Она нажимает дверцу почтового ящика, и оттуда выпадает ключ.
— Э, да у тебя все открыто…
— А у меня нечего тащить, — смеется она. — Хотя был случай.- Прихожу домой, а в холодильнике пусто. Мишка, сосед с первого этажа, пошарил… Его работа! Нашла я эту пьянь в сирени за домом. Целой компанией моими припасами закусывали. Я их метлой, чтоб не заглядывали в чужие холодильники! — И вдруг -в описание сцены врывается такой набор слов, что я,признаться, растерялась...
В квартире более чем скромно -скорее бедно. Старый двухстворчатый шифоньер с потемневшим зеркалом, кровать, стол и два стула. На кухне небольшой столик и немного посуды. Обшарпанный холодильник марки «Саратов». Вероятно, чей-то подарок На полу рассыпаны крупные огурцы...
— Что? Плохо у меня? — обеспокоенно спрашивает хозяйка.
— Да, тащить у тебя, действительно, нечего.
— Знаешь, после смерти Сашки у меня осталось одно платье, а из верхней одежды — только телогрейка. И все. А сейчас я обута и одета. — Она раскрывает створки шифоньера и показывает дешевые, но хорошо подобранные по цвету вещи. — Все в уцененном покупаю…
Не знаю, что ей на это сказать, но она «выручает» меня:
— Хошь огурца?
Мы чистим кожицу, солим и с удовольствием, как в далеком прошлом, хрупаем прохладные дольки. Неожиданно ее настроение меняется:
— Слышь, пришла утром на огород, а плети все раскиданы и потоптаны. Огурцы обобраны! Вот только эти большие и остались. А все почему? — Маша снова всматривается в мое лицо. — А потому, что думают: -Куда ей? Пенсию получает и еще работает. Обойдется! И берут, как свое! К осени на грядках одна мелочь от морковки останется. А то, — ее голос срывается до шепота, — не знают, что -это адский труд. Могли бы сами сажать огород. Но нет! Сядут с пяти часов вечера на скамеечки и лы-лы-лы! Лы-лы-лы… Краном их не поднимешь.
И дальше из уст Маруси пошли такие выражения, что я взбунтовалась.
— Стоп! Стоп. Ты ведь раньше никогда не ругалась. И вдруг…
— Не вдруг, — возражает Мария. И не допуская слов с моей стороны, убежденно, в наступательном тоне, продолжает:
— Нельзя без этого! Почему, думаешь, мой Сашка матершинником был? И руки распускал! Не знаешь?
В этот момент ее миловидное лицо и напряженная фигурка требуют, чтобы я догадалась, почему. Но ответа она не ждет, а называет причину сама.
— Я узнала об этом, когда отработала сезон на лесоповале…
— А как ты вообще туда попала?
— Не было у меня выхода. Последний год Сашка был совсем плох — с постели не вставал. На еду, лекарства, дрова денег не хватало. Надоело щепу с пилорамы мешками таскать. Вот и пошла на лесоповал.
— Но это не менее пятнадцати километров туда-назад. А у тебя больной муж, домашнее хозяйство…
— Ну, да. Так, я каждый день домой возвращалась…
— Лихо!
— А ты прикинь: кроме зарплаты, мне еще две машины дров на год давали!
За разговором мы даже не заметили, как наши лица стали мокрыми от слез…
— Но это не все. Там я узнала, каким насмешкам подвергался мой Сашка. На лесоповале много злых людей. С зоны их туда определяют… Смеялись они над ним, над его уродством. Неполноценный, мол, мужик. И детей у него нет… Чтоб им лопнуть! —
Она вытирает слезы. — А Сашке обидно. Он на войне здоровье оставил, а они на зоне отдыхали. И защититься ему нечем. Слаб с одной-то рукой. Вот и озверел. Всех в одно место в отместку посылал… Как за ширму, за матерные слова прятался. И на меня руку поднимал…
Своим вопросом о лесоповале я растревожили прошлое, и слова Маши были подобны сухим и жарким выстрелам.
— Вот там меня матершинничать и научили. Еще пробовали руки распускать! Как я должна была защищаться?! Только посмейте, — сказала, — УБЬЮ!
— Все позади. Все в прошлом, — шепчу я и глажу ее волосы, вытираю слезы. — Давай спустимся к реке? Там полегчает…
Она соглашается, быстро меняет рабочую одежду на ситцевый сарафан, делающий ее удивительно нежной и моложавой.
Мы идем дворами.
— Вот мой участок — здесь и здесь, — показывает она. — Вечером после десяти делаю обход. Но мести — ни-ни! — люди отдыхают. Можно запылить их одежду, или потревожить тех, кто уже спит. Для этого в четыре утра встаю. Освобождаю мусоросборник, урны, скашиваю траву, поливаю газоны, вывожу на тачке все, что горит, и сжигаю в поле… Для работы, слышь — ни хрена не дают! Веники и метлы сама в лесу заготавливаю.
В хозяйстве идеальный порядок, и я говорю ей об этом. Маша довольна.
— А им, — и ее рука взлетает в направлении окон, — ведро с мусором во двор вынести трудно. Вышли за дверь квартиры и — бац! В подъезд или у крыльца. Ну, впрямь, как свиньи… - «А тебе, — переходит она на бас, копируя чужой голос, — хрен ли, что делать? Уберешь!»
- Так как прикажешь мне от них отбиваться?
Мы сидим на берегу реки, и Маша доверчиво, как бывало когда-то, изливает душу.
— Прошлое горько, а настоящее — тошно. Каждый месяц у меня гости — племянники. Привезут кусок колбасы, аль сыру и цену называют! Отдаю им деньги, и этой же колбасой - их кормлю, потому что мне не надо. Опять же: - дай денег, хотя бы двести пятьдесят рублей? На покупку люстры им не хватает…
Мария снова взвинтила себя, но взглянув на меня — удержалась от бранного слова.
— А где мне взять эти деньги? У меня ни рубля на книжке, потому что гостей надо не только кормить, но и обратный билет им купить…
Женщина чувствует, что я поняла ее обиды, одиночество, неустроенность, и растерянно улыбается.
— Чего молчишь?
А я обнимаю ее за плечи и думаю о ней — о Маше, в жизни которой было так мало светлых дней. Которой все время приходится бороться с обстоятельствами, порождаемыми несовершенством человеческих отношений и бытия. Но при всей внешней грубости манер ее сердце не остыло к людям. Нет. Просто она нашла свой способ защиты от их слабостей и пороков. https://e-shirokova.ru/
1988