Посвящается женщинам,
невинно пострадавшим в
Сталинских лагерях.
За глаза бабу Клаву называли камбалой, потому что на левом глазу вместо зрачка у неё было бельмо. Но бельмо странным образом не портило её доброго всегда спокойного лица. Когда мы, ребятишки, собирались в стайку и бегали за бабой Клавой, выкрикивая дразнилку «камбала, камбала», то баба Клава только отмахивалась от нас как от надоедливых мух и почти ласково говорила «кыш, кыш». Работала она дворником на швейной фабрике, которая находилась за забором рядом с домом. Получала баба
Клава тридцать рублей в месяц, которых хватало только на питание и кое-какую одежду. В её маленькой комнатке стояла панцирная кровать в дальнем углу, деревянный самодельный стол у окна, такая же самодельная деревянная лавка вдоль стены, кухонный стол для продуктов и посуды стоял возле двери. Самым дорогим имуществом бабы Клавы были два шифоновых и два шерстяных платья, которые висели вместо ковра или коврика над кроватью на гвоздях на двух плечиках. Шифоновые платья баба Клава надевала летом, а шерстяные - зимой по большим праздникам. Повседневной одеждой у неё был синий рабочий халат, который выдавали на работе как спецодежду. Жила она тихо, скромно. Дверь в её комнату всегда была закрыта, хотя двери соседей были открыты настежь. Видимо, свои маленькие комнаты люди дополняли пространством огромного длинного коридора, в котором ползали маленькие дети, бегали и играли дети постарше, мужчины сидели на порогах своих комнат и курили, а женщины, как всегда, собирались группой и сплетничали. Однажды я услышала, как самая заядлая сплетница, делая страшные глаза и понижая голос до шёпота говорила: « Наша - то тихоня Клавдия, говорят, в тюрьме за убийство сидела!». Женщины как курицы хором заахали, закудахтали, кто-то заохал. Баба Клава, конечно, слышала эти разговоры, но никогда ни перед кем не оправдывалась, ни с кем не ссорилась и даже ни с кем не разговаривала. Она спокойно проходила в свою комнату после работы и только плотнее закрывала дверь, иногда даже на замок. За всё время, которое она жила в соседстве я два или три раза видела её выпившей. Нетвёрдой походкой она проходила в свою комнатку, запиралась, и из-за двери было слышно, как баба Клава пела песни, которые никто никогда не слышал ни по радио, ни по телевизору. Песни были ни грустные, ни весёлые. Песни были жизненные. Соседки хитро переглядываясь, расплывающимися от удовольствия губами шептали: «На-пи-лась. Наша-то святая тихоня не без греха оказывается!», напрочь забывая, как сами в усмерть пьяные, на карачках, ползли домой, а мужья пинали их в зад, чтобы придать ускорение. А баба Клава справляла поминки по мужу и новорожденному сыночку, умерших в лагере от голода и холода.
Я видела разницу между безобразными соседками и доброй бабой Клавой, всегда тихой, не орущей матом, не участвующей в пьяных драках женщин, вцепившихся в волосы и выдирающих клочья химической завивки из головы друг у друга. Моя детская душа тянулась к ней, может быть потому, что у меня не было ни бабушек, ни дедушек. (Одна бабушка жила в Москве, другая – в Чите, оба дедушки погибли на войне). К тому же, баба Клава часто спасала меня от страха темноты, когда мама уходила на работу в ночную смену. Поздним вечером я брала свою подушку и тихонько стучала в дверь, просясь переночевать. Баба Клава впускала меня и, если она ещё не спала, то сажала за стол и угощала чаем с конфетками. Я, привыкшая к шоколадным конфетам, осознавая бедность бабы Клавы, пила чай с карамельками, чтобы не обидеть свою спасительницу.
Мне стелили на лавку зимнее пальто, в ноги кидали старую фуфайку, я ложилась в своём тёплом байковом костюме на принесённую с собой подушку, даже не сожалея о белоснежных простынях и своём мягком верблюжьем одеяле, и слушала рассказы бабы Клавы про её жизнь. Меня удивило то, что вместо слова тюрьма, я впервые услышала слово «лагерь». Мама по окончании каждого учебного года отправляла меня в пионерский лагерь. Но слушая про лагерную жизнь, понимала, что это совсем другой лагерь. Баба Клава хотела, чтобы я не боялась её, так как ни за какое убийство она не сидела. Но уже в детстве, своим особым чутьём, я отличала правду от лжи и нисколечко не боялась бабы Клавы. Мне было интересно слушать её рассказы и я сладко засыпала под её приглушенные всхлипывания.
Вскоре всех людей переселили из старого жилья в отдельные квартиры и бабу Клаву я больше не видела. Осталась только единственная фотография. Как сейчас помню, я бежала в парк отдыха покататься на карусели в только что сшитом мамой белом батистовом сарафанчике, на котором цвели красные, розовые и жёлтые тюльпаны с ярко-зелёными лепестками. Рядом с мостиком, по которому я пробегала, стояла баба Клава и её знакомая с двумя внучками, а фотограф то подходил ближе к ним, то отступал назад. Знакомая была полной, мордастой женщиной. Она уверенно опиралась руками на плечи своих внучек, таких же толстеньких и мордастых двойняшек. И только руки бабы Клавы обречённо свисали вниз. Увидев меня, баба Клава радостно позвала: «Сонечка, пойдём фотографироваться!». Мне не хотелось фотографироваться, мне хотелось качаться на качелях, крутиться на каруселях, но я послушно подошла и баба Клава положила свои натруженные руки на мои детские плечики. Я смотрю на эту фотографию пятидесятилетней давности и вижу в лице бабы Клавы немой вопрос: «За что убили её мужа, её сына, её жизнь?». И понимаю, что человек, задающий вопрос «за что?», априори невиновен. Виновный человек всегда говорит: «А ты докажи!». Глядя в простое, хорошее лицо ещё не старой женщины, я убеждаюсь, что невиновный человек по закону справедливости должен быть реабилитирован!
PS
Когда я бываю в церкви, то ставлю свечку за упокоение бабы Клавы. Пусть душа ее обретет покой в Царствии Небесном, встретив там своих родных и близких. И пусть баба Клава уже никогда не плачет по ночам.